Страница:
Лиза сразу нас заметила, но из чувства приличия старается это скрыть. Однако любопытство все же берет верх над чувством приличия, и она время от времени украдкой поглядывает в нашу сторону – конечно же, ее внимание привлекает прежде всего Беба. Будь я па месте Илиева, я бы не преминул сделать ей замечание, но он ничего не видит, он сейчас, верно, на седьмом небе оттого, что помирился с Лизой и может провести с ней вечер в великолепной обстановке.
– А почему кое-кто пялит на нас глаза? – спрашивает вдруг Беба. – Можно подумать, это одна из твоих бывших.
Ничто не ускользнет от ее взгляда.
– Думаешь, у меня был целый гарем? – уклончиво отвечаю я и тут же вспоминаю свой сон.
В спальне, похожей на больничную палату, дюжина кроватей, на кроватях – какие-то нахальные женщины, которых я почти и не помню, и среди них Лиза, у которой вообще нет ни малейшего основания быть среди них… Жалкое зрелище. Поневоле задумаешься о вчерашних мальчишках, меняющих женщин одну за другой: ведь если такому привидится сон вроде моего, ему целой ночи не хватит на обход своего гарема.
– Ты слишком ленив, Тони, чтобы иметь целый гарем, – слышу я голос Бебы. – И слишком избалован. Ты любишь, когда тебя похищают. Сперва тебя похитила Бистра, потом – я, должно быть, и та, домашняя, тоже тебя похитила…
– Тогда я не стал бы искать тебя, глупая ты женщина.
– Кто знает? – скептическим тоном отвечает Беба. И после короткой паузы добавляет: – Только смотри, не награди меня чем-нибудь.
Я возвращаюсь домой лишь следующим вечером. Вполне можно было бы вернуться в обед, но я нарочно тяну время у Бебы, пока не приходит пора идти в редакцию. Меня не тянет в комнату, где заглядывает в окно ореховое дерево. И дело, конечно, не в комнате, а в предстоящем разговоре. Потому что я знаю – без разговора не обойтись.
Услышав, что я вернулся, Лиза вышла из чулана и остановилась у двери, словно наказанная. Ее темная фигура – черный пуловер, черная юбка и черные разлохмаченные волосы, в которых светятся зеленые серьги, – четко обрисовывается на фоне светлой стены. Темная фигура и белое лицо с отсутствующим выражением.
– Я вас жду со вчерашнего вечера.
– Зачем?
– Не знаю. И все-таки жду. – Это звучит не как упрек, только как информация. Потом Лиза замечает безо всякой связи: – Девушка у вас красивая. Я имею в виду лицо. А в остальном она немного нестандартна… как и я.
«Уж прямо – как и ты!» – хочется мне возразить. Вместо этого я бормочу:
– Не будем об этом.
– Ладно. Раз вам неприятно…
– И не торчите у двери, садитесь. Если хотите что-то рассказать – рассказывайте. Если нет – выкурим по сигарете и спать.
– Это зависит только от вас, Тони, – спокойно, Даже равнодушно произносит Лиза, делая два шага к своему обычному месту. – Я готова рассказать вам все, что представляло бы для вас интерес.
– Почему же вы раньше лгали?
– Не лгала. Кое-что умолчала – это верно. Но я ведь не была обязана исповедоваться, правда? Вы не поп, и выкладывать всю подноготную…
– Одно умолчали, другое приукрасили, третье присочинили.
– Я это делала без злого умысла. А вы всегда говорите только правду?
Напряженность первых минут прошла.
Лиза расслабляется, закидывает ногу на ногу я уже глядит на меня так, будто не она должна рассказывать, а я.
– Я никого не впутываю в свои истории, – холодно уточняю я. – А вы меня впутываете. И раз уж не можете иначе, мне следовало хотя бы знать что к чему, верно?
– Вы правы, – безучастно кивает она.
Эта ее манера начинает действовать на нервы.
– Только мне бы не хотелось быть правым, как ваш Миланов, понимаете? – бросаю я с ноткой раздражения в голосе.
– Не понимаю.
– Я хочу сказать, я не желаю, чтобы вслух вы говорили, что я прав, а в душе ругали меня за эту мою правоту.
– Теперь поняла
– В таком случае поймите и другое: меня совершенно не интересуют ваши любовные похождения, как вы себе вообразили. Больше того, я бы даже сказал, что меня ничто не интересует, если бы не боялся вас обидеть, у меня нет никакого желания портить вам настроение, я не Илиев, и вам нет нужды рисоваться передо мной. Но нельзя без конца меня дурачить и в то же время рассчитывать на мою помощь. Оказывать помощь можно лишь тогда, когда располагаешь хотя бы минимумом информации. И это единственное, чего я от вас хочу: дайте мне минимум информации относительно этих ваших хулиганов. Поверьте, ни на что другое я не претендую.
– Вот как? – замечает Лиза, недовольно наморщив нос. – Могу ли я получить обещанную сигарету?
Оставив на столике сигареты и зажигалку, я сажусь на кровать, привалившись к стенке, всем своим видом показывая, что мой ход сделан. Как пойдет она?
Она закуривает, глубоко затягивается раз, другой, стряхивает пепел, хотя в этом пока нет надобности – пепла еще не много.
– Я буду рассказывать все, Тони. Спасибо, что вы не настаиваете, чтобы я рассказала все как на духу. На деле вам этого хочется, и не потому, что вас это так уж интересует. Вам сейчас важно услышать, что лгунья раскаивается. Но вдруг я не лгунья? В конце концов, бывают вещи, которых человек стыдится – и не потому, что они настолько страшны, люди ведь стыдятся и пустяков, но раз уж я решилась рассказывать, я расскажу все, хотя почти уверена, что, выслушав меня, вы подумаете: так ли оно было на самом деле, и непременно заподозрите, будто я опять что-то скрываю, опять замалчиваю…
Она снова стряхивает сигарету в пепельницу, но забывает сделать очередную затяжку.
– Не стану утверждать, что в моей жизни все шло как по маслу, одно утешение – не я одна способна пойти на сделку с совестью. Впервые это произошло, когда я поступала в театральный институт. Одна моя подруга, Лили, сказала: конкурс пройти почти невозможно, а вот некий Васко запросто в этом тебе поможет. Так что она познакомила меня с этим Васко, и в тот же вечер он повел меня в какой-то вшивый кабак, чтобы выработать план действий, но вырабатывать, конечно, ничего не пришлось, вместо этого мы хлестали вино – правда, в основном он, но и я хватила для храбрости. Потом Васко спрашивал, куда мы пойдем, ко мне или к нему, а я: зачем обязательно к кому-то идти? Услышав такое, он сказал: чего выпендриваешься? Может, вообразила, что я буду устраивать тебя в институт за твои прекрасные глаза? Учти, ни глазами, ни слезами меня не прошибешь, я предпочитаю быстрые сделки: пьешь, платишь – чао, бамбина. Я, конечно, здорово была ошарашена, я ему сказала, чтобы нашел кого-то по себе во вшивом этом кабаке, тебе, говорю, это заведение в самый раз: пьешь, платишь – чао, бамбина. И улизнула. А на другой день Лили мне говорит: я нашла нужного человека, а ты ведешь себя как последняя дура. Ты чего, говорит, воображаешь? Да он таких, как ты, лопатой гребет! Пускай себе гребет, говорю, чего он ко мне-то пристал? Да разве он к тебе пристал, это же я его попросила. Нашла кого просить, говорю, да он же дурак, каких свет не видел. Тебе еще не с такими придется иметь дело, говорит Лили, и нечего к нему так уж придираться – можно подумать, тебе с ним расписываться. Не нравится его морда – не смотри. Закрой глаза – и порядок.
Лиза гасит в пепельнице сигарету и продолжает:
– И я закрыла глаза. А он потом говорит: почему не сказала, что ты первый раз? Знал бы – я бы с тобой не связывался. Все-таки он пообещал помочь, врал даже, что кое-кому звонил; мне было ясно, что никому он не звонил, во всяком случае, ничего из этого не вышло. Потом, чтобы отделаться, он послал меня к Миланову – дескать, надо все подготовить и такие дела не делаются с бухты-барахты, а Миланов поможет – очень важная птица.
– Про Миланова уже знаю, – спешу я ей напомнить, опасаясь, что ее сказки до утра не переслушаешь.
– Да, я вам рассказывала. А потом та змеюка меня вытурила, и я связалась с Чавдаром – он тоже работал в институте и, когда встречал меня в коридоре, начинал разводить всякую бодягу, только я, следуя инструкции Миланова, держалась неприступно. Сначала, когда эта змея меня вытурила, когда Миланов распрощался со мной, Чавдар оказался единственным человеком, готовым мне помочь, я даже какое-то время жила у него на чердаке – сам он жил у родителей, но у него была мастерская. На чердаке там собирались такие же психи, как он сам, без конца рассуждали об ораториях да о контрапунктах и заводили пластинки. Ну и вот, какое-то время я там жила – пока мне не осточертела их болтовня, а потом Чавдару удалось пристроить меня в магазин пластинок, и я подыскала себе квартиру, мы с моей напарницей Надей сняли комнату на двоих – об этой девчонке я вроде бы уже рассказывала вам, она как раз поцапалась тогда со своими, так что нас устраивала комната на двоих, и с тех пор Чавдара я уже больше не видела.
Лиза замолкает, задумываясь, как бы соображая, не упустила ли что-нибудь важное, заслуживающее внимания, – рассеянно перебирает пальцами звенья цепочки. Затем поднимает глаза, чтобы проверить, слушаю я ее или только делаю вид. Да, слушаю. Знакомый сюжет: ты мне – я тебе, или услуга за услугу. Странная вещь, но в эпоху технического прогресса мужчины вырождаются. Категория самца – демона-искусителя, покоряющего женщин внешностью или интеллектом, – заметно скудеет, уступая место чиновнику-соблазнителю, сморчку, который раньше до конца дней своих довольствовался бы убогими прелестями собственной жены, а нынче, получив какую-то власть, со спокойной совестью паскудит везде, где только представится случай, следуя принципу: ты мне – я тебе.
– Какое проклятие – быть женщиной, верно? – роняю я.
Лиза окидывает меня испытующим взглядом – очевидно, боится насмешки, – потом доверчиво говорит:
– Да, я то же самое сказала Васко, когда мы вышли из кабака. Должно быть, я тогда была еще слишком наивной, но прямо так и сказала, а он давай ржать. Какое же, говорит, проклятие? Как захотела, так и повернула. Ведь нашему брату, мужику, чтобы чего-то добиться, приходится тратить деньги, время, связи искать, работать когтями и зубами. А баба промышляет себе тем, что не шибко изнашивается и вечно остается при ней. В общем, такую ахинею понес, такой бред, что я, дура наивная, решила его осадить: а тебе не кажется, говорю, что эта твоя мораль – из прошлого? А Васко нагло смеется мне в глаза и говорит: слушай, девочка, как раз в этом деле никакой разницы между прошлым и настоящим нет, насколько я смыслю в медицине…
– С ним все ясно, – киваю я, чтобы она не повторялась, не топталась на месте.
– Когда пошла работать, я немного оклемалась и даже стала готовиться к вступительным экзаменам в университет. Я ему докажу, этому Миланову, думала я, что и без петухов наступает рассвет. Но ничего доказать не сумела – не добрала каких-то двух жалких баллов, однако эту пилюлю я проглотила легче, потому что изучать славянскую филологию я не особенно стремилась – это ведь не то что читать романы. Раз уж не быть мне артисткой, не все ли равно – учительницей работать или стоять за прилавком н продавать пластинки. С Надькой мы ладили неплохо. Она тоже оказалась на мели – не поступила в консерваторию. Так что она таскала меня на концерты, я ее – в театры, и первое время мне жилось спокойно – дрессировка Миланова давала себя знать, – а бедная Надька была некрасивая, хилая – словом, пашу квартиру не осаждали толпы поклонников. Но в один прекрасный день в магазин является моя мать. Вы себе представляете – моя мать и Бах! Как потом выяснилось, пришла она не ради Баха, она у меня из тех, из верующих, и кто-то надоумил ее пойти поискать пластинку с церковными песнопениями – мол, дома проигрыватель пылится без дела. Ну, является она. Смотрит вокруг, будто чувствует себя не в своей тарелке, и вдруг видит меня… Какие были объятия, какие слезы, какие всхлипы – я не знала, куда глаза девать от стыда. Но делать нечего – пришлось возвращаться домой. И снова нервотрепка, скандалы, правда, только по вечерам, поскольку днем я была на работе. Проработала я полгода как один день, настало время уходить: женщина, которую я замещала, вернулась. Мною были довольны и потому не выгнали на улицу, а перевели в книжный магазин – тоже кого-то замещать. Туда черти принесли Лазаря…
Лиза берет сигарету, но не закуривает, а долго вертит ее в пальцах, рассматривая со всех сторон, словно эта сигарета чем-то ее озадачила – то ли формой, то ли длиною, то ли цветом.
– Про Лазаря вы уже слышали, – продолжает она. – После того как я снесла в комиссионку транзистор, меня вызвали в милицию, и все стало складываться далеко не так гладко, как представляли себе Лазарь и его «неизвестный солдат». Хорошо, что дело касалось только транзистора. Откуда он у вас? – спрашивает человек, который мною занялся в милиции. Мой он, говорю. Как это ваш – вы что, с ним на свет родились? Я ему подсовываю версию насчет валютного магазина, а он: дело в том, что этот транзистор ворованный! Как это, говорю, ворованный? А об этом уже вы расскажете. Пришли домой с обыском, мать чуть в обморок не упала, но, конечно, ничего у нас не нашли. Заставили меня написать показания, после чего отпустили. Мне хотелось прямиком отправиться из милиции к Лазарю, но, смекнув, что могут следить, я пошла домой. На другой день он сам пришел ко мне в книжный магазин. Я ему рассказала в двух словах, что со мной было, а он: жалко, я, говорит, как раз собрался толкнуть им один «Грюндиг»… Поздно вечером приперся ко мне домой – чтобы узнать подробности – и, когда я все ему рассказала, вдруг скис. Сидит как в воду опущенный, а когда я вижу его таким, он кажется мне совсем мальчишкой – да он и вообще желторотый… Я говорю: нечего тебе раздумывать, не то опять придумаешь какой-нибудь вздор, ты мне лучше скажи, где ты украл эти вещи. Ты за кого меня принимаешь? – спрашивает. За кого же тебя принимать, если ты сплавляешь краденое? Не мое это, кричит, мне Мони дает! А Мони где берет? Откуда я знаю, говорит, – в машинах или в квартирах, какое это имеет значение… Ну вот что, говорю, немедленно прекрати всякие махинации с этим твоим Мони, покуда тебя не накрыли. А он: я бы давно прекратил, да не могу – я ему должен уйму денег, и не только ему, я весь в долгах, а свобода, Лиза, штука дорогая, не по карману она такой бедной фирме, как моя. Потом он начал фантазировать, как всегда: и как было бы здорово, если бы он от них откупился (теперь он говорил не только о Мони, но о них), и как бы он подыскал в Лозенце холостяцкую квартиру на каком-нибудь чердачке, а потом, поднатужившись, сдал бы экзамены, а отец купил бы ему в награду машину, и как здорово мы бы зажили вместе – словом, понес чепуху, от которой так размякает сердце. И поскольку оно размякло, я и говорю: есть у меня на книжке почти триста левов, я поищу перепечатку, буду по вечерам сидеть за машинкой, после работы, а он хохочет: ты вообразила, что речь идет о каких-то пяти-шести сотнях? Уж не о миллионах ли? – спрашиваю. Может, не о миллионах, но, во всяком случае, о четырехзначных числах, и не с единицей в начале, а с тройкой. Четырехзначное число с тройкой – да мне и не снились такие деньги, так что я вся сникла, сижу молчу. Он тоже помолчал, потом спрашивает: а у матери твоей нет какой-нибудь драгоценности, ведь она из «бывших», должно же у нее сохраниться хоть что-то.
Лиза наконец закуривает сигарету, которую крутила в пальцах, но тут же снова забывает о ней.
– Конечно, до тех пор мне это и в голову не приходило. Верно, говорю, есть, но неужели ты думаешь, будто мать нам его подарит? С какой стати она должна дарить, ты ведь не маленькая, говорит он, сама можешь взять. Хочешь сказать – украсть? Зачем красть – просто взять, ты умеешь красиво говорить, тебе ничего не стоит человека и в петлю заманить – так попроси у нее взаймы. Надо им что-то дать в залог, чтобы они оставили меня в покое, а потом мы его выкупим. На какие шиши ты его выкупишь? Это проще простого, говорит он, но сперва надо посмотреть, подойдет ли для этого дела твоя семейная драгоценность… У матери было несколько колец, некоторые она носила, но самый дорогой перстень никогда не надевала – завернутый в шелковую бумагу, он хранился в большой коробке, под стопкой писем и фотографий. По словам матери, перстень стоил целое состояние, об этом она от своего отца слышала; береги его, сказал он ей однажды, это целое состояние, хотя, по-моему, ничего особенного, перстень как перстень, только с потрясающе красивым изумрудом. Я рассказала Лазарю об этом перстне, дала ему понять, что наверняка он стоит больше трех тысчонок, а он мне: ладно, давай неси, будет видно. Да ты в своем уме, спрашиваю, он хранится в комнате матери, а если бы даже и в кухне, в жестянке с черным перцем, все равно я не притронусь к нему, пока не скажешь, как ты собираешься его выкупить. Это проще простого, говорит он. Ты же слышала, что старик обещал мне денег на «москвич», если сдам экзамены. В таком случае сдавай экзамены – и дело с концом. Но на это уйдет три месяца, а они держат меня в руках, я должен плясать под их дудку, сбывать краденое барахло, не сегодня-завтра меня могут накрыть… Что ж, думаю, в эти три месяца мать едва ли обнаружит пропажу: перстень тот она вообще не надевает – разве станешь носить на руке целое состояние? А почему бы тебе не сообщить про этого Мони в милицию? – спросила я без особой надежды. Я, говорит, не предатель. И потом, влипнет Мони – значит, и я влипну, или ты думаешь, за такие операции премию дают? А где гарантия, спрашиваю я, что по возвращении денег они вернут перстень? Об этом, говорит, не беспокойся, все будет сделано по всем правилам, ты давай неси кольцо, сперва надо поглядеть, стоит ли оно таких долгих разговоров. На другой день я принесла перстень и показала Лазарю, а он, верно, уже навел справки, как ценятся изумруды, потому что у него глаза на лоб полезли. Эта штуковина, говорит, пожалуй, нас устроит, но тут не обойтись без специалиста, чтобы все было чин чинарем. Мы, говорит, свяжем тебя с одним человеком, отнеси ему это колечко, тебе, надо убедиться, что оно попадет в надежные руки и что мы сможем взять его обратно.
Бросив взгляд на зря сгоревшую сигарету, зажатую ее белыми тонкими пальцами (белыми, тонкими, но несколько неухоженными из-за домашней работы), Лиза бросает окурок в пепельницу и устремляет свои темные глаза на меня, снова как бы проверяя, слежу ли я за ее рассказом. Как не следить. Из всех ее историй эта особенно меня трогает.
– Встреча произошла на другой день, в Докторском саду, когда этот сад бывает немноголюдным. Я сидела на скамейке одна, подошел и сел рядом человек, которого я узнала по описанию – пожилой мужчина с седыми усиками, какие были в моде в прежние времена, с коричневым плащом на руке. Славный нынче денек, говорит он (хотя собирался дождь). Это был пароль, и я ответила: да, хороший денек. А он: ну-ка, показывайте, что вы там принесли, только осторожно – незаметно придвиньте вашу руку к моей, и я придвинула, он осмотрел перстень, прикрывая его полой плаща, и, видно, нашел, что перстень неплох, потому что сказал: пожалуй, я смогу быть вам полезным. А у пас была такая договоренность – если он скажет, что сможет быть полезным, я оставляю у него перстень. Так что я уехала, и какое-то время дела шли неплохо, а потом Лазарь снова начал якшаться с ними и опять разболтался, экзамены якобы отложил на осень и, что самое главное, ни разу даже не заикнулся о перстне, а я с ужасом ждала, когда мать обнаружит пропажу. Одурачил он меня, этот мальчишка, но теперь и я решила его одурачить и однажды говорю ему: мы дали маху с тем перстнем, мать через неделю уезжает на воды и теперь-то наверняка обнаружит пропажу, и все полетит к чертям, лучше бы мы взяли ожерелье. Какое ожерелье? – спрашивает Лазарь. Тоже изумрудное, отвечаю, это из одного гарнитура. Двенадцать камней, точно таких, как в перстне, но что толку, если оно заперто… Так отопри, говорит он, велика важность. Раз невелика важность, иди отпирай сам, и нечего прикидываться идиотом – неужто не соображаешь, что прежде чем можно будет отпереть, мать должна уехать на воды, а перед тем как уехать, она обычно прячет все драгоценности и наверняка обнаружит, что перстня нет, так что вначале она меня выгонит из дому, а потом сама уедет. Ты права, говорит, дело нешуточное, надо все как следует обмозговать. И, должно быть, в тот же вечер он «обмозговал», конечно с их помощью, потому что, когда мы встретились на другой день в кафе-кондитерской, что возле «Головных уборов», он приволок с собой Мони и, едва мы уселись, говорит: погляди-ка, что он тебе принес, пожалуй, сгодится для подмены. Мони принес какой-то перстень, честно говоря, дерьмовый, мой отличался от него как небо от земли, и лишь по форме они были похожи, так что, когда я завернула его в бумажку, на душе у меня стало немного спокойней – может, мать не хватится? Я, конечно, рассчитывала, что мне вернут настоящий перстень, в этом был смысл моей задумки, однако Лазарь сказал: нет – откуда взять столько денег, чтобы выкупить залог, и вообще это сейчас не играет роли, так как ожерелье открывает новые возможности, ты только поскорей волоки его, Лиза, вот тогда мы заживем.
– Так что, вы и ожерелье «увели»?
– Может, я и решилась бы на эту глупость… если бы смогла.
– Ваша матушка почувствовала что-то неладное?
– Нет, ожерелья просто-напросто не существовало.
– Ясно.
– Откуда у матери такие сокровища? Я решила прибегнуть к этой лжи с единственной целью – заставить Лазаря вернуть мне перстень. Но вместо того чтоб получить перстень, я увязла пуще прежнего, он ежедневно приставал ко мне, требовал, чтобы я как можно скорее выкрала ожерелье. Он всячески давил на меня, а я откладывала, пускай, мол, сперва мать уедет. А в это время и она на меня обрушилась – обнаружила все-таки пропажу… Не знаю, как это произошло, только она тут же сообщила в милицию. Деваться некуда, надо было спасать человека. Я сказала, будто взяла перстень поносить и потеряла. Мать, конечно, в истерику, стала хвататься за сердце и рухнула на диван – ее вечные штучки; я ей принесла стакан воды и валерьянку и как была в летнем платье, так и пошла куда глаза глядят. Вернулась через несколько дней – взять хоть что-нибудь из белья, – но вместо белья мать вручила мне повестку. Ступай теперь, говорит, сама выкручивайся, посмотрим, как-то они поверят твоим россказням. Пришлось идти. Насчет перстня меня особенно не допрашивали, зато вытащили на свет прежнюю историю и снова принялись за старое: с каких пор и почему не работаешь, что ж, говорю, найдите мне работу, и я пойду работать. И они нашли, только на другом краю света – об этом я вам уже рассказывала, – мне стало невмоготу, бросила, мать снова в обморок, я ей дала валерьянки – и снова в бега.
– Этот номер вы, похоже, частенько выкидывали…
– Частенько, – соглашается Лиза.
– Какая же была польза от этих побегов?
– Не думала я о пользе. Почему обязательно должна быть польза?
– Но если поступок не приносит пользы, какой смысл его повторять?
– Кое-какая польза все же была, – бормочет она, небрежно пожимая округлыми своими плечами. – После каждого моего побега мать, бывало, до неузнаваемости размякает. Родненькая… Дитятко мое… Радость моя… Ненадолго, правда, но все-таки размякает.
Сбежать. Простейший и самый верный способ избавиться от всего и от всех. Вероятно, это вошло у нее в привычку с детства, уже после первых домашних конфликтов. Может быть, преследуемого зайца такой примитивный рефлекторный порыв может спасти, но в человеческом обществе, где существуют удостоверения личности и прописка, проку от него немного. Бегство длится до определенного момента – до тех пор, пока тебя не сцапают.
– Это все? – спрашиваю я.
– Почти. Было у меня еще одно увлечение, да неохота сейчас рассказывать. Это совсем другая история.
– Ваши увлечения меня не интересуют. Я о другом.
– Ну так это все.
– Чего же они теперь от вас хотят?
– Теперь они требуют перстень – тот, который мне дал Мони. А на самом деле им ожерелье спать не дает.
– Скажите, что его нет и не было.
– Я говорила – не верят.
– Получается, что ваши выдумки убедительней вашей правды.
– Это вам решать, – произносит она с равнодушным видом.
– Предложите им обмен: они возвращают ваш перстень, а забирают свой.
– Предлагала, да не такие они дураки. У них теперь своя версия: они не имеют никакого отношения к моему перстню. И вообще не знают, кому я его отдала и зачем, Самое скверное то, что так оно и есть, – они с самого начала так все подстроили.
– Может быть, вернем им деньги за перстень Мони – и делу конец?
– И на это они не идут. Это, дескать, семейная реликвия или что-то там еще… Я же вам сказала – они тянутся к ожерелью.
– А не боятся они дотянуться до милиции?
– Вот уж нет. Они понимают, что я не пойду жаловаться. Кто прошел через чистилище, жаловаться не станет. А если бы я была из тех, что жалуются, мне бы не пройти чистилища…
– И вам безразлично, что они считают вас дурой?
Лиза смотрит на меня, как видно решая, промолчать ли в ответ на мой комплимент. И лишь минуту спустя отвечает устало:
– Знаете, если бы то там, то сям не попадались дураки, Тони, в этом мире некого было бы уважать…
Она снова замолкает, а чуть позже говорит с ноткой оптимизма в голосе:
– Ладно. Как-нибудь да выкарабкаюсь.
Нет, в ней все-таки есть что-то симпатичное, в этой гусыне. Не столько в ее глупых историях, сколько в том, как она к ним относится. А относится она к ним именно как гусыня. Выйдет из воды на бережок, отряхнется и говорит как ни в чем не бывало: а теперь пошли дальше.
– А почему кое-кто пялит на нас глаза? – спрашивает вдруг Беба. – Можно подумать, это одна из твоих бывших.
Ничто не ускользнет от ее взгляда.
– Думаешь, у меня был целый гарем? – уклончиво отвечаю я и тут же вспоминаю свой сон.
В спальне, похожей на больничную палату, дюжина кроватей, на кроватях – какие-то нахальные женщины, которых я почти и не помню, и среди них Лиза, у которой вообще нет ни малейшего основания быть среди них… Жалкое зрелище. Поневоле задумаешься о вчерашних мальчишках, меняющих женщин одну за другой: ведь если такому привидится сон вроде моего, ему целой ночи не хватит на обход своего гарема.
– Ты слишком ленив, Тони, чтобы иметь целый гарем, – слышу я голос Бебы. – И слишком избалован. Ты любишь, когда тебя похищают. Сперва тебя похитила Бистра, потом – я, должно быть, и та, домашняя, тоже тебя похитила…
– Тогда я не стал бы искать тебя, глупая ты женщина.
– Кто знает? – скептическим тоном отвечает Беба. И после короткой паузы добавляет: – Только смотри, не награди меня чем-нибудь.
Я возвращаюсь домой лишь следующим вечером. Вполне можно было бы вернуться в обед, но я нарочно тяну время у Бебы, пока не приходит пора идти в редакцию. Меня не тянет в комнату, где заглядывает в окно ореховое дерево. И дело, конечно, не в комнате, а в предстоящем разговоре. Потому что я знаю – без разговора не обойтись.
Услышав, что я вернулся, Лиза вышла из чулана и остановилась у двери, словно наказанная. Ее темная фигура – черный пуловер, черная юбка и черные разлохмаченные волосы, в которых светятся зеленые серьги, – четко обрисовывается на фоне светлой стены. Темная фигура и белое лицо с отсутствующим выражением.
– Я вас жду со вчерашнего вечера.
– Зачем?
– Не знаю. И все-таки жду. – Это звучит не как упрек, только как информация. Потом Лиза замечает безо всякой связи: – Девушка у вас красивая. Я имею в виду лицо. А в остальном она немного нестандартна… как и я.
«Уж прямо – как и ты!» – хочется мне возразить. Вместо этого я бормочу:
– Не будем об этом.
– Ладно. Раз вам неприятно…
– И не торчите у двери, садитесь. Если хотите что-то рассказать – рассказывайте. Если нет – выкурим по сигарете и спать.
– Это зависит только от вас, Тони, – спокойно, Даже равнодушно произносит Лиза, делая два шага к своему обычному месту. – Я готова рассказать вам все, что представляло бы для вас интерес.
– Почему же вы раньше лгали?
– Не лгала. Кое-что умолчала – это верно. Но я ведь не была обязана исповедоваться, правда? Вы не поп, и выкладывать всю подноготную…
– Одно умолчали, другое приукрасили, третье присочинили.
– Я это делала без злого умысла. А вы всегда говорите только правду?
Напряженность первых минут прошла.
Лиза расслабляется, закидывает ногу на ногу я уже глядит на меня так, будто не она должна рассказывать, а я.
– Я никого не впутываю в свои истории, – холодно уточняю я. – А вы меня впутываете. И раз уж не можете иначе, мне следовало хотя бы знать что к чему, верно?
– Вы правы, – безучастно кивает она.
Эта ее манера начинает действовать на нервы.
– Только мне бы не хотелось быть правым, как ваш Миланов, понимаете? – бросаю я с ноткой раздражения в голосе.
– Не понимаю.
– Я хочу сказать, я не желаю, чтобы вслух вы говорили, что я прав, а в душе ругали меня за эту мою правоту.
– Теперь поняла
– В таком случае поймите и другое: меня совершенно не интересуют ваши любовные похождения, как вы себе вообразили. Больше того, я бы даже сказал, что меня ничто не интересует, если бы не боялся вас обидеть, у меня нет никакого желания портить вам настроение, я не Илиев, и вам нет нужды рисоваться передо мной. Но нельзя без конца меня дурачить и в то же время рассчитывать на мою помощь. Оказывать помощь можно лишь тогда, когда располагаешь хотя бы минимумом информации. И это единственное, чего я от вас хочу: дайте мне минимум информации относительно этих ваших хулиганов. Поверьте, ни на что другое я не претендую.
– Вот как? – замечает Лиза, недовольно наморщив нос. – Могу ли я получить обещанную сигарету?
Оставив на столике сигареты и зажигалку, я сажусь на кровать, привалившись к стенке, всем своим видом показывая, что мой ход сделан. Как пойдет она?
Она закуривает, глубоко затягивается раз, другой, стряхивает пепел, хотя в этом пока нет надобности – пепла еще не много.
– Я буду рассказывать все, Тони. Спасибо, что вы не настаиваете, чтобы я рассказала все как на духу. На деле вам этого хочется, и не потому, что вас это так уж интересует. Вам сейчас важно услышать, что лгунья раскаивается. Но вдруг я не лгунья? В конце концов, бывают вещи, которых человек стыдится – и не потому, что они настолько страшны, люди ведь стыдятся и пустяков, но раз уж я решилась рассказывать, я расскажу все, хотя почти уверена, что, выслушав меня, вы подумаете: так ли оно было на самом деле, и непременно заподозрите, будто я опять что-то скрываю, опять замалчиваю…
Она снова стряхивает сигарету в пепельницу, но забывает сделать очередную затяжку.
– Не стану утверждать, что в моей жизни все шло как по маслу, одно утешение – не я одна способна пойти на сделку с совестью. Впервые это произошло, когда я поступала в театральный институт. Одна моя подруга, Лили, сказала: конкурс пройти почти невозможно, а вот некий Васко запросто в этом тебе поможет. Так что она познакомила меня с этим Васко, и в тот же вечер он повел меня в какой-то вшивый кабак, чтобы выработать план действий, но вырабатывать, конечно, ничего не пришлось, вместо этого мы хлестали вино – правда, в основном он, но и я хватила для храбрости. Потом Васко спрашивал, куда мы пойдем, ко мне или к нему, а я: зачем обязательно к кому-то идти? Услышав такое, он сказал: чего выпендриваешься? Может, вообразила, что я буду устраивать тебя в институт за твои прекрасные глаза? Учти, ни глазами, ни слезами меня не прошибешь, я предпочитаю быстрые сделки: пьешь, платишь – чао, бамбина. Я, конечно, здорово была ошарашена, я ему сказала, чтобы нашел кого-то по себе во вшивом этом кабаке, тебе, говорю, это заведение в самый раз: пьешь, платишь – чао, бамбина. И улизнула. А на другой день Лили мне говорит: я нашла нужного человека, а ты ведешь себя как последняя дура. Ты чего, говорит, воображаешь? Да он таких, как ты, лопатой гребет! Пускай себе гребет, говорю, чего он ко мне-то пристал? Да разве он к тебе пристал, это же я его попросила. Нашла кого просить, говорю, да он же дурак, каких свет не видел. Тебе еще не с такими придется иметь дело, говорит Лили, и нечего к нему так уж придираться – можно подумать, тебе с ним расписываться. Не нравится его морда – не смотри. Закрой глаза – и порядок.
Лиза гасит в пепельнице сигарету и продолжает:
– И я закрыла глаза. А он потом говорит: почему не сказала, что ты первый раз? Знал бы – я бы с тобой не связывался. Все-таки он пообещал помочь, врал даже, что кое-кому звонил; мне было ясно, что никому он не звонил, во всяком случае, ничего из этого не вышло. Потом, чтобы отделаться, он послал меня к Миланову – дескать, надо все подготовить и такие дела не делаются с бухты-барахты, а Миланов поможет – очень важная птица.
– Про Миланова уже знаю, – спешу я ей напомнить, опасаясь, что ее сказки до утра не переслушаешь.
– Да, я вам рассказывала. А потом та змеюка меня вытурила, и я связалась с Чавдаром – он тоже работал в институте и, когда встречал меня в коридоре, начинал разводить всякую бодягу, только я, следуя инструкции Миланова, держалась неприступно. Сначала, когда эта змея меня вытурила, когда Миланов распрощался со мной, Чавдар оказался единственным человеком, готовым мне помочь, я даже какое-то время жила у него на чердаке – сам он жил у родителей, но у него была мастерская. На чердаке там собирались такие же психи, как он сам, без конца рассуждали об ораториях да о контрапунктах и заводили пластинки. Ну и вот, какое-то время я там жила – пока мне не осточертела их болтовня, а потом Чавдару удалось пристроить меня в магазин пластинок, и я подыскала себе квартиру, мы с моей напарницей Надей сняли комнату на двоих – об этой девчонке я вроде бы уже рассказывала вам, она как раз поцапалась тогда со своими, так что нас устраивала комната на двоих, и с тех пор Чавдара я уже больше не видела.
Лиза замолкает, задумываясь, как бы соображая, не упустила ли что-нибудь важное, заслуживающее внимания, – рассеянно перебирает пальцами звенья цепочки. Затем поднимает глаза, чтобы проверить, слушаю я ее или только делаю вид. Да, слушаю. Знакомый сюжет: ты мне – я тебе, или услуга за услугу. Странная вещь, но в эпоху технического прогресса мужчины вырождаются. Категория самца – демона-искусителя, покоряющего женщин внешностью или интеллектом, – заметно скудеет, уступая место чиновнику-соблазнителю, сморчку, который раньше до конца дней своих довольствовался бы убогими прелестями собственной жены, а нынче, получив какую-то власть, со спокойной совестью паскудит везде, где только представится случай, следуя принципу: ты мне – я тебе.
– Какое проклятие – быть женщиной, верно? – роняю я.
Лиза окидывает меня испытующим взглядом – очевидно, боится насмешки, – потом доверчиво говорит:
– Да, я то же самое сказала Васко, когда мы вышли из кабака. Должно быть, я тогда была еще слишком наивной, но прямо так и сказала, а он давай ржать. Какое же, говорит, проклятие? Как захотела, так и повернула. Ведь нашему брату, мужику, чтобы чего-то добиться, приходится тратить деньги, время, связи искать, работать когтями и зубами. А баба промышляет себе тем, что не шибко изнашивается и вечно остается при ней. В общем, такую ахинею понес, такой бред, что я, дура наивная, решила его осадить: а тебе не кажется, говорю, что эта твоя мораль – из прошлого? А Васко нагло смеется мне в глаза и говорит: слушай, девочка, как раз в этом деле никакой разницы между прошлым и настоящим нет, насколько я смыслю в медицине…
– С ним все ясно, – киваю я, чтобы она не повторялась, не топталась на месте.
– Когда пошла работать, я немного оклемалась и даже стала готовиться к вступительным экзаменам в университет. Я ему докажу, этому Миланову, думала я, что и без петухов наступает рассвет. Но ничего доказать не сумела – не добрала каких-то двух жалких баллов, однако эту пилюлю я проглотила легче, потому что изучать славянскую филологию я не особенно стремилась – это ведь не то что читать романы. Раз уж не быть мне артисткой, не все ли равно – учительницей работать или стоять за прилавком н продавать пластинки. С Надькой мы ладили неплохо. Она тоже оказалась на мели – не поступила в консерваторию. Так что она таскала меня на концерты, я ее – в театры, и первое время мне жилось спокойно – дрессировка Миланова давала себя знать, – а бедная Надька была некрасивая, хилая – словом, пашу квартиру не осаждали толпы поклонников. Но в один прекрасный день в магазин является моя мать. Вы себе представляете – моя мать и Бах! Как потом выяснилось, пришла она не ради Баха, она у меня из тех, из верующих, и кто-то надоумил ее пойти поискать пластинку с церковными песнопениями – мол, дома проигрыватель пылится без дела. Ну, является она. Смотрит вокруг, будто чувствует себя не в своей тарелке, и вдруг видит меня… Какие были объятия, какие слезы, какие всхлипы – я не знала, куда глаза девать от стыда. Но делать нечего – пришлось возвращаться домой. И снова нервотрепка, скандалы, правда, только по вечерам, поскольку днем я была на работе. Проработала я полгода как один день, настало время уходить: женщина, которую я замещала, вернулась. Мною были довольны и потому не выгнали на улицу, а перевели в книжный магазин – тоже кого-то замещать. Туда черти принесли Лазаря…
Лиза берет сигарету, но не закуривает, а долго вертит ее в пальцах, рассматривая со всех сторон, словно эта сигарета чем-то ее озадачила – то ли формой, то ли длиною, то ли цветом.
– Про Лазаря вы уже слышали, – продолжает она. – После того как я снесла в комиссионку транзистор, меня вызвали в милицию, и все стало складываться далеко не так гладко, как представляли себе Лазарь и его «неизвестный солдат». Хорошо, что дело касалось только транзистора. Откуда он у вас? – спрашивает человек, который мною занялся в милиции. Мой он, говорю. Как это ваш – вы что, с ним на свет родились? Я ему подсовываю версию насчет валютного магазина, а он: дело в том, что этот транзистор ворованный! Как это, говорю, ворованный? А об этом уже вы расскажете. Пришли домой с обыском, мать чуть в обморок не упала, но, конечно, ничего у нас не нашли. Заставили меня написать показания, после чего отпустили. Мне хотелось прямиком отправиться из милиции к Лазарю, но, смекнув, что могут следить, я пошла домой. На другой день он сам пришел ко мне в книжный магазин. Я ему рассказала в двух словах, что со мной было, а он: жалко, я, говорит, как раз собрался толкнуть им один «Грюндиг»… Поздно вечером приперся ко мне домой – чтобы узнать подробности – и, когда я все ему рассказала, вдруг скис. Сидит как в воду опущенный, а когда я вижу его таким, он кажется мне совсем мальчишкой – да он и вообще желторотый… Я говорю: нечего тебе раздумывать, не то опять придумаешь какой-нибудь вздор, ты мне лучше скажи, где ты украл эти вещи. Ты за кого меня принимаешь? – спрашивает. За кого же тебя принимать, если ты сплавляешь краденое? Не мое это, кричит, мне Мони дает! А Мони где берет? Откуда я знаю, говорит, – в машинах или в квартирах, какое это имеет значение… Ну вот что, говорю, немедленно прекрати всякие махинации с этим твоим Мони, покуда тебя не накрыли. А он: я бы давно прекратил, да не могу – я ему должен уйму денег, и не только ему, я весь в долгах, а свобода, Лиза, штука дорогая, не по карману она такой бедной фирме, как моя. Потом он начал фантазировать, как всегда: и как было бы здорово, если бы он от них откупился (теперь он говорил не только о Мони, но о них), и как бы он подыскал в Лозенце холостяцкую квартиру на каком-нибудь чердачке, а потом, поднатужившись, сдал бы экзамены, а отец купил бы ему в награду машину, и как здорово мы бы зажили вместе – словом, понес чепуху, от которой так размякает сердце. И поскольку оно размякло, я и говорю: есть у меня на книжке почти триста левов, я поищу перепечатку, буду по вечерам сидеть за машинкой, после работы, а он хохочет: ты вообразила, что речь идет о каких-то пяти-шести сотнях? Уж не о миллионах ли? – спрашиваю. Может, не о миллионах, но, во всяком случае, о четырехзначных числах, и не с единицей в начале, а с тройкой. Четырехзначное число с тройкой – да мне и не снились такие деньги, так что я вся сникла, сижу молчу. Он тоже помолчал, потом спрашивает: а у матери твоей нет какой-нибудь драгоценности, ведь она из «бывших», должно же у нее сохраниться хоть что-то.
Лиза наконец закуривает сигарету, которую крутила в пальцах, но тут же снова забывает о ней.
– Конечно, до тех пор мне это и в голову не приходило. Верно, говорю, есть, но неужели ты думаешь, будто мать нам его подарит? С какой стати она должна дарить, ты ведь не маленькая, говорит он, сама можешь взять. Хочешь сказать – украсть? Зачем красть – просто взять, ты умеешь красиво говорить, тебе ничего не стоит человека и в петлю заманить – так попроси у нее взаймы. Надо им что-то дать в залог, чтобы они оставили меня в покое, а потом мы его выкупим. На какие шиши ты его выкупишь? Это проще простого, говорит он, но сперва надо посмотреть, подойдет ли для этого дела твоя семейная драгоценность… У матери было несколько колец, некоторые она носила, но самый дорогой перстень никогда не надевала – завернутый в шелковую бумагу, он хранился в большой коробке, под стопкой писем и фотографий. По словам матери, перстень стоил целое состояние, об этом она от своего отца слышала; береги его, сказал он ей однажды, это целое состояние, хотя, по-моему, ничего особенного, перстень как перстень, только с потрясающе красивым изумрудом. Я рассказала Лазарю об этом перстне, дала ему понять, что наверняка он стоит больше трех тысчонок, а он мне: ладно, давай неси, будет видно. Да ты в своем уме, спрашиваю, он хранится в комнате матери, а если бы даже и в кухне, в жестянке с черным перцем, все равно я не притронусь к нему, пока не скажешь, как ты собираешься его выкупить. Это проще простого, говорит он. Ты же слышала, что старик обещал мне денег на «москвич», если сдам экзамены. В таком случае сдавай экзамены – и дело с концом. Но на это уйдет три месяца, а они держат меня в руках, я должен плясать под их дудку, сбывать краденое барахло, не сегодня-завтра меня могут накрыть… Что ж, думаю, в эти три месяца мать едва ли обнаружит пропажу: перстень тот она вообще не надевает – разве станешь носить на руке целое состояние? А почему бы тебе не сообщить про этого Мони в милицию? – спросила я без особой надежды. Я, говорит, не предатель. И потом, влипнет Мони – значит, и я влипну, или ты думаешь, за такие операции премию дают? А где гарантия, спрашиваю я, что по возвращении денег они вернут перстень? Об этом, говорит, не беспокойся, все будет сделано по всем правилам, ты давай неси кольцо, сперва надо поглядеть, стоит ли оно таких долгих разговоров. На другой день я принесла перстень и показала Лазарю, а он, верно, уже навел справки, как ценятся изумруды, потому что у него глаза на лоб полезли. Эта штуковина, говорит, пожалуй, нас устроит, но тут не обойтись без специалиста, чтобы все было чин чинарем. Мы, говорит, свяжем тебя с одним человеком, отнеси ему это колечко, тебе, надо убедиться, что оно попадет в надежные руки и что мы сможем взять его обратно.
Бросив взгляд на зря сгоревшую сигарету, зажатую ее белыми тонкими пальцами (белыми, тонкими, но несколько неухоженными из-за домашней работы), Лиза бросает окурок в пепельницу и устремляет свои темные глаза на меня, снова как бы проверяя, слежу ли я за ее рассказом. Как не следить. Из всех ее историй эта особенно меня трогает.
– Встреча произошла на другой день, в Докторском саду, когда этот сад бывает немноголюдным. Я сидела на скамейке одна, подошел и сел рядом человек, которого я узнала по описанию – пожилой мужчина с седыми усиками, какие были в моде в прежние времена, с коричневым плащом на руке. Славный нынче денек, говорит он (хотя собирался дождь). Это был пароль, и я ответила: да, хороший денек. А он: ну-ка, показывайте, что вы там принесли, только осторожно – незаметно придвиньте вашу руку к моей, и я придвинула, он осмотрел перстень, прикрывая его полой плаща, и, видно, нашел, что перстень неплох, потому что сказал: пожалуй, я смогу быть вам полезным. А у пас была такая договоренность – если он скажет, что сможет быть полезным, я оставляю у него перстень. Так что я уехала, и какое-то время дела шли неплохо, а потом Лазарь снова начал якшаться с ними и опять разболтался, экзамены якобы отложил на осень и, что самое главное, ни разу даже не заикнулся о перстне, а я с ужасом ждала, когда мать обнаружит пропажу. Одурачил он меня, этот мальчишка, но теперь и я решила его одурачить и однажды говорю ему: мы дали маху с тем перстнем, мать через неделю уезжает на воды и теперь-то наверняка обнаружит пропажу, и все полетит к чертям, лучше бы мы взяли ожерелье. Какое ожерелье? – спрашивает Лазарь. Тоже изумрудное, отвечаю, это из одного гарнитура. Двенадцать камней, точно таких, как в перстне, но что толку, если оно заперто… Так отопри, говорит он, велика важность. Раз невелика важность, иди отпирай сам, и нечего прикидываться идиотом – неужто не соображаешь, что прежде чем можно будет отпереть, мать должна уехать на воды, а перед тем как уехать, она обычно прячет все драгоценности и наверняка обнаружит, что перстня нет, так что вначале она меня выгонит из дому, а потом сама уедет. Ты права, говорит, дело нешуточное, надо все как следует обмозговать. И, должно быть, в тот же вечер он «обмозговал», конечно с их помощью, потому что, когда мы встретились на другой день в кафе-кондитерской, что возле «Головных уборов», он приволок с собой Мони и, едва мы уселись, говорит: погляди-ка, что он тебе принес, пожалуй, сгодится для подмены. Мони принес какой-то перстень, честно говоря, дерьмовый, мой отличался от него как небо от земли, и лишь по форме они были похожи, так что, когда я завернула его в бумажку, на душе у меня стало немного спокойней – может, мать не хватится? Я, конечно, рассчитывала, что мне вернут настоящий перстень, в этом был смысл моей задумки, однако Лазарь сказал: нет – откуда взять столько денег, чтобы выкупить залог, и вообще это сейчас не играет роли, так как ожерелье открывает новые возможности, ты только поскорей волоки его, Лиза, вот тогда мы заживем.
– Так что, вы и ожерелье «увели»?
– Может, я и решилась бы на эту глупость… если бы смогла.
– Ваша матушка почувствовала что-то неладное?
– Нет, ожерелья просто-напросто не существовало.
– Ясно.
– Откуда у матери такие сокровища? Я решила прибегнуть к этой лжи с единственной целью – заставить Лазаря вернуть мне перстень. Но вместо того чтоб получить перстень, я увязла пуще прежнего, он ежедневно приставал ко мне, требовал, чтобы я как можно скорее выкрала ожерелье. Он всячески давил на меня, а я откладывала, пускай, мол, сперва мать уедет. А в это время и она на меня обрушилась – обнаружила все-таки пропажу… Не знаю, как это произошло, только она тут же сообщила в милицию. Деваться некуда, надо было спасать человека. Я сказала, будто взяла перстень поносить и потеряла. Мать, конечно, в истерику, стала хвататься за сердце и рухнула на диван – ее вечные штучки; я ей принесла стакан воды и валерьянку и как была в летнем платье, так и пошла куда глаза глядят. Вернулась через несколько дней – взять хоть что-нибудь из белья, – но вместо белья мать вручила мне повестку. Ступай теперь, говорит, сама выкручивайся, посмотрим, как-то они поверят твоим россказням. Пришлось идти. Насчет перстня меня особенно не допрашивали, зато вытащили на свет прежнюю историю и снова принялись за старое: с каких пор и почему не работаешь, что ж, говорю, найдите мне работу, и я пойду работать. И они нашли, только на другом краю света – об этом я вам уже рассказывала, – мне стало невмоготу, бросила, мать снова в обморок, я ей дала валерьянки – и снова в бега.
– Этот номер вы, похоже, частенько выкидывали…
– Частенько, – соглашается Лиза.
– Какая же была польза от этих побегов?
– Не думала я о пользе. Почему обязательно должна быть польза?
– Но если поступок не приносит пользы, какой смысл его повторять?
– Кое-какая польза все же была, – бормочет она, небрежно пожимая округлыми своими плечами. – После каждого моего побега мать, бывало, до неузнаваемости размякает. Родненькая… Дитятко мое… Радость моя… Ненадолго, правда, но все-таки размякает.
Сбежать. Простейший и самый верный способ избавиться от всего и от всех. Вероятно, это вошло у нее в привычку с детства, уже после первых домашних конфликтов. Может быть, преследуемого зайца такой примитивный рефлекторный порыв может спасти, но в человеческом обществе, где существуют удостоверения личности и прописка, проку от него немного. Бегство длится до определенного момента – до тех пор, пока тебя не сцапают.
– Это все? – спрашиваю я.
– Почти. Было у меня еще одно увлечение, да неохота сейчас рассказывать. Это совсем другая история.
– Ваши увлечения меня не интересуют. Я о другом.
– Ну так это все.
– Чего же они теперь от вас хотят?
– Теперь они требуют перстень – тот, который мне дал Мони. А на самом деле им ожерелье спать не дает.
– Скажите, что его нет и не было.
– Я говорила – не верят.
– Получается, что ваши выдумки убедительней вашей правды.
– Это вам решать, – произносит она с равнодушным видом.
– Предложите им обмен: они возвращают ваш перстень, а забирают свой.
– Предлагала, да не такие они дураки. У них теперь своя версия: они не имеют никакого отношения к моему перстню. И вообще не знают, кому я его отдала и зачем, Самое скверное то, что так оно и есть, – они с самого начала так все подстроили.
– Может быть, вернем им деньги за перстень Мони – и делу конец?
– И на это они не идут. Это, дескать, семейная реликвия или что-то там еще… Я же вам сказала – они тянутся к ожерелью.
– А не боятся они дотянуться до милиции?
– Вот уж нет. Они понимают, что я не пойду жаловаться. Кто прошел через чистилище, жаловаться не станет. А если бы я была из тех, что жалуются, мне бы не пройти чистилища…
– И вам безразлично, что они считают вас дурой?
Лиза смотрит на меня, как видно решая, промолчать ли в ответ на мой комплимент. И лишь минуту спустя отвечает устало:
– Знаете, если бы то там, то сям не попадались дураки, Тони, в этом мире некого было бы уважать…
Она снова замолкает, а чуть позже говорит с ноткой оптимизма в голосе:
– Ладно. Как-нибудь да выкарабкаюсь.
Нет, в ней все-таки есть что-то симпатичное, в этой гусыне. Не столько в ее глупых историях, сколько в том, как она к ним относится. А относится она к ним именно как гусыня. Выйдет из воды на бережок, отряхнется и говорит как ни в чем не бывало: а теперь пошли дальше.