Страница:
Из прочих достопримечательностей эры председателя Милославского следует остановиться на познавательной экспедиции в окрестные глухие, заболоченные леса. Ни с того ни с сего Льву Александровичу пришло на мысль, что в жизни города героики не хватает, что трудовые будни хорошо было бы тронуть романтическими цветами. То есть и красильная фабрика работает исправно на германском оборудовании, купленном за кованую кладбищенскую ограду, выдавая запланированный метраж сатинового кумача, и продовольствием город снабжается бесперебойно, и кое-что из культурных товаров, если исхитриться, можно приобрести, например парусиновые тапочки объединения «Скороход», и народ заласкан проникновенными речами до такой степени, что уже верит в песни, как астрономы в гелиоцентрическую систему, и, если в песне поется, что город может спать спокойно, город, точно зачарованный, спит спокойно, — а вот героики, этакого горения на почве головокружения от успехов сильно недостает. Тут-то Лев Александрович и надумал снарядить познавательную экспедицию под водительством учителя черчения Ленского Василия Лукича. Никакой практической цели эта экспедиция не имела да и иметь не могла, поскольку, конечно же, нечем было поживиться в глухих лесах, а отправилась она так… как сообщал «Красный патриот», для расширения географического кругозора. Экспедиция плутала в лесах около полугода, потеряла примерно треть своего состава, утопила в болотах все снаряжение — словом, претерпела многие испытания. В начале седьмого месяца голубиная почта принесла в Глупов известие, что исследователи находятся на краю гибели, и Милославский был вынужден снарядить новую, спасательную экспедицию. По злой иронии судьбы как раз спасательная экспедиция и пропала, а познавательная спаслась, тем самым доказав всем благожелательно настроенным кругам, что человеку новой формации, у которого, как в песне поется, «вместо сердца пламенный мотор», никакие испытания не страшны. Город устроил первопроходцам головокружительную встречу, «Красный патриот» провозгласил их героями текущего исторического момента, а председатель Милославский подарил каждому по габардиновому отрезу.
Только сразу после закрытия торжественного митинга учитель Ленский попросил у Милославского аудиенции и вот что ему поведал: дескать, блуждая в глухих лесах, экспедиция набрела на самовольное поселение, которое не знает никакого начальства, не имеет понятия как о строительстве, так и об очищении рядов от чуждого элемента, и тем не менее прекрасно существует в согласии и довольстве. Это сообщение решительно вывело Милославского из себя: Ленскому он велел держать язык за зубами под страхом причисления к правым оппортунистам, а Проломленному-Голованову устроил жестокую нахлобучку за благодушие, близорукость и халатное незнание обстановки. Немедленно была сформирована третья, уже карательная экспедиция, которую возглавил Проломленный-Голованов, и учитель Ленский навел ее на самовольное поселение. Как оказалось, поселенцы жили на болоте примитивной коммуной, говорили на смеси офеньского и чисто литературного языков, вплоть до употребления таких книжных оборотов, как «прискорбный факт» и «отрадное обстоятельство», питались преимущественно ягодами да грибами, обходились без соли, но зато и вправду не знали никакого начальства; такой осуществленный идеализм был настолько противен запросам дня, что Проломленный-Голованов дотла сжег деревню, а идеалистов отконвоировал в город Глупов и заселил ими территорию бывшей Стрелецкой слободы, где в градоначальничество Василия Ивановича Лычкина был разбит плац для воинских упражнений; новоприбывшие повырыли себе землянки, и как только они хоть сколько-то обустроились, председатель Милославский моментально подключил их к строительству и борьбе, то есть, с одной стороны, бросил переселенцев на лесозаготовки, а с другой стороны, обязал их самостоятельно выявить недовольных, которых, по его расчетам, должно было обнаружиться не менее половины, однако новоприбывшие выказали стопроцентное недовольство, и поэтому Милославский их тронуть поостерегся. Впрочем, переселенцы и лес исправно заготовляли, кстати сказать, гнивший без дела вплоть до зимы сорок второго года, когда им начали топить печи, и в общественной жизни были тише воды, ниже травы.
Последнего подвига Милославского город снести не смог, ибо целый прозябавший народец Отец Родной умудрился приобщить к пролетарской цивилизации, и в тридцать девятом году соорудил ему прижизненный памятник, который был установлен посредине площади имени товарища Стрункина, ликом на восток, а задом к собору Петра и Павла. Такая признательность подданных пришлась Милославскому по душе, да и сам памятник был хорош; время от времени Лев Александрович распоряжался оцепить площадь, становился рядом со своим бронзовым двойником, принимал монументальную позу и спрашивал Проломленного-Голованова:
— Похож?
— Ну как две капли воды! — изумлялся Проломленный-Голованов.
Как-то вышли они на площадь для очередного свидания с памятником, а вокруг такая пустынность, такая пришибленная тишина, что Милославский задумался и сказал:
— По-моему, социализм самое время провозглашать.
— А не рано? — засомневался Проломленный-Голованов.
— Не рано, не поздно, а в самый аккурат. Ведь что такое социализм?..
Проломленный-Голованов почему-то виновато пожал плечами.
— Социализм — это когда тебе некому с ненавистью смотреть в спину.
И в тот же день он провозгласил социализм в передовице «Красного патриота».
