Страница:
Он вернулся в Москву и не узнал родного города, точно его нечувствительным способом подменили или как будто его исподволь кто-то завоевал. Улицы были замусорены на манер пригородных пустырей, дома пооблупились, крыши проржавели и обнаружили седловидность, на каждом углу торговали бедняцким скарбом, народ заметно пообносился и смотрел дико, как сторожевые львы на воротах Английского клуба, и среди этого запустения разъезжали туда-сюда предлинные белые лимузины, навевавшие думу о бесерменах всепобедительного Бату [33].
Саша Петушков на первых порах почувствовал себя в Москве до того неприютно, что с неделю не выходил из дома и целыми днями слонялся по квартире от кухонного окна до входной двери и от входной двери до кухонного окна. Мать его к тому времени померла, с родней он не знался, напомнить о себе товарищам он посчитал бессмысленным, и поэтому ему показалось так одиноко в этом огромном угасающем полисе, словно он угодил в чужую эпоху, когда по Москве разъезжали ваньки [34] или когда вдруг окажется, что все разучились читать-считать. Замечательно, что во время этих скитаний от кухонного окна до входной двери и обратно он размышлял об одном и том же: все к лицу этому агонизирующему городу, и грязные тротуары, и облупившиеся дома, и воровские рожи, но только не прекрасная русская женщина, которая резко выпадает из ансамбля, поскольку, видимо, заслуживает иного жребия и судьбы.
В начале второй недели пребывания в Москве он вышел из своего дома на Плющихе, прогулялся до здания клуба завода «Каучук», неизменно привлекая взгляды прохожих резиновой нашлепкой на правом глазу, и вдруг обратил внимание на афишу, извещавшую о лекции на тему «Частное предпринимательство в современной России», и ни с того ни с сего решил на нее пойти.
Народу в зале собралось так мало, что, вероятно, для лектора это было даже и оскорбительно, однако сама по себе лекция совершила в жизни Саши Петушкова очередной кардинальный переворот. Из этого следует, что к афишам у нас тоже следует относиться осторожно, как к пьяным компаниям золотодобытчиков и случайным собеседникам, налегающим на кефир.
Главное, из лекции ему со всей неожиданностью открылось, что социалистические идеалы давно потеснены практикой эксплуатации труда капиталом и нынче каждый волен наживаться на безответных работягах и дураках. Это открытие потрясло Сашу, но еще чувствительнее его после задело то, что, оказывается, частная инициатива представляет собой единственный выход из тупика, сиречь осрамившегося по всем статьям социалистического способа производства, поскольку человек еще слишком несовершенен, чтобы в условиях общественной собственности на землю, заводы и недра трудиться с полной отдачей сил.
Тут-то Петушкова и осенило: если он настоящий патриот, то просто обязан попробовать себя на ниве частного предпринимательства и в меру возможного помочь родному человечеству выйти из тупика.
Но каким именно манером надлежало на практике исполнить эту благородную миссию, он долго не мог сообразить. Все-то ему претило: и оптовая торговля, и сфера обслуживания, и валютные операции, и строительный подряд, и банковское дело, и частный сыск… Наконец, Саша Петушков набрел на блестящую мысль — он решил создать Банк русской яйцеклетки и широко экспортировать эту нежную субстанцию [35] за рубеж. Таким образом, он убивал трех зайцев сразу: во-первых, последовательно осуществляя свою затею, способствовал выходу России из тупика; во-вторых, обеспечивал выживание русского рода с женской незамутненной стороны, пересаживая драгоценные задатки в почву, благосклонную к росту, мужанию и житью; в-третьих, внедрял наше здоровое мятущееся начало в инородческую среду, отравленную материализмом, эгоизмом и пошлостью, которые составляют там генеральную линию бытия.
Долго ли, коротко ли, Саша продал свою квартиру, зарегистрировал фирму, снял на Плющихе же небольшое помещение под контору, навел нужные знакомства в Институте акушерства и гинекологии имени Сеченова, набрал штат, развернул рекламную кампанию, и к концу девяносто второго года имя его сделалось небезызвестным в коммерческих, медицинских, уголовных и даже отчасти правительственных кругах. Пока суд да дело, он спал в конторе на раскладушке и питался нерегулярно и черт-те чем.
Не то чтобы заказы на русскую яйцеклетку немедленно посыпались в его адрес, но экстраординарность предложения до такой степени заинтриговала рынок, что в скором времени он купил себе приличный автомобиль. Впрочем, нервов, выдумки, энергии, средств, терпения он столько вгрохал в Банк русской яйцеклетки, что имел основания замахнуться на самолет. Он похудел на одиннадцать килограммов, нажил легкий тик, издергался до того, что по ночам ему снились одни погони, и надышаться не мог на свое дело, как супруги в годах не могут надышаться на вымоленное дитя.
И вот как-то раз является к нему в контору невзрачного вида посетитель с тупым лицом и каким-то протухшим взглядом, без приглашения садится в кожаное кресло напротив и говорит:
— Будем делиться, господин Петушков, иначе тебе хана. Саша справился:
— А вы, собственно, кто такой?
— Это без разницы. Пускай я буду ангел справедливости по фамилии Иванов.
— Ну так вот, господин Иванов: что-то я вашей претензии не пойму…
— А тут и нечего понимать! Каждый месяц будешь переводить на один счет двадцать пять процентов от своих доходов, и все дела.
— Хорошо. А справедливость-то тут при чем?
— При том, что у нас на выходе из Бутырок парится семнадцать человек братвы, и каждого нужно будет одеть-обуть. А где средства? Средств-то как раз и нет… Короче говоря, придется делиться, господин Петушков, иначе тебе хана.
Такая неслыханная наглость до того возмутила Сашу, что он сначала даже захлебнулся воздухом и, едва справившись с возмущением, заявил:
— Это мы еще посмотрим! На такие случаи, слава богу, милиция у нас есть!
— Блаженный ты, как я погляжу, — сказал мнимый Иванов. — Чего-чего, а милиции-то у нас нет…
Они препирались еще с четверть часа, и в конце концов Саша Петушков в резких словах потребовал, чтобы посетитель немедля убрался вон. В результате этого опрометчивого требования бандит удалился, но той же ночью сгорел Сашин приличный автомобиль.
Наутро он сел за расчеты, имея в виду миром поладить с уголовниками, взявшими его предприятие в оборот: выходило, что ежели исправно платить налоги, держаться на пяти процентах роста, вдвое ускорить оборачиваемость капитала и при этом отчислять уголовникам четвертую часть от прибыли, то убытки достигнут такой умопомрачительной цифры, что его фирма просуществует ровным счетом два месяца и шесть дней. Правда, можно было продать шесть фамильных соток в Снегирях и продержаться еще какое-то время в расчете на вмешательство милиции, но с последней недвижимостью он не захотел расставаться, отчего-то поверив бандитам на слово, что милиции, действительно, у нас нет.
Остаток дня Саша Петушков безвылазно просидел за своим рабочим столом, тупо уставившись в большой фотографический портрет экономиста Леонтьева, причем в голове у него витала одна и та же простая мысль: как мало, думал он, нужно для того, чтобы пошло прахом большое дело, на которое человек ухлопал всего себя; и что там какое-то коммерческое предприятие, когда судьба цивилизаций иной раз зависит от чепухи, например, трехсотлетняя Российская империя рухнула главным образом потому, что наследник Николай Александрович не в добрый час влюбился в одну из принцесс Гессенских, которые переносили гемофилию из рода в род [36].
У этой мысли имелся один особенно неприятный ракурс, именно Саше Петушкову подумалось стороной, что за время его скитаний потихоньку свершилась очередная русская революция, и к власти снова пришли низы. Оно бы и ничего, так как революции обыкновенно обновляют кровь нации и подвигают ее на сверхъестественные дела, кабы эти встряски не были более или менее случайны и кабы они не приводили к непредсказуемым последствиям, которые обусловлены той причиной, что низы существуют вне культуры, не знают морали и не исповедуют ни традиции, ни родства. Из этого логически вытекало: и нештатный социализм, навязанный России большевиками, и демократические свободы, неизбежно влекущие за собой разнузданную капитализацию экономики и разбой, глубоко неорганичны тому народу, который говорит — «Грех воровать, да нельзя миновать». То-то у нас из всего получается ерунда: положим, ценой неимоверных усилий ты нашел способ извлекать белки из атмосферы, но вот является посетитель с протухшим взором, и пошла твоя новация псу под хвост…
В конце концов, Саша Петушков остановился на заключении, что, видимо, идеальным устройством Российского государства следует считать то, которое существовало вплоть до весны 1917 года, именно, монархию с уклоном в социализм [37].
В скором времени он продал фирму, разошелся с кредиторами, освободил помещение на Плющихе и уехал передохнуть от треволнений в свои любимые Снегири. Там, в маленьком бревенчатом домике с антресолями, он две недели размышлял, как жить дальше и чем бы себя занять. Имея некоторое представление о складе его ума, не приходится удивляться, что в результате он решил основать движение социал-монархической молодежи, опираясь на модель комсомольской организации, принцип офицерского собрания и отчасти на французскую пословицу «Лучшая новость — это отсутствие новостей». Такое решение, на его взгляд, выливалось в прямое служение нации, обалдевшей от демократии и постепенно теряющей свое самобытное лицо из-за культа пошлости, насилия и рубля.
Известные средства у него оставались от Банка русской яйцеклетки, и даже немаленькие, так что технических сложностей не предвиделось никаких. Он зарегистрировал свое движение, снял помещение под штаб-квартиру на Никольской улице, во дворах, нанял штат, в частности, личную секретаршу Светлану Кротких, с которой у него потом был роман, развернул кампанию в печати, и к зиме девяносто четвертого года движение социал-монархической молодежи уже объединяло сто семьдесят человек.
На учредительном съезде, который состоялся весною того же года в пансионате «Березки», что неподалеку от Ильинского, Саша Петушков говорил своим сподвижникам, сверкая единственным глазом и то и дело вздымая руки над головой:
— Как бы ни хорохорилась либеральная буржуазия, у которой все либеральные ценности сводятся к свободе грабить и надувать наш по-детски доверчивый народ, дело ее — табак! Почему мы имеем все основания надеяться на крах этого режима, основанного вором и буржуа? Потому что новая социалистическая революция неизбежна, потому что русский человек все простит, но только не торжествующего уголовника, но только не роскошь за счет оскорбительной нищеты! Особенно обидно, что ведь опять у государственного руля те, кто был ничем: адвокатишки на побегушках, завсегдатаи мест лишения свободы, конторские крысы, младшие научные сотрудники и прочая шантрапа… Иное дело, история показывает, что раз наш народ в который раз допустил до власти оторванный элемент, то ему воли давать нельзя. Да и не нужна ему эта самая воля — вот в чем огромное преимущество русского человека перед европейцем, — ему только нужно, чтобы его не трогали, вот и всё!
Последовала реплика с места:
— Однако же демократические свободы — это тебе не баран чихнул!
Саша Петушков с готовностью отвечал:
— В том-то все и дело, что до второй буржуазной революции русский человек был свободен, как никогда! Это разным писакам не давали выводить больше одного подлеца на страницу, а народу всегда была обеспечена крыша над головой, кусок хлеба и три недели в Сочи, хоть ты палец о палец не ударяй! Именно потому, что наш Иванов был едва занят на производстве и государство избавило его от головной боли, как бы исхитриться заплатить за телефон, он в кино ходил, книжки читал, сочувствовал угнетенным, занимался в самодеятельности и выписывал сто газет. Вот к этому-то строю жизни нам и предстоит вернуться, хотят того новые хозяева Российской Федерации или нет…
Раздался вопрос с места:
— На практике-то это повторение выглядеть будет — как?!
— В общем и целом так… Во главе государства становится князь Иван Голицын [38], который положит начало новой династии и провозгласит цесаревной-наследницей старшую свою дочь. Законодательная инициатива будет принадлежать Государственному совету из тринадцати гениев — чего-чего, а тринадцать гениев мы в России всегда найдем. Деньги отменяются, как, в сущности, было и при советах, колхозы распускаются, промышленные предприятия переходят под рабочее управление, думцев отправим картошку копать, власть на местах представляет мировой сход…
И вновь реплика с места:
— Наверное, думцы на такую пертурбацию не пойдут. Они скорее полстраны вырежут, чем уступят свои насиженные места!
— Ничего, заставим! Мы всех заставим плясать под социал-монархическую дудку, когда вокруг нашего знамени скопится весь народ! Но все-таки главная задача — это деньги отменить, поскольку данное мероприятие сразу снимет тысячу проблем, например, киллера нанять уже будет невозможно, потому что не на что будет его нанять…
Эти дебаты продолжались еще два дня, закончился учредительный съезд широкой пьянкой, Саша Петушков был, разумеется, избран вожаком движения и получил исключительные полномочия, вскоре представительная делегация с ним во главе отправилась в Баден-Баден на празднование тысячелетнего юбилея дома Валуа, и тринадцать гениев на первых порах отыскивали без него.
Между тем движение социал-монархической молодежи день ото дня набирало силу, стала выходить еженедельная газета «Рюрик», пожертвования стекались со всех сторон, так что Саша не мог надивиться, откуда в России столько свободных денег, число сторонников уже приближалось к четырехзначной цифре, и даже сложилась своя военизированная организация, для которой в Таманской дивизии купили станковый пулемет.
Но вот как-то раз заказывает Петушков ящик минеральной воды для внутреннего пользования, а напиток не несут что-то и не несут. Тогда он звонит своей секретарше Светлане Кротких, и через полчаса она ему сообщает, что, дескать, на банковском счете движения значится сто рублей. В другой раз он подумал бы, что тут какое-то недоразумение или ошибка, кабы не такое решающее обстоятельство: во всем помещении штаб-квартиры не оказалось ни одного сподвижника, все поисчезали в неведомом направлении, и только одна Светлана рыдала в уголке, у кадки с королевской пальмой, размазывая по лицу слезы и макияж. Саша Петушков некоторое время посидел у себя в кабинете, тупо уставившись в большой литографированный портрет государя Александра III, а потом навсегда покинул помещение на Никольской и уехал в свои любимые Снегири.
В Москву он больше не возвращался; он прочно поселился в маленьком бревенчатом домике с антресолями и до сих пор предается занятию, на которое он напал, сам того не желая и невзначай.
Рос у него под окнами куст крыжовника, и вот как-то раз — дело было в двадцатых числах августа — Саша мимоходом сорвал одну крыжовинку и сжевал. Вкус этой ягоды поразил его: точно вся гамма мыслимых ощущений соединилась в ее благоуханной мякоти, от привкуса поцелуя до электрического эффекта, немедленно нахлынули щемящие детские воспоминания, и в нос пахнуло чем-то одновременно и русским, и не совсем. Он сорвал другую ягодку и рассмотрел ее против солнца: глянцевая ее поверхность была покрыта еле заметным пухом, как кожа пятнадцатилетней девушки, а внутри светился жидкий янтарь и сидели две косточки, похожие на зародыши близнецов.
С тех пор Саша Петушков ничем больше не занимался, кроме разведения крыжовника, и уже ничто его не волновало сильнее заморозков на почве, и не было врагов ненавистнее, чем огневка и вонючий садовый клоп.
На этом поприще Саша достиг со временем замечательных успехов, так, он вывел четыре новых сорта крыжовника в дополнение к семистам двадцати двум выведенным до него, стал почетным членом британского Эгтон-Бриджского общества селекционеров, добился плодоношения кустарника с последней декады июня по первые холода и так выгодно торговал саженцами, что ему вполне хватало на прожитье.
В своем саду он копался с утра до сумерек, и только когда солнце окончательно канет за горизонтом, обдав напоследок запад как бы золотом на крови, угомонится дачный поселок, птицы попрячутся, и одни порскают между темной землей и еще светлым небом летучие мыши, похожие на души покойников, Саша Петушков садился, подперев голову, на крылечко и задумывался о своем. Он вспоминал приключения молодости, как он скитался, любил, стремился, работал, страждал, и никак не мог решить одного недоразумения: а зачем…
Михаилу Евграфовичу
История города Глупова в новые и новейшие времена
От изыскателя
Саша Петушков на первых порах почувствовал себя в Москве до того неприютно, что с неделю не выходил из дома и целыми днями слонялся по квартире от кухонного окна до входной двери и от входной двери до кухонного окна. Мать его к тому времени померла, с родней он не знался, напомнить о себе товарищам он посчитал бессмысленным, и поэтому ему показалось так одиноко в этом огромном угасающем полисе, словно он угодил в чужую эпоху, когда по Москве разъезжали ваньки [34] или когда вдруг окажется, что все разучились читать-считать. Замечательно, что во время этих скитаний от кухонного окна до входной двери и обратно он размышлял об одном и том же: все к лицу этому агонизирующему городу, и грязные тротуары, и облупившиеся дома, и воровские рожи, но только не прекрасная русская женщина, которая резко выпадает из ансамбля, поскольку, видимо, заслуживает иного жребия и судьбы.
В начале второй недели пребывания в Москве он вышел из своего дома на Плющихе, прогулялся до здания клуба завода «Каучук», неизменно привлекая взгляды прохожих резиновой нашлепкой на правом глазу, и вдруг обратил внимание на афишу, извещавшую о лекции на тему «Частное предпринимательство в современной России», и ни с того ни с сего решил на нее пойти.
Народу в зале собралось так мало, что, вероятно, для лектора это было даже и оскорбительно, однако сама по себе лекция совершила в жизни Саши Петушкова очередной кардинальный переворот. Из этого следует, что к афишам у нас тоже следует относиться осторожно, как к пьяным компаниям золотодобытчиков и случайным собеседникам, налегающим на кефир.
Главное, из лекции ему со всей неожиданностью открылось, что социалистические идеалы давно потеснены практикой эксплуатации труда капиталом и нынче каждый волен наживаться на безответных работягах и дураках. Это открытие потрясло Сашу, но еще чувствительнее его после задело то, что, оказывается, частная инициатива представляет собой единственный выход из тупика, сиречь осрамившегося по всем статьям социалистического способа производства, поскольку человек еще слишком несовершенен, чтобы в условиях общественной собственности на землю, заводы и недра трудиться с полной отдачей сил.
Тут-то Петушкова и осенило: если он настоящий патриот, то просто обязан попробовать себя на ниве частного предпринимательства и в меру возможного помочь родному человечеству выйти из тупика.
Но каким именно манером надлежало на практике исполнить эту благородную миссию, он долго не мог сообразить. Все-то ему претило: и оптовая торговля, и сфера обслуживания, и валютные операции, и строительный подряд, и банковское дело, и частный сыск… Наконец, Саша Петушков набрел на блестящую мысль — он решил создать Банк русской яйцеклетки и широко экспортировать эту нежную субстанцию [35] за рубеж. Таким образом, он убивал трех зайцев сразу: во-первых, последовательно осуществляя свою затею, способствовал выходу России из тупика; во-вторых, обеспечивал выживание русского рода с женской незамутненной стороны, пересаживая драгоценные задатки в почву, благосклонную к росту, мужанию и житью; в-третьих, внедрял наше здоровое мятущееся начало в инородческую среду, отравленную материализмом, эгоизмом и пошлостью, которые составляют там генеральную линию бытия.
Долго ли, коротко ли, Саша продал свою квартиру, зарегистрировал фирму, снял на Плющихе же небольшое помещение под контору, навел нужные знакомства в Институте акушерства и гинекологии имени Сеченова, набрал штат, развернул рекламную кампанию, и к концу девяносто второго года имя его сделалось небезызвестным в коммерческих, медицинских, уголовных и даже отчасти правительственных кругах. Пока суд да дело, он спал в конторе на раскладушке и питался нерегулярно и черт-те чем.
Не то чтобы заказы на русскую яйцеклетку немедленно посыпались в его адрес, но экстраординарность предложения до такой степени заинтриговала рынок, что в скором времени он купил себе приличный автомобиль. Впрочем, нервов, выдумки, энергии, средств, терпения он столько вгрохал в Банк русской яйцеклетки, что имел основания замахнуться на самолет. Он похудел на одиннадцать килограммов, нажил легкий тик, издергался до того, что по ночам ему снились одни погони, и надышаться не мог на свое дело, как супруги в годах не могут надышаться на вымоленное дитя.
И вот как-то раз является к нему в контору невзрачного вида посетитель с тупым лицом и каким-то протухшим взглядом, без приглашения садится в кожаное кресло напротив и говорит:
— Будем делиться, господин Петушков, иначе тебе хана. Саша справился:
— А вы, собственно, кто такой?
— Это без разницы. Пускай я буду ангел справедливости по фамилии Иванов.
— Ну так вот, господин Иванов: что-то я вашей претензии не пойму…
— А тут и нечего понимать! Каждый месяц будешь переводить на один счет двадцать пять процентов от своих доходов, и все дела.
— Хорошо. А справедливость-то тут при чем?
— При том, что у нас на выходе из Бутырок парится семнадцать человек братвы, и каждого нужно будет одеть-обуть. А где средства? Средств-то как раз и нет… Короче говоря, придется делиться, господин Петушков, иначе тебе хана.
Такая неслыханная наглость до того возмутила Сашу, что он сначала даже захлебнулся воздухом и, едва справившись с возмущением, заявил:
— Это мы еще посмотрим! На такие случаи, слава богу, милиция у нас есть!
— Блаженный ты, как я погляжу, — сказал мнимый Иванов. — Чего-чего, а милиции-то у нас нет…
Они препирались еще с четверть часа, и в конце концов Саша Петушков в резких словах потребовал, чтобы посетитель немедля убрался вон. В результате этого опрометчивого требования бандит удалился, но той же ночью сгорел Сашин приличный автомобиль.
Наутро он сел за расчеты, имея в виду миром поладить с уголовниками, взявшими его предприятие в оборот: выходило, что ежели исправно платить налоги, держаться на пяти процентах роста, вдвое ускорить оборачиваемость капитала и при этом отчислять уголовникам четвертую часть от прибыли, то убытки достигнут такой умопомрачительной цифры, что его фирма просуществует ровным счетом два месяца и шесть дней. Правда, можно было продать шесть фамильных соток в Снегирях и продержаться еще какое-то время в расчете на вмешательство милиции, но с последней недвижимостью он не захотел расставаться, отчего-то поверив бандитам на слово, что милиции, действительно, у нас нет.
Остаток дня Саша Петушков безвылазно просидел за своим рабочим столом, тупо уставившись в большой фотографический портрет экономиста Леонтьева, причем в голове у него витала одна и та же простая мысль: как мало, думал он, нужно для того, чтобы пошло прахом большое дело, на которое человек ухлопал всего себя; и что там какое-то коммерческое предприятие, когда судьба цивилизаций иной раз зависит от чепухи, например, трехсотлетняя Российская империя рухнула главным образом потому, что наследник Николай Александрович не в добрый час влюбился в одну из принцесс Гессенских, которые переносили гемофилию из рода в род [36].
У этой мысли имелся один особенно неприятный ракурс, именно Саше Петушкову подумалось стороной, что за время его скитаний потихоньку свершилась очередная русская революция, и к власти снова пришли низы. Оно бы и ничего, так как революции обыкновенно обновляют кровь нации и подвигают ее на сверхъестественные дела, кабы эти встряски не были более или менее случайны и кабы они не приводили к непредсказуемым последствиям, которые обусловлены той причиной, что низы существуют вне культуры, не знают морали и не исповедуют ни традиции, ни родства. Из этого логически вытекало: и нештатный социализм, навязанный России большевиками, и демократические свободы, неизбежно влекущие за собой разнузданную капитализацию экономики и разбой, глубоко неорганичны тому народу, который говорит — «Грех воровать, да нельзя миновать». То-то у нас из всего получается ерунда: положим, ценой неимоверных усилий ты нашел способ извлекать белки из атмосферы, но вот является посетитель с протухшим взором, и пошла твоя новация псу под хвост…
В конце концов, Саша Петушков остановился на заключении, что, видимо, идеальным устройством Российского государства следует считать то, которое существовало вплоть до весны 1917 года, именно, монархию с уклоном в социализм [37].
В скором времени он продал фирму, разошелся с кредиторами, освободил помещение на Плющихе и уехал передохнуть от треволнений в свои любимые Снегири. Там, в маленьком бревенчатом домике с антресолями, он две недели размышлял, как жить дальше и чем бы себя занять. Имея некоторое представление о складе его ума, не приходится удивляться, что в результате он решил основать движение социал-монархической молодежи, опираясь на модель комсомольской организации, принцип офицерского собрания и отчасти на французскую пословицу «Лучшая новость — это отсутствие новостей». Такое решение, на его взгляд, выливалось в прямое служение нации, обалдевшей от демократии и постепенно теряющей свое самобытное лицо из-за культа пошлости, насилия и рубля.
Известные средства у него оставались от Банка русской яйцеклетки, и даже немаленькие, так что технических сложностей не предвиделось никаких. Он зарегистрировал свое движение, снял помещение под штаб-квартиру на Никольской улице, во дворах, нанял штат, в частности, личную секретаршу Светлану Кротких, с которой у него потом был роман, развернул кампанию в печати, и к зиме девяносто четвертого года движение социал-монархической молодежи уже объединяло сто семьдесят человек.
На учредительном съезде, который состоялся весною того же года в пансионате «Березки», что неподалеку от Ильинского, Саша Петушков говорил своим сподвижникам, сверкая единственным глазом и то и дело вздымая руки над головой:
— Как бы ни хорохорилась либеральная буржуазия, у которой все либеральные ценности сводятся к свободе грабить и надувать наш по-детски доверчивый народ, дело ее — табак! Почему мы имеем все основания надеяться на крах этого режима, основанного вором и буржуа? Потому что новая социалистическая революция неизбежна, потому что русский человек все простит, но только не торжествующего уголовника, но только не роскошь за счет оскорбительной нищеты! Особенно обидно, что ведь опять у государственного руля те, кто был ничем: адвокатишки на побегушках, завсегдатаи мест лишения свободы, конторские крысы, младшие научные сотрудники и прочая шантрапа… Иное дело, история показывает, что раз наш народ в который раз допустил до власти оторванный элемент, то ему воли давать нельзя. Да и не нужна ему эта самая воля — вот в чем огромное преимущество русского человека перед европейцем, — ему только нужно, чтобы его не трогали, вот и всё!
Последовала реплика с места:
— Однако же демократические свободы — это тебе не баран чихнул!
Саша Петушков с готовностью отвечал:
— В том-то все и дело, что до второй буржуазной революции русский человек был свободен, как никогда! Это разным писакам не давали выводить больше одного подлеца на страницу, а народу всегда была обеспечена крыша над головой, кусок хлеба и три недели в Сочи, хоть ты палец о палец не ударяй! Именно потому, что наш Иванов был едва занят на производстве и государство избавило его от головной боли, как бы исхитриться заплатить за телефон, он в кино ходил, книжки читал, сочувствовал угнетенным, занимался в самодеятельности и выписывал сто газет. Вот к этому-то строю жизни нам и предстоит вернуться, хотят того новые хозяева Российской Федерации или нет…
Раздался вопрос с места:
— На практике-то это повторение выглядеть будет — как?!
— В общем и целом так… Во главе государства становится князь Иван Голицын [38], который положит начало новой династии и провозгласит цесаревной-наследницей старшую свою дочь. Законодательная инициатива будет принадлежать Государственному совету из тринадцати гениев — чего-чего, а тринадцать гениев мы в России всегда найдем. Деньги отменяются, как, в сущности, было и при советах, колхозы распускаются, промышленные предприятия переходят под рабочее управление, думцев отправим картошку копать, власть на местах представляет мировой сход…
И вновь реплика с места:
— Наверное, думцы на такую пертурбацию не пойдут. Они скорее полстраны вырежут, чем уступят свои насиженные места!
— Ничего, заставим! Мы всех заставим плясать под социал-монархическую дудку, когда вокруг нашего знамени скопится весь народ! Но все-таки главная задача — это деньги отменить, поскольку данное мероприятие сразу снимет тысячу проблем, например, киллера нанять уже будет невозможно, потому что не на что будет его нанять…
Эти дебаты продолжались еще два дня, закончился учредительный съезд широкой пьянкой, Саша Петушков был, разумеется, избран вожаком движения и получил исключительные полномочия, вскоре представительная делегация с ним во главе отправилась в Баден-Баден на празднование тысячелетнего юбилея дома Валуа, и тринадцать гениев на первых порах отыскивали без него.
Между тем движение социал-монархической молодежи день ото дня набирало силу, стала выходить еженедельная газета «Рюрик», пожертвования стекались со всех сторон, так что Саша не мог надивиться, откуда в России столько свободных денег, число сторонников уже приближалось к четырехзначной цифре, и даже сложилась своя военизированная организация, для которой в Таманской дивизии купили станковый пулемет.
Но вот как-то раз заказывает Петушков ящик минеральной воды для внутреннего пользования, а напиток не несут что-то и не несут. Тогда он звонит своей секретарше Светлане Кротких, и через полчаса она ему сообщает, что, дескать, на банковском счете движения значится сто рублей. В другой раз он подумал бы, что тут какое-то недоразумение или ошибка, кабы не такое решающее обстоятельство: во всем помещении штаб-квартиры не оказалось ни одного сподвижника, все поисчезали в неведомом направлении, и только одна Светлана рыдала в уголке, у кадки с королевской пальмой, размазывая по лицу слезы и макияж. Саша Петушков некоторое время посидел у себя в кабинете, тупо уставившись в большой литографированный портрет государя Александра III, а потом навсегда покинул помещение на Никольской и уехал в свои любимые Снегири.
В Москву он больше не возвращался; он прочно поселился в маленьком бревенчатом домике с антресолями и до сих пор предается занятию, на которое он напал, сам того не желая и невзначай.
Рос у него под окнами куст крыжовника, и вот как-то раз — дело было в двадцатых числах августа — Саша мимоходом сорвал одну крыжовинку и сжевал. Вкус этой ягоды поразил его: точно вся гамма мыслимых ощущений соединилась в ее благоуханной мякоти, от привкуса поцелуя до электрического эффекта, немедленно нахлынули щемящие детские воспоминания, и в нос пахнуло чем-то одновременно и русским, и не совсем. Он сорвал другую ягодку и рассмотрел ее против солнца: глянцевая ее поверхность была покрыта еле заметным пухом, как кожа пятнадцатилетней девушки, а внутри светился жидкий янтарь и сидели две косточки, похожие на зародыши близнецов.
С тех пор Саша Петушков ничем больше не занимался, кроме разведения крыжовника, и уже ничто его не волновало сильнее заморозков на почве, и не было врагов ненавистнее, чем огневка и вонючий садовый клоп.
На этом поприще Саша достиг со временем замечательных успехов, так, он вывел четыре новых сорта крыжовника в дополнение к семистам двадцати двум выведенным до него, стал почетным членом британского Эгтон-Бриджского общества селекционеров, добился плодоношения кустарника с последней декады июня по первые холода и так выгодно торговал саженцами, что ему вполне хватало на прожитье.
В своем саду он копался с утра до сумерек, и только когда солнце окончательно канет за горизонтом, обдав напоследок запад как бы золотом на крови, угомонится дачный поселок, птицы попрячутся, и одни порскают между темной землей и еще светлым небом летучие мыши, похожие на души покойников, Саша Петушков садился, подперев голову, на крылечко и задумывался о своем. Он вспоминал приключения молодости, как он скитался, любил, стремился, работал, страждал, и никак не мог решить одного недоразумения: а зачем…
Михаилу Евграфовичу
История города Глупова в новые и новейшие времена
…История города Глупова прежде всего представляет собой мир чудес.М.Е. Салтыков-Щедрин
От изыскателя
Уж на что Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин был бесстрашный писатель, а и то довел свою «Историю одного города» только до слишком свежего еще 1825 года, на которое пало «происшествие 14 декабря», как уклончиво называли в его времена восстание декабристов, и малодушно осекся на сообщении, что-де «история прекратила течение свое». Но не тут-то было, история отнюдь не прекратила течение свое, и, как теперь стало доподлинно известно, после двадцать пятого года прошлого столетия в городе Глупове тоже происходили разные по-своему замечательные события, о которых пришла пора поведать заинтересованному современнику. Конечно, долгожданная пора эта пришла с некоторым запозданием, однако задержка вышла не из-за того, что все это время у нас никак не находилось еще одного более или менее бесстрашного писателя, а из-за того, что только-только удалось обнаружить на карте-километровке точное местонахождение города Глупова, который на поверку оказался банальным населенным пунктом районного подчинения. Так вот дальнейшие архивные изыскания показали, что и после 1825 года в Глупове происходили многие удивительные события, что история отнюдь не прекратила течение свое. К сожалению, события эти развивались примерно в том же ключе, что и до 1825 года, то есть по-прежнему там творились разные чудеса.
Почему, собственно, с сожалением пишется о том же самом ключе… Да потому, что нет возможности осветить глуповские чудеса иначе, как средствами пресловутого смеха сквозь слезы, а таковой — есть основания опасаться — всегда сулит многие осложнения, включая даже и бытовые. Посему первым делом хотелось бы объясниться: это вовсе не изыскатель глумливый ёрник, это у нас просто такая жизнь, а скромного изыскателя никак не приходится винить в том, что история нашей администрации есть отчего-то один печальный анекдот, что отечественный дурак не столько боится расстрела без суда и следствия, сколько веселого надругательства над собой, что, как бы ни были дороги нам причуды и диковинки родимой истории, о них бесчестно было бы умолчать, что в большинстве мы устроены таким славным образом, что склонны шутить над тем, над чем пригорюнился бы любой здравомыслящий иноземец, — это, по-видимому, из-за критического, даже запредельного объема несчастий самого праздного характера, которые были предначертаны нам судьбой, а на запредельную боль организмы отвечают неадекватно. Все эти объяснения насущно необходимы, а то ведь скажут: вот гад какой, просто-таки измывается, срамник, над определенными периодами истории СССР и при этом разгуливает на свободе… Тут вот в чем дело: у истории всех народов бывают такие периоды, которые даже оплакать невозможно, над которыми можно исключительно измываться, как бы святотатственно это ни показалось со стороны. Одним словом, хочется верить в то, что сравнительно с реакционной царской цензурой, давшей путевку в жизнь щедринской «Истории одного города», нынешнее отсутствие таковой окажется более снисходительным к сатирическому перу. Хотя, конечно, нельзя сбрасывать со счетов ту загадочную силу, которую нужно назвать непроницаемостью отсутствия.
Теперь два слова о том, как удалось выйти на город Глупов. А очень просто: в пункте третьем описи градоначальникам у Михаила Евграфовича упоминается опальная Авдотья Лопухина, с которой до 1740 года находился в любовной связи тогдашний глуповский градоначальник Иван Матвеевич Великанов; поскольку исторической науке недавно стало известно, где именно отбывала ссылку Лопухина, то достаточно было поднять карту-километровку, чтобы обнаружить искомый пункт. Разумеется, Глупов оказался совсем не Глупов, и даже не облагороженный Непреклонск, а в 1928 году получил такое публицистическое наименование, что уж лучше пускай он так Глуповом и пребудет.
Со времен Салтыкова-Щедрина в архитектуре и географии сего населенного пункта особых изменений, вероятно, не произошло. Все так же стоят на своих местах семь холмов и текут три речки, о которых упоминает Павел Маслобойников, последний из четырех глуповских классиков-летописцев. По-прежнему вдоль улиц, кое-где даже опушенных совершенно сельской растительностью, бродит мелкая домашняя живность, теснятся домики в три окошка, невзрачные и однообразные, как вороны, виднеются купеческого вида особнячки, первый этаж у которых каменный, а второй — та же избушка, но только нахлобученная на первый, попадаются строения и околоинтеллигентной наружности, то оштукатуренные с каким-нибудь вензельком, то деревянные с башенкой, мезонином и такими резными штучками, похожие на наши подмосковные дачи дооктябрьской закладки, — словом, все время кажется, что вот-вот из-за угла выедет извозчик в своем дурацком цилиндре или покажется усатый городовой.
К приметам нашего времени следует отнести один трамвайный маршрут, относительно новое здание горсовета, впрочем, как-то приосевшее одним боком, нелепого вида башню неизвестного назначения, вход в которую заперт на амбарный замок, и посередине городской площади — пустующий постамент.
В общем же впечатление от сегодняшнего Глупова складывается такое, что, вероятно, на земле немного-таки отыщется городов, которые в течение двух последних столетий в такой мере оберегала бы беспокойная человеческая рука; ну, разве еще Венеция в этом ряду да наш Суздаль за вычетом мотеля для иностранцев.
Заслуживает внимания еще то обстоятельство, что глуповцы отнюдь не показались такими головотяпами, какими их описал Салтыков-Щедрин. Чудаковаты они немного — это что есть, то есть, но в остальном средний глуповец мало чем отличается от того же ленинградца или москвича. Насчет чудаковатости глуповцев следующий пример: зашел изыскатель грешным делом пропустить кружку пива, и только он со своей кружкой пристроился у стола, как к нему подошел мужичок в кожаной кепке, сдвинутой на затылок…
— Давайте, — говорит, — поспорим, товарищ, что я кружку пива выпью ровно за секунду и две десятых?
— Пейте на здоровье, — было сказано мужичку.
— Да нет, вы меня не так поняли: я из спортивного интереса. Я за свои кровные куплю себе кружку пива, я просто спорю из спортивного интереса.
Пари так и не состоялось, но этот неистовый мужичок действительно выпил у меня на глазах кружку пива практически моментально.
— Вообще-то я приукрасил, что за секунду и две десятых, — сказал он, вытирая ладонью рот. — Если быть предельно откровенным, то на пол-литра пива у меня уходит одна секунда и три десятых.
С этими словами он вытащил из кармана истрепанную газетную вырезку и добавил:
— Вот тут пишут, что один бес в Голландии выпивает пол-литра пива за секунду и семь десятых. Стало быть, у меня мировой рекорд?! — И вдруг он заорал, выпучивая глаза: — А куда заявить?!
Уж кстати заметим, что несколько позже изыскателю встретился еще один любопытный тип — паренек с какими-то заспанными глазами; увидев изыскателя, он почему-то насторожился и сказал, указывая пальцем на полуразвалившийся забор, оклеенный патриотическими плакатами:
— Это сделали ребята из самодеятельности.
Хорош и сторож глуповского архива: он носит фуражку с самодельной кокардой, издали похожую на георгиевскую звезду, и обычно настолько пьян, что удивительно, как это он до сих пор не спалил городской архив.
Почему, собственно, с сожалением пишется о том же самом ключе… Да потому, что нет возможности осветить глуповские чудеса иначе, как средствами пресловутого смеха сквозь слезы, а таковой — есть основания опасаться — всегда сулит многие осложнения, включая даже и бытовые. Посему первым делом хотелось бы объясниться: это вовсе не изыскатель глумливый ёрник, это у нас просто такая жизнь, а скромного изыскателя никак не приходится винить в том, что история нашей администрации есть отчего-то один печальный анекдот, что отечественный дурак не столько боится расстрела без суда и следствия, сколько веселого надругательства над собой, что, как бы ни были дороги нам причуды и диковинки родимой истории, о них бесчестно было бы умолчать, что в большинстве мы устроены таким славным образом, что склонны шутить над тем, над чем пригорюнился бы любой здравомыслящий иноземец, — это, по-видимому, из-за критического, даже запредельного объема несчастий самого праздного характера, которые были предначертаны нам судьбой, а на запредельную боль организмы отвечают неадекватно. Все эти объяснения насущно необходимы, а то ведь скажут: вот гад какой, просто-таки измывается, срамник, над определенными периодами истории СССР и при этом разгуливает на свободе… Тут вот в чем дело: у истории всех народов бывают такие периоды, которые даже оплакать невозможно, над которыми можно исключительно измываться, как бы святотатственно это ни показалось со стороны. Одним словом, хочется верить в то, что сравнительно с реакционной царской цензурой, давшей путевку в жизнь щедринской «Истории одного города», нынешнее отсутствие таковой окажется более снисходительным к сатирическому перу. Хотя, конечно, нельзя сбрасывать со счетов ту загадочную силу, которую нужно назвать непроницаемостью отсутствия.
Теперь два слова о том, как удалось выйти на город Глупов. А очень просто: в пункте третьем описи градоначальникам у Михаила Евграфовича упоминается опальная Авдотья Лопухина, с которой до 1740 года находился в любовной связи тогдашний глуповский градоначальник Иван Матвеевич Великанов; поскольку исторической науке недавно стало известно, где именно отбывала ссылку Лопухина, то достаточно было поднять карту-километровку, чтобы обнаружить искомый пункт. Разумеется, Глупов оказался совсем не Глупов, и даже не облагороженный Непреклонск, а в 1928 году получил такое публицистическое наименование, что уж лучше пускай он так Глуповом и пребудет.
Со времен Салтыкова-Щедрина в архитектуре и географии сего населенного пункта особых изменений, вероятно, не произошло. Все так же стоят на своих местах семь холмов и текут три речки, о которых упоминает Павел Маслобойников, последний из четырех глуповских классиков-летописцев. По-прежнему вдоль улиц, кое-где даже опушенных совершенно сельской растительностью, бродит мелкая домашняя живность, теснятся домики в три окошка, невзрачные и однообразные, как вороны, виднеются купеческого вида особнячки, первый этаж у которых каменный, а второй — та же избушка, но только нахлобученная на первый, попадаются строения и околоинтеллигентной наружности, то оштукатуренные с каким-нибудь вензельком, то деревянные с башенкой, мезонином и такими резными штучками, похожие на наши подмосковные дачи дооктябрьской закладки, — словом, все время кажется, что вот-вот из-за угла выедет извозчик в своем дурацком цилиндре или покажется усатый городовой.
К приметам нашего времени следует отнести один трамвайный маршрут, относительно новое здание горсовета, впрочем, как-то приосевшее одним боком, нелепого вида башню неизвестного назначения, вход в которую заперт на амбарный замок, и посередине городской площади — пустующий постамент.
В общем же впечатление от сегодняшнего Глупова складывается такое, что, вероятно, на земле немного-таки отыщется городов, которые в течение двух последних столетий в такой мере оберегала бы беспокойная человеческая рука; ну, разве еще Венеция в этом ряду да наш Суздаль за вычетом мотеля для иностранцев.
Заслуживает внимания еще то обстоятельство, что глуповцы отнюдь не показались такими головотяпами, какими их описал Салтыков-Щедрин. Чудаковаты они немного — это что есть, то есть, но в остальном средний глуповец мало чем отличается от того же ленинградца или москвича. Насчет чудаковатости глуповцев следующий пример: зашел изыскатель грешным делом пропустить кружку пива, и только он со своей кружкой пристроился у стола, как к нему подошел мужичок в кожаной кепке, сдвинутой на затылок…
— Давайте, — говорит, — поспорим, товарищ, что я кружку пива выпью ровно за секунду и две десятых?
— Пейте на здоровье, — было сказано мужичку.
— Да нет, вы меня не так поняли: я из спортивного интереса. Я за свои кровные куплю себе кружку пива, я просто спорю из спортивного интереса.
Пари так и не состоялось, но этот неистовый мужичок действительно выпил у меня на глазах кружку пива практически моментально.
— Вообще-то я приукрасил, что за секунду и две десятых, — сказал он, вытирая ладонью рот. — Если быть предельно откровенным, то на пол-литра пива у меня уходит одна секунда и три десятых.
С этими словами он вытащил из кармана истрепанную газетную вырезку и добавил:
— Вот тут пишут, что один бес в Голландии выпивает пол-литра пива за секунду и семь десятых. Стало быть, у меня мировой рекорд?! — И вдруг он заорал, выпучивая глаза: — А куда заявить?!
Уж кстати заметим, что несколько позже изыскателю встретился еще один любопытный тип — паренек с какими-то заспанными глазами; увидев изыскателя, он почему-то насторожился и сказал, указывая пальцем на полуразвалившийся забор, оклеенный патриотическими плакатами:
— Это сделали ребята из самодеятельности.
Хорош и сторож глуповского архива: он носит фуражку с самодельной кокардой, издали похожую на георгиевскую звезду, и обычно настолько пьян, что удивительно, как это он до сих пор не спалил городской архив.