Райнов Богумил. Странное это ремесло

крупно -- и структуру, и объем, и психологические особенности.
Он неожиданно улыбнулся той веселой улыбкой, которая неузнаваемо меняла
его лицо, и продолжал:
-- Поскольку в тот вечер зашла речь о Робере Ре, я вам кое-что
расскажу. Однажды он зашел ко мне в мастерскую, когда я только что получил
отливку одного бюста. Ре посмотрел, похвалил и, желая сделать компетентное
замечание, сказал: "Какая умная техника! Вот этот штрих, например --
кажется, мелочь, а какую придает выразительность!" Я взглянул: он указывал
на шов, оставшийся от формы, который я просто еще не успел соскоблить...
"А вдруг я тоже успел сморозить какую-нибудь глупость? -- подумал я.--
Он тогда и меня ославит". Но Жимон делал это не по злобе и не из любви к
сплетням, а от прямоты, к которой его собеседник быстро привыкал. Я не раз
еще бывал на улице Орденер, рассматривал коллекцию скульптур, слушал
остроумные замечания хозяина. Что касается хозяйки, тихой немолодой женщины,
то, в отличие от мадам Босх, она была главным образом слушательницей,
внимательной и сосредоточенной, как студентка, влюбленная в профессора.
В большинстве парижских мастерских можно обнаружить две-три старинные
вещицы, но это не обязательно означает, что хозяин мастерской коллекционер.
-- У вас великолепный Домье,-- заметил я, когда впервые оказался в
мастерской Громера.
Художник снял с полки небольшую бронзовую фигурку и протянул мне, чтобы
я мог получше ее рассмотреть...
-- Да, чудесный Домье за три тысячи франков...
-- Не может быть!
-- Это было еще до войны. Я купил ее у Ле Гарека, там было еще
множество таких работ, все по столь же скромным ценам, и ни одного
покупателя. Смешней всего, что те самые люди, которые теперь лезут из-за них
в драку, раньше проходили мимо, не удостаивая их даже взгляда.
-- На вашем месте я бы купил их все.
-- Зачем? Я купил эту просто так, прихоти ради, мне приятно на нее
смотреть. Но когда вещей много, это утомляет. Как видите, я и собственных
своих картин
238

здесь не держу. Ничто не действует так успокоительно, как голые стены.
Голая стена не приковывает к себе взгляда, не отвлекает.
Этот человек был так далек от коллекционерства, от этого "тихого
помешательства", что я просто позавидовал ему. Он любил искусство и сам
занимался искусством, но не имел ни малейшего желания окружать себя
произведениями искусства. Он жил только тем, что в изобилии накопил в себе
самом.
Мне довелось познакомиться со многими настоящими коллекционерами, но
излишне рассказывать обо всех, потому что по характеру своих увлечений они
сводятся к нескольким основным разновидностям.
С одним из этих коллекционеров я познакомился у Карзу. Как всякий
человек, который вошел в моду и старается остаться в моде, Карзу должен был
вести жизнь, соответствующую требованиям света, хотя -- как он сам
признавался -- его это до смерти утомляло. Сообразно этим требованиям ему
приходилось почти каждый вечер томиться на званых ужинах, а один раз в
неделю давать ужины у себя.
Вот на таком ужине я и познакомился с коллекционером, которого мне,
естественно, представили не как коллекционера, а как известного адвоката.
Это был лысоватый человек средних лет с проницательными глазами и большим
ртом, в уголках которого всегда играла лукавая, скептическая или насмешливая
улыбка.
В богато обставленной квартире собралось общество людей, почти или
вовсе незнакомых между собой: директор "Эль" -- знаменитого журнала для
женщин, низенький, подвижный и весьма словоохотливый господин, его супруга,
перезрелая и сильно накрашенная особа, которая тщетно пыталась замаскировать
злое выражение лица не то улыбкой, не то гримасой; одна американка --
ученица Йориса Ивенса, занимавшаяся кинематографом, и ее муж, который
занимался неизвестно чем, хозяева дома, адвокат и я.
За аперитивом общество обменивалось лишь теми отрывочными, ничего не
значащими фразами, которые обычно пускаются в ход, когда разговор не
клеится, а что-то говорить нужно. Но когда сели за стол и бокалы наполнились
шампанским -- ужин был с шампанским -- все заговорили почти разом, конечно,
на неизменные
239

темы; последние моды, последние спектакли, выставки, концерты, фильмы.
Шум становился все сильнее, каждый старался перекричать другого, атмосфера
накалялась из-за постоянного столкновения мнений, ибо все находило здесь как
абсолютных приверженцев, так и категорических отрицателей. Я довольствовался
ролью безмолвного слушателя и рассеянно ловил в общей перестрелке отдельные
реплики:
-- Ненавижу Сезанна.
-- Он гений.
-- Гений холодности.
-- Разве Гюго поэт? Для меня великий поэт -- Бодлер.
-- Убийственно!
-- Я всегда терпеть не мог Фуртвенглера...
-- Это самый великий дирижер. И так далее, и тому подобное.
Категоричнее всех в отрицании был директор "Эль". Если мне не изменяет
память, он в тот вечер отрицал все подряд -- от античности до наших дней.
Начал с того, что обругал документальное французское кино, а затем
французское кино вообще. Потом без всякой связи перешел к Марии Каллас и
оперному искусству как таковому, назвав его апофеозом претенциозного кича.
Затем принялся за Бернара Бюффе, презрительно обозвав его "карикатуристом",
сравнил с Домье, а потом зачеркнул обоих. Затем мимоходом высмеял Золя и,
вернувшись еще на два
столетия назад, вынес уничтожающий приговор Мольеру:
-- Скучный и безвкусный фигляр...
И поскольку кто-то решился возразить ему, он обратился ко мне:
-- Вы любите Мольера?
-- Естественно.
-- "Естественно"? Скорее странно...-- проговорил он, и лицо его в самом
деле выразило недоумение.-- Лично я его не выношу.
-- Мне кажется, вы вообще с трудом выносите искусство, друг мой...--
обронил адвокат.
На что директор "Эль" без тени обиды ответил:
-- Точнее -- то, что некоторые привыкли считать искусством.
240

И снова обернувшись ко мне -- возможно, потому, что хозяйка дома
упоминала о моей коллекции,-- добавил:
-- Приезжайте к нам и вы увидите настоящее искусство. Я собираю
примитивистов, самоучек. Только в них есть искренность и непосредственность.
Все остальное -- фальшь. Я устраиваю иногда выставки их работ -- разумеется,
у себя дома. Сейчас у меня выставка на тему "Птицы и бабочки".
Разговор, если вообще этот гомон можно назвать разговором, продолжался:
конкретная музыка, новая волна в кинематографе, последний балет маркиза де
Кюеваса, поп-арт, романы Франсуазы Саган и, конечно, Пикассо. Но тут, в
неожиданно возникшей паузе, директор "Эль" снисходительно обратился к
адвокату:
-- Если не ошибаюсь, у вас тоже есть коллекция?
-- Две,-- сказал тот.
-- Даже две? Какие же?
-- Картин и фотографий.
-- Каких картин?
-- Самых разных... Делакруа... Курбе...
-- А из современных?
-- Тоже кое-что есть. Двадцать Деренов, десять Сегонзаков, десять
Браков, несколько Вламинков и Утрилло, двадцать Лапрадов...
Он считал свои картины десятками и дюжинами.
-- А что у вас есть из примитивистов?
-- У меня нет примитивистов.
-- Тогда ваша коллекция меня не волнует. Хотя допускаю, что она стоит
кучу денег...
-- Мне лично она почти ничего не стоит, -- признался адвокат.
И, став центром всеобщего внимания, объяснил:
-- Все началось с Дерена. Это было давно, у него возникли какие-то
недоразумения с торговыми фирмами и издательствами, и он пригласил меня,
чтобы попросить дружеского совета. Я объяснил ему, что его просто-напросто
грабят и что для защиты своих авторских прав он должен подать в суд. Однако
он и слышать об этом не хотел. "Вы хотите, чтобы меня ограбил еще и суд со
всякими там судебными издержками?" -- "Послушайте, мэтр,-- сказал я,--
другого способа
241
уладить ваши дела нет. Что касается расходов, не беспокойтесь.
Предоставьте все мне".-- "А как я расплачусь с вами?" -- рявкнул Дерен.
"Денег я с вас не возьму,-- успокоил я его.-- Подарите мне две-три
картины..." -- "Ну,-- говорит,-- коли так..." Некоторые художники, знаете,
они как дети... Прекрасно ведь понимает, что картина стоит денег, но всегда
скорее предпочтет отдать вам два своих полотна, чем вынуть из кармана две
купюры...
-- Ничего не вижу странного,-- пожал плечами директор.-- Картин он
может написать сколько угодно, а денег печатать не может.
-- У вас, должно быть, подобные отношения со всей парижской школой,--
соблаговолила наконец обронить его супруга и улыбнулась своей тонкой, злой
улыбкой.
-- Не со всей, но почти...-- добродушно подтвердил адвокат.
И тут же принялся рассказывать о своих связях с тем или иным
художником, о тяжбах, которые он вел, и о размерах гонораров, уплаченных ему
натурой. Он представлял собой истинный кладезь впечатлений и воспоминаний о
знаменитостях современного художественного мира.
-- Как вам известно, Вламинк большую часть времени проводит в
одиночестве у себя на вилле, которая, говоря между нами, представляет собой
просто деревенскую хижину. И каждый раз, когда я приезжаю к нему, разговор
неизбежно заходит о Пикассо. Терпеть его не может. В прошлом году
спрашивает: "Видели вы этот фильм? "Загадка Пикассо"?.. Нет больше никакой
загадки... Пикассо кончился". Месяца три назад спрашивает: "Анкету в "Ар"
читали?.. Там есть такие оценки! Пожалуй, с Пикассо покончено..." А
позавчера опять говорит: "Помяните мое слово, еще месяц, самое большее, и
Пикассо конец". Но, знаете, я убежден, что если Пикассо умрет, то и Вламинк
протянет недолго: без этой жгучей ненависти его жизнь потеряет смысл.
-- А чем он занят там, в своей хижине, помимо того, что ненавидит
Пикассо? -- поинтересовалась американка.
-- Пишет, что же еще? Если бы вы его увидели, то решили бы, вероятно,
что он живет, как настоящий дикарь, но это ничто по сравнению с тем, как
живет
242

Вийон. Те, кто бывают в картинных галереях и знают цены на Вийона,
воображают, наверно, что старик -- миллионер. А он одет почти как нищий,
живет один, всеми заброшенный, в доме, который вот-вот обрушится, где все
прогнило, разваливается и вообще в ужасном состоянии, начиная с хозяина и
кончая его собакой, полуслепой, обмотанной каким-то тряпьем. Старик так
беспомощен и так простодушен, что рад, когда Каре дает ему за картину сто
тысяч. "Слушайте, мэтр,-- говорю я ему,-- да ведь Каре продает ваши работы
за миллион, а то и больше". "Этого я не знаю,-- говорит Вийон,-- в коммерции
я ничего не смыслю. Единственное, что я знаю: без него я погибну".
Представляете? Он считает Каре своим благодетелем, тогда как тот его
просто-напросто обирает...
-- Ваша коллекция, должно быть, хорошо экспонирована? -- спросил я его
позже, когда мы вставали из-за стола.
-- Если вам интересно, можете посмотреть сами,-- ответил адвокат,
догадавшись о том, что кроется за моим вопросом.-- Только не воображайте,
будто у меня такая же строгая система, как в залах музея современного
искусства.
Он протянул мне свою визитную карточку и добавил:
-- Будет настроение -- звякните по телефону. Под вечер я почти всегда
дома.
Несколько дней спустя я переступил порог его квартиры, вернее,
старинных апартаментов с множеством комнат, большая часть которых выходила в
просторное помещение, которое в прошлом, наверно, служило залом для приемов,
а теперь представляло собой не слишком уютный и не слишком хорошо
проветриваемый склад.
-- Я предлагаю начать с кофе, а затем перейдем к картинам,-- сказал
хозяин, вводя меня в небольшую, обставленную старинной мебелью комнату, где
на диване лежал, свернувшись, старый рыжий пес.-- Картины могут подождать,
им ничего не сделается, а кофе остынет.
Поэтому мы начали с кофе, приготовленного собственноручно хозяином
дома.
243

-- Я, знаете ли, закоренелый холостяк и обслуживаю себя сам. Конечно,
приходит ко мне по утрам одна старушка, которая следит за порядком, но она
стала до того стара, что только разочек пройдет по комнатам с метелкой, как
я -- со своим псом, чтобы он поразмялся.
Пес, догадавшись, вероятно, что речь идет о нем, открыл глаза, взглянул
сначала на хозяина, потом на меня, поднял голову, зевнул и вновь погрузился
в сон.
-- Имейте в виду, что мои картины не рассматривают, как на выставке, а
перебирают, как страницы книги,-- предупредил меня адвокат, когда через
какое-то время повел меня по комнатам.
Сравнение было совершенно точным. Полотна -- большей частью без рам --
стояли рядами, прислоненные к стене, так что приходилось перебирать их одно
за другим и рассматривать сверху.
-- Если хотите рассмотреть получше, можете вынуть,-- предложил хозяин,
заметив, что я задержался взглядом на одном пейзаже Утрилло.
Я вынул картину. Это была хорошая работа, хотя и поздняя -- того
периода, когда художник уже не говорил ничего нового, а только повторял уже
сказанное им.
-- Но вы лишены возможности любоваться своими картинами,-- сказал я.
-- А зачем мне любоваться всеми сразу? В конце концов нельзя смотреть
одновременно больше, чем одну работу. У меня в кабинете мольберт, на нем
всегда стоит какое-нибудь полотно. Одно-единственное во всей комнате. Я
смотрю на него, пока не насмотрюсь, а потом заменяю другим.
Он был прав -- если не считать, может быть, главного: среди множества
его
полотен, прислоненных к стенам и подписанных в большинстве своем
прославленными представителями парижской школы, было, в сущности, очень мало
работ, заслуживающих того, чтобы поставить их на мольберт и любоваться ими.
Возможно, что художники и впрямь отличаются детским простодушием, как уверял
адвокат, но не настолько, чтобы платить за адвокатские услуги шедеврами. Они
освобождались преимущественно от малозначительных своих работ. Это ничуть не
снижало материальной ценности коллекции, так как на рынке стоимость картин
244

определяется, в основном, подписями. Однако истинный коллекционер вряд
ли повесит у себя картину только для того, чтобы любоваться подписью.
Адвокат же, судя по всему, придерживался на этот счет иного мнения. Он
произносил "мои десять Браков" и "мои двадцать Деренов" с таким торжеством,
с каким скряга сказал бы "мои турецкие золотые" или "мои английские
соверены". Он не задумывался над тем, что представляют собой эти работы
Брака. Он так упивался их количеством и "фабричной маркой", что не нуждался
ни в каком дополнительном удовольствии. И в конечном счете был по-своему
счастлив.
* * *
По-своему счастлив был и другой мой знакомец, человек немолодой,
гораздо старше адвоката. Занимая на протяжении долгих лет должность
директора Французского банка, он сумел сочетать тихую карьеру
высокопоставленного служащего с тихим помешательством коллекционера. Месье
Эмиль Лабери был председателем общества "Франция -- Болгария", и я часто
встречался с ним в связи с деятельностью этого общества, даже не подозревая
о его тайной страсти. Быть может, я бы никогда о ней и не узнал, но однажды
случилось так, что комната для приемов была занята, и мне пришлось
пригласить его в свой служебный кабинет.
Следует пояснить, что из-за непрерывных покупок, которые я иногда
приволакивал не домой, а в посольство, мой кабинет давно потерял чисто
служебный вид. На шкафу, в котором хранились бумаги, всегда стояли две-три
работы из бронзы, какая-нибудь африканская статуэтка, а на журнальном
столике в углу лежала груда гравюр.
-- Что это? -- воскликнул месье Лабери, озираясь по сторонам.-- Все эти
прекрасные вещи -- ваши?
Пришлось сознаться, что это действительно так.
-- Но это чудесно! И работы тоже чудесные... Вы, значит, коллекционер,
а?
-- Ну, коллекционер -- это громко сказано...
-- Не оправдывайтесь, не оправдывайтесь!..-- погрозил пальцем гость.--
Это заболевание мне хорошо знакомо.
245

К тому времени ему явно перевалило за семьдесят, но это никак не
отразилось на живости характера, жестов, глаз. Каждое движение поджарого
туловища выдавало энергию, тонкие черты умного лица были подвижны и
выразительны, а в углу рта всегда дымилась сигарета, отчего седые усы
приобрели золотисто-желтый оттенок.
-- Надо будет как-нибудь показать вам и мое собрание,-- сказал месье
Лабери, осмотрев мои приобретения.
-- А что вы собираете?
-- Да все... То есть все, что привлекло мое внимание и показалось
интересным во время моих обходов антикваров и брокантеров.
-- А вы в каких местах бываете?
-- Да теперь уже ни в каких. Бросил, много лет назад бросил. Но было
время, когда не проходило дня, чтобы я не обошел по крайней мере дюжину
лавок, и, поверьте, я редко возвращался с пустыми руками.
-- Но у вас было не так много времени, чтобы рыться, искать...
-- Времени было немного, но вполне достаточно. Я взял себе за правило
возвращаться со службы пешком и шел обычно по улице Вожирар, а вся эта
длинная улица была тогда усеяна антикварными лавками в гораздо большем
количестве, чем сейчас. Я заходил во все подряд, взглянуть, где что есть
новенького, и переброситься словечком с хозяином.
-- С каких же пор вы начали собирать коллекцию?
-- Да с того дня, как начал зарабатывать. Деньги в этом деле, конечно,
не самое главное, но -- увы -- без них не обойдешься. Главное -- потребность
в прекрасном, потребность в искусстве. Если же у тебя нет такого навыка и
этот навык не стал для тебя необходимостью, то все придет и уйдет, окажется
увлечением без последствий. Предложи кто-нибудь Людовику Четырнадцатому
замечательную ванну, он бы пришел в ужас. Ему хватало для умывания стакана
воды. Я привык к искусству, может быть, просто потому, что мы жили
неподалеку от Лувра, и я с детства каждую неделю по четвергам и воскресеньям
ходил туда -- в эти дни вход был бесплатный. И как только начал
зарабатывать, естественно, начал покупать произведения искусства.
246

В результате этой беседы я спустя некоторое время был приглашен к месье
Лабери на обед. Он жил в Версале, в большом трехэтажном особняке,
пострадавшем от времени и войны и крайне запущенном. Впечатление
запущенности усиливалось и внутренним убранством. Хозяин провел меня по
нижнему этажу, где прежде были гостиные, а теперь мрачные, сырые комнаты с
закрытыми ставнями, тронутыми плесенью стенами, рваными обоями и
беспорядочно сваленными на паркете грудами различных предметов: церковная
скульптура, красивая, но требующая ремонта мебель, каменные изваяния,
китайская керамика.
В бельэтаже было немного опрятнее, очевидно, хозяин дома тут и обитал.
Однако столовая, где проходил скучный обед, судя по всему, редко видела
гостей. Она была пуста, пропитана запахом застарелой сырости. Один рисунок
Прюдона, небольшая композиция Фрагонара и пейзаж Руссо на стенах своей
прелестью контрастировали с закопченными, потемневшими обоями.
Месье Лабери был вдов, жил бобылем, и поэтому он пригласил свою
дочь-учительницу, старую деву, быть на обеде хозяйкой. Однако присутствие
женщины явно раздражало его больше, чем радовало, и стоило ей произнести
слово, как он мгновенно возражал с той бесцеремонностью, какая часто
существует между близкими людьми. В общем, и для него и для меня этот обед
был неизбежной протокольной докукой. Сразу же после десерта месье Лабери
попросил подать кофе в кабинет и повел меня показывать свои сокровища.
На первый взгляд кабинет не многим отличался от гостиных нижнего этажа,
но он был светлее, чище, и тут было где сесть. По всей комнате были
раскиданы всевозможные предметы, стопки книг.
-- Видите, какой беспорядок,-- хозяин широко развел руками, затем
закурил первую за этот день сигарету.
До обеда месье Лабери никогда не курил, зато в оставшуюся часть дня
щедро вознаграждал себя за это -- в том, что касается никотина.
-- Сколько лет собираюсь сделать капитальный ремонт. Дом хороший, если
привести его в порядок, можно будет навести порядок и в коллекции. Но именно
из-за коллекции я и не могу приступить к ремонту, а не сделаю ремонта -- не
наведу
247

порядка и в коллекции... Замкнутый круг... Вы не представляете себе,
сколько всего навалено здесь, в комнатах, и наверху тоже. Когда я в
очередное утро благих намерений берусь расчистить хотя бы одну-единственную
комнату, то скоро выясняется, что день прошел, а я фактически ничего не
сделал, потому что всюду так заставлено, что не повернуться, и еще потому,
что я не могу решиться выбросить даже хлам. Сначала думаешь -- это хлам,
мусор, а приглядишься -- и берет сомнение, такой ли уж это мусор,
вспоминаешь, когда и где ты это нашел, и уже рука не поднимается выкинуть,
ведь это частичка тебя самого, твоей жизни... Вы понимаете меня, правда?
Еще бы не понять симптомов болезни, так хорошо мне знакомой.
-- Иногда я говорю себе: может, оно и естественнее жить в такой
неразберихе, ибо что есть наша жизнь? Такая же неразбериха, груда вещей,
ничего не значащих и все же имеющих для нас какое-то значение, вавилонская
башня грандиозных прожектов и ничтожных успехов, к строительству которой
приступают с великими надеждами, но которая так всегда и остается
недостроенной, жалкая или, если хотите, трогательная в своей претенциозной
беспомощности.
Маленькие живые глаза рассеянно смотрят на меня, сигарета ритмично
подпрыгивает в уголке рта, худощавая, нервная рука легко двигается,
подчеркивая произносимые слова, и я отчетливо понимаю, что планы
капитального ремонта так и останутся планами, и нагромождение вещей никогда
не приобретет вида настоящей коллекции, и ничто в этом запущенном доме не
изменится, во всяком случае, до того дня, пока к его дверям не прикрепят
траурный креп и новые обитатели не вывезут всю эту рухлядь туда, откуда она
явилась -- в лавки соседних старьевщиков, чтобы следующее поколение "тихих
помешанных" вновь занялось сизифовым трудом вечного коллекционера.
В сущности, с хаосом в его полном размахе я столкнулся лишь после кофе,
когда началось путешествие по другим комнатам особняка. Они действительно
были забиты так, что месье Лабери приходилось на каждом шагу перемещать
множество предметов, иначе некуда было поставить ногу. Пестрота этого
огромного
248

собрания делала его похожим скорее на склад антикварного магазина, чем
на настоящую коллекцию. Все области изящных и прикладных искусств были
представлены здесь хотя бы несколькими образцами, но все было свалено в
невообразимом беспорядке. Не хватало ни полок, ни столов, чтобы размещать
все новые и новые находки.
Хозяин предусмотрительно захватил с собой несколько тряпок, потому что
все тонуло в пыли,-- прежде чем взять вещь в руки, приходилось смахивать с
нее пыль.
-- Ко мне приходит одна женщина, вести хозяйство, но сюда я ее не
впускаю, а то она переколотит китайские вазы так же, как колотит посуду на
кухне,-- объяснил месье Лабери.
Он останавливался то тут, то там, извлекал из груды предметов то, что
считал наиболее примечательным, и протягивал мне, сопровождая
соответствующими замечаниями:
-- Обратите внимание на этот кинжал... Вы в состоянии прочесть, что
выгравировано на рукояти?
-- Гойя...
-- Вот именно...-- удовлетворенно кивнул месье Лабери.-- Собственный
кинжал знаменитого художника, представляете?.. Совершенно случайно наткнулся
на него у одного антиквара, тот продал его как самый обыкновенный кинжал.
Думаю, он не дал себе труда разобрать подпись, да если бы и разобрал, вряд
ли ему известно, кто такой Гойя.
У меня, естественно, были основания сомневаться, вправду ли кинжал
принадлежал великому испанцу, но столь же естественно, что я не выразил
этого сомнения вслух. В скобках замечу, что подлинность и многих других
находок месье Лабери тоже была достаточно сомнительной, впрочем, иногда он
это сознавал и сам:
-- Взгляните на эти маленькие бюсты. Я приобрел их до войны как работы
Домье... Но почему-то ни в одном альбоме Домье не мог их обнаружить. Вполне
возможно, что меня обманули.
Что Домье не имеет никакого отношения к этим бюстам, было видно даже
издали. Это были самые грубые подделки, напоминающие некоторые карикатуры
великого сатирика, но такие беспомощные по пластике, такие зализанные по
249

моделировке, что не оставляли места для сомнений. Не вызывали сомнений
и некоторые другие подделки, среди которых был и один парижский пейзаж
Утрилло.
-- Чья это картина, как по-вашему? -- спрашивает меня месье Лабери, и
глаза его лукаво улыбаются.
-- Похоже на Утрилло...
-- Угадали. А когда я купил ее, знаете, какая подпись стояла тут,
внизу?
Этого я, естественно, знать не мог.
-- "Винсент"... В те годы Утрилло еще не вошел в моду, и какой-то
мошенник пытался выдать пейзаж за работу Ван-Гога. Я купил его у одного
антиквара на улице Вожирар и, как только принес домой, увидел, что подпись
поставлена не маслом, а обыкновенной черной гуашью, представляете?
Достаточно было провести мокрой тряпкой, как она исчезла. А картина все же
подлинник. Только это Утрилло, а не Винсент.
Я промолчал и на этот раз -- какой смысл портить настроение человеку,
который приобретал эти вещи не для коммерции и, вероятно, так никогда и не
узнает, что тут подлинник, а что подделка. Подлинники у него тоже были --
волей случая попавшие в этот запущенный особняк. И о каждой вещи месье
Лабери рассказывал целую историю -- как, например, однажды он разговаривал с
таким-то антикваром с такой-то улицы и вдруг случайно заметил в углу лавки
небольшой холст, как у него мелькнула мысль, что картина по технике
напоминает Делакруа, как он небрежно взял ее в руки, и оказалось, что это и