Это была последняя акция председателя Милославского — вскоре он погорел, и причиной тому были его германофильские настроения. Правда, Гитлера он не жаловал, но вообще в благожелательных тонах отзывался о немецкой подтянутости, спортивном духе, военной активности на внешнеполитической арене и красном цвете имперского флага, который ему, видимо, что-то тайное навевал. Дошло до того, что, когда учитель Ленский, надо заметить, тронувшийся в результате двух экспедиций, осмелился в частной беседе ошельмовать третий рейх в геноциде и покушении на мировое господство, Лев Александрович отдал его под суд за антигерманскую пропаганду, и бедный учитель просидел в лагерях вплоть до победы под Сталинградом. Так вот, 29 июня сорок первого злосчастного года, когда уже пал Минск, председателя Милославского заманили в район и безо всяких расстреляли в тюремном дворе за целенаправленное уничтожение лучших людей, переписку с врагом народа Николаем Бухариным и капитулянтство перед лицом фашистской чумы. Уже взятый на мушку, Лев Александрович попросил позволения пропеть «Привет семнадцатому полку».
Этот удивительный конец председателя Милославского, если соотнести его с народническим началом и более насыщенным продолжением, возбуждает многие нешуточные вопросы, главный из которых состоит в том, как это из скромного подвижника культуртрегерского направления он превратился в мелкомасштабного тирана и самодура? Летописец по понятным причинам не касается этой материи и вообще избегает каких бы то ни было комментариев начиная с двадцать восьмого года, а только более или менее хладнокровно описывает глуповские непорядки, но в наше отчаянное время этот вопрос можно поставить со всей исторической остротой. Итак, в чем же причина падения маслобойщика Милославского с подвижнических высот до срамного политиканства?
Ответ на этот вопрос едва ли имеет смысл искать в тяжелой влиятельности на беззащитное русское существо строптивых запросов дня, потому что при всех прочих равных нашего соотечественника гораздо легче согнуть в дугу, нежели разогнуть его вечный карманный кукиш. То есть если ему что-то круто не по нутру, будь то татаро-монгольское иго, троеперстие, немецкое платье либо частная собственность на землю, воды и небеса, он вынесет любые надругательства над своими фундаментальными убеждениями, но скорее откусит себе язык, нежели подтянет чужому гимну. То есть в худые времена он и пакость сделает против совести, если обстановка потребует от него этого под страхом лишения живота, но он будет ни на золотник отвратительнее того, что требует обстановка. То есть нормальный русский человек в принципе не способен на коренные характерные превращения под диктатом запросов дня. Потому-то пертурбации типа «Вчера наш Иван огороды копал, а сегодня наш Иван в воеводы попал» чреваты последствиями самого бестолкового и антикультурного свойства главным образом в тех случаях, когда в воеводы попадает особенный род Иванов. Все дело в том, что далеко не всякий Иван-огородник способен попасть в воеводы даже при самом счастливом стечении обстоятельств, затем что он, допустим, излишне сочувственный, опечаленный человек или же, допустим, недостаточно деятельный человек, а если ненароком и попадет, то кончит свою политическую карьеру, как князь Василий Голицын, вздумавший еще в семнадцатом веке отменить крепостное право, либо как император Павел Петрович, который был настолько ветреным руководителем, что собрался упразднить войны как таковые, — а именно до неприличия скоро и до безобразия драматично. Так вот этот самый аполитичный Иван-огородник — аполитичный в том смысле, что он решительно неспособен замахнуться на божий промысел человековождения и судьбоорганизации, — как правило, гнушается воеводством, поскольку помимо ста сорока девяти гипотетических шариков у него в голове имеется еще и сто пятидесятый гипотетический шарик, который обеспечивает их совестливую структуру. И самое главное, структура эта у Ивана-огородника нерушима, как таблица Дмитрия Менделеева.
Более чем естественно, что в окружении таких меланхоликов в воеводы у нас идут преимущественно те Иваны из огородников, у которых сто пятидесятый шарик болтается без нагрузки, которые подвержены бурным реакциям с внешней средой и способны к обусловленно-свободному росту в наиболее выгодном направлении. А в каком еще направлении этому Ивану расти, когда для всех прочих Иванов он, конечно, немного жестокий бог, даже если он никакой не бог, а просто жулик, ибо земной человек не в состоянии видеть на три метра под землей, или, например, в одночасье ликвидировать страшный голод, или за два дня построить видообзорную каланчу? Разумеется, он в жестокобожеском направлении и растет…
Пир победителей
Только сразу после закрытия торжественного митинга учитель Ленский попросил у Милославского аудиенции и вот что ему поведал: дескать, блуждая в глухих лесах, экспедиция набрела на самовольное поселение, которое не знает никакого начальства, не имеет понятия как о строительстве, так и об очищении рядов от чуждого элемента, и тем не менее прекрасно существует в согласии и довольстве. Это сообщение решительно вывело Милославского из себя: Ленскому он велел держать язык за зубами под страхом причисления к правым оппортунистам, а Проломленному-Голованову устроил жестокую нахлобучку за благодушие, близорукость и халатное незнание обстановки. Немедленно была сформирована третья, уже карательная экспедиция, которую возглавил Проломленный-Голованов, и учитель Ленский навел ее на самовольное поселение. Как оказалось, поселенцы жили на болоте примитивной коммуной, говорили на смеси офеньского и чисто литературного языков, вплоть до употребления таких книжных оборотов, как «прискорбный факт» и «отрадное обстоятельство», питались преимущественно ягодами да грибами, обходились без соли, но зато и вправду не знали никакого начальства; такой осуществленный идеализм был настолько противен запросам дня, что Проломленный-Голованов дотла сжег деревню, а идеалистов отконвоировал в город Глупов и заселил ими территорию бывшей Стрелецкой слободы, где в градоначальничество Василия Ивановича Лычкина был разбит плац для воинских упражнений; новоприбывшие повырыли себе землянки, и как только они хоть сколько-то обустроились, председатель Милославский моментально подключил их к строительству и борьбе, то есть, с одной стороны, бросил переселенцев на лесозаготовки, а с другой стороны, обязал их самостоятельно выявить недовольных, которых, по его расчетам, должно было обнаружиться не менее половины, однако новоприбывшие выказали стопроцентное недовольство, и поэтому Милославский их тронуть поостерегся. Впрочем, переселенцы и лес исправно заготовляли, кстати сказать, гнивший без дела вплоть до зимы сорок второго года, когда им начали топить печи, и в общественной жизни были тише воды, ниже травы.
