Райнов Богомил. Только для мужчин

   И без лишних слов Главный погружается в рукопись. Это не историческое исследование. Пять страничек на машинке, до предела нашпигованных фактами. Краткие суждения, определяющие позиции разных сторон и ставящие читателя перед вечным вопросом: кто виноват? А дальше – скупой комментарий, дающий представление об истинном положении веще!», и краткие выводы, чтобы все же внести ясность: кто же все-таки и в чем виноват. Сухая заметка. Без претензий на художественную ценность.
   Главный читает внимательно – не по диагонали – и где рычит, где пыхтит, а где хранит загадочное молчание. Закрыв наконец папку, он отодвигает ее в сторону и говорит как бы про себя:
   – Яблоко от яблони…
   – Что? – спрашиваю я.
   Это упоминание о яблоке наводит меня на размышления. Если уж он пускает в ход поговорки, дело ясное. Впрочем, оно с самого начала было достаточно ясным. Я заранее знаю, что вся моя работа пойдет прахом.
   – В свое время твой отец сделал такой вот материал. И погорел на нем…
   – Это же когда было! – напоминаю я.
   – Да, – кивает Главный. – Но и сейчас нечего надеяться, что за такой материал нас по головке погладят.
   – Насколько я понимаю, Янков того же мнения.
   Шеф глядит на меня недовольно, собирается что-то выдать не слишком приятное, но, взяв себя в руки, спрашивает:
   – А почему ты считаешь, что Янков того же мнения?
   – Так… Прищемили ему хвост.
   – С чего ты взял?
   – А с того, что и мне пытались прищемить.
   – Каким образом?
   Я рассказываю в нескольких словах о беседе с Ганевым.
   – Почему ты мне об этом не сказал?
   – А о чем тут говорить? Частный разговор. Все недоказуемо.
   – Это не частный разговор! – кипятится Главный. – И я не следователь, чтобы выискивать доказательства. О таких вещах принято сообщать, да будет тебе известно…
   Раз кипятится, значит, настроение нормальное.
   Главный молчит какое-то время, как бы что-то обдумывая. Потом опять спрашивает:
   – Все факты выверены?
   – От первого до последнего. В обоснование у меня целая папка документов.
   – Принесешь ее мне. И сдавай материал в набор. – Стукнув кулаком по столу, шеф заканчивает: – Будем публиковать!
 
   Старики опять схлестнулись. Реплики между двумя креслами пролетают словно молнии, а тем временем мы втроем беспомощно наблюдаем с дивана за разразившейся грозой.
   Противники сидят друг против друга. Димов – хилый, с лицом цвета пожелтевшей от времени слоновой кости и ввалившимися лихорадочными глазами. Несторов – массивный и грузный, на его скулах то и дело вспыхивают багровые пятна. Прищуренные глаза, резкие черты лица, бронированного недоверием.
   Начался вечер очень мирно, тем более что Димов слишком обессилел, чтобы сражаться, а Несторов малость простыл – от этого не застрахованы даже здоровяки, зябко кутается в какую-то старую шинель.
   Такая вполне идиллическая обстановка, верно, сохранялась бы до конца, если бы во время совершенно безобидной пикировки Рыцарь не обронил слово «догматик».
   – Догматик? – ощеривается Несси. – Вы так произносите это слово, будто объявляете смертный приговор.
   – Смертные приговоры не по нашей части, – возражает Димов. – На них специализируются другие.
   – Ваша беда в том, что вы усматриваете догму в любой истине, особенно когда она простая и ясная, – продолжает Несси не слушая.
   – Простых истин не бывает. – Рыцарь качает головой, глядя на дочь. – Если бы истины были простыми, то «Капитал» Маркса не был бы толстым, как Библия, а состоял бы всего из пяти фраз.
   – В том-то и дело, что марксизм может вместиться и в пять фраз, – упорствует Несси. – И в каких-то случаях его и следует излагать пятью фразами, потому что не каждому дано освоить «Капитал». А эти пять фраз вы объявляете догмами.
   – Мы уже видели, что остается от марксизма, когда его втискивают в пять фраз, – Димов снова обращается к Лизе. – Так извратили многие учения. Христианство тоже погубила догма.
   – Христианство меня не волнует, – рычит Несси. – Хотя если говорить о католицизме, то именно в этом его сила: вместил все в несколько простых догм и завладел миром.
   – Истину не втиснуть в догму, – качает головой Рыцарь. – Она слишком для этого велика.
   – Глупости! – грубо отвечает Несси. – Существуют высшая математика и таблица умножения. Поскольку таблица умножения не высшая математика, то, может, объявить ее ошибочной?
   – Догматизм всегда очень убедителен, – бормочет Димов, на этот раз как бы про себя. – Иначе он не был бы таким долговечным.
   И они продолжают спорить все более яростно, один – в лихорадке, а другой – обреченный, они ожесточают свой изнурительный поединок в этой холодной и мрачной гостиной, на воображаемом историческом плацдарме, будто весь ход истории зависит исключительно от них, они продолжают оспаривать право на обладание скипетром вселенской власти, домогаются, чтобы жизнь развивалась только так, как желает каждый из них, и это после того, как жизнь уже изъяла их из обращения; они все еще не прекращают схватку, хотя враждующие полчища давно удалились, поле битвы давно утихло, и вокруг простирается глухая ночь, которая очень скоро поглотит их обоих. В этой свирепой и бессмысленной схватке – и подвиг, и самопожертвование, и трагизм. Глядя на них, я начинаю подозревать: по существу, каждый из них ведет войну с самим собой, с чем-то внутри себя, с чем-то таким, что каждый из них носит где-то там, очень глубоко в себе, чего они боятся и что жаждут вырвать и испепелить в ходе этого бесконечного поединка.
   – Догматик, говоришь? – грохочет голос Несси. – Да, если революционное насилие догма, я – догматик! И если классовая борьба догма, я – догматик! И если диктатура пролетариата догма, я – догматик! И, да будет вам известно, я этого не стыжусь!
   Он встает – в накинутой на плечи шинели он кажется еще более грозным – и стоит, словно ожидая нового вызова, а затем медленно поворачивается и уходит к своей двери.
   Однако на полпути он вдруг замирает и прислушивается: в парадную дверь звонят. Один звонок. Если один, значит, к нему.
   Борец в шинели неторопливо поворачивается и идет в прихожую. Минуту спустя он опять в гостиной, но уже в сопровождении какого-то пожилого мужчины, почти такого же рослого, как он сам, но гораздо более привлекательного: у него еще свежее лицо с седыми бакенбардами, он в темно-синем пальто, в широкополой шляпе.
   – Должно быть, к вам, – бормочет Несси Лизе и снова идет к себе.
   – В чем дело? – спрашивает моя квартирантка с некоторой неприязнью.
   Раз с неприязнью, то, вероятно, она знает его,
   – Лиза, неужто вы меня не узнаете?
   – Кто вы такой?
   – Но, Лиза! – восклицает гость, смущенно улыбаясь. – Я ваш отец!
   Несси, который уже взялся было за ручку двери, останавливается и удивленно оборачивается. Почти уснувший в кресле Димов таращит глаза.
   – Вы ее отец? – спрашивает он. – А кто же я?
   – Не могу знать, – невозмутимо отвечает незнакомец, не сводя глаз с Лизы.
   – Должно быть, моя мать вас подослала, чтобы вы разыграли здесь эту дешевую сцену? – спрашивает Лиза ледяным голосом.
   – Да, ваша мать. Но почему сцену? Она просто подсказала мне, чтобы я зашел и постарался рассеять возникшее недоразумение.
   – А почему только сейчас? И почему именно сейчас? – справляется Лиза все тем же ледяным тоном.
   – Да потому, что на этом настояла ваша матушка. Поймите, это ее тайна…
   – И вы явились сюда, чтобы открыть наконец эту тайну? – бросает Лиза и добавляет: – Вот уж вранье!
   Эти слова звучат крайне неубедительно: если повнимательней вглядеться в его лицо, можно увидеть, что в нем проступают некоторые черты Лизы, быть может, огрубленные и в какой-то мере окарикатуренные, но все же сходство есть, никуда не денешься. Овал лица, подбородок, даже слегка вздернутый нос…
   – Лиза, как вы можете! Я ваш отец… – растерянно говорит гость, как бы не веря своим ушам.
   – Не лучше ли вам уйти? – отваживаюсь вмешаться я. – Вы маленько опоздали…
   – Ну-ка, проваливайте, – вдруг заявляет Несси. – Мне сегодня нездоровится, но у меня хватит сил вышвырнуть вас па улицу.
   И он медленно приближается к незнакомцу.
   – Но, Лиза, как вы можете! – беспомощно повторяет гость.
   – Ступайте, – советует Лиза. – Разве не видите, вам сейчас попадет…
   Он, конечно, видит. И ему теперь совершенно ясно, что его миссия терпит провал. Так что прежде чем Несси поймал его за шиворот, он выкатывается в прихожую. А затем доносится стук парадной двери.
   – Но это… это же… Неслыханно! – потрясенно шепчет Димов.
   – Все нормально, – успокаивает его Лиза. – Вы забыли нрав вашей бывшей супруги. Если уж она что-то вобьет себе в голову… На любую глупость способна!
   – Отвратительно! – застонала моя квартирантка после того как мы поднялись к себе на верхний этаж.
   – Что именно? То, что у вас два отца?
   – То, что мое происхождение зависит от того, с кем спала моя мать – с законным мужем, которого терпеть не могла, или с любовником, которого тоже ни в грош не ставила.
   – Иметь двух отцов – это прямо-таки роскошь. Два отца и любящая мать… Они, чего доброго, задушат вас в приступе родительской любви. Вы баловень судьбы, Лиза. Подумать только, вас любят, оспаривают родительские права…
   – Еще бы, все они в таком возрасте, когда нуждаются в уходе. А прислуга дорого обходится да и обокрасть может… – Она вдруг замолкает, словно оборвав себя. – Бог ты мой, я ведь сама воровка, так что чья бы корова мычала…
   – Неужто вы впервые видите… второго своего отца?
   – Вовсе нет. Я знаю, что он материн приятель, помню его с детства. И когда я впервые убежала из дому, это случилось из-за него. Терпеть его не могла. И матушка какое-то время была вынуждена назначать рандеву у него на квартире, а не у нас.
   – Это, разумеется, не имеет значения, – говорю я. – Но, похоже, все-таки он ваш отец.
   – Я и сама подозреваю, что он. Чем ближе я узнавала Димова, тем становилось яснее, что он мне не отец. А этого, настоящего, ненавижу. За то, что он – мой отец безо всяких на то прав.
   Она садится на свое обычное место, берет сигарету, но прежде чем закурить спрашивает:
   – Ну и что?
   – Ничего, разумеется.
   – Вот именно: ничего. Вы сами говорите: иметь двух отцов – роскошь. Вот я и воспользуюсь этой роскошью и выберу себе в отцы того, который мне больше по душе. Я выбираю Димова.
   – Димов все-таки вздорный старик, – напоминаю я.
   – Вздорный, потому что вы его заводите.
   – Л этот мягкий, внимательный, все время улыбается…
   – Естественно. Бывший торгаш. Все равно что предлагает поплин на блузку… И вы еще сравниваете его с Димовым!
   – Да, пожалуй, вы правы, – уступаю я. И тут вдруг вспоминаю о другом: – Вы, похоже, не читаете газет.
   – Как вам не стыдно? Читаю после обеда. Вы же знаете, как я занята с утра.
   – Тогда не пропустите завтрашнюю. Ваш материал наконец печатается.
   Материал действительно печатается. В последующие дни, как скажет Главный, на наши головы посыплются шишки со всех сторон. Но поскольку факты – вещь упрямая, возражения касаются в основном формы и сводятся к вечному вопросу: стоит ли устраивать сенсацию, когда можно было бы все поставить на свои места и без нее.
   Дома тоже хлопот хватает. Нестерова, как нередко случается со здоровяками, которые никогда ничем не болеют, вдруг сразил самый банальный грипп, поднялась температура, а в его возрасте… но не будем пессимистами. Когда Лиза ходит за покупками, я дежурю у постели больного, поскольку Илиев пропадает у себя на заводе, а Димов – неизвестно где.
   – Тони, мне надо уйти, – говорит мне Лиза и в это утро. – Присмотрите, пожалуйста, за стариком, вдруг ему что понадобится.
   Допив кофе и дочитав газету, я спускаюсь вниз. Спускаюсь бесшумно, потому что я сам не выношу шума. В доме тишина и полумрак. То и другое дополняет привычный запах плесени (или, если хотите, розового масла). Дверь Несси слегка приоткрыта, и я вдруг отчетливо слышу какой-то странный звук. Что-то вроде тихого рычания. В самом деле, какое-то протяжное рычание – не иначе как хозяин обзавелся собакой. Прислушавшись, я делаю вывод, что это все-таки не собака, а сам Несси, и он не рычит, а поет. Вполголоса, но достаточно ясно, чтобы можно было разобрать слова:

 
Темная ночь.
Только пули свистят по степи,
только ветер гудит в проводах,
тускло звезды мерцают…
 

   Мне становится неловко, словно я подслушиваю чужой разговор, не зная, как быть – войти в комнату или уйти к себе, – сажусь на диван в полутемной гостиной и жду, когда закончится музыкальная программа. Несси поет… Просто не верится. И не какой-нибудь походный марш, а «Темную ночь». Просто невероятно. Я уже начинаю думать, что это плод моей фантазии, но вот снова доносятся знакомые слова:

 
Смерть не страшна,
с ней не раз мы встречались в бою.
Вот и теперь
надо мною она кружится…
 

   И хотя всего минуту назад я испытывал неловкость, сейчас мне не терпится просунуть голову в дверь и шутливо заметить: «Песни поем, а? Да еще какие – военно-сентиментальные…»
   Какой-то непрестанный нелепый зуд – поставить человека в неловкое положение, просто чтобы посмотреть, что будет. Как мне твердил одни приятель: чтобы герой раскрылся, надо его ошарашить. Раньше подобные выходки меня забавляли, но потом я их прекратил. Вызовешь, допустим, шок – и разойдется человек по швам. Но не сам он, а его пальто. А под пальто – пиджак, а под пиджаком бог знает сколько еще всяких одежек. Некоторые люди похожи на лук снимаешь одну шкурку за другой, а когда наконец снимешь последнюю, оказывается, что под ней уже и человека-то нет. Ничего. Поневоле задумаешься, стоило ли возиться, экспериментировать.
   И все же интересно, что его заставило откопать в залежах своей памяти именно эту песню. Смерть, которая ждет, или любимая, которая тоже ждет? Скорее всего, первое, хотя после той давней истории с моим отцом трудно утверждать что-либо определенное. К тому же бывает, что люди отличаются от лука: когда пальто разойдется по швам (а это вполне может случиться, особенно если оно старое, поношенное, затасканное, как больничный халат), то под ним может оказаться нечто невероятное – живое человеческое сердце.
   Песня в комнате оборвалась. Я встаю и вхожу к больному. У него – светлее, чем в гостиной, но ненамного. Окна завешены плотными выгоревшими шторами кирпично-бурого цвета. Луч зимнего дня, проникнув сквозь щелку в шторах, падает на кровать больного. Несси лежит с закрытыми глазами, однако ощущает мое присутствие, хотя воспринимает его по-своему.
   – Лиза, это ты?
   – Нет, это Антон.
   Вероятно, он предпочел бы, чтобы это была Лиза, но не говорит этого. Я подхожу ближе.
   – Может, вам что-нибудь нужно?
   – Пока ничего, спасибо.
   Я присаживаюсь на ближайший стул. Температура, должно быть, спала, хотя песня могла означать обратное. Больной расслабился на высокой подушке, укрытый до самого подбородка двумя солдатскими одеялами, поверх которых простирается шинель.
   – Сейчас вам лучше? – спрашиваю я, лишь бы не молчать.
   – Как-нибудь очухаюсь, – уклончиво отвечает Несси. – Не такое пришлось пережить, а уж грипп…
   – У вас жизнь была не из легких.
   – Жизнь, молодой человек, не может быть легкой, если ты решил прожить ее как настоящий мужчина. Подполье, партизанская борьба, фронт, а потом то, чего ваш Димов не может мне простить…
   – Я думаю, он давно простил. Хотя вы всеми способами противитесь этому.
   Несторов слегка приоткрывает глаза, потом снова устало их закрывает.
   – Я его злю одним своим присутствием, – уточняет он.
   – И всякими выдумками… Например, что вы вели следствие по его делу. Вы ведь это нарочно выдумали.
   Старик молчит, сомкнув веки, будто прикидывается спящим. Потом, немного повернув голову, глядит на меня.
   – Я это не придумал, – говорит он и пристально смотрит в потолок, высокий, как во всех старых домах, теряющийся в полумраке.
   – Как же так, ведь вас в то время вообще не было в Болгарии.
   – Может, и не было, – равнодушно произносит Несси. – Не помню.
   – Значит, вы его обманули!
   Он опять переводит глаза на меня, словно желая убедиться, в самом ли деле я настолько туп, как ему кажется, затем приподнимается на подушке, садится.
   – Я его не обманывал, вы слышите? – говорит он. – Следствие я, конечно, не вел и даже не был в курсе дела, но я его не обманывал! – И, заключив по моему виду, что тупость моя непритворна, добавляет: – Мне надо было втолковать ему, что я готов нести ответственность.
   – Неужто вы склонны оправдывать ошибки той поры?
   – Ничего я не собираюсь оправдывать. Даже собственные ошибки. Но я их допускал не из любви к безобразиям. Время было такое.
   – Ошибка с Димовым произошла не по вашей вине. Как вы можете брать на себя ответственность за то, чего не совершали?
   – А вот так: я готов за нее отвечать. Раз другие умыли руки, должен же кто-то взять на себя ответственность? И если кто спросит у меня, готов ли я отвечать за все, что имело место в тот период, я отвечу: да, готов – за все! Раз я жив, значит, я в ответе!
   Он обессиленно плюхается на подушку и опять закрывает глаза.
   В дверь дважды звонят. Будем надеяться, что это не новый папаша Лизы. Я оставляю больного и иду открывать.
   – Мать честная! – восклицаю я. – Ты воскрес? Как тебе удалось меня найти?
   В дверях стоит Петко во весь свой внушительный рост, в темных очках и в летнем пальто, которое служит ему во все времена года.
   – Я и не думал тебя искать, – объясняет мой покойный друг. – Я ищу Лизавету.
   – А! – снова восклицаю я. – Откуда ты ее знаешь?
   – Длинная история! – Петко небрежно машет рукой. – Ты меня пустишь в дом пли будешь держать здесь?
   Мы поднимаемся в мои покои, я достаю из тумбочки кофейник и начинаю готовить кофе, а Петко, сбросив пальто, садится и, закурив, всматривается сквозь полупрозрачные гардины в очертания моего приятеля – орехового дерева.
   – Так с кем лее она тут живет, Лиза? С тобой? – спрашивает он.
   – Со мной. Но, чтобы не ошибиться, не спеши пока делать выводы, – предупреждаю я, отыскивая сахар.
   – Ладно, – кивает Петко. – Хотя мать уверяла меня, что ты ее новый приятель.
   – Мать не в курсе. У Лизы вообще нет приятеля. Но у нее есть жених. Никак не найду сахар…
   – Обойдемся, – говорит мой гость. – Я давно разыскиваю Лизавету. – Еще в тот раз, когда мы с тобой повстречались в поезде, я приезжал, надеясь ее найти, но мать не знала, куда она девалась.
   Поставив кофейник на плитку, я включаю ее, после чего сажусь на свое обычное место – па кровать.
   – А что у тебя общего с Лизой?
   – По сути дела, ничего. Кроме того, что я – отец ее ребенка, если это имеет значение.
   – Ты что, смеешься?
   – Почему смеюсь? – Петко невозмутимо смотрит на меня сквозь темные очки.
   – Разве может не иметь значения то, что ты отец ее ребенка?
   – Для меня это, конечно, имеет значение, в противном случае я не стал бы ее разыскивать. Но Лизавете, похоже, все равно…
   – Ты так считаешь? Уверен, что, встретив тебя здесь, она впадет в стрессовое состояние.
   – Ерунда, – возражает Петко. – Ты ее плохо знаешь, хотя вы и живете вместе. Кстати, давно вы живете вместе?
   И, не дожидаясь ответа, Петко принимается болтать – ему, должно быть, давно не представлялось такого удобного случая.
   – Ты вот говоришь, «стрессовое состояние»… У меня уже в печенках сидят эти слова. Врачи, психологи, вся пишущая братия – все наперебой толкуют о стрессе… А ведь в основе этого понятия лежит страх. Но просто «страх» звучит слишком примитивно, а вот «стресс»… Ужасы настоящего и будущего не ограничиваются тем, что в мире гибнет столько народу. Они имеют и другое, психологическое выражение – уцелевших сковывает страх, страх перед войной…
   – Это не ново, – отвечаю я, прислушиваясь к жужжанию кофейника.
   – Да, внешний фактор. Но не следует упускать из виду потенциальную опасность психического взрыва. Материал для такого взрыва все накапливается и накапливается в пространстве. С одной стороны – озлобление, с другой – страх, а когда оба эти элемента насытят планету до критической точки, будет достаточно крохотной искорки, чтобы разразилась катастрофа.
   – Раз уж ты заговорил о катастрофе, придумай-ка, как ее избежать.
   – Это я придумал еще в гимназии. Мы с одним дружком решили было основать всемирную тайную организацию по уничтожению поджигателей войны. Начать надо с самых злостных, а остальных припугнуть, чтобы присмирели.
   – Мудрый проект, – признаю я, продолжая вслушиваться в песню кофейника, теперь уже более громкую.
   – Не стану утверждать, что мудрый, но он сильно меня занимал. Вся беда в том, что этих, злостных, не перечесть. Убрать одного – на его месте окажутся двое других, насилие будет порождать насилие. Вот в чем состоит драма терроризма. Психическая зараза требует психической дезинфекции.
   – Так это ведь делается: правда, вместо того чтоб устранять злостных, мы их всего-навсего разоблачаем.
   – А какой эффект? Тебе не кажется, что мы слишком терпеливо возимся с этой мерзостью – полемизируем, критикуем… Когда чересчур цацкаешься с мерзавцем, невольно попадаешь в его орбиту, он как бы приручает тебя, проникает в круговорот твоих мыслей и переживаний – следовательно, добивается своего…
   – Тогда надо делать вид, будто мы его не замечаем, – предлагаю я, направляясь к плитке.
   – Ему доставит удовольствие слишком пристальное наше внимание, – уточняет Петко. – Надо дать ему почувствовать, что он не властен повлиять на наши намерения и действия. Вот тогда он начнет беситься. А это уже признак самораспада, самоуничтожения.
   – Опять обобщения, абстракции…
   – А что, по-твоему, тут может быть конкретное? – спрашивает Петко.
   – Ага, значит, отвечать террором на террор ты не склонен. Тогда придумай что-нибудь другое.
   – Придумал. Но ты опять скажешь: абстракция. Принцип – всегда абстракция, но тем не менее принцип решает все…
   Я помешиваю ложечкой кофе. В этом занятии, кажется, больше смысла, чем в бесплодных спорах.
   – Людям нужна мысль, понимаешь? – продолжает Петко. – Мысль доходчивая, убедительная. Спасительная мысль, которая полностью овладевает сознанием. Идея, владеющая миллионами людей, уподобляется грозовому разряду, превращается в ураган, изгоняющий силы мрака я очищающий пространство.
   – Осталось только родить эту идею…
   – Почему же, я отчетливо ее вижу. Надо только втиснуть ее огромный смысл в какую-то предельно лаконичную форму, сильную и яркую, как молния, понимаешь?
   Он замолкает. Обернувшись к двери, я понимаю почему: совершенно бесшумно вошла Лиза и остановилась, удивленно глядя на гостя (в стрессовое состояние она, впрочем, не впадает).
   – А, Лизавета! – произносит Петко, будто они расстались полчаса назад на трамвайной остановке.
   – Ой, Петко! – отзывается она почти таким же тоном. – Оказывается, вы знакомы…
   – С давних пор, – говорю я. – Никак не найду сахар…
   – Да он у вас под носом, Тони! – Лиза кивает на жестяную коробку, которая и в самом деле стоит на тумбочке.
   Лиза начинает хозяйничать сама.
   – А тебе не кажется, – спрашивает Петко, – что мы слишком усердно обсуждаем поведение других людей, вместо того чтобы хоть немного разобраться в собственном поведении?
   Он, кажется, совершенно не считается с присутствием Лизы.
   – Ты это о себе?
   – Да все мы этим грешим, – признает Петко. – Иной раз говоришь себе: довольно, хватит! Глядишь – и снова понесло по течению.
   – Значит, есть у тебя причины возмущаться…
   – Это нельзя назвать возмущением! – прерывает он меня. – Зло не изжить праздной болтовней. Мы, возмущаясь, ворошим мусор, но его гнилой дух странным образом нас опьяняет… И в пространство добавляется лишний смрад.
   – Не успел порог переступить – и уже пускаешься в рассуждения! – замечает Лиза, подавая ему кофе.
   – Не пускаюсь, а продолжаю их, – уточняет Петко. – Продолжаю разговор, начатый много лет назад.
   Мы молча пьем кофе, курим, и я постепенно начинаю догадываться, что эти двое, наверное, не прочь остаться вдвоем.
   – Я выйду на минуту.
   – Никуда вы не пойдете, – возражает Лиза категорическим тоном, какого я до сих пор у нее не слышал. – Обед готов, а на улице холод.
   – Если ты это делаешь из соображения такта, это совершенно ни к чему, – присоединяется к ней и Петко. – Я хочу сказать Лизавете несколько слов, но секретов у нас нет. Мы тут свои люди.
   – Сперва давайте пообедаем, – говорит Лиза.
   Она уходит на кухню, а мы продолжаем болтать, то есть Петко продолжает свои излияния, а я слушаю. Потом мы обедаем, потом снова пьем кофе, и наконец мой приятель вспоминает, зачем пришел.
   – Я хотел спросить у тебя, Лизавета, не изменила ли ты своего решения…
   – Нет.
   – С той поры много воды утекло, вот я и подумал…
   – Нет.
   – Это я и хотел узнать. Принес тебе немного денег. Не для тебя, конечно, для ребенка…
   – Если для ребенка – возьму. Не такая у меня сейчас жизнь, чтоб отказываться, – равнодушно произносит Лиза.
   – Значит, не зря я все же пришел, – философски заключает Петко и встает.
   – Постой, куда это ты? – останавливаю я его.
   – Пойду. Мне надо успеть на поезд.
   Он неловко делает два-три шага к Лизе, но она, отвернувшись к окну, разглядывает смутные очертания ореха сквозь ажурную занавеску. Петко нерешительно останавливается, затем достает из кармана голубой конверт и кладет его на тумбочку, рядом с плиткой. Дешевый, изрядно помятый конверт, очевидно, немало времени провалявшийся в его кармане…