Райнов Богумил. Странное это ремесло

истинного случая. Какой-то срыв, нарушивший ровное течение жизни; какое-то
столкновение, успех или ошибочный шаг, какая-то перемена в жизни -- вот
зародыш любого рассказа. Но случай -- это лишь проявитель, который делает
зримым образ, уже существовавший и прежде, только незримо, на фотобумаге.
Так что собирай не случаи, а человеческие образы.
И я собирал их. Тут были писатели, художники, журналисты, режиссеры,
деятели компартии, директора издательств, руководители музыкальных фирм,
сотрудники музеев, "Гранд-Опера" или министерства иностранных дел, политики,
дипломаты, представители той пестрой фауны, которая толпится на приемах,
привлеченная возможностью набить желудки сандвичами или голову информацией;
болгары, поселившиеся тут еще до войны либо же эмигрировавшие после;
бездельники всех мастей, постоянно посещающие разные посольства,
непризнанные таланты, меркнущие звезды, кельнеры, водители такси, портье,
темные личности и уличные женщины.
Иные из этих людей лишь мимоходом появлялись на моем пути и исчезали, с
другими у меня завязывалось прочное знакомство; некоторые мельком проявляли
две-три малозначащие черты характера, другие же раскрывали драму своей
жизни; одни казались мне совсем банальными, другие пробуждали любопытство.
Но почему "банальными" и чем "любопытные"? -- этот проклятый вопрос вставал
передо мной снова и снова.
Еще и сейчас, бывает, вспоминаю я увиденные тогда типы или вступаю с
ними в спор, когда в очередное утро героических решений принимаюсь рыться в
груде старых записей. Многие из этих людей лишь бегло очерчены, зато другие
фигурируют уже в роли героев подробно разработанного рассказа, нередко даже
имеющего название. Совсем готового рассказа, только ненаписанного. Так же,
как и
311

"Бурбонский дворец".
"Рождение писателя". То была история одного прогрессивного журналиста
-- не того, парламентского, а его коллеги. Он опубликовал объемистый
репортаж о сегодняшнем Париже, трудовом Париже с его бедностью и проблемами.
Туристские достопримечательности были тут обойдены молчанием, зато в
изобилии представлены человеческие трагедии. Он жаловался мне, что работа в
газете отнимает у него все время и он просто не в состоянии закончить роман,
который пишет сейчас. В конце концов он все же закончил его, и один сезон
книга пользовалась успехом. Крупное буржуазное издательство предложило ему
выгодный договор на десять следующих романов. Это был шанс, о котором он
давно мечтал. Журналист ушел из газеты и стал человеком свободной профессии.
Благодаря бессонным ночам и кофе он за один месяц сочинил роман. Затем пять
месяцев ходил, гулял, набирался впечатлений, и снова -- месяц работы и
очередной роман. Потом опять хожденье, гулянье. Такой распорядок, конечно,
дело вкуса и не играет особой роли. Важнее другое: ни один роман не принес
ему того успеха, какой имел его репортаж о Париже. То ли у него не было
писательского таланта, то ли, оторвавшись от своих будничных героев, он
уподобился дереву без корней? На этот вопрос мои записи не дают ответа.
"Актриса и миллионер" -- это история другого житейского успеха. Героиня
ее -- болгарка, уехавшая в Соединенные Штаты. Ей повезло -- она угодила в
автомобильную катастрофу. Повезло потому, что сбила ее машина, за рулем
которой сидел один американский миллионер. Богач пообещал щедро вознаградить
пострадавшую и навестил ее в больнице. Травма была не роковой, обыкновенный
перелом ноги, жертва катастрофы была довольно хороша собой, миллионер
зачастил с визитами, и дело завершилось свадьбой. Впрочем, это не конец
истории, ибо счастливый молодожен был человеком немолодым, а в известном
возрасте чрезмерные дозы счастья губительны. Так что виновник катастрофы
переселился в
лучший мир, а жертва осталась жить-поживать богатой вдовой.
Она сама, хоть и не совсем в этих выражениях, рассказала мне свою
историю в предвечерний час, в баре отеля "Георг Пятый". Со времени
катастрофы прошло уже
312

много лет, и бывшая актриса ныне снова была замужем, и новый супруг
тоже был довольно богат и не слишком молод, только не имел ни малейшего
намерения умирать. Рассказывала она свою историю, чтобы похвастаться тем,
как преуспела в жизни, но уже самое желание похвастаться порождало некоторые
сомнения. Она была безупречно элегантна, косметички приложили все усилия,
чтобы в пределах возможного стереть с ее лица печать возраста. Но передо
мной была женщина, несмотря на грим, безнадежно увядшая и безнадежно
тоскующая,-- настолько, что ей захотелось поделиться своим прошлым со
случайным знакомым, и я думал о том, какова же реальная цена тому шансу,
который выпал ей в жизни. Она бросила свою профессию и сторонилась тех, кого
знала прежде, ибо это были теперь люди не ее круга, а в высшие сферы так и
не проникла. Дни ее тянулись томительно и скучно, если не считать посещений
парикмахерских, косметических салонов и домов моделей, с помощью которых она
старалась сохранить внешнюю привлекательность, производящую какое-то
впечатление лишь с большой дистанции. Я спрашивал себя, чего же стоит
подобный шанс, но и на этот вопрос в моих записях нет ответа.
"Американка" -- это были заметки о другой жизненной удаче. Заглавие,
возможно, вызывает представление об элегантной даме спортивного облика,
которая выходит из изумрудно-зеленого "кадиллака". Между тем на моей
американке было платьишко из дешевой материи, сама -- худенькая, бесцветная,
сквозь стекла дешевых очков устало смотрели близорукие глаза. Набрел я на
нее совершенно случайно в кафе на набережной Вольтера -- вернее, это она
набрела на меня, что, впрочем, роли не играет. Я только что закончил
очередной обход книжных развалов, руки дрожали от тяжести купленных книг, а
ноги -- от пройденных километров. Плюхнувшись на первый попавшийся стул
перед первым попавшимся кафе, я заказал неизменный кофе-эспрессо. Терраса
перед кафе (словом "терраса" парижане величают тротуар, никаких террас перед
парижскими кафе нет),-- терраса была почти безлюдна, и я отхлебывал горячий
горьковатый напиток, не имея никакого желания изучать окружающую жизнь.
-- Вы позволите?
313

Чья-то бледная рука тянулась к корзиночке с печеньем, которая стояла на
моем столике. Я подал корзиночку, даже не взглянув на обладательницу
упомянутой руки.
-- Вы интересуетесь американской поэзией? -- прозвучал тот же голос
немного погодя.
"Ах, чтоб тебя!..-- подумал я. По правде говоря, я подумал кое-что
иное, но это уже детали.-- Чашку кофе не дадут спокойно выпить".
Бледная рука взяла со стопки книг на соседнем стуле верхний томик --
антологию американской поэзии.
-- Я вообще интересуюсь поэзией,-- уклончиво ответил я, поднимая
голову.
Обладательница бледной руки с любопытством смотрела на меня сквозь
стекла больших очков в темной оправе.
-- Вы поэт или что-то в этом роде?
-- В этом роде,-- кивнул я, подумав про себя, что "в этом роде" может
означать лишь одно: поэт, но бездарный.
-- Я тоже люблю поэзию, хоть и не поэтесса. Я преподаю литературу.
Французскую.
"А мне-то что?" -- мысленно отозвался я на ее сообщение и только тогда
заметил, что незнакомка и впрямь говорит на безупречном французском, не
делая ненужных "лиэзон" и не съедая окончаний,-- словом, на том французском,
который у самих французов не в ходу.
-- Вы иностранка?
-- Да... Скорее так...
"Что-то в этом роде", "скорее так" -- она явно избегала точных
определений.
-- Собственно, я американка, но мама у меня француженка. И я всю жизнь
мечтала побывать в Париже...
-- Выходит, ваша мечта осуществилась.
Она продолжала, словно не расслышав моих слов.
-- Знаете, поездка из Вермонта в Париж скромной учительнице не по
средствам. Я столько лет экономила, столького лишала себя, чтобы наконец...
-- Осуществить свою мечту,-- подсказал я.
--... испытать разочарование.
-- Отчего же?
-- Скудно, грязно, люди вульгарны и грубы, а в кафе с тебя берут вдвое
за какой-то несчастный бифштекс только потому, что тут была обезглавлена
Мария-
314

Антуанетта.
-- О, не только поэтому. Тут еще была застрелена Мата Хари.
-- Да, да, по милости Марии-Антуанетты и Маты Хари вас обирают всюду,
где только можно, а если вы случайно дадите мало чаевых, вас тут же
обругают...
На ее лице было написано такое детское разочарование, которое напомнило
мне мое собственное, когда много лет назад вместо золотых и хрустальных
дворцов я увидел перед собой черное полусгоревшее здание.
-- Разве в Америке лучше?
-- Да... По крайней мере в том, что касается чистоты и комфорта... Но
даже если и не лучше, ведь мечтаешь поехать туда, где иначе, лучше, где люди
думают не только о деньгах и выгоде...
-- В этом городе собраны огромные духовные богатства,-- назидательно
напомнил я.
-- Богатства есть и в книгах. Ради духовных богатств незачем ехать в
Париж, достаточно дойти до школьной библиотеки.
Американка продолжала излагать свои критические замечания, а я слушал
ее и думал о том, что день клонится к вечеру и она, наверно, так же, как и
я, с утра бродила по городу и теперь сидит тут усталая, расстроенная, имея в
перспективе лишь возвращение в мрачную, низкопробную гостиницу, об
особенностях которой она уже успела мне сообщить, и потому, наверно, она и
не спешит возвращаться под крышу, а предпочитает сидеть на набережной и
болтать с незнакомым человеком.
-- Знаете,-- сказал я ей,-- Париж похож на тех женщин, которые с
первого взгляда не производят впечатления, но постепенно очаровывают.
Сначала думаешь "ничего особенного", но чем больше всматриваешься, тем яснее
становится, что в этом "ничего особенного" есть нечто неотразимо
привлекательное...
Она, должно быть, вообразила, что я имею в виду женщин ее типа, потому
что
оживилась и принялась объяснять, что у подобных женщин за
непритязательной внешностью таятся какие-то иные чары, тогда как Париж таит
за своими закрытыми ставнями лишь тягостный семейный быт или же преступность
и проституцию, и лучше за закрытые ставни и не заглядывать.
315

-- Купите побольше открыток,-- посоветовал я.-- На открытках все
выглядит привлекательней.
-- Уже купила. И разослала знакомым. Все знают, что я десять лет
откладывала деньги на эту поездку, так пусть хоть думают, что я
счастлива... Так и рождается легенда. Возможно, что и другие, приезжая сюда,
испытывают такое же разочарование. Но поскольку кем-то сказано, что Париж --
одно из чудес света, и все вокруг это повторяют, делать нечего -- чтобы не
прослыть дурой, твердишь то же самое...
"Тузовое каре" -- так озаглавил я историю другой удачи. Замечу
мимоходом, что мои записи полны подобных случаев везения, так же как игра в
покер полна эффектных терминов: "фул", "большой блеф", "кент флеш рояль". Но
ради элементарной достоверности я остановил свой выбор на "тузовом каре".
Герой этой истории -- болгарин, вернее -- болгарский еврей, оказавшийся
в Париже после короткого пребывания в Израиле. Я познакомился с ним, когда
он явился к нам в посольство, и, поскольку больше никого из сотрудников на
месте не оказалось, принимать его пришлось мне. Я хотел спросить, чем могу
быть ему полезен, но он опередил меня, задав аналогичный вопрос, и, заметив
мое недоумение, поспешил уточнить:
-- Золотые часы, холодильник, машина?
Я заверил его, что в данную минуту подобных устремлений не имею, но это
не обескуражило гостя. Я все же поинтересовался, кто он и почему решил
обратиться в наше посольство, а не в какое-нибудь еще. Без излишней
конфузливости он познакомил меня с некоторыми деталями своей биографии,
включая сюда нелегальную торговлю, которая в настоящее время и давала ему
средства пропитания.
-- Это ваше личное дело...-- проговорил я.
-- Конечно. Но вы тоже можете заработать на этом. Я берусь доставить
вам все, что пожелаете, за половинную цену.
В доказательство он вынул из кармана массивные золотые часы с браслетом
и попытался надеть мне на руку.
-- Оставьте,-- сказал я.-- Терпеть не могу браслетов.
316

-- Можно и без браслета. Вот, на ремешке из крокодиловой кожи,
настоящий "Зенит". Можно и "Омегу".
Пришлось снова заверить его, что мне абсолютно ничего не требуется.
-- Где же вы добываете товар?
-- Секрет фирмы,-- пробурчал он.
-- Надо понимать: краденый?
-- За кого вы меня принимаете?
Его физиономия выражала смесь чистоты и грусти, причем не только в
данную минуту. Это бледное, словно никогда не видевшее солнца лицо с темными
усталыми глазами говорило скорее о мягкой скорби поэта, чем об алчной
расчетливости торгаша.
-- Не хочу обижать вас, но если вещь предлагается за бесценок, то она
либо
низкого качества, либо краденая.
-- Ни то, ни другое,-- посетитель отрицательно помотал головой.
И, доверительно нагнувшись ко мне, шепнул:
-- Контрабанда.
-- Тоже не слишком почтенное занятие,
-- Почему же? Государство установило разбойничьи пошлины. А мы
освобождаем клиента от этих пошлин. Что, по-вашему, менее почтенно -- то,
что делаем мы, или то, что делает государство?
Через несколько дней, выходя из посольства, я снова столкнулся с этим
человеком, назовем его Жаком.
-- Могу предложить вам фотоаппараты, кинокамеры и прочее в этом роде,
новейшие модели...
-- Я же сказал вам, контрабандный товар меня не интересует.
-- А это не контрабанда. Ничего противозаконного. Вы получаете аппарат
по оптовой цене, я получаю небольшие комиссионные, все по закону.
Я не успел сказать ни да, ни нет, как он уже подозвал такси.
Магазин, к которому мы подъехали, на довольно пустынной улице возле
площади Республики, тоже казался пустым, чтобы не сказать "пустующим". В
витрине приютилось несколько допотопных фотоаппаратов, а внутри было почти
совсем темно. Жак ввел меня в магазин, небрежно кивнул человеку,
находившемуся в глубине помещения, и приподнял вделанную в пол крышку люка:
317

-- Сюда! Осторожнее!..
В том, что касается качества и обилия товара, подвал оказался полной
противоположностью магазину. Тут были собраны всевозможные ультрасовременные
модели оптики и фототехники, главным образом западногерманского
производства.
-- Выбирайте,-- произнес Жак, сопровождая свои слова царственным
жестом.
Я походил, посмотрел, делая вид, будто выбираю, потом капризно
произнес:
-- Не вижу "Лайки".
-- Зачем вам "Лайка"? Есть "Контарекс", "Роллейфлекс", "Линхоф"...
-- Да, но мне нужна "Лайка".
Никакая "Лайка" не была мне нужна, но этот подвал был явно складом
контрабанды, и я не имел никакого желания лезть в эту кашу.
-- Хорошо, будет у вас "Лайка",-- без тени раздражения ответил Жак.
-- Какой же доход дает вам контрабанда? -- спросил я, когда мы вышли из
магазина и двинулись вверх по тихой улочке.
-- Я занимаюсь только сбытом.
-- И сколько вам платят за риск?
-- Достаточно,-- уклонился он от ответа. И, помолчав, добавил:
-- Остальное я добираю за карточным столом.
-- Если надо "добирать", значит -- недостаточно.
-- Для меня одного -- достаточно... Но у меня в Тель-Авиве дочка. Надо
регулярно ей сколько-то посылать. И, главное, надо откладывать, чтобы потом
взять ее сюда, ко мне.
Он вынул из бумажника несколько карточек, выбрал одну и протянул мне:
-- Вот, последний снимок. Позавчера получил. Девочке уже десять...
Девочка была вылитой копией отца. Но у ребенка выражение чистоты и даже
грусти не удивительны, в особенности, когда он живет без родителей.
-- А где же ее мать?
-- Откуда я знаю? Уехала куда-то, еще раньше меня. Хорошо, что мои
старики еще живы.
318

Месяц или два спустя я вновь увидал его. Вернее, он увидал меня и
остановил машину у тротуара. Потому что на сей раз он сидел в машине, и не
один, а с дамой -- новехонькое белое "рено" и не столь уж новехонькая дама,
тоже белая, с напудренным лицом и вытравленными перекисью волосами. Сам Жак
являл собою верх элегантности в стиле ночных кварталов: бежевый костюм в
широкую полоску, шоколадного цвета рубаха и светлый галстук.
-- Салют! -- он царственно вскинул руку.
-- Карты или что другое? -- поинтересовался я.
-- Конечно, карты. Куда вас подбросить?
-- Поехали на Елисейские...
-- Отлично. И мне туда же. Знаете, у меня есть симпатичные приятели в
одном этаком доме...
-- Карты или что другое? -- снова полюбопытствовал я.
-- Конечно, карты.
-- Да ведь игорные дома запрещены?
-- А это не игорный дом! -- обиженным тоном возразил Жак.-- Поедем --
сами увидите. Считайте себя приглашенным.
Дама на протяжении всего разговора сидела с каменной физиономией,
похожая на большую белую куклу. Я решил бы, что она неживая, если бы, когда
нас друг другу представили, она не осчастливила меня короткой заученной
улыбкой.
-- Значит, говорите, не игорный?
-- Конечно, нет! Ничего похожего.
"Конечно, нет!" на деле означало "конечно, да". Заведение помещалось на
четвертом этаже весьма импозантного здания с мраморной лестницей. Дама,
которая открыла дверь, отозвавшись на четыре звонка -- два длинных и два
коротких,-- была в изысканнейшем туалете, на лице -- радушное выражение
именинницы, встречающей дорогих гостей. Жак явно был ей достаточно хорошо
знаком, поэтому она не проявила никакого интереса к моей особе, проводила
нас в гостиную и предоставила самим себе. Гостиная и примыкающие к ней
комнаты были обставлены так, как подобает богатому, респектабельному дому, с
той лишь разницей, что стояло чересчур много столиков, а над ними виднелось
чересчур
319

много рук -- мужских и женских -- с известным всем веером из пяти карт.
-- Одна партия, а? -- предложил Жак.
-- Этого не будет. Я же вам сказал...
-- Ну, а я с вашего позволения включусь...-- И он направился в соседнюю
комнату.
Я остался в гостиной, спрашивая себя, что я рассчитывал увидеть сверх
того, что увидел. Извечное дурацкое стремление всюду совать свой нос. В это
мгновение до меня дошло, что рядом стоит дамочка Жака, по-прежнему
неподвижная, как кукла. Мне показалось, что если легонько ткнуть пальцем под
ее тощую грудь, то раздастся обычное "Ма-ма". Но раздалось другое:
-- Этот идиот не успокоится, пока не спустит все, что заработал...
-- Почему же вы его не удержите?
-- Удержать его? Его даже матерь божья не удержит. Все просадит,
помяните мое слово.
Крашеная кукла не ошиблась. Через несколько дней Жак явился в
посольство уже не на машине и даже не в бежевом костюме.
-- Костюм тоже? -- спросил я.
-- Костюм тоже...-- печально кивнул он.-- И часы. И золотую
зажигалку...
-- И дамочку...
-- Ну, насчет дамочки ясно само собой.
На этот раз он принялся соблазнять нашего начальника общего отдела
обещанием раздобыть со скидкой канцелярские принадлежности. Речь шла не о
контрабанде, а о вполне законном товаре знакомой фирмы. Оказавшись на мели,
Жак шел даже на честные сделки. Но только тогда, когда садился на мель.
Несколько раз довелось мне быть свидетелем его взлетов и крушений. В
один из таких периодов обнищания он затащил меня в другой игорный притон,
довольно жалкий, но совершенно легальный. Помещался он в простор-ном,
неуютном кафе около площади Клиши. Две-три дюжины дам и господ сидели за
столами с неизменными веерами из пяти карт в руках. Деньги не выкладывались
в открытую, однако все, включая уличных полицейских, знали, что тут идет
игра на деньги, ибо в покер на щелчки не играют.
320

Мы заказали кофе, но его еще не успели принести, как мой Жак уже
включился в игру. Я выпил свой кофе, без особого любопытства рассматривая
публику. Ничего примечательного. Мне казалось, что я, как в былые времена,
сижу в одном из кафе прежней Софии, в "Пальме" или "Опере", где собирались
наши картежники. В самом деле, странно. Все на свете окрашено местным
колоритом -- любовные нравы, шутки, юмор, песни, даже пьянство. Все, кроме
картежной игры. Игроки одинаковы во всем мире: так же медленно и словно бы
неохотно раскрываются карты, так же свисает сигарета в уголке рта, так же
сощурены глаза от табачного дыма и напряженной работы мысли. Эта безличная и
безродная страсть лишает человека индивидуальности.
В последнее свое посещение посольства Жак снова был настолько на мели,
что смирился с этой унизительной работой -- поставкой честного товара. Ему
снова заказали партию канцелярских принадлежностей, и он в тот же день
доставил их на грузовичке, оставил квитанции и получил деньги. Но двумя
днями позже из фирмы позвонили по поводу денег. Они не получили платы и
вежливо напоминали об этом. "Квитанции? Какие квитанции? Это были всего лишь
накладные, чтобы вы знали, какую именно сумму вы должны нам". Кассир в
посольстве был новый, тонкостей этих не знал. Теперь ему предстояло
выкладывать деньги из собственного кармана.
А Жак бесследно исчез.
Увидел я его совершенно случайно, несколько недель спустя в кафе
"Кардинал". Он сидел не на террасе, а внутри, в затишке, устремив печальный
взгляд на толпу за окном. Думаю, что он заметил меня, только когда я
опустился на соседний стул.
-- Привет! Как здоровье?
Он ответил, что со здоровьем у него все в порядке. Собственно, только
здоровье и было в порядке. Несчастный вид полностью подтверждал его
слова.
-- Зашел бы хоть деньги вернуть...
-- Я верну. Как только дела поправятся, сразу верну.
-- Не надо было вообще прикарманивать.
-- Я не прикарманивал. И в мыслях не было. Я только хотел провернуть
одно дельце и тут же отдать.
321

-- Советую поторопиться. Кассир решил упечь тебя за решетку.
-- Я верну их, верну, хотя никакой тюрьмы не боюсь
-- Ну да? А чего ты боишься?
-- А ничего. Ничего мне больше не страшно... Дочка моя...
Он на миг замолчал, как будто у него перехватило горло, потом
договорил:
-- Нет ее больше...
Он полез за платком, не нашел, прикрыл глаза рукой, потом вытер ее о
штаны.
-- Ну, брат...-- пробормотал я.
-- Все потому, что я не сумел вовремя остановиться...-- глухо произнес
он.-- Я не остановился, и судьба меня наказала. Этот подонок подкосил меня
тузовым каре... А теперь остановлюсь я или не остановлюсь...
И он снова прикрыл глаза ладонью.
Позднее я узнал, что он все же угодил за решетку. Конечно, не из-за тех
денег, что присвоил у нас, а за что-то другое. Когда перестаешь бояться
тюрьмы, шансы оказаться там неизбежно увеличиваются.
Робер Жуан тоже не боялся тюрьмы. Его преследовали иные страхи, и я
условно озаглавил его историю "Шаривари", потому что так называлось кафе,
где разыгрался узловой эпизод драмы. Робер Жуан, представитель Оранского
гангстерского клана, столкнулся тут с Пьером Кукуру по кличке Кук из
корсиканского клана. Их объяснение завершилось выстрелами, один из которых
всем на беду угодил Куку в живот.
Я сказал "всем на беду" потому, что, когда разбираешься в подобных
происшествиях, трудно решить, кто же, собственно, должен стать главным
героем рассказа, ибо самые разные люди на разных основаниях претендуют на
это высокое звание. Лично я имел удовольствие познакомиться лишь с подружкой
Жуана, которая тоже могла бы стать центром повествования,-- в том случае,
если бы я всерьез занялся этой историей.
Иной раз говоришь себе, что подобные истории не стоят труда, что это
жалкие уголовные происшествия и ничего больше, но заглянешь в них поглубже
-- и обнаруживаешь те же самые чувства, какие мы привыкли называть
высокими,-- любовь, ненависть, дружескую верность, преданность общему делу,
322

самопожертвование, мужество, но только все это опошлено, деформировано,
изуродовано, как великолепные некогда одеяния, превратившиеся со временем в
жалкие лохмотья.
Когда один мой знакомый, обладавший богатым прошлым в парижских
лабиринтах, через два дня после убийства привел меня в "Шаривари", заведение
оказалось закрытым. Снаружи оно выглядело вполне обычным. И улица
Годо-дю-Морой, плохо освещенная и почти пустынная, тоже была вполне обычной,
если не считать нескольких проституток, маячивших на углу, что тоже,
впрочем, было делом обычным для этого квартала. Мы свернули на другую улицу,
углубились в третью и оказались перед небольшим кафе.
-- Войдем,-- предложил мой знакомый.-- Это заведение Жуана, вернее --
его подружки.
Заведение выглядело бедноватым и старомодным -- ни неоновых ламп, ни
зеркал. Освещалось оно тремя лампами под белыми абажурами, которые
напоминали плевательницы, а на полке за стойкой бара стояла всего дюжина
бутылок. В помещении было безлюдно, только в глубине, за двумя столиками,
сидели несколько размалеванных женщин и несколько мужчин специфической
внешности -- шик ночных кварталов -- и негромко беседовали между собой.
Мы сели поближе к двери. Одна из женщин в глубине зала встала и
направилась к нам.
-- А, Морис, это ты...-- сказала она, узнав моего спутника.-- В
скверное время приходишь, мой мальчик.
"Мальчику" было под пятьдесят, а хозяйке кафе вряд ли больше тридцати,
причем она, вероятно, была еще недурна собой, но в этот час и при унылом
свете фарфоровых плевательниц выглядела не хорошенькой, а только усталой и
расстроенной.
-- Что прикажете? -- машинально спросила она. Мы сделали заказ. Она
зашла за стойку и вскоре вернулась с чашкой кофе и рюмкой перно.
-- Присядь на минутку,-- пригласил ее мой знакомый.-- Что слышно? Робер
сдался властям?
-- Ничего не знаю... Вряд ли...-- проговорила она, опускаясь на стул.
323

-- Да ну, не раскисай! -- произнес мой спутник с той чуть наигранной
бодростью, какой мы всегда готовы угостить ближнего.-- Что особенного?