Последнего подвига Милославского город снести не смог, ибо целый прозябавший народец Отец Родной умудрился приобщить к пролетарской цивилизации, и в тридцать девятом году соорудил ему прижизненный памятник, который был установлен посредине площади имени товарища Стрункина, ликом на восток, а задом к собору Петра и Павла. Такая признательность подданных пришлась Милославскому по душе, да и сам памятник был хорош; время от времени Лев Александрович распоряжался оцепить площадь, становился рядом со своим бронзовым двойником, принимал монументальную позу и спрашивал Проломленного-Голованова:
— Похож?
— Ну как две капли воды! — изумлялся Проломленный-Голованов.
Как-то вышли они на площадь для очередного свидания с памятником, а вокруг такая пустынность, такая пришибленная тишина, что Милославский задумался и сказал:
— По-моему, социализм самое время провозглашать.
— А не рано? — засомневался Проломленный-Голованов.
— Не рано, не поздно, а в самый аккурат. Ведь что такое социализм?..
Проломленный-Голованов почему-то виновато пожал плечами.
— Социализм — это когда тебе некому с ненавистью смотреть в спину.
И в тот же день он провозгласил социализм в передовице «Красного патриота».
Это была последняя акция председателя Милославского — вскоре он погорел, и причиной тому были его германофильские настроения. Правда, Гитлера он не жаловал, но вообще в благожелательных тонах отзывался о немецкой подтянутости, спортивном духе, военной активности на внешнеполитической арене и красном цвете имперского флага, который ему, видимо, что-то тайное навевал. Дошло до того, что, когда учитель Ленский, надо заметить, тронувшийся в результате двух экспедиций, осмелился в частной беседе ошельмовать третий рейх в геноциде и покушении на мировое господство, Лев Александрович отдал его под суд за антигерманскую пропаганду, и бедный учитель просидел в лагерях вплоть до победы под Сталинградом. Так вот, 29 июня сорок первого злосчастного года, когда уже пал Минск, председателя Милославского заманили в район и безо всяких расстреляли в тюремном дворе за целенаправленное уничтожение лучших людей, переписку с врагом народа Николаем Бухариным и капитулянтство перед лицом фашистской чумы. Уже взятый на мушку, Лев Александрович попросил позволения пропеть «Привет семнадцатому полку».
Этот удивительный конец председателя Милославского, если соотнести его с народническим началом и более насыщенным продолжением, возбуждает многие нешуточные вопросы, главный из которых состоит в том, как это из скромного подвижника культуртрегерского направления он превратился в мелкомасштабного тирана и самодура? Летописец по понятным причинам не касается этой материи и вообще избегает каких бы то ни было комментариев начиная с двадцать восьмого года, а только более или менее хладнокровно описывает глуповские непорядки, но в наше отчаянное время этот вопрос можно поставить со всей исторической остротой. Итак, в чем же причина падения маслобойщика Милославского с подвижнических высот до срамного политиканства?
Ответ на этот вопрос едва ли имеет смысл искать в тяжелой влиятельности на беззащитное русское существо строптивых запросов дня, потому что при всех прочих равных нашего соотечественника гораздо легче согнуть в дугу, нежели разогнуть его вечный карманный кукиш. То есть если ему что-то круто не по нутру, будь то татаро-монгольское иго, троеперстие, немецкое платье либо частная собственность на землю, воды и небеса, он вынесет любые надругательства над своими фундаментальными убеждениями, но скорее откусит себе язык, нежели подтянет чужому гимну. То есть в худые времена он и пакость сделает против совести, если обстановка потребует от него этого под страхом лишения живота, но он будет ни на золотник отвратительнее того, что требует обстановка. То есть нормальный русский человек в принципе не способен на коренные характерные превращения под диктатом запросов дня. Потому-то пертурбации типа «Вчера наш Иван огороды копал, а сегодня наш Иван в воеводы попал» чреваты последствиями самого бестолкового и антикультурного свойства главным образом в тех случаях, когда в воеводы попадает особенный род Иванов. Все дело в том, что далеко не всякий Иван-огородник способен попасть в воеводы даже при самом счастливом стечении обстоятельств, затем что он, допустим, излишне сочувственный, опечаленный человек или же, допустим, недостаточно деятельный человек, а если ненароком и попадет, то кончит свою политическую карьеру, как князь Василий Голицын, вздумавший еще в семнадцатом веке отменить крепостное право, либо как император Павел Петрович, который был настолько ветреным руководителем, что собрался упразднить войны как таковые, — а именно до неприличия скоро и до безобразия драматично. Так вот этот самый аполитичный Иван-огородник — аполитичный в том смысле, что он решительно неспособен замахнуться на божий промысел человековождения и судьбоорганизации, — как правило, гнушается воеводством, поскольку помимо ста сорока девяти гипотетических шариков у него в голове имеется еще и сто пятидесятый гипотетический шарик, который обеспечивает их совестливую структуру. И самое главное, структура эта у Ивана-огородника нерушима, как таблица Дмитрия Менделеева.
Более чем естественно, что в окружении таких меланхоликов в воеводы у нас идут преимущественно те Иваны из огородников, у которых сто пятидесятый шарик болтается без нагрузки, которые подвержены бурным реакциям с внешней средой и способны к обусловленно-свободному росту в наиболее выгодном направлении. А в каком еще направлении этому Ивану расти, когда для всех прочих Иванов он, конечно, немного жестокий бог, даже если он никакой не бог, а просто жулик, ибо земной человек не в состоянии видеть на три метра под землей, или, например, в одночасье ликвидировать страшный голод, или за два дня построить видообзорную каланчу? Разумеется, он в жестокобожеском направлении и растет…
Пир победителей
Вместо председателя горсовета в Глупове всю войну просидел военный комендант Зуев, почему-то во всякую погоду носивший прорезиненный плащ и бурки; поговаривали, что под плащом он прячет шпагинский автомат. Человек он был, в общем, безвредный и за всю войну обнаружил среди глуповцев только троих врагов: одна была старушка, которая на проводах сына спела разлагающую частушку:
— По Сеньке шапка, — говорили они. — Раз мы такие истуканы, что, например, безнадзорную вещь не в состоянии обойти, — даешь умопомрачительные срока?!
То есть уровень правосознания в годы войны был высок настолько, что Проломленный-Голованов сидел практически без работы.
Комендант Зуев сдал свои полномочия в начале сентября сорок пятого года, вскоре после того как в Глупов вернулись фронтовики. Всего их явилось семнадцать мужчин, из которых трое были глубокие инвалиды, и одна женщина, которую глуповцы прозвали — Военно-Полевая Жена. Естественно, город устроил победителям триумфальную встречу — посреди площади имени товарища Стрункина был накрыт стол со всевозможными яствами, как-то: картошкой в мундире, квашеной капустой, вареными яйцами, а также четвертными бутылями самогона. Но фронтовики были отчего-то неразговорчивы и мрачны; они никого не узнавали и налегали на самогон. Даже жизнерадостных мальчишек они гнали от себя прочь и на их канючные просьбы рассказать про войну отвечали словами:
— Да ну ее!..
Что-то на третьем часу гульбы в дальнем конце стола произошло некоторое смятение, вроде внезапно вспыхнувшего и тут же потухнувшего скандала; все так и подумали, что это чуть было драчка не приключилась в конце стола, но на самом деле это на пир явился Зеленый Змий. В тот раз он принял обличье фронтовика: на нем был китель без погон, диагоналевые галифе, поющие сапоги и плоская фуражка, заломленная на затылок. Несмотря на то что уж какое поколение глуповцев сменилось с той поры, когда искуситель в последний раз бесчинствовал в городе, все присутствовавшие на пиру шестым чувством постигли — это Зеленый Змий. Искуситель понял, что узнан, и начал куражиться; он сказал шестнадцать тостов подряд.
— Дорогие соратники и прочие тыловые крысы! — например, говорил он. — Мы свое дело сделали: разгромили лютого врага, изничтожили его логово и теперь имеем полное право пить до потери пульса. К чему лукавить: в этом благостном деле я вам задушевный товарищ, и вообще я первый помощник при горемычном вашем житье-бытье. Не скрою — была меж нами размолвка, но благодаря искрометной деятельности ваших орлов-руководителей опять вам без меня никуда, поскольку я есть теперь столп товарно-денежных отношений. Так за что, братцы, пьем… А вот за что: пусть этот пир будет пир вечный, пир до последнего человека!
На шестнадцатом тосте, посвященном всемирно-историческому значению «чудо-богатыря», новый председатель горсовета Феликс Анисимович Казюлин, присланный откуда-то очень издалека и поэтому не признавший Зеленого Змия за такового, не вытерпел и сказал:
— А не много ли вы на себя берете, товарищи победители?! Ишь какие прыткие: и врага они сокрушали, и логово его привели к нулю, и опять же замахиваетесь на всемирно-историческое значение!.. Осади назад! — вот что я вам скажу, дорогие граждане! Вы думаете, что вы победители? Это мы победители, то есть те, кто стоял у государственного руля! А вы, ребята, просто-напросто исполняли гениальные предписания. Да еще вы их довольно халатно исполняли, потому что вопреки установке «на чужой территории и малой кровью» вы разгромили врага в непоказанные сроки и черт-те знает какой ценой! Короче говоря, это мы победители, а не вы! Вот мы-то и запируем! А вы все — марш картошку копать!
И все прямо из-за стола пошли по огородам картошку копать, включая самого Зеленого Змия, который малодушно перед новым председателем спасовал. За оголившимся столом, уже обезображенным в результате трехчасовой гулянки, остались только Казюлин и Проломленный-Голованов. Казюлин сказал:
— Эти-то чудо-богатыри, я гляжу, за войну разных мыслей поднабрались.
— Не без того, — с тоскою в голосе отвечал Проломленный-Голованов. — Да и как их не поднабраться, если они пол-Европы пешком прошли. Тут сейчас один пел с вражьего голоса: дескать, в Германии улицы с мылом моют… Я этого болтуна, наверное, приберу.
— Обязательно прибери! Вообще есть у меня такая думка, что мы народ несколько распустили. Ну, ничего: если мы с тобой культурного немца уконтрапупили, то неужели нам с родными лопарями не совладать?! Нет, я их в бараний рог согну, а своего достигну!
— Я тебе прямо скажу, товарищ Казюлин: мы тут с Милославским до тебя такого наворотили, что уже ничего нам не остается, как и в дальнейшем гнуть их в бараний рог. В результате строительства сейчас такая зыбкая наметилась ситуация, что ужасаться все должны власти трудящихся на местах, иначе нам с тобою несдобровать.
— Золотые слова! — согласился председатель Казюлин. — С завтрашнего дня начинаю всех ужасать.
Это свое обещание председатель Казюлин сдержал с лихвой и в такой трепет погрузил город, что глуповцы вынуждены были его крепко зауважать. Полюбить нового председателя они не то чтобы полюбили, но как было не проникнуться искренним чувством к государственному человеку, который, пожалуй, и строение атмосферы мог перекроить по желанному образцу? Такие несусветные подозрения навеяли им вот какие казюлинские дела…
Сначала председатель тем взял на испуг город, что обратно переселил в леса бывший безначальный народец, обнаруженный познавательной экспедицией, обвинив его в том, что-де в сорок втором году идеалисты жгли на лесосеках костры, приманивая немецких парашютистов: как это ни удивительно, в предательство переселенцев глуповцы поверили единогласно, невзирая на то что город был так же удален от линии фронта, как от китайской провинции Сичуань. Когда в сорок шестом году разразился внеочередной голод, Феликс Анисимович проанализировал положение в деревне, нашел, что здешнему хлеборобу слишком вольготно дышится, и распорядился реквизировать в пользу города всю наличную животину, за исключением только собак, кошек и тараканов, а чтобы деревенский народ от крайней бескормицы не разбрелся, велел обнести бывшую Болотную слободу колючей проволокой в три кола. Особое впечатление на глуповцев произвело поступление в свободную продажу убойной силы копеечного вина, которое начала производить красильная фабрика имени XI-летия Великого Октября; приятное изумление вызывало то обстоятельство, что вино это было намного дурнее водки, а стоило чепуху; немудрено, что многие в Глупове прониклись почтением к председателю Казюлину еще и как к выдающемуся химику, плюс блестящему экономисту, плюс радетелю о народном благосостоянии.
Затем случилась история с футбольной командой «Красильщик», которая в сорок седьмом году была сформирована Феликсом Анисимовичем из престижных соображений. Этой команде были созданы такие марсианские условия для личной жизни и совершенствования спортивного мастерства, что команда довольно скоро пробилась в первую лигу и поэтому слишком далеко зашла в понимании о себе. Одно время футболисты из «Красильщика» прямо-таки терроризировали город: они артельно буянили в ресторане, сразу после войны открытом при автобусной станции, регулярно били уличные фонари, раздевали до белья припозднившихся горожанок и даже стригли прохожих большими портновскими ножницами да еще издевательски требовали за стрижку четыре рубля пореформенными деньгами. Команда буйствовала до сезона пятьдесят первого года, когда она проиграла ярославскому «Шиннику» принципиальную встречу, за что председатель Казюлин и велел ее в полном составе арестовать. После многочисленных очных ставок, бесед с болельщиками и допросов, на которых, например, спрашивалось: «Ты почему, мерзавец, на шестнадцатой минуте не сделал передачу на правый край?» — команда получила в общей сложности 137 лет лишения свободы и была этапирована в Северный Казахстан; осужденные все были ребята юные, без царя в голове и, едучи в «столыпинце», всю дорогу орали песни.
Тренер же «Красильщика» был расстрелян лично Проломленным-Головановым; рано утром, только развиднелось, начальник милиции вывел тренера во двор допра и приказал:
— Становись на колени, фашистская морда!
Тренер сказал ему:
— Ни за что!
— Чудак… — молвил Проломленный-Голованов уже в иной интонации, сочувственной, даже покровительственной отчасти. — Ты пойми, чудак, противно же падать на этот бетонный пол! Грохнешься, как куль с дерьмом, только шум от тебя пойдет. А на коленях стоючи — раз, и сковырнулся по-тихому, как заснул. Если желаешь, я тебе окажу товарищеское участие и кокну из «вальтера», а не из отечественного ТТ. Потому что из «вальтера» филигранная такая получается дырочка, будто кто ее просверлил, а из ТТ бац — и полголовы нету…
Эта последняя ласка подействовала на тренера таким образом, что умирал он, заливаясь благодарственными слезами [49].
В том же пятьдесят первом году Феликс Анисимович ввел в Глупове гражданскую униформу, с тем чтобы стимулировать единение народа вокруг его линии на острастку: мужчинам присваивались габардиновые костюмы темно-синего цвета в реденькую полоску, женщинам — те же габардиновые костюмы, но только юбочные, а не брючные, юношеству — «бобочки», то есть короткие курточки из вельвета, детворе — стилизованные матроски; кроме того, сильному полу предписывалось носить так называемый «политический зачес», а прекрасному полу — укладывать волосы этаким барашком, барашком. Проломленный-Голованов лично контролировал унификацию внешности горожан и серьезно опасался волнений на этой почве, но ни одного строптивца ему обнаружить не удалось, потому что в то время глуповцы больше всего на свете боялись подозрения в буржуазном индивидуализме.
И все же председатель Казюлин в глубине души побаивался того, что при показном единении вокруг его линии на острастку и якобы оголтелом коллективизме глуповцы таят против него некую заднюю мысль и только и думают, как бы расквитаться за перегибы с властью трудящихся на местах. Поэтому, то есть страха усугубления ради, Феликс Анисимович вскоре развернул широкую кампанию за искоренение задних мыслей, которая призвана была охватить все взрослое население. На практике это выглядело следующим образом: по средам и пятницам Особое присутствие в составе председателя Казюлина, начальника гормилиции Проломленного-Голованова и одного бессловесного мужичка по очереди заслушивало каждого взрослого глуповца и, судя по его ответам на разные каверзные вопросы, давало ему политическую оценку, из которой вытекало либо поощрение в виде отреза кумача местного производства, либо лишение свободы с непредсказуемыми последствиями. Большая часть глуповцев отделалась кумачовыми отрезами, так как на все вопросы эта часть отвечала междометиями или решительно невпопад и, стало быть, серьезной угрозы не представляла, но те, кто был способен связать десять слов в одно внятное предложение, нешуточно пострадали. Допустим, является такой глуповец на прием, а Проломленный-Голованов ему сразу обухом по голове:
— Ты,– спрашивает, — товарищ, к какой диверсионной группе принадлежишь?
Глуповец, конечно, весь стекленеет от такого подвоха, но отвечает пока что твердо:
— Я, соколы вы наши, испокон веков был пролетарии всех стран соединяйтесь!
— А какие у тебя чувства к власти трудящихся на местах? — вступает председатель Казюлин.
— На это я так скажу: будь у меня три головы, как у Змея Горыныча, я за данную власть все три и положил бы!
— Положим, что так… А вот насчет перебоев в свободной продаже с мукой и маслом — какая твоя позиция?
— Это, конечно, трудности роста плюс враждебное окружение.
— Ну а как у тебя обстоит с уверенностью в завтрашнем дне?
— И тут никаких сомнений!
Тогда Проломленный-Голованов с отчаянья подмигнет испытуемому и как бы по-свойски спросит:
— С женой-то аккуратно сосуществуешь или же имеешь что-то на стороне?
— На этом фронте, товарищи, честно говоря, у меня нелады, — простодушно поймается балагур. — Квелая мне какая-то попалась супружница, не боец! Поэтому, конечно, временами природа берет свое…
— В таком случае нет тебе доверия! — скажет Казюлин не без злорадства. — Сегодня ты, понимаешь, изменишь супруге, а завтра политическим установкам! Эй, кто там у нас человек с ружьем? Тащи его в каталажку!
И беднягу тащат волоком в каталажку.
Однако среди испытуемых попадались и такие истовые фигуры, что все у них было как по писанию, включая «не пожелай жены ближнего твоего». В таких критических ситуациях председатель Казюлин загадывал испытуемому загадку. Он спрашивал, что такое: «По-ихнему — чушь, несуразность, курьез, по-нашему — факт, соцударник, колхоз» — и если испытуемый не отгадывал, что это отрывок из поэмы Александра Безыменского «Трагедийная ночь», его также спроваживали в каталажку.
В результате кампании за искоренение задних мыслей в городе удалось нейтрализовать около тысячи потенциальных головорезов и диверсантов, но и этого Казюлину показалось мало: он велел Проломленному-Голованову взорвать ночью памятник Милославскому и обвинил в этой акции ночную смену рабочих с красильной фабрики; последние нимало не отпирались, понимая, что в сложившихся условиях это занятие праздное, и вслед за футболистами отправились в Северный Казахстан.
Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что председатель Казюлин и меры кротости из виду не выпускал. Так, он обязал «Красный патриот» регулярно публиковать материалы о страданиях заморского пролетариата в тисках всяческого обнищания и разора. К чести глуповцев, они близко к сердцу принимали социально-экономические невзгоды заморского пролетариата, и примерно с пятидесятого по пятьдесят шестой год в городе только и было разговоров, что о трагедиях, которые разыгрывались по ту сторону баррикад. Допустим, стоило над Калифорнией пронестись урагану, повлекшему человеческие жертвы и неисчислимые разрушения, как уже глуповцы при встрече вместо «как поживаете» спрашивали друг друга:
другой был немецкий шпион, взятый на месте преступления, когда он срисовывал в блокнотик видообзорную каланчу, а третий черт его знает на чем сгорел, но то, что он был вредитель, — известно точно; то ли он намеренно опоздал на работу, то ли под видом кражи малярной кисти нанес ущерб социалистической собственности, то ли еще что, но факт тот, что свои пятнадцать лет этот выродок схлопотал. Вообще при Зуеве с дисциплиной было… не строго даже, а вот как на строительстве египетских пирамид. Но глуповцы не роптали, понимая, что иначе с ними нельзя.
Пресвятая Богородица,
Миленочка спаси,
На войне летают пули,
Ты их ветром относи;
— По Сеньке шапка, — говорили они. — Раз мы такие истуканы, что, например, безнадзорную вещь не в состоянии обойти, — даешь умопомрачительные срока?!
То есть уровень правосознания в годы войны был высок настолько, что Проломленный-Голованов сидел практически без работы.
Комендант Зуев сдал свои полномочия в начале сентября сорок пятого года, вскоре после того как в Глупов вернулись фронтовики. Всего их явилось семнадцать мужчин, из которых трое были глубокие инвалиды, и одна женщина, которую глуповцы прозвали — Военно-Полевая Жена. Естественно, город устроил победителям триумфальную встречу — посреди площади имени товарища Стрункина был накрыт стол со всевозможными яствами, как-то: картошкой в мундире, квашеной капустой, вареными яйцами, а также четвертными бутылями самогона. Но фронтовики были отчего-то неразговорчивы и мрачны; они никого не узнавали и налегали на самогон. Даже жизнерадостных мальчишек они гнали от себя прочь и на их канючные просьбы рассказать про войну отвечали словами:
— Да ну ее!..
Что-то на третьем часу гульбы в дальнем конце стола произошло некоторое смятение, вроде внезапно вспыхнувшего и тут же потухнувшего скандала; все так и подумали, что это чуть было драчка не приключилась в конце стола, но на самом деле это на пир явился Зеленый Змий. В тот раз он принял обличье фронтовика: на нем был китель без погон, диагоналевые галифе, поющие сапоги и плоская фуражка, заломленная на затылок. Несмотря на то что уж какое поколение глуповцев сменилось с той поры, когда искуситель в последний раз бесчинствовал в городе, все присутствовавшие на пиру шестым чувством постигли — это Зеленый Змий. Искуситель понял, что узнан, и начал куражиться; он сказал шестнадцать тостов подряд.
— Дорогие соратники и прочие тыловые крысы! — например, говорил он. — Мы свое дело сделали: разгромили лютого врага, изничтожили его логово и теперь имеем полное право пить до потери пульса. К чему лукавить: в этом благостном деле я вам задушевный товарищ, и вообще я первый помощник при горемычном вашем житье-бытье. Не скрою — была меж нами размолвка, но благодаря искрометной деятельности ваших орлов-руководителей опять вам без меня никуда, поскольку я есть теперь столп товарно-денежных отношений. Так за что, братцы, пьем… А вот за что: пусть этот пир будет пир вечный, пир до последнего человека!
На шестнадцатом тосте, посвященном всемирно-историческому значению «чудо-богатыря», новый председатель горсовета Феликс Анисимович Казюлин, присланный откуда-то очень издалека и поэтому не признавший Зеленого Змия за такового, не вытерпел и сказал:
— А не много ли вы на себя берете, товарищи победители?! Ишь какие прыткие: и врага они сокрушали, и логово его привели к нулю, и опять же замахиваетесь на всемирно-историческое значение!.. Осади назад! — вот что я вам скажу, дорогие граждане! Вы думаете, что вы победители? Это мы победители, то есть те, кто стоял у государственного руля! А вы, ребята, просто-напросто исполняли гениальные предписания. Да еще вы их довольно халатно исполняли, потому что вопреки установке «на чужой территории и малой кровью» вы разгромили врага в непоказанные сроки и черт-те знает какой ценой! Короче говоря, это мы победители, а не вы! Вот мы-то и запируем! А вы все — марш картошку копать!
И все прямо из-за стола пошли по огородам картошку копать, включая самого Зеленого Змия, который малодушно перед новым председателем спасовал. За оголившимся столом, уже обезображенным в результате трехчасовой гулянки, остались только Казюлин и Проломленный-Голованов. Казюлин сказал:
— Эти-то чудо-богатыри, я гляжу, за войну разных мыслей поднабрались.
— Не без того, — с тоскою в голосе отвечал Проломленный-Голованов. — Да и как их не поднабраться, если они пол-Европы пешком прошли. Тут сейчас один пел с вражьего голоса: дескать, в Германии улицы с мылом моют… Я этого болтуна, наверное, приберу.
— Обязательно прибери! Вообще есть у меня такая думка, что мы народ несколько распустили. Ну, ничего: если мы с тобой культурного немца уконтрапупили, то неужели нам с родными лопарями не совладать?! Нет, я их в бараний рог согну, а своего достигну!
— Я тебе прямо скажу, товарищ Казюлин: мы тут с Милославским до тебя такого наворотили, что уже ничего нам не остается, как и в дальнейшем гнуть их в бараний рог. В результате строительства сейчас такая зыбкая наметилась ситуация, что ужасаться все должны власти трудящихся на местах, иначе нам с тобою несдобровать.
— Золотые слова! — согласился председатель Казюлин. — С завтрашнего дня начинаю всех ужасать.
Это свое обещание председатель Казюлин сдержал с лихвой и в такой трепет погрузил город, что глуповцы вынуждены были его крепко зауважать. Полюбить нового председателя они не то чтобы полюбили, но как было не проникнуться искренним чувством к государственному человеку, который, пожалуй, и строение атмосферы мог перекроить по желанному образцу? Такие несусветные подозрения навеяли им вот какие казюлинские дела…
Сначала председатель тем взял на испуг город, что обратно переселил в леса бывший безначальный народец, обнаруженный познавательной экспедицией, обвинив его в том, что-де в сорок втором году идеалисты жгли на лесосеках костры, приманивая немецких парашютистов: как это ни удивительно, в предательство переселенцев глуповцы поверили единогласно, невзирая на то что город был так же удален от линии фронта, как от китайской провинции Сичуань. Когда в сорок шестом году разразился внеочередной голод, Феликс Анисимович проанализировал положение в деревне, нашел, что здешнему хлеборобу слишком вольготно дышится, и распорядился реквизировать в пользу города всю наличную животину, за исключением только собак, кошек и тараканов, а чтобы деревенский народ от крайней бескормицы не разбрелся, велел обнести бывшую Болотную слободу колючей проволокой в три кола. Особое впечатление на глуповцев произвело поступление в свободную продажу убойной силы копеечного вина, которое начала производить красильная фабрика имени XI-летия Великого Октября; приятное изумление вызывало то обстоятельство, что вино это было намного дурнее водки, а стоило чепуху; немудрено, что многие в Глупове прониклись почтением к председателю Казюлину еще и как к выдающемуся химику, плюс блестящему экономисту, плюс радетелю о народном благосостоянии.
Затем случилась история с футбольной командой «Красильщик», которая в сорок седьмом году была сформирована Феликсом Анисимовичем из престижных соображений. Этой команде были созданы такие марсианские условия для личной жизни и совершенствования спортивного мастерства, что команда довольно скоро пробилась в первую лигу и поэтому слишком далеко зашла в понимании о себе. Одно время футболисты из «Красильщика» прямо-таки терроризировали город: они артельно буянили в ресторане, сразу после войны открытом при автобусной станции, регулярно били уличные фонари, раздевали до белья припозднившихся горожанок и даже стригли прохожих большими портновскими ножницами да еще издевательски требовали за стрижку четыре рубля пореформенными деньгами. Команда буйствовала до сезона пятьдесят первого года, когда она проиграла ярославскому «Шиннику» принципиальную встречу, за что председатель Казюлин и велел ее в полном составе арестовать. После многочисленных очных ставок, бесед с болельщиками и допросов, на которых, например, спрашивалось: «Ты почему, мерзавец, на шестнадцатой минуте не сделал передачу на правый край?» — команда получила в общей сложности 137 лет лишения свободы и была этапирована в Северный Казахстан; осужденные все были ребята юные, без царя в голове и, едучи в «столыпинце», всю дорогу орали песни.
Тренер же «Красильщика» был расстрелян лично Проломленным-Головановым; рано утром, только развиднелось, начальник милиции вывел тренера во двор допра и приказал:
— Становись на колени, фашистская морда!
Тренер сказал ему:
— Ни за что!
— Чудак… — молвил Проломленный-Голованов уже в иной интонации, сочувственной, даже покровительственной отчасти. — Ты пойми, чудак, противно же падать на этот бетонный пол! Грохнешься, как куль с дерьмом, только шум от тебя пойдет. А на коленях стоючи — раз, и сковырнулся по-тихому, как заснул. Если желаешь, я тебе окажу товарищеское участие и кокну из «вальтера», а не из отечественного ТТ. Потому что из «вальтера» филигранная такая получается дырочка, будто кто ее просверлил, а из ТТ бац — и полголовы нету…
Эта последняя ласка подействовала на тренера таким образом, что умирал он, заливаясь благодарственными слезами [49].
В том же пятьдесят первом году Феликс Анисимович ввел в Глупове гражданскую униформу, с тем чтобы стимулировать единение народа вокруг его линии на острастку: мужчинам присваивались габардиновые костюмы темно-синего цвета в реденькую полоску, женщинам — те же габардиновые костюмы, но только юбочные, а не брючные, юношеству — «бобочки», то есть короткие курточки из вельвета, детворе — стилизованные матроски; кроме того, сильному полу предписывалось носить так называемый «политический зачес», а прекрасному полу — укладывать волосы этаким барашком, барашком. Проломленный-Голованов лично контролировал унификацию внешности горожан и серьезно опасался волнений на этой почве, но ни одного строптивца ему обнаружить не удалось, потому что в то время глуповцы больше всего на свете боялись подозрения в буржуазном индивидуализме.
И все же председатель Казюлин в глубине души побаивался того, что при показном единении вокруг его линии на острастку и якобы оголтелом коллективизме глуповцы таят против него некую заднюю мысль и только и думают, как бы расквитаться за перегибы с властью трудящихся на местах. Поэтому, то есть страха усугубления ради, Феликс Анисимович вскоре развернул широкую кампанию за искоренение задних мыслей, которая призвана была охватить все взрослое население. На практике это выглядело следующим образом: по средам и пятницам Особое присутствие в составе председателя Казюлина, начальника гормилиции Проломленного-Голованова и одного бессловесного мужичка по очереди заслушивало каждого взрослого глуповца и, судя по его ответам на разные каверзные вопросы, давало ему политическую оценку, из которой вытекало либо поощрение в виде отреза кумача местного производства, либо лишение свободы с непредсказуемыми последствиями. Большая часть глуповцев отделалась кумачовыми отрезами, так как на все вопросы эта часть отвечала междометиями или решительно невпопад и, стало быть, серьезной угрозы не представляла, но те, кто был способен связать десять слов в одно внятное предложение, нешуточно пострадали. Допустим, является такой глуповец на прием, а Проломленный-Голованов ему сразу обухом по голове:
— Ты,– спрашивает, — товарищ, к какой диверсионной группе принадлежишь?
Глуповец, конечно, весь стекленеет от такого подвоха, но отвечает пока что твердо:
— Я, соколы вы наши, испокон веков был пролетарии всех стран соединяйтесь!
— А какие у тебя чувства к власти трудящихся на местах? — вступает председатель Казюлин.
— На это я так скажу: будь у меня три головы, как у Змея Горыныча, я за данную власть все три и положил бы!
— Положим, что так… А вот насчет перебоев в свободной продаже с мукой и маслом — какая твоя позиция?
— Это, конечно, трудности роста плюс враждебное окружение.
— Ну а как у тебя обстоит с уверенностью в завтрашнем дне?
— И тут никаких сомнений!
Тогда Проломленный-Голованов с отчаянья подмигнет испытуемому и как бы по-свойски спросит:
— С женой-то аккуратно сосуществуешь или же имеешь что-то на стороне?
— На этом фронте, товарищи, честно говоря, у меня нелады, — простодушно поймается балагур. — Квелая мне какая-то попалась супружница, не боец! Поэтому, конечно, временами природа берет свое…
— В таком случае нет тебе доверия! — скажет Казюлин не без злорадства. — Сегодня ты, понимаешь, изменишь супруге, а завтра политическим установкам! Эй, кто там у нас человек с ружьем? Тащи его в каталажку!
И беднягу тащат волоком в каталажку.
Однако среди испытуемых попадались и такие истовые фигуры, что все у них было как по писанию, включая «не пожелай жены ближнего твоего». В таких критических ситуациях председатель Казюлин загадывал испытуемому загадку. Он спрашивал, что такое: «По-ихнему — чушь, несуразность, курьез, по-нашему — факт, соцударник, колхоз» — и если испытуемый не отгадывал, что это отрывок из поэмы Александра Безыменского «Трагедийная ночь», его также спроваживали в каталажку.
В результате кампании за искоренение задних мыслей в городе удалось нейтрализовать около тысячи потенциальных головорезов и диверсантов, но и этого Казюлину показалось мало: он велел Проломленному-Голованову взорвать ночью памятник Милославскому и обвинил в этой акции ночную смену рабочих с красильной фабрики; последние нимало не отпирались, понимая, что в сложившихся условиях это занятие праздное, и вслед за футболистами отправились в Северный Казахстан.
Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что председатель Казюлин и меры кротости из виду не выпускал. Так, он обязал «Красный патриот» регулярно публиковать материалы о страданиях заморского пролетариата в тисках всяческого обнищания и разора. К чести глуповцев, они близко к сердцу принимали социально-экономические невзгоды заморского пролетариата, и примерно с пятидесятого по пятьдесят шестой год в городе только и было разговоров, что о трагедиях, которые разыгрывались по ту сторону баррикад. Допустим, стоило над Калифорнией пронестись урагану, повлекшему человеческие жертвы и неисчислимые разрушения, как уже глуповцы при встрече вместо «как поживаете» спрашивали друг друга: