Страница:
Следует удивляться еще тому, что в последние десять лет глуповцев не так угнетал чисто экономический момент, сколько отсутствие перспективы, некая беспросветность формы существования, что, впрочем, неудивительно, поскольку день сегодняшний им вечно не задавался, и они уповали на свое завтра с такой же силой, с какой проклинали свое вчера. Все им казалось, что на другой день обязательно будет лучше, того и гляди улицы возьмутся мостить брусчаткой, горячую воду дадут по трубам, бесплатное радио проведут и наконец-то исчезнут с городских улиц огромные розовые свиньи, которые с утра до вечера нежатся в лужах или трутся спинами о столбы. Однако вожделенное завтра не приносило с собой никаких видимых перемен, и к вечеру среднего глуповца охватывала такая кручина, что хоть ослепни и не гляди. Между тем кручинились они зря; собака, положим, никогда на урду не заговорит, но означает ли это, что на ней как на категории нужно поставить крест? — так и в нашем случае: никогда в городе Глупове не исчезнут с улиц розовые свиньи, которые с утра до вечера нежатся в лужах или трутся спинами о столбы, ну разве что в родимые пределы вторгнутся народы Бенилюкса и переведут наших хрюшек на колбасу; но ведь и при историографе Николае Михайловиче Карамзине вор был центральной фигурой жизни, меж тем у нас с той поры Пушкин произошел, Менделеев отличился, Зворыкин [55] поставил точку на культурном развитии человека, наконец, грянул Октябрьский переворот, взаправду открывший количественно новую историческую эпоху, который нам еще аукнется, и не раз. Одним словом, не было у глуповцев настоящего основания для кручины, существуют, и слава богу, довольно с этой публики и того, что у них душа на размер больше положенного, чего она, правда, постоянно просится вон из тела, одновременно и в смертном смысле, и на простор.
Опись градоначальникам
Общеполитические невзгоды
Последние времена
Опись градоначальникам
Эту главку, вопреки традиции, можно безболезненно опустить. Дело в том, что после отстранения от власти председателя горсовета Колобкова его место прочно занял Порфирий Иванович Гребешков из бывших руководителей райкомовского звена, который только своих Первых заместителей менял, а сам точно врос в кресло градоначальника, точно корни в него пустил, и даже передвигался по городу на пару со своим креслом, первое время изумляя давно ничему не изумлявшихся горожан. Вскоре было установлено, что Порфирий Иванович именно сросся с креслом градоначальника, но медицина этот феномен была не в состоянии разъяснить.
Общеполитические невзгоды
Надо полагать, прежние глуповские начальники, начиная с Амадея Мануйловича Клементия, первого из владык, не столько умом понимали, сколько нутром чуяли, что глуповцам воли давать нельзя, поскольку они на нее неадекватно реагируют, как лошадь на грузовик. Например, в градоправительство Колобкова, когда в Глупове у частных лиц появились три пишущие машинки, то по городу распространились не баллады вольного содержания, не памфлеты на руководство, не похабные стишки и даже не анонимные доносы, которых скорей всего следовало ожидать, а туманные требования о возмещении морального ущерба, понесенного в эпоху Каменного Вождя.
Председатель горсовета Колобков весьма многие произвел опрометчивые реформы, но даже не широкое распространение мармелада взамен горячительных напитков следует признать наиболее вредоносной, хотя для властей предержащих нет ничего страшнее, как если наш человек трезвыми глазами, зряче оглядится вокруг себя, а внедрение в обиход проклятой свободы мнений, из-за которой жизнь пошла, что называется, под откос. Прямо нужно говорить, не учел Леонид Михайлович грозной силы родного слова, вообще заряженного такой созидательной или, по случаю, разрушительной энергией, что ей подстать только неудержимая сила вод, хотя еще при Иване Грозном слово у нас приравняли к делу, а дело к тягчайшему из грехов. Ведь, скажем, «пардон» — оно и есть «пардон», из него ничего не вытекает, кроме намека на галантерейное воспитание, а наш человек как скажет: «Ась?!» — так сразу внутри тебя образуется холодная пустота. Возможно, родное слово потому излучает такую мощь, что у нас дела делать от пращуров не дают, или, может быть, оно чересчур действенно по природе, но как бы там ни было, а только председатель Колобков провозгласил эту самую свободу мнений в передовице «Красного патриота», как на другой день здание горсовета само собой осело на правый бок. Вслед за тем грянули прочие невзгоды, иные последовали несуразности, например: вдруг ни с того ни с сего перестал работать водопровод, образовались иные союзы по национальному признаку, как то: землячество «Меря-Весь», возникла секта закоренелых язычников, не признававших реформы Владимира Святого в бытность его поганым [56] и неоднократно пытавшихся воздвигнуть деревянного Перуна на площади Каменного Вождя, наконец, обнаружился кружок зоофилов при конторе «Заготзерно», и неслыханный этот демарш смутил даже аморальное меньшинство. Наконец, по причине свободы мнений в городе открылась эпидемия педикулеза, поразившая главным образом гарнизон, и в районе Стрункинова тупика постоянно слышалось характерное пощелкивание, — то армейские били вошь. Тут только председатель горсовета Колобков понял, что глуповцев можно как угодно обобрать и как угодно облагодетельствовать, а вот воли давать нельзя. К тому же стала забываться местная интеллигенция, в прежние времена разве что сердито сопевшая по углам; так, народный трибун Сорокин, некогда объявивший джихад алкоголизированным напиткам вплоть до кислого молока, начал мутить город на тот предмет, чтобы всем миром потребовать от градоначальника реставрации порядков эпохи Перехват-Залихватского, который въехал в город на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки, при этом демагогически утверждая, будто бы в истории города Глупова это были прямо благословенные времена. Поскольку уж это как-то сложилось само собой, что глуповцы искони были падки на разные горячительные слова, что их не так раззадоривали грустные чудеса повседневной жизни и хронические безобразия, как слова, — Леонид Михайлович в конце концов пришел к заключению, что настала пора кардинальных мер. Полагают, что он с ними и повременил бы, но вдруг возродился вопрос о цыгано-синдикалистах, которых он следующим образом разъяснял:
— В синдикализме я, честно говоря, ни бум-бум, — разъяснял он народу около года тому назад, — а о цыганах я вам так скажу: ну чего вы к ним привязались, ведь они такие же несчастные, как и мы…
И тогда Колобков пришел к заключению, что настала пора кардинальных мер. Выбор у него был неширокий: взять город приступом или же задушить глуповцев какой-нибудь повальной кампанией вроде месячника по внедрению в обиход горчицы и лаврового листа, — как водится, выбор пал на меры строгости, потому что в мерах кротости Леонид Михайлович давно разочаровался и отлично понимал, что в условиях свободы мнений даже самая завораживающая кампания не пройдет. Даром что от природы он был человек мягкий, а государственная традиция все же крепко сидела в его крови.
И вот в одно прекрасное утро просыпаются глуповцы и слышат до боли знакомое «ту-ру, ту-ру!». Потом — пауза, нехорошая пауза, томительная, обещающая беду, но вот откуда-то издалече, как будто со стороны Козьего спуска, донеслась боевая песнь:
Тем временем председатель горсовета Колобков вышел перед войском и сказал речь:
— Совсем, товарищи рядовые, старшины и офицеры, распоясалось у нас мирное население, хорошо бы его это самое — приструнить! А то они думают, что если им даровали свободу мнений, то можно на голове ходить и среди бела дня воровать общественные дрова!.. Так вот, мы им отвечаем на это вредное заблуждение: никогда! Ведь что такое свобода мнений: это значит, как я теперь понимаю, имеешь свое мнение — и молчи! А то зоофилы какие-то повылазили из щелей, сугубые язычники, потомки князя Мала, да еще Сорокин воду мутит, собачий сын! Короче говоря, если они по-хорошему не понимают, то будет по-плохому: выжимай из них, ребята, масло, приводи наглецов в христианский вид!
Сказал, а сам про себя подумал: вот до какой степени ожесточенности может довести руководителя этот самый простой народ.
Но, видимо, дело уже так далеко зашло, что гарнизон, охваченный педикулезом, — это, впрочем, не от грязи, а от тоски, — как-то хладнокровно выслушал речь председателя горсовета, вообще всем своим видом давая понять, что ему неохота разить врага: мимо смотрел гарнизон, и знамена висели, точно намокшие, и даже бронемашины, которым полагается грозно рычать, отнюдь не рычат, а скорей урчат.
Надо отдать должное глуповцам, — они тоже это свежее обстоятельство примечают, и в них занимается прежде неведомый им восторг; таковой зреет, крепнет, постепенно приобретает сладострастные формы победы над администрацией, небывалой от старца Добромысла до наших дней; невидимыми нитями этот восторг переплетается с антивоенными настроениями военных, ширится, распространяется даже и на домашних животных, и вот уже над Глуповым стоит всеобщий победный вой. Председатель горсовета Колобков видит, что дело плохо, и говорит:
— Ну, коли так, счастливо оставаться, а я умываю руки! Только попомните мои слова: вы еще кровавыми слезами оплачете идеи Лучезарного Четверга!
Но легкомысленные глуповцы не обратили внимания на это пророчество, полагая, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ново. Колобков же удалился в сторону выгона и дорогой пенял на себя за то, что он в свое время простой истины не проник: высшего блага для подданных можно достичь тогда, когда руководитель непоколебимо, скалой стоит на пути общественного прогресса и ни справа, ни слева не дает себя новаторам обойти. Ибо любое поползновение по направлению к новизне чревато непредсказуемым результатом, чаще всего опровергающим логические начала, так как глуповцы, что дети малые, сами не знают, чего хотят. Ведь это же надо было предугадать, что в результате свободы мнений здание горсовета вдруг осядет на правый бок!
С другой стороны, Колобков никак не мог себе уяснить того, почему это власти предержащие и глуповские низы искони сосуществуют, как кошка с собакой, а между тем у них и химическая формула крови одинаковая, что в свое время было установлено медицински, и мыслят они схожими категориями, и страсти их обуревают одни и те же, и даже одни и те же кошмары их мучают по ночам…
На самом деле в этом недоразумении особенной мистики нет как нет; во-первых, власти предержащие и глуповские низы дышали положительно в унисон при комиссаре Стрункине, который был ставленником Каменного Вождя, и особенно в эпоху Феликса Казюлина, которого послал править городом непосредственно товарищ Ося Сухая Ручка, и по-настоящему разлад возобновился как раз в ту беспокойно-либеральную пору, когда Глуповым правил Леонид Михайлович Колобков. И возобновился разлад, заметим, на самых законных основаниях: кто навел несусветную критику на все прежнее руководство? кто разрешил прямо вредительскую телепередачу под названием «Вольный час»? кто дал «добро» кооперативу по борьбе с бесплодием? — Колобков. Разумеется, Леонид Михайлович желал добра своим подопечным, сверх всякой меры настрадавшимся от единокровных башибузуков, но поскольку Глупов представлял собой «черный ящик», как у физиков называется необъяснимая стадия превращений, когда на входе может фигурировать, положим, обрезная доска, а на выходе музыкальное произведение, постольку не полюбился глуповцам именно Колобков. Это обстоятельство тем более непонятно, что он был, как говорится, плоть от плоти и кровь от крови, и даже кончил совершенно по народному образцу: выпил лишнего, полез купаться в один из Тишкинских прудов и нечаянно утонул.
Этим происшествием завершается целая эпоха в истории города Глупова, которая полностью вписывается в рамки обыкновения, и открывается череда таких огорчений и беспокойств, каких еще не знала эта несчастная сторона.
Председатель горсовета Колобков весьма многие произвел опрометчивые реформы, но даже не широкое распространение мармелада взамен горячительных напитков следует признать наиболее вредоносной, хотя для властей предержащих нет ничего страшнее, как если наш человек трезвыми глазами, зряче оглядится вокруг себя, а внедрение в обиход проклятой свободы мнений, из-за которой жизнь пошла, что называется, под откос. Прямо нужно говорить, не учел Леонид Михайлович грозной силы родного слова, вообще заряженного такой созидательной или, по случаю, разрушительной энергией, что ей подстать только неудержимая сила вод, хотя еще при Иване Грозном слово у нас приравняли к делу, а дело к тягчайшему из грехов. Ведь, скажем, «пардон» — оно и есть «пардон», из него ничего не вытекает, кроме намека на галантерейное воспитание, а наш человек как скажет: «Ась?!» — так сразу внутри тебя образуется холодная пустота. Возможно, родное слово потому излучает такую мощь, что у нас дела делать от пращуров не дают, или, может быть, оно чересчур действенно по природе, но как бы там ни было, а только председатель Колобков провозгласил эту самую свободу мнений в передовице «Красного патриота», как на другой день здание горсовета само собой осело на правый бок. Вслед за тем грянули прочие невзгоды, иные последовали несуразности, например: вдруг ни с того ни с сего перестал работать водопровод, образовались иные союзы по национальному признаку, как то: землячество «Меря-Весь», возникла секта закоренелых язычников, не признававших реформы Владимира Святого в бытность его поганым [56] и неоднократно пытавшихся воздвигнуть деревянного Перуна на площади Каменного Вождя, наконец, обнаружился кружок зоофилов при конторе «Заготзерно», и неслыханный этот демарш смутил даже аморальное меньшинство. Наконец, по причине свободы мнений в городе открылась эпидемия педикулеза, поразившая главным образом гарнизон, и в районе Стрункинова тупика постоянно слышалось характерное пощелкивание, — то армейские били вошь. Тут только председатель горсовета Колобков понял, что глуповцев можно как угодно обобрать и как угодно облагодетельствовать, а вот воли давать нельзя. К тому же стала забываться местная интеллигенция, в прежние времена разве что сердито сопевшая по углам; так, народный трибун Сорокин, некогда объявивший джихад алкоголизированным напиткам вплоть до кислого молока, начал мутить город на тот предмет, чтобы всем миром потребовать от градоначальника реставрации порядков эпохи Перехват-Залихватского, который въехал в город на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки, при этом демагогически утверждая, будто бы в истории города Глупова это были прямо благословенные времена. Поскольку уж это как-то сложилось само собой, что глуповцы искони были падки на разные горячительные слова, что их не так раззадоривали грустные чудеса повседневной жизни и хронические безобразия, как слова, — Леонид Михайлович в конце концов пришел к заключению, что настала пора кардинальных мер. Полагают, что он с ними и повременил бы, но вдруг возродился вопрос о цыгано-синдикалистах, которых он следующим образом разъяснял:
— В синдикализме я, честно говоря, ни бум-бум, — разъяснял он народу около года тому назад, — а о цыганах я вам так скажу: ну чего вы к ним привязались, ведь они такие же несчастные, как и мы…
И тогда Колобков пришел к заключению, что настала пора кардинальных мер. Выбор у него был неширокий: взять город приступом или же задушить глуповцев какой-нибудь повальной кампанией вроде месячника по внедрению в обиход горчицы и лаврового листа, — как водится, выбор пал на меры строгости, потому что в мерах кротости Леонид Михайлович давно разочаровался и отлично понимал, что в условиях свободы мнений даже самая завораживающая кампания не пройдет. Даром что от природы он был человек мягкий, а государственная традиция все же крепко сидела в его крови.
И вот в одно прекрасное утро просыпаются глуповцы и слышат до боли знакомое «ту-ру, ту-ру!». Потом — пауза, нехорошая пауза, томительная, обещающая беду, но вот откуда-то издалече, как будто со стороны Козьего спуска, донеслась боевая песнь:
которой глуповцы пугались с младых ногтей. Бедняги робко, с замиранием сердца выглядывают в окошко, а там войско стоит под развевающимися знаменами, и бронемашины ездят туда-сюда, словно это рейсовые автобусы, высекая искры из мостовой. Главное, глуповец родовой памятью помнит, что он-то и есть тот самый враг, разить которого пришла пора, и на душе у него становится так противно, как если бы он по нечаянности съел навозного червяка.
Трубят рога!
Разить врага
Пришла пора! —
Тем временем председатель горсовета Колобков вышел перед войском и сказал речь:
— Совсем, товарищи рядовые, старшины и офицеры, распоясалось у нас мирное население, хорошо бы его это самое — приструнить! А то они думают, что если им даровали свободу мнений, то можно на голове ходить и среди бела дня воровать общественные дрова!.. Так вот, мы им отвечаем на это вредное заблуждение: никогда! Ведь что такое свобода мнений: это значит, как я теперь понимаю, имеешь свое мнение — и молчи! А то зоофилы какие-то повылазили из щелей, сугубые язычники, потомки князя Мала, да еще Сорокин воду мутит, собачий сын! Короче говоря, если они по-хорошему не понимают, то будет по-плохому: выжимай из них, ребята, масло, приводи наглецов в христианский вид!
Сказал, а сам про себя подумал: вот до какой степени ожесточенности может довести руководителя этот самый простой народ.
Но, видимо, дело уже так далеко зашло, что гарнизон, охваченный педикулезом, — это, впрочем, не от грязи, а от тоски, — как-то хладнокровно выслушал речь председателя горсовета, вообще всем своим видом давая понять, что ему неохота разить врага: мимо смотрел гарнизон, и знамена висели, точно намокшие, и даже бронемашины, которым полагается грозно рычать, отнюдь не рычат, а скорей урчат.
Надо отдать должное глуповцам, — они тоже это свежее обстоятельство примечают, и в них занимается прежде неведомый им восторг; таковой зреет, крепнет, постепенно приобретает сладострастные формы победы над администрацией, небывалой от старца Добромысла до наших дней; невидимыми нитями этот восторг переплетается с антивоенными настроениями военных, ширится, распространяется даже и на домашних животных, и вот уже над Глуповым стоит всеобщий победный вой. Председатель горсовета Колобков видит, что дело плохо, и говорит:
— Ну, коли так, счастливо оставаться, а я умываю руки! Только попомните мои слова: вы еще кровавыми слезами оплачете идеи Лучезарного Четверга!
Но легкомысленные глуповцы не обратили внимания на это пророчество, полагая, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ново. Колобков же удалился в сторону выгона и дорогой пенял на себя за то, что он в свое время простой истины не проник: высшего блага для подданных можно достичь тогда, когда руководитель непоколебимо, скалой стоит на пути общественного прогресса и ни справа, ни слева не дает себя новаторам обойти. Ибо любое поползновение по направлению к новизне чревато непредсказуемым результатом, чаще всего опровергающим логические начала, так как глуповцы, что дети малые, сами не знают, чего хотят. Ведь это же надо было предугадать, что в результате свободы мнений здание горсовета вдруг осядет на правый бок!
С другой стороны, Колобков никак не мог себе уяснить того, почему это власти предержащие и глуповские низы искони сосуществуют, как кошка с собакой, а между тем у них и химическая формула крови одинаковая, что в свое время было установлено медицински, и мыслят они схожими категориями, и страсти их обуревают одни и те же, и даже одни и те же кошмары их мучают по ночам…
На самом деле в этом недоразумении особенной мистики нет как нет; во-первых, власти предержащие и глуповские низы дышали положительно в унисон при комиссаре Стрункине, который был ставленником Каменного Вождя, и особенно в эпоху Феликса Казюлина, которого послал править городом непосредственно товарищ Ося Сухая Ручка, и по-настоящему разлад возобновился как раз в ту беспокойно-либеральную пору, когда Глуповым правил Леонид Михайлович Колобков. И возобновился разлад, заметим, на самых законных основаниях: кто навел несусветную критику на все прежнее руководство? кто разрешил прямо вредительскую телепередачу под названием «Вольный час»? кто дал «добро» кооперативу по борьбе с бесплодием? — Колобков. Разумеется, Леонид Михайлович желал добра своим подопечным, сверх всякой меры настрадавшимся от единокровных башибузуков, но поскольку Глупов представлял собой «черный ящик», как у физиков называется необъяснимая стадия превращений, когда на входе может фигурировать, положим, обрезная доска, а на выходе музыкальное произведение, постольку не полюбился глуповцам именно Колобков. Это обстоятельство тем более непонятно, что он был, как говорится, плоть от плоти и кровь от крови, и даже кончил совершенно по народному образцу: выпил лишнего, полез купаться в один из Тишкинских прудов и нечаянно утонул.
Этим происшествием завершается целая эпоха в истории города Глупова, которая полностью вписывается в рамки обыкновения, и открывается череда таких огорчений и беспокойств, каких еще не знала эта несчастная сторона.
Последние времена
Сколько это ни покажется удивительным, равно издевательским, если иметь в виду само название города и соответственно горожан, у глуповцев был свой ум, — неровный, угловатый, вообще своеобразный, однако ум; во всяком случае, глуповцам всегда хватало его на то, чтобы не перечить своим владыкам, не впадать по каждому поводу во французские страсти, влекущие за собой замену одних разбойников на других, а вчуже наблюдать, до крайности стянув пояса на чреслах, как тот или иной безобразник добезобразничается до того, что самосильно утонет либо сойдет на нет, исчерпав ресурс [57].
Впрочем, и то верно, что история города Глупова знала такие последние времена, когда местному населению изменял угловатый ум и оно впадало в непростительное мальчишество, которое у нервных народов обыкновенно выливается в строительство баррикад. Безумие это вдруг охватило глуповцев и в тот день, когда утонул Леонид Михайлович Колобков и город погрузился в безначалие, как в запой. На этот раз следствием оного, то есть приступа безумия, было то, что глуповцы наворотили множество новаций как бы постороннего характера и самого бесшабашного образца. Поскольку фундаментальные перемены к лучшему подразумевают эволюционное отношение к делу и многие положительные труды, поскольку глуповцы были большие любители новизны, причем в любой редакции и сейчас, поскольку Екклесиаста отродясь никто у них не читал, наконец, поскольку на город опять накатил восторг, граничащий с некоторой поврежденностью, — вот что они натворили в течение двух часов: раскассировали краеведческий музей до последнего черепка на том основании, что экспозиция-де не отвечает свежему историческому моменту; снесли с постамента памятник комиссару Стрункину, и он долго лежал металлическим покойником у забора школы №1, как-то нехорошо лежал, наводя вечерами тихий ужас на горожан; упразднили топонимику прежних лет, вновь обретя Большую улицу, Базарную площадь и Навозный тупик; растерзали куратора передачи под названием «Вольный час» якобы за то, что он украл пятьдесят метров кабеля, хотя бедняга был ни сном ни духом не виноват; раскатали целую улицу домов — это, впрочем, так, от избытка чувств — и на всякий случай построили одиннадцать баррикад. До конца дня, ошалевшие вследствие безначалия, они еще переименовали город Глупов в Непреклонск, газету «Красный патриот» просто в «Патриот» и взяли приступом одно кооперативное ателье.
Поначалу это народное творчество аукнулось только тем, что вдруг ни с того ни с сего закрылись оба киоска системы «Союзпечать». Некоторые заводилы и частью просто новаторы тогда усыпали бревна, на которые они давеча целую улицу раскатали, и ну обмениваться мнениями, отчего это приказала долго жить система «Союзпечать»…
— Вообще-то «еще не нашу сотню режут», — например, говорит один, закуривая патриархальную самокрутку, — вот если бы закрыли пивной ларек!..
— Не скажи! — говорит другой. — Я вот сколько лет живу среди этого народа и всю дорогу убеждаюсь, что забористое слово, особенно печатное, на него действует как вино.
— Именно поэтому я постепенно прихожу к такому мнению: без цыгано-синдикалистов тут дело не обошлось!
— Это которые такие же несчастные, как и мы?..
Проходит время, и вольнодумцы незаметно сбиваются на новую тему, как-то уже обмениваются мнениями на тот счет, какая избирательная система предпочтительней: мажоритарная или так.
— Полное счастье в наших условиях, — например, говорит один, — могут обеспечить пятьдесят процентов желающих плюс один.
— Что касается пятьдесят процентов желающих, то это без проблем, меня беспокоит тот самый балбес, который проходит под рубрикой «плюс один». А что, если этот «плюс один» выберет градоначальником моего борова Терентия, что тогда?
— Тогда, ребята, опять светопреставление, на моем веку это будет примерно в сорок четвертый раз.
— Вот и я говорю: даешь такую избирательную систему, чтобы парнокопытные знали свои места.
К соборной позиции они, разумеется, не пришли, но зато в результате обмена мнениями на душе у заводил и новаторов сделалось как-то содержательно, хорошо.
Между тем преобразования в городе Непреклонске шли своим чередом, так, трамваи маршрута Базар—Вокзал перекрасили из желтого в голубой, гарнизон построил себе новый забор высотой в два человеческих роста, а школьников в принудительном порядке перевели с мармелада на пирожки, однако эти, казалось бы, безвредные перемены повлекли за собой на удивление огорчительные последствия, хотя и не исключено, что перемены сами по себе, а последствия — вещь в себе. Во всяком случае, затруднительно обнаружить сколько-нибудь чувствительную связь, например, между новым забором и свежей методой латать крыши плащ-палатками военного образца, или между исчезновением мармелада и резким падением успеваемости, или между голубым цветом и сепаратистскими настроениями, обуявшими ту часть непреклонцев, которым было нечем себя занять.
И вот как раз в те достопамятные дни, когда город перешел на квашеную капусту и дал о себе знать злостный сепаратизм, в Непреклонск въехал новый градоначальник Порфирий Иванович Гребешков. Откуда он взялся, бог его знает, говорили, откуда-то из-за Камня, где он существовал в качестве руководителя райкомовского звена. Въезд его в город произошел без помпы, как-то даже вкрадчиво, а впрочем, Порфирий Иванович сказал, взявшись за ручку горсоветовской двери и полуобернувшись к немногочисленному скопищу горожан:
— Заморской химере даю отбой…
Эти слова показались загадочными и грозными, точнее сказать, более грозными, чем загадочными, ибо в них почудилась такая энергия превращений, что непреклонцам, как одному человеку, стало сильно не по себе. Вроде бы им давно опротивели формы существования, вытекавшие из учения о Лучезарном Четверге, но когда дело дошло до дела, когда на пороге резко обозначилась новая историческая эпоха, чреватая коренной ломкой привычных форм, непреклонцы как-то похолодели и приготовились к самому худшему, вплоть до безвылазного сидения в погребах.
Однако на первых порах градоправления Порфирия Ивановича Гребешкова ничего особенно страшного не случилось, всего-навсего появились кое-какие оригинальные звания и слова. Вот и выборы в городскую Думу прошли при небывалой активности горожан, и опять же — ни землетрясения, ни засухи, ни скотского падежа, даже от переохлаждения организма померло только четырнадцать человек, и единственно посреди Базарной площади разверзлась относительная дыра. Правда, среди избранников народных затесались такие подозрительные субъекты, что это было даже странно, например, думцами заделались бесноватый Чайников, некто Кашемиров — бывший очинщик карандашей, двое подданных далекого иностранного государства и Васька Шершень — прожженный вор. А вот сумасшедшего Огурцова, что называется, прокатили, хотя он клятвенно обещал провести в городе каналы вроде венецианских и замостить гранитом Болотную слободу. Нужно отдать должное непреклонцам, — этих на мякине не проведешь, эти знают, откуда ветер дует, и, по крайней мере, боров Терентий у них точно в законодатели не пройдет. Даром что непреклонцы не совсем отчетливо понимали разницу между благодетелем и гонителем, равно как между водкой и коньяком, поскольку, уйдя в себя еще при градоначальнике Фотии Петровиче Ферапонтове, они путано ориентировались вовне, — комплекс горемыки был в них развит до такой степени, что они, точно средним ухом, как летучая мышь препятствие, тонко чувствовали подвох. По-хорошему, им бы еще пожить-осмотреться при более или менее цивилизованном градоправителе Колобкове, приобрести основные гражданские навыки, воспитать в себе рефлекс меры, освежиться, — но сука-история не дала.
Что же до сумасшедшего Огурцова, то он долго не переживал свое поражение на выборах в городскую Думу и вскоре показал себя во всей красе, когда подняла голову Болотная слобода.
Следует заметить, что эта самая Болотная слобода издавна отличалась вздорным характером и отчасти портила стройную картину городского житья-бытья, и как-то здесь в свое время возмечтали о рентабельном сельскохозяйственном производстве, из чего вышла совершенная чепуха. Так вот последнее поползновение в сторону самобытности открылось как раз вскоре после выборов в городскую Думу, на которых потерпел поражение Огурцов. Этот сумасшедший на поверку оказался не таким уж и сумасшедшим: на самый коварный манер воспользовавшись тем, что слободские от века носили кепки сдвинутыми набекрень, а не на затылок, как это у глуповцев водится вообще, он выдвинул гипотезу о самобытном происхождении жителей Болотной слободы от варяжского корня, хотя у Салтыкова-Щедрина ясно сказано, что население города и округи произошло от «народа, головотяпами именуемого», и на этом основании потребовал превращения Болотной слободы в самостоятельный геополитический институт. По той простой причине, что в то время занятий у слободских не было никаких, сепаратистские настроения тут возымели большую силу, и сумасшедший Огурцов занял определенную высоту. В ту пору градоначальник Порфирий Иванович Гребешков еще не вполне контролировал обстановку, это он только потом себя показал, и Огурцов даже успел выпустить собственную почтовую марку и учредить ландмилицию для усмирения поселян. Долго ли, коротко ли, чувствует Порфирий Иванович, что дело пахнет паленым, садится вместе со своим креслом в автомобиль, окружает себя мотоциклистами, включает сирену, которая мгновенно наводит ужас на горожан, так как в ней слышится что-то от «туру-туру», — ему впоследствии достаточно было только сирену включить, чтобы унять своих подданных, — и на первой передаче едет в Болотную слободу. Пыль лениво клубится, сирена воет, как резаная, в глазах у мотоциклистов светится слово «ась».
На невидимой взору границе градоначальника встречает непосредственно Огурцов в окружении ландмилиционеров в кепках, которые сдвинуты подчеркнуто набекрень. Порфирий Иванович говорит, по пояс высунувшись из автомобиля:
— Тебе что, делать нечего, охломон?!
Огурцов ему отвечает, как положено сумасшедшему, с какой-то странной ужимкой:
— Это еще история покажет, кто из нас охломон.
— Ну-ну, поговори у меня… — тоном ниже берет Порфирий Иванович, поскольку его смутила самоуверенность этого лихача.
— Как руководителю сопредельного населенного пункта, — продолжает тем временем Огурцов, — со всей ответственностью заявляю, что мы теперь сам с усам. Я понятно объясняюсь?
— Понятней некуда. Только вот какое дело: а что, если я сейчас «туру-туру» заведу, как тогда?..
— Тогда мы пойдем по стопам отцов.
— Это как?
— Как в песне поется: все умрем в борьбе за это!
— За что за это-то?
— А за то!
Порфирий Иванович призадумался; вооруженный некоторым представлением о свычаях и обычаях непреклонцев, он скоро сообразил, что его подданные не преминут положить свои буйные головы хоть за что, поскольку, во-первых, история города Глупова воспитала в них родовое пренебрежение чередой бессмысленных горестей и невзгод, которые, в их понимании, и есть жизнь, и поскольку, во-вторых, им все равно нечем себя занять. Одним словом, градоначальник Гребешков почесал-почесал в затылке и говорит:
— Знаешь что, Огурцов: давай мы тебе памятник поставим в слободе за твою беззаветность и отвагу, чтобы, значит, потомки мотали себе на ус. Только ты давай сворачивай этот суверенитет, у нас и без тебя дел по горло, вон краеведческий музей распатронили и вообще!
Огурцов выдержал драматическую паузу и сказал:
— На памятник я согласен. Честно говоря, эта самобытность — себе дороже, того и гляди тебя самого под горячую руку кто-нибудь распушит. А на памятник я согласен, пускай стоит в назидание, так и быть.
Порфирий Иванович:
— Ну вот и договорились! А то, ё-моё, головы руководителю поднять некогда, поскольку кругом смятение и разор.
И в самом деле: разного рода невзгоды сыпались на город, точно зерно из прохудившегося мешка, — то начнут заделывать на Базарной площади относительную дыру, а она, напротив, раздастся вширь, то баламут Сорокин поднимет народ на акцию гражданского неповиновения, и толпы новаторов совершенно не по-гандийски примутся выкорчевывать шпалы на трамвайном маршруте Базар — Вокзал, то кислой капусты не завезут, то гарнизон чего-то ходит задумчивый и внушает опасения, то приключится масштабная схватка между зоофилами и сторонниками Лучезарного Четверга, то в Думе устроит сцену бесноватый Чайников, взойдет на трибуну, скажет:
Впрочем, и то верно, что история города Глупова знала такие последние времена, когда местному населению изменял угловатый ум и оно впадало в непростительное мальчишество, которое у нервных народов обыкновенно выливается в строительство баррикад. Безумие это вдруг охватило глуповцев и в тот день, когда утонул Леонид Михайлович Колобков и город погрузился в безначалие, как в запой. На этот раз следствием оного, то есть приступа безумия, было то, что глуповцы наворотили множество новаций как бы постороннего характера и самого бесшабашного образца. Поскольку фундаментальные перемены к лучшему подразумевают эволюционное отношение к делу и многие положительные труды, поскольку глуповцы были большие любители новизны, причем в любой редакции и сейчас, поскольку Екклесиаста отродясь никто у них не читал, наконец, поскольку на город опять накатил восторг, граничащий с некоторой поврежденностью, — вот что они натворили в течение двух часов: раскассировали краеведческий музей до последнего черепка на том основании, что экспозиция-де не отвечает свежему историческому моменту; снесли с постамента памятник комиссару Стрункину, и он долго лежал металлическим покойником у забора школы №1, как-то нехорошо лежал, наводя вечерами тихий ужас на горожан; упразднили топонимику прежних лет, вновь обретя Большую улицу, Базарную площадь и Навозный тупик; растерзали куратора передачи под названием «Вольный час» якобы за то, что он украл пятьдесят метров кабеля, хотя бедняга был ни сном ни духом не виноват; раскатали целую улицу домов — это, впрочем, так, от избытка чувств — и на всякий случай построили одиннадцать баррикад. До конца дня, ошалевшие вследствие безначалия, они еще переименовали город Глупов в Непреклонск, газету «Красный патриот» просто в «Патриот» и взяли приступом одно кооперативное ателье.
Поначалу это народное творчество аукнулось только тем, что вдруг ни с того ни с сего закрылись оба киоска системы «Союзпечать». Некоторые заводилы и частью просто новаторы тогда усыпали бревна, на которые они давеча целую улицу раскатали, и ну обмениваться мнениями, отчего это приказала долго жить система «Союзпечать»…
— Вообще-то «еще не нашу сотню режут», — например, говорит один, закуривая патриархальную самокрутку, — вот если бы закрыли пивной ларек!..
— Не скажи! — говорит другой. — Я вот сколько лет живу среди этого народа и всю дорогу убеждаюсь, что забористое слово, особенно печатное, на него действует как вино.
— Именно поэтому я постепенно прихожу к такому мнению: без цыгано-синдикалистов тут дело не обошлось!
— Это которые такие же несчастные, как и мы?..
Проходит время, и вольнодумцы незаметно сбиваются на новую тему, как-то уже обмениваются мнениями на тот счет, какая избирательная система предпочтительней: мажоритарная или так.
— Полное счастье в наших условиях, — например, говорит один, — могут обеспечить пятьдесят процентов желающих плюс один.
— Что касается пятьдесят процентов желающих, то это без проблем, меня беспокоит тот самый балбес, который проходит под рубрикой «плюс один». А что, если этот «плюс один» выберет градоначальником моего борова Терентия, что тогда?
— Тогда, ребята, опять светопреставление, на моем веку это будет примерно в сорок четвертый раз.
— Вот и я говорю: даешь такую избирательную систему, чтобы парнокопытные знали свои места.
К соборной позиции они, разумеется, не пришли, но зато в результате обмена мнениями на душе у заводил и новаторов сделалось как-то содержательно, хорошо.
Между тем преобразования в городе Непреклонске шли своим чередом, так, трамваи маршрута Базар—Вокзал перекрасили из желтого в голубой, гарнизон построил себе новый забор высотой в два человеческих роста, а школьников в принудительном порядке перевели с мармелада на пирожки, однако эти, казалось бы, безвредные перемены повлекли за собой на удивление огорчительные последствия, хотя и не исключено, что перемены сами по себе, а последствия — вещь в себе. Во всяком случае, затруднительно обнаружить сколько-нибудь чувствительную связь, например, между новым забором и свежей методой латать крыши плащ-палатками военного образца, или между исчезновением мармелада и резким падением успеваемости, или между голубым цветом и сепаратистскими настроениями, обуявшими ту часть непреклонцев, которым было нечем себя занять.
И вот как раз в те достопамятные дни, когда город перешел на квашеную капусту и дал о себе знать злостный сепаратизм, в Непреклонск въехал новый градоначальник Порфирий Иванович Гребешков. Откуда он взялся, бог его знает, говорили, откуда-то из-за Камня, где он существовал в качестве руководителя райкомовского звена. Въезд его в город произошел без помпы, как-то даже вкрадчиво, а впрочем, Порфирий Иванович сказал, взявшись за ручку горсоветовской двери и полуобернувшись к немногочисленному скопищу горожан:
— Заморской химере даю отбой…
Эти слова показались загадочными и грозными, точнее сказать, более грозными, чем загадочными, ибо в них почудилась такая энергия превращений, что непреклонцам, как одному человеку, стало сильно не по себе. Вроде бы им давно опротивели формы существования, вытекавшие из учения о Лучезарном Четверге, но когда дело дошло до дела, когда на пороге резко обозначилась новая историческая эпоха, чреватая коренной ломкой привычных форм, непреклонцы как-то похолодели и приготовились к самому худшему, вплоть до безвылазного сидения в погребах.
Однако на первых порах градоправления Порфирия Ивановича Гребешкова ничего особенно страшного не случилось, всего-навсего появились кое-какие оригинальные звания и слова. Вот и выборы в городскую Думу прошли при небывалой активности горожан, и опять же — ни землетрясения, ни засухи, ни скотского падежа, даже от переохлаждения организма померло только четырнадцать человек, и единственно посреди Базарной площади разверзлась относительная дыра. Правда, среди избранников народных затесались такие подозрительные субъекты, что это было даже странно, например, думцами заделались бесноватый Чайников, некто Кашемиров — бывший очинщик карандашей, двое подданных далекого иностранного государства и Васька Шершень — прожженный вор. А вот сумасшедшего Огурцова, что называется, прокатили, хотя он клятвенно обещал провести в городе каналы вроде венецианских и замостить гранитом Болотную слободу. Нужно отдать должное непреклонцам, — этих на мякине не проведешь, эти знают, откуда ветер дует, и, по крайней мере, боров Терентий у них точно в законодатели не пройдет. Даром что непреклонцы не совсем отчетливо понимали разницу между благодетелем и гонителем, равно как между водкой и коньяком, поскольку, уйдя в себя еще при градоначальнике Фотии Петровиче Ферапонтове, они путано ориентировались вовне, — комплекс горемыки был в них развит до такой степени, что они, точно средним ухом, как летучая мышь препятствие, тонко чувствовали подвох. По-хорошему, им бы еще пожить-осмотреться при более или менее цивилизованном градоправителе Колобкове, приобрести основные гражданские навыки, воспитать в себе рефлекс меры, освежиться, — но сука-история не дала.
Что же до сумасшедшего Огурцова, то он долго не переживал свое поражение на выборах в городскую Думу и вскоре показал себя во всей красе, когда подняла голову Болотная слобода.
Следует заметить, что эта самая Болотная слобода издавна отличалась вздорным характером и отчасти портила стройную картину городского житья-бытья, и как-то здесь в свое время возмечтали о рентабельном сельскохозяйственном производстве, из чего вышла совершенная чепуха. Так вот последнее поползновение в сторону самобытности открылось как раз вскоре после выборов в городскую Думу, на которых потерпел поражение Огурцов. Этот сумасшедший на поверку оказался не таким уж и сумасшедшим: на самый коварный манер воспользовавшись тем, что слободские от века носили кепки сдвинутыми набекрень, а не на затылок, как это у глуповцев водится вообще, он выдвинул гипотезу о самобытном происхождении жителей Болотной слободы от варяжского корня, хотя у Салтыкова-Щедрина ясно сказано, что население города и округи произошло от «народа, головотяпами именуемого», и на этом основании потребовал превращения Болотной слободы в самостоятельный геополитический институт. По той простой причине, что в то время занятий у слободских не было никаких, сепаратистские настроения тут возымели большую силу, и сумасшедший Огурцов занял определенную высоту. В ту пору градоначальник Порфирий Иванович Гребешков еще не вполне контролировал обстановку, это он только потом себя показал, и Огурцов даже успел выпустить собственную почтовую марку и учредить ландмилицию для усмирения поселян. Долго ли, коротко ли, чувствует Порфирий Иванович, что дело пахнет паленым, садится вместе со своим креслом в автомобиль, окружает себя мотоциклистами, включает сирену, которая мгновенно наводит ужас на горожан, так как в ней слышится что-то от «туру-туру», — ему впоследствии достаточно было только сирену включить, чтобы унять своих подданных, — и на первой передаче едет в Болотную слободу. Пыль лениво клубится, сирена воет, как резаная, в глазах у мотоциклистов светится слово «ась».
На невидимой взору границе градоначальника встречает непосредственно Огурцов в окружении ландмилиционеров в кепках, которые сдвинуты подчеркнуто набекрень. Порфирий Иванович говорит, по пояс высунувшись из автомобиля:
— Тебе что, делать нечего, охломон?!
Огурцов ему отвечает, как положено сумасшедшему, с какой-то странной ужимкой:
— Это еще история покажет, кто из нас охломон.
— Ну-ну, поговори у меня… — тоном ниже берет Порфирий Иванович, поскольку его смутила самоуверенность этого лихача.
— Как руководителю сопредельного населенного пункта, — продолжает тем временем Огурцов, — со всей ответственностью заявляю, что мы теперь сам с усам. Я понятно объясняюсь?
— Понятней некуда. Только вот какое дело: а что, если я сейчас «туру-туру» заведу, как тогда?..
— Тогда мы пойдем по стопам отцов.
— Это как?
— Как в песне поется: все умрем в борьбе за это!
— За что за это-то?
— А за то!
Порфирий Иванович призадумался; вооруженный некоторым представлением о свычаях и обычаях непреклонцев, он скоро сообразил, что его подданные не преминут положить свои буйные головы хоть за что, поскольку, во-первых, история города Глупова воспитала в них родовое пренебрежение чередой бессмысленных горестей и невзгод, которые, в их понимании, и есть жизнь, и поскольку, во-вторых, им все равно нечем себя занять. Одним словом, градоначальник Гребешков почесал-почесал в затылке и говорит:
— Знаешь что, Огурцов: давай мы тебе памятник поставим в слободе за твою беззаветность и отвагу, чтобы, значит, потомки мотали себе на ус. Только ты давай сворачивай этот суверенитет, у нас и без тебя дел по горло, вон краеведческий музей распатронили и вообще!
Огурцов выдержал драматическую паузу и сказал:
— На памятник я согласен. Честно говоря, эта самобытность — себе дороже, того и гляди тебя самого под горячую руку кто-нибудь распушит. А на памятник я согласен, пускай стоит в назидание, так и быть.
Порфирий Иванович:
— Ну вот и договорились! А то, ё-моё, головы руководителю поднять некогда, поскольку кругом смятение и разор.
И в самом деле: разного рода невзгоды сыпались на город, точно зерно из прохудившегося мешка, — то начнут заделывать на Базарной площади относительную дыру, а она, напротив, раздастся вширь, то баламут Сорокин поднимет народ на акцию гражданского неповиновения, и толпы новаторов совершенно не по-гандийски примутся выкорчевывать шпалы на трамвайном маршруте Базар — Вокзал, то кислой капусты не завезут, то гарнизон чего-то ходит задумчивый и внушает опасения, то приключится масштабная схватка между зоофилами и сторонниками Лучезарного Четверга, то в Думе устроит сцену бесноватый Чайников, взойдет на трибуну, скажет: