Кстати заметить, случаи нечеловеческой жестокости стали своеобразным знамением новой жизни, однако не потому, что о таковых прежде было в Глупове не слыхать, а потому, что эти случаи уже никого не ужасали, привычными они стали, как вечные пронизывающие ветра, хотя и прежде в городе нет-нет да и стрясется что-нибудь фантасмагорическое, но чтобы тещ резали наравне со свиньями, чтобы племянников ели, — этого не было никогда. Градоначальник Порфирий Иванович Гребешков закоулками своего разума понимал, что и тут сказалась свобода мнений, что сплошь прекраснодушными глуповцы делаются тогда, когда какой-нибудь Перехват-Залихватский их скрутит в бараний рог, но он был бессилен перед неудержимым течением истории и посему только время от времени впадал в непродолжительную хандру.
Не то народный трибун Сорокин; в то время как хандрил градоначальник Гребешков, сумасшедший Огурцов носился со своим памятником, бесноватый Чайников раз за разом всходил на думскую трибуну, говорил: «… Дамы и господа…» — и вдруг заливался горючими слезами, — народный трибун Сорокин затеял хитроумную кампанию по переименованию Непреклонска обратно в Глупов; эта кампания ему понадобилась исключительно для того, чтобы мутить народ, то есть регулярно собирать праздношатающихся горожан на Базарной площади, травить им речами души и, таким образом, лить воду на мельницу Лучезарного Четверга. Поскольку клинической чертой среднего глуповца всегда была девичья память, из-за которой он многие горести претерпел, и закономерно подзабылись ужасы эпохи Феликса Казюлина, кампания имела большой успех.
— Ну что вам сказать, земляки, — обыкновенно начинал народный трибун Сорокин: — пошла наша жизнь совершенно наперекосяк! Этого даже многострадальные деды не припомнят, чтобы иные зажравшиеся лица разъезжали по городу на белых слонах, в то время как трудящимся нечем себя занять! А дворцов они себе понастроили! а памятники культуры, навроде монумента комиссара Стрункина, привели к нулю! а молокозавод где! и, главное, я им не могу простить, что кто-то захапал нашу видообзорную каланчу!
— Это все проделки цыгано-синдикалистов! — скажет кто-нибудь из толпы.
— О цыгано-синдикалистах сейчас разговора нет. У нас и без них найдется, кого трудящийся элемент мечтает прижать к ногтю. Хотя цыгано-синдикалисты у нас тоже бельмо в глазу. Ну ничего: вот отменим, к чертовой матери, свободу мнений, и сразу жизнь вернется в нормальную колею. Зажравшиеся лица будут у нас по-прежнему карандаши точить, а которые в поте лица своего, для тех назначается перекур.
Из толпы:
— И чтобы прочный паек, как при товарище Колобкове!
— Товарищ Колобков пусть спасибо скажет, что он своевременно утонул и, таким образом, не дожил до карающего меча. А прочный паек — это основа нашей жизни, на том стоим!
Эти зажигательные речи народного трибуна Сорокина мало-помалу до такой степени раззадорили непреклонцев, что стало очевидно: градоправительству Порфирия Ивановича Гребешкова, по всем вероятиям, скоро придет конец. Но сам он, как говорится, и в ус не дул, а только время от времени ездил на пару со своим креслом справиться, целы ли рельсы на трамвайном маршруте Базар—Вокзал.
Но у жены его, Веры Павловны, обстановка в городе вызывала смутные опасения, совсем изнервничалась женщина, и вот как-то раз, в ночь с четверга на пятницу, снится ей вещий сон…
Пятый сон Веры Павловны
Оправдательные документы
Не то народный трибун Сорокин; в то время как хандрил градоначальник Гребешков, сумасшедший Огурцов носился со своим памятником, бесноватый Чайников раз за разом всходил на думскую трибуну, говорил: «… Дамы и господа…» — и вдруг заливался горючими слезами, — народный трибун Сорокин затеял хитроумную кампанию по переименованию Непреклонска обратно в Глупов; эта кампания ему понадобилась исключительно для того, чтобы мутить народ, то есть регулярно собирать праздношатающихся горожан на Базарной площади, травить им речами души и, таким образом, лить воду на мельницу Лучезарного Четверга. Поскольку клинической чертой среднего глуповца всегда была девичья память, из-за которой он многие горести претерпел, и закономерно подзабылись ужасы эпохи Феликса Казюлина, кампания имела большой успех.
— Ну что вам сказать, земляки, — обыкновенно начинал народный трибун Сорокин: — пошла наша жизнь совершенно наперекосяк! Этого даже многострадальные деды не припомнят, чтобы иные зажравшиеся лица разъезжали по городу на белых слонах, в то время как трудящимся нечем себя занять! А дворцов они себе понастроили! а памятники культуры, навроде монумента комиссара Стрункина, привели к нулю! а молокозавод где! и, главное, я им не могу простить, что кто-то захапал нашу видообзорную каланчу!
— Это все проделки цыгано-синдикалистов! — скажет кто-нибудь из толпы.
— О цыгано-синдикалистах сейчас разговора нет. У нас и без них найдется, кого трудящийся элемент мечтает прижать к ногтю. Хотя цыгано-синдикалисты у нас тоже бельмо в глазу. Ну ничего: вот отменим, к чертовой матери, свободу мнений, и сразу жизнь вернется в нормальную колею. Зажравшиеся лица будут у нас по-прежнему карандаши точить, а которые в поте лица своего, для тех назначается перекур.
Из толпы:
— И чтобы прочный паек, как при товарище Колобкове!
— Товарищ Колобков пусть спасибо скажет, что он своевременно утонул и, таким образом, не дожил до карающего меча. А прочный паек — это основа нашей жизни, на том стоим!
Эти зажигательные речи народного трибуна Сорокина мало-помалу до такой степени раззадорили непреклонцев, что стало очевидно: градоправительству Порфирия Ивановича Гребешкова, по всем вероятиям, скоро придет конец. Но сам он, как говорится, и в ус не дул, а только время от времени ездил на пару со своим креслом справиться, целы ли рельсы на трамвайном маршруте Базар—Вокзал.
Но у жены его, Веры Павловны, обстановка в городе вызывала смутные опасения, совсем изнервничалась женщина, и вот как-то раз, в ночь с четверга на пятницу, снится ей вещий сон…
Пятый сон Веры Павловны
Снилось ей, будто бы в Непреклонске, на Базарной площади, собрались горожане на митинг не митинг, на сход не сход, а вот как заполнили несметные толпы непреклонцев все пространство между пивным павильончиком и зданием городской администрации, так и стоят — молчат. Что-то грозное и одновременно тревожное чувствуется в этом безмолвии многочисленного скопления горожан, Вера Павловна даже во сне от страха похолодела, ибо женщины вообще боятся толпы, у них сразу все вниз опускается, в район двадцать четвертого позвонка.
Довольно долго так стояли непреклонцы, точно им невзначай вздремнулось, но вот посреди толпы возвысилась фигура народного трибуна Сорокина, публика заволновалась, зашумела, послышались выкрики:
— Долой свободу мнений!
— Даешь прочный паек!
— Да здравствуют идеи Лучезарного Четверга!
Вера Павловна в смятении повернулась к одному согражданину и говорит:
— По какому поводу шумим?
— Да вот, — отвечают ей, — эта сволочь Бессчастный напечатал в «Патриоте» статью под названием «Половые извращения у собак»! Ну сколько можно издеваться над простым народом?! то есть нам эти безобразия совершенно сделались невтерпеж!
Между тем народный трибун Сорокин предпринял усмиряющий знак рукой, потом подбоченился и завел речь:
— У нас в Непреклонске, — говорит, — что ни человек, то субъективный идеалист. Мы без веры в какую-нибудь возвышенную механику как бы даже и не дышим, а так… совершаем химическую реакцию: на входе выхлопные газы, на выходе чистое СО2. Поэтому у нас могут быть какие угодно невзгоды по хозяйству, я даже допускаю частную инициативу в области фотодела, но идею — это подай сюда!
Грянули аплодисменты.
— Потом: нравится это кому-то или не нравится, а уж такими мы уродились, что нам хорошо не надо, нам надо сносно, и чтобы у всех по четыре пуговки, и все прочее сообща. Один Иван, он Иван и есть, а сообща мы кого хочешь задавим идеями Лучезарного Четверга!
И снова грянули аплодисменты.
— Я вот вам сейчас по секрету скажу, почему захватчики не задержались на временно оккупированных территориях: потому что на временно оккупированных территориях они отменили как категорию перекур… А этих, которые взамен всего нам предлагают свободу мнений, самое время прижать к ногтю! Дворцов себе, понимаешь, понастроили, на белых слонах ездят, а нам говорят: вы, ребята, обменивайтесь мнениями, а мы пока прикарманим видообзорную каланчу.
Над толпой пролетел возмущенный ропот.
— Только мы тоже не лыком шиты, мы свое возьмем, единственно надо помнить о трех источниках, трех составных частях: субъективный идеализм, никаких белых слонов, и чтобы все до последней пуговки сообща!
Слово «сообща» заглушили аплодисменты.
— Так что не сомневайтесь, мужики, рази врага, разноси город на кирпичи!
Разумеется, не весь город, и отнюдь не на кирпичи, но кое-что непреклонцы, донельзя возбужденные страстными подстрекательствами народного трибуна Сорокина, все-таки разнесли, именно — сожгли сдуру пивной павильончик, раскатали на бревна всю левую сторону Козьего спуска, опять аннулировали трамвайный маршрут Базар—Вокзал и по старой привычке воздвигли одиннадцать баррикад. Градоначальник Порфирий Иванович Гребешков на все время этой вакханалии заперся у себя в кабинете и даже не стал поднимать гарнизон, опасаясь, как бы он не принял сторону инсургентов, ибо его предельно измучил повальный педикулез.
И дня не прошло, как история изменила течение свое, как жизнь повернулась вспять: город в который раз был переименован из Непреклонска в Глупов, газета «Патриот» в «Красный патриот», Базарная площадь в площадь имени комиссара Стрункина, и на этом смятение вроде бы пресеклось. Ан нет: поэта Бессчастного посадили в сумасшедший дом, чем он был, впрочем, отчасти горд, так как затесался в одну компанию с Батюшковым и Чаадаевым, у капитана Машкина отобрали его дворцы, которые после пошли — один под склад горюче-смазочных материалов, другой под приют для слабослышащих и незрячих, у Кукаревского реквизировали слона и демократично пустили его на мясо, наконец, посредством направленного взрыва зачем-то ликвидировали видообзорную каланчу, — эту взаправду на кирпичи. Но и тут был еще не конец; решил народный трибун Сорокин посчитаться со своими врагами, но сумасшедший Огурцов, оказывается, уже опять ошивается около разоренного пивного павильончика и даже не поминает про памятник, обещанный ему Гребешковым, тогда он зовет к себе бесноватого Чайникова, — тот было заартачился, но пришел.
— Давай объясняй, — говорит ему Сорокин, — чего ты всё время плакал?
— Да как же тут не плакать, — пустился в объяснения Чайников, — если вся история нашего Глупова — это сплошное горе?! Просто несчастный, заклятый какой-то город, и более ничего!
— Может быть, ты и прав, да только обыкновенное горе у нас с полгоря, а так надо рассуждать, что как бы не вышло хуже. Ты вон еще при Железнове боролся с фальшью и расхитителями социалистической собственности, а к чему мы пришли в результате? — к половым извращениям у собак!
— При таком качестве администрации чего только не приходится ожидать. То ли еще при тебе будет…
Народный трибун Сорокин внимательно-превнимательно посмотрел в глаза Чайникову, а потом проникновенным голосом сказал:
— Ась?..
Это «ась» так напугало Чайникова, что он побледнел и умер. Сорокин без участия посмотрел на его бездыханное тело и сказал уже самому себе:
— А еще борец!..
Вот что было странно: казалось бы, с очередным пришествием новой жизни в Глупове совершались все положительные, праведные дела, ни с какой стороны не огорчавшие Недремлющее Око, и тем не менее вдруг исчезли продовольственные товары, за исключением кислой капусты, которой, нужно отдать справедливость, в городе было невпроворот. Хотя глуповцы и с подозрительной симпатией относились к разным проявлениям новизны, нежданный продовольственный кризис их все же насторожил, и единственно то обстоятельство отвлекало от гнетущих мыслей о кислой капусте, что радио по-иному заговорило: про Зою уже и помина не было, а все народный трибун Сорокин речи произносил; слова у него были вроде русские, но понять ничего было нельзя, как если бы он галлюцинировал наяву.
Прошла неделя, другая, тихо стало в Глупове, даже отчасти скучно, а в начале третьей недели были отмечены первые случаи заболевания маниакально-депрессивным психозом с характерно выраженным ступором [58], которого город не знал уже приблизительно десять лет. То ли эта болезнь и Сорокина поразила, то ли он надумал развлечь земляков привычными несуразностями, но вот что он вскорости начудил: велел возобновить в Болотной слободе сельскохозяйственное производство с обязательным прикреплением к земле местного населения, распорядился обнести город колючей проволокой в два кола, дабы пресечь вредные влияния извне, приказал сделать Порфирию Ивановичу Гребешкову принудительную ампутацию кресла, и тот случайно остался жив, ввел трудповинность для малолетних, выкрал из краеведческого музея лимузин «дьяболо» и заново начал строить видообзорную каланчу. По обыкновению, глуповцы много если косо смотрели на все эти сумасбродства, и даже не было замечено особого возмущения, когда новый владыка присвоил себе краеведческий лимузин, но долго ли, коротко ли, народный трибун Сорокин позволил себе один экстраординарный поступок, и тогда глуповцев прорвало. В один прекрасный день опять собирает Сорокин митинг не митинг и сход не сход, въезжает на своем лимузине в самое сердце толпы, высовывается в окошко и говорит:
— А что, не водится ли у нас в округе какой-никакой кочевой народ?
— Да нет, — отвечают ему из толпы, — вроде бы не водится, не дано. Когда-то, еще при царе Горохе, приезжала к нам делегация хазарских писателей, а про других кочевников не слыхать. А что?..
— А то, что я желаю, чтобы мне кочевые народы саблю преподнесли!
Тут-то глуповцев-непреклонцев и прорвало. Разбрелись они по домам и вдруг стали грузить свой скарб в тележки, коляски и прочие бедняцкие средства передвижения, а наутро двинулись кто куда. Народный трибун Сорокин стоит посреди площади имени комиссара Стрункина и в растерянности вопрошает:
— Товарищи, вы куда?! Ему, в частности, отвечают:
— Мы в Новую Зеландию напрямки.
— А не далеко ли будет?
— Мы бы и дальше лыжи навострили, да, по нашим сведениям, дальше-то ходу нет. Дальше Антарктида, а это даже по сравнению с родными палестинами получается перебор.
Дело было осенью, уже палая листва устелила пустой город сплошным ковром, грачи печально кричат, кружа над покосившимися куполами. И вот последнее, что грезится Вере Павловне: стоит посреди площади народный трибун Сорокин, смотрит на грачей и с тоскою в голосе говорит:
— А ведь скоро и эти сволочи улетят…
Довольно долго так стояли непреклонцы, точно им невзначай вздремнулось, но вот посреди толпы возвысилась фигура народного трибуна Сорокина, публика заволновалась, зашумела, послышались выкрики:
— Долой свободу мнений!
— Даешь прочный паек!
— Да здравствуют идеи Лучезарного Четверга!
Вера Павловна в смятении повернулась к одному согражданину и говорит:
— По какому поводу шумим?
— Да вот, — отвечают ей, — эта сволочь Бессчастный напечатал в «Патриоте» статью под названием «Половые извращения у собак»! Ну сколько можно издеваться над простым народом?! то есть нам эти безобразия совершенно сделались невтерпеж!
Между тем народный трибун Сорокин предпринял усмиряющий знак рукой, потом подбоченился и завел речь:
— У нас в Непреклонске, — говорит, — что ни человек, то субъективный идеалист. Мы без веры в какую-нибудь возвышенную механику как бы даже и не дышим, а так… совершаем химическую реакцию: на входе выхлопные газы, на выходе чистое СО2. Поэтому у нас могут быть какие угодно невзгоды по хозяйству, я даже допускаю частную инициативу в области фотодела, но идею — это подай сюда!
Грянули аплодисменты.
— Потом: нравится это кому-то или не нравится, а уж такими мы уродились, что нам хорошо не надо, нам надо сносно, и чтобы у всех по четыре пуговки, и все прочее сообща. Один Иван, он Иван и есть, а сообща мы кого хочешь задавим идеями Лучезарного Четверга!
И снова грянули аплодисменты.
— Я вот вам сейчас по секрету скажу, почему захватчики не задержались на временно оккупированных территориях: потому что на временно оккупированных территориях они отменили как категорию перекур… А этих, которые взамен всего нам предлагают свободу мнений, самое время прижать к ногтю! Дворцов себе, понимаешь, понастроили, на белых слонах ездят, а нам говорят: вы, ребята, обменивайтесь мнениями, а мы пока прикарманим видообзорную каланчу.
Над толпой пролетел возмущенный ропот.
— Только мы тоже не лыком шиты, мы свое возьмем, единственно надо помнить о трех источниках, трех составных частях: субъективный идеализм, никаких белых слонов, и чтобы все до последней пуговки сообща!
Слово «сообща» заглушили аплодисменты.
— Так что не сомневайтесь, мужики, рази врага, разноси город на кирпичи!
Разумеется, не весь город, и отнюдь не на кирпичи, но кое-что непреклонцы, донельзя возбужденные страстными подстрекательствами народного трибуна Сорокина, все-таки разнесли, именно — сожгли сдуру пивной павильончик, раскатали на бревна всю левую сторону Козьего спуска, опять аннулировали трамвайный маршрут Базар—Вокзал и по старой привычке воздвигли одиннадцать баррикад. Градоначальник Порфирий Иванович Гребешков на все время этой вакханалии заперся у себя в кабинете и даже не стал поднимать гарнизон, опасаясь, как бы он не принял сторону инсургентов, ибо его предельно измучил повальный педикулез.
И дня не прошло, как история изменила течение свое, как жизнь повернулась вспять: город в который раз был переименован из Непреклонска в Глупов, газета «Патриот» в «Красный патриот», Базарная площадь в площадь имени комиссара Стрункина, и на этом смятение вроде бы пресеклось. Ан нет: поэта Бессчастного посадили в сумасшедший дом, чем он был, впрочем, отчасти горд, так как затесался в одну компанию с Батюшковым и Чаадаевым, у капитана Машкина отобрали его дворцы, которые после пошли — один под склад горюче-смазочных материалов, другой под приют для слабослышащих и незрячих, у Кукаревского реквизировали слона и демократично пустили его на мясо, наконец, посредством направленного взрыва зачем-то ликвидировали видообзорную каланчу, — эту взаправду на кирпичи. Но и тут был еще не конец; решил народный трибун Сорокин посчитаться со своими врагами, но сумасшедший Огурцов, оказывается, уже опять ошивается около разоренного пивного павильончика и даже не поминает про памятник, обещанный ему Гребешковым, тогда он зовет к себе бесноватого Чайникова, — тот было заартачился, но пришел.
— Давай объясняй, — говорит ему Сорокин, — чего ты всё время плакал?
— Да как же тут не плакать, — пустился в объяснения Чайников, — если вся история нашего Глупова — это сплошное горе?! Просто несчастный, заклятый какой-то город, и более ничего!
— Может быть, ты и прав, да только обыкновенное горе у нас с полгоря, а так надо рассуждать, что как бы не вышло хуже. Ты вон еще при Железнове боролся с фальшью и расхитителями социалистической собственности, а к чему мы пришли в результате? — к половым извращениям у собак!
— При таком качестве администрации чего только не приходится ожидать. То ли еще при тебе будет…
Народный трибун Сорокин внимательно-превнимательно посмотрел в глаза Чайникову, а потом проникновенным голосом сказал:
— Ась?..
Это «ась» так напугало Чайникова, что он побледнел и умер. Сорокин без участия посмотрел на его бездыханное тело и сказал уже самому себе:
— А еще борец!..
Вот что было странно: казалось бы, с очередным пришествием новой жизни в Глупове совершались все положительные, праведные дела, ни с какой стороны не огорчавшие Недремлющее Око, и тем не менее вдруг исчезли продовольственные товары, за исключением кислой капусты, которой, нужно отдать справедливость, в городе было невпроворот. Хотя глуповцы и с подозрительной симпатией относились к разным проявлениям новизны, нежданный продовольственный кризис их все же насторожил, и единственно то обстоятельство отвлекало от гнетущих мыслей о кислой капусте, что радио по-иному заговорило: про Зою уже и помина не было, а все народный трибун Сорокин речи произносил; слова у него были вроде русские, но понять ничего было нельзя, как если бы он галлюцинировал наяву.
Прошла неделя, другая, тихо стало в Глупове, даже отчасти скучно, а в начале третьей недели были отмечены первые случаи заболевания маниакально-депрессивным психозом с характерно выраженным ступором [58], которого город не знал уже приблизительно десять лет. То ли эта болезнь и Сорокина поразила, то ли он надумал развлечь земляков привычными несуразностями, но вот что он вскорости начудил: велел возобновить в Болотной слободе сельскохозяйственное производство с обязательным прикреплением к земле местного населения, распорядился обнести город колючей проволокой в два кола, дабы пресечь вредные влияния извне, приказал сделать Порфирию Ивановичу Гребешкову принудительную ампутацию кресла, и тот случайно остался жив, ввел трудповинность для малолетних, выкрал из краеведческого музея лимузин «дьяболо» и заново начал строить видообзорную каланчу. По обыкновению, глуповцы много если косо смотрели на все эти сумасбродства, и даже не было замечено особого возмущения, когда новый владыка присвоил себе краеведческий лимузин, но долго ли, коротко ли, народный трибун Сорокин позволил себе один экстраординарный поступок, и тогда глуповцев прорвало. В один прекрасный день опять собирает Сорокин митинг не митинг и сход не сход, въезжает на своем лимузине в самое сердце толпы, высовывается в окошко и говорит:
— А что, не водится ли у нас в округе какой-никакой кочевой народ?
— Да нет, — отвечают ему из толпы, — вроде бы не водится, не дано. Когда-то, еще при царе Горохе, приезжала к нам делегация хазарских писателей, а про других кочевников не слыхать. А что?..
— А то, что я желаю, чтобы мне кочевые народы саблю преподнесли!
Тут-то глуповцев-непреклонцев и прорвало. Разбрелись они по домам и вдруг стали грузить свой скарб в тележки, коляски и прочие бедняцкие средства передвижения, а наутро двинулись кто куда. Народный трибун Сорокин стоит посреди площади имени комиссара Стрункина и в растерянности вопрошает:
— Товарищи, вы куда?! Ему, в частности, отвечают:
— Мы в Новую Зеландию напрямки.
— А не далеко ли будет?
— Мы бы и дальше лыжи навострили, да, по нашим сведениям, дальше-то ходу нет. Дальше Антарктида, а это даже по сравнению с родными палестинами получается перебор.
Дело было осенью, уже палая листва устелила пустой город сплошным ковром, грачи печально кричат, кружа над покосившимися куполами. И вот последнее, что грезится Вере Павловне: стоит посреди площади народный трибун Сорокин, смотрит на грачей и с тоскою в голосе говорит:
— А ведь скоро и эти сволочи улетят…
Оправдательные документы
Нету.