Страница:
вправду интерьер Делакруа, истинное сокровище, и даже подписано художником,
только подпись еле заметна, на темном фоне, с самого краю, и месье Лабери
спросил хозяина, сколько он просит за картину, на что тот ответил: "Да
сколько дадите, на эти вещи, сами знаете, спроса нет, я уже и не помню, с
каких пор она тут пылится..."
-- А это полотно Пуссена? Что скажете? Настоящий шедевр, правда?
Я охотно подтверждаю: да, правда.
-- Я рад, что он у меня, но еще больше радуюсь тому, что спас его от
гибели. Обнаружил я его у знакомого антиквара на улице Вожирар, смотрю -- по
картине проведены вдоль и поперек две черты мелом. "Зачем вы это сделали?"
--
250
спрашиваю. "Чересчур большое полотно,-- говорит.-- Уже несколько
человек приценивались, и все потом отказывались от покупки, слишком, мол,
большое. А вчера взглянул я на него и вдруг вижу: группы расположены так,
что, если разрезать на четыре части, получатся четыре картины, совершенно
самостоятельные, во всяком случае для тех, кто не видел всего полотна
целиком, и если вставить в красивые рамы, они быстро найдут покупателя".--
"Сколько вы за них тогда выручите?" Он назвал совершенно ничтожную цифру, и
я предложил: "Чем резать, продайте мне ее как есть". Он обрадовался: "Тем
лучше, сэкономлю на рамах". Разрезать шедевр Пуссена, какие кретины, а?
Экскурсия продолжалась -- от одной груды к другой, из одной комнаты в
другую, с частыми остановками перед очередной готической статуей или
каким-нибудь полотном.
-- Что вы скажете об этом пейзаже Коро? Это ведь из лучшего его
периода, верно? Взгляните только на серебристо-зеленые тона деревьев... И
уж, бесспорно, подлинник.
На картине действительно стояла подпись Коро, и написана она была в
манере Коро, но в конце прошлого века хорошие подражатели были не редкостью,
и тогда говорили, что Коро создал за свою жизнь три тысячи картин, из
которых десять тысяч находятся в Америке.
-- А вот еще и несколько рисунков того же мастера. Возьмите себе один
на память.
-- Помилуйте, как же так...
-- А вот так! Выберите, какой вам больше нравится. Я их обнаружил
однажды в папке с рисунками и гравюрами, которую купил целиком, толком не
посмотрев, что в ней такое, потому что отдавали ее за гроши. О! В те годы
лавки антикваров были завалены товаром. А вот с той поры, как и американцы
стали интересоваться искусством... Американцы -- и искусство,
представляете?.. Нажива их привлекает и тщеславие, а не искусство, но так
или иначе они стали всюду соваться, и -- в особенности в послевоенные годы
-- коллекционирование стало роскошью... Почти как собственная конюшня для
скачек...
Экскурсия по дому длилась шесть часов, и когда мы заканчивали осмотр
последней комнаты, летний день уже клонился к закату. Я устало поглядывал
через
251
окно в сад, такой же запущенный, как и весь дом -- заросший бурьяном
газон, сохнущая старая сосна,-- и мне на миг почудилось, что все это -- и
утонувший в сорняках сад, и погибающая сосна, и заваленные рухлядью комнаты,
и человек, стоящий у меня за спиной,-- все это минувшее, которое
неисповедимыми путями приняло на миг образ настоящего.
Наряду со всяким хламом месье Лабери обладал и прекрасными
произведениями искусства и мог бы действительно составить отличную
коллекцию, если бы в свое время поставил перед собой такую цель и нашел в
себе мужество выбросить ненужное. А вот другому моему знакомому, ученому,
профессору, прими он решение освободиться от хлама, пришлось бы выкинуть все
свое собрание целиком. У него было всего понемножку, причем каждая вещь
была, как правило, самого худшего качества: несколько видов Парижа (работы
самых незначительных графиков), несколько античных монет, истертых до такой
степени, что стали обыкновенными кусочками бронзы, несколько керамических
вещиц, якобы образцов народного творчества, на самом же деле -- обычного
серийного производства, несколько посредственных работ из бронзы, несколько
медных сосудов, лишенных каких бы то ни было художественных достоинств, и не
помню что еще.
Впрочем, сей почтенный профессор коллекционировал не только предметы,
но также и всевозможные сведения, анекдоты, исторические факты и даже
кулинарные рецепты. В сущности, точнее было бы сказать, что он
коллекционировал это в молодые годы, а теперь только демонстрировал.
Низкорослый, с большой головой и крупным ртом, он обычно стоял, а не сидел
-- должно быть, в силу преподавательской привычки,-- и, переступая с ноги на
ногу, говорил, говорил... Даже самый молчаливый человек на свете мог бы
поддерживать с ним оживленный разговор по той простой причине, что он не
давал собеседнику вымолвить ничего, кроме "да" и "нет". Даже задавая вам
вопрос, он либо сам на него отвечал, либо, не дожидаясь ответа, переходил на
другой сюжет. Однако, как ни быстро двигались его губы, они все же отставали
от мысли, двигавшейся, вероятно, с еще большей скоростью, поэтому, не
закончив одной темы, он по какой-
252
то непонятной ассоциации перескакивал на другую, потом на третью и так
далее, до полного изнеможения.
Когда я в первый раз был приглашен к нему в дом вместе с несколькими
общими знакомыми, я убедился, что профессор не просто витийствует, но и
любит подкреплять свои слова документами. Рассуждая о проблемах искусства,
он то и дело подходил к шкафу, вынимал книги, альбомы и, бормоча себе под
нос "вот это", "нет, не то", "а-а, вот оно", одновременно продолжал
развивать свою мысль, так что если он и находил то, что искал, то к тому
моменту уже успевал забыть, зачем он это искал.
За обедом темы менялись вместе с блюдами, причем развивались они почти
исключительно в монологах хозяина дома. Когда подали закуски, он преподнес
нам ценные сведения о приготовлении заячьего паштета, ловле устриц и
достоинствах русской икры. За жарким затронул проблемы животноводства,
климатических условий Франции, высокогорных пастбищ и альпинизма. В качестве
приправы к сыру нам была прочитана длинная лекция о двухстах тридцати сортах
французского сыра -- к счастью, хозяин не стал перечислять все, а
остановился только на главнейших. На протяжении всего обеда монолог имел в
качестве подтемы французские вина. Но истинное значение этой подтемы
обнаружилось, когда подали коньяк. Сначала нам разъяснили, чем коньяк
отличается от арманьяка, при этом хозяин проворно нырнул в кладовую, откуда
извлек несколько бутылок, необходимых для иллюстрации его лекции. Затем он
перешел к другим, не менее существенным отличиям: между коньяком с тремя
звездочками и коньяком с пятью звездочками, между коньяком с пятью
звездочками и коньяком Вэ-Эс-О-Пэ (снова визит в кладовую и снова
демонстрация дегустаторского искусства). Затем проблематика включила в себя
шартрез и кальвадос, и, конечно, последовало очередное требование наполнить
бокалы: "Вы только попробуйте". А дальше перед нами последовательно и
постепенно была развернута целая панорама бесчисленных французских вин,
красных и белых, сухих и крепленых, бургундских и бордо, так что под конец
мы уже не видели хозяина -- его загораживал частокол бутылок, и до
253
нас доносился только его вдохновенный голос, слегка осипший, но без
тени усталости.
Гости были очарованы или потрясены, что, в конечном счете, одно и то
же. Все, кроме хозяйки дома, которая воспользовалась случайной паузой, чтобы
скептически произнести:
-- Вот таковы мы, французы: половину своей жизни тратим на то, чтобы
расшатать здоровье алкоголем, а оставшуюся половину лечимся минеральными
водами... Весь день вливаем в себя кофе, а вечером глотаем снотворное.
Наше знакомство с профессором состоялось не в связи с
коллекционерством, а в силу моих служебных обязанностей. Поскольку надо было
их выполнять, а без людей при этом не обойтись, мне приходилось делать то,
чего я раньше никогда не делал: завязывать разнообразные знакомства. Первое
время я основательно робел. Мне казалось, что завязывание знакомств требует
особых способностей. Позже я понял, что это прежде всего дело техники.
То были годы, когда люди, которые изобрели термин "железный занавес",
создали железный занавес и на практике, желая поставить нас в положение
полной изоляции. Требовалось много усилий, чтобы обеспечить публикацию на
страницах французской печати материалов, посвященных нашей культуре; чтобы
болгарские книги издавались на французском языке; чтобы на экранах
демонстрировались наши фильмы, распространялись пластинки с нашей музыкой;
чтобы организовывались гастроли наших артистов и музыкантов и хотя бы в
больших энциклопедиях помещались объективные сведения о нашей стране и,
наконец, чтобы сами французы стали интересоваться нами и писать о нас.
Решение всех этих и многих других задач неизменно упиралось в конкретных
людей.
Коллекционирование знакомств и связей было схоже с другими видами
коллекционерства, но и существенно отличалось от них. Важно было повсюду
завязать знакомства с деловыми, авторитетными людьми, которые могли при
случае оказаться полезными. Совершенно бессмысленно было расширять эту
"коллекцию" до бесконечности и оценивать ее количеством единиц. Однако и
чрезмерно сужать круг знакомств также не следовало, потому что никогда не
знаешь, не окажется ли
254
крайне нужным человек, от которого в данную минуту тебе нет никакого
прока.
Мои связи постепенно распространялись на самые различные сферы:
издательские фирмы, культурные учреждения, театры, Опера, концертные
агентства, музеи, кинематограф, редакции газет и журналов, не говоря уж о
писателях и художниках, к которым у меня был и чисто личный интерес. Именно
одно из таких знакомств дало мне возможность узнать поближе человека,
который был и остается для меня примером истинного коллекционера.
В Париже существовало издательство "Манюэль Брюкер", которое
специализировалось на выпуске небольших, но очень дорогих монографий о
знаменитых художниках-графиках. Это были изысканнейшие альбомы,
выпускавшиеся тиражом не выше 250 экземпляров, нумерованные, которые
пользовались у ценителей большим спросом, так как каждый альбом включал в
себя несколько оригинальных гравюр соответствующего художника. Отбор авторов
был чрезвычайно строг. В этой серии вышли монографии о таких художниках, как
Марке, Паскен, Боннар, Дюффи, Вламинк, Дерен.
Установив связь с Брюкером, я предложил ему издать альбом с работами
Илии Бешкова, так как считаю Бешкова рисовальщиком не просто мирового, а
высочайшего мирового уровня. Не знаю, насколько хорошо Брюкер, врач по
профессии, разбирался в медицине, но в издательском деле и книготорговле он,
как я сразу понял, разбирался прекрасно. Он объяснил мне -- любезно, но и
достаточно категорически,-- что незнакомый автор, как бы он ни был хорош сам
по себе, не может рассчитывать в Париже на успех, что даже кое-кто из
знаменитостей давно ожидает очереди, чтобы выйти в его библиотеке, и что
вообще он ничего не может обещать, по крайней мере, на ближайшие три года.
Тем не менее, поскольку я уже пришел и мой портфель свидетельствовал о том,
что пришел я не с пустыми руками, Брюкер выразил желание посмотреть
какие-нибудь работы "моего художника". Я вынул папку с двумя десятками
фотографий и положил перед ним на стол. И то, чего не сумел сделать я,
сделал Бешков.
255
Брюкер раскрыл папку с привычным скептицизмом человека, знающего, что
гении на каждом шагу не попадаются. Но уже через полминуты я услышал, как он
вполголоса, словно обращаясь не ко мне, а к самому себе, бормочет:
-- О, да это изумительно... А этот эскиз?.. Нет, он и вправду
исключительный рисовальщик... Хорошо,-- произнес под конец Брюкер, снова
переходя на деловой тон.-- Я его издам. Но мне нужны сами рисунки, а также
пять оригинальных литографий или офортов. Как вы знаете, в каждом нашем
альбоме содержится по пять графических оригиналов. Надеюсь, у вашего Бешкова
такие работы тоже есть.
-- К сожалению, нет. Но полагаю, что он согласится что-нибудь сделать
специально для этого издания.
-- В таком случае пусть даст рисунки на литографской бумаге. Мы
перенесем их на камень, и все будут довольны -- и он, и вы, и моя клиентура.
Но едва окончились затруднения с издателем, как начались трудности с
Бешковым. Он никогда не делал литографий и не желал, чтобы Париж судил о нем
по экспериментальным работам. Напрасно убеждал я его, что он может работать
на литографской бумаге с такой же свободой, как и на обычной. Только летом,
в один из моих приездов в Софию, удалось мне уговорить его приняться за эти
рисунки.
-- Хорошо, попробую. Пришли мне бумаги, угля и литографских чернил, а
там уж что получится...
Увы, ничего не получилось, потому что ему суждено было уйти из жизни
прежде, чем он взялся за эти литографии. Я позвонил Брюкеру, сообщил о
кончине Бешкова и спросил, нельзя ли все же что-то сделать.
-- Можно,-- ответил Брюкер, подумав.-- Мы напечатаем его рисунки как
гравюры, разумеется, не указывая, что это подлинники. Так будет и
эффективно, и честно.
Так и было сделано.
Брюкер занимал особняк в одном из тихих, респектабельных кварталов, и у
него в доме, в отличие от хаоса, царившего у месье Лабери, все было в
образцовом порядке -- и светлый холл, из которого широкая стеклянная дверь
вела в небольшой сад, и комнаты, прилегающие к холлу, и лестница наверх, и
кабинет. И всюду
256
висели рисунки известных мастеров. То была лишь малая часть его
коллекции. Большая часть хранилась в тщательно подобранных папках. И все же,
когда я говорю о человеке, который был в моих глазах эталоном истинного
коллекционера, я имею в виду не этого издателя-врача.
-- Мы включим в альбом очерк жизни и творчества художника и короткое
предисловие,-- сказал мне Брюкер.-- Очерк напишете вы. А предисловие должен
написать человек с достаточно громким именем, которое будет для читателя
гарантией высоких достоинств издания. Так что извольте такого найти.
-- Жорж Бессон,-- предложил я.
-- Прекрасно. Это, быть может, наиболее авторитетный из наших критиков.
Но поговорите с ним сами, мне он, скорее всего, откажет, как отказывал
уже не раз.
С Бессоном нас знакомили, но я не был уверен, что он узнает меня, мы
всего однажды обменялись несколькими словами на каком-то приеме. Как бы то
ни было, я послал ему письмецо с просьбой принять меня и уже на следующий
день получил приглашение приехать к нему домой.
-- У вас тут настоящий музей! -- воскликнул я, когда вошел в уютную,
хотя не такую уж богатую квартиру.
Богатство было здесь не в обстановке, а в том, что украшало стены.
-- Вы мне льстите. -- Бессон слегка улыбнулся.
-- Льщу? Да ведь все это вещи, которых теперь вообще не найти...
-- Преимущество возраста... -- с прежним добродушием улыбнулся хозяин.
-- Одно время у торговцев можно было легко все это найти, и должен вам
сказать, что хороших картин было больше, неизмеримо больше, чем покупателей.
Заметив, что я не свожу глаз с висевших на стенах полотен, он
предложил:
-- Да вы пройдитесь, пройдитесь по комнатам... раз моя скромная
коллекция вас заинтересовала...
"Скромная коллекция"... У него были три работы Ренуара, пять --
Боннара, несколько -- Марке, пейзаж Ионгкинда, один интерьер Матисса и по
крайней мере
257
три дюжины других картин, все до одной -- кисти больших мастеров. Но
наибольшее впечатление на меня произвел отбор: здесь не было ни одной
средней или посредственной вещи, какие встречаются даже в творчестве крупных
художников. Все было отобрано сообразно с тонким и взыскательным вкусом
коллекционера.
Высказав это не из желания польстить хозяину, а потому, что я искренне
так думал, я добавил:
-- К счастью, помимо вкуса вы располагали и соответствующими
средствами...
-- Без сомнения. Только не думайте, что они были бог весть как велики
или что я доводил себя до разорения. Вот, взгляните на эту молодую даму
Ренуара. Это портрет моей жены -- в свое время она, как видите, была
довольно хороша собой. Я попросил Ренуара написать ее портрет, а когда он
закончил, спросил о цене. "Заплатите мне три или, лучше, две тысячи, ведь
сколько я с вас ни возьму, все равно вы когда-нибудь подумаете, что я вас
ограбил", -- ответил Ренуар. Разумеется, это был всего лишь жест с его
стороны, к тому времени он уже давно был знаменит и популярен. Но зато
Марке, Матисс и многие другие отличные живописцы отдавали свои работы по
очень скромной цене...
Он помолчал, потом с раздражением произнес:
-- Цена... цена... Не знаю, отчего так получается, но, когда начинаешь
говорить об искусстве, каждый раз кончаешь ценами...
-- Это неизбежно. Когда я стою перед таким полотном, как этот Ренуар, я
не могу не думать о том, что у меня никогда не будет ничего подобного по той
простой причине, что ему цена сто миллионов...
-- Да, конечно, но тогда картина стоила две тысячи... Преимущество
возраста, -- повторил Бессон. -- Беда в том, что иные коллекционеры
помышляют только о ста миллионах, а вовсе не о красоте картины. Это такие же
торговцы, как и все остальные. Покупают полотна из тех же соображений, из
каких покупают биржевые акции. И помимо всего прочего они невежественны и
тупы.
Снова помолчав, он указал в глубь той комнаты, где мы в тот момент
находились:
-- Взгляните вон на те картины. Не знаю, известны ли вам их авторы,--
это все молодые художники. В последнее время я покупаю мало, только картины
258
молодых, притом по весьма низким ценам... Опять эти цены... Мне
кажется, Франция и сейчас так же богата талантами, как и пятьдесят лет
назад. Причем это вовсе не баловни крупных торговых фирм -- не фокусники и
авангардисты, а скромные, честные художники. И когда иные господа ахают и
охают, что упустили Боннара или Марке, я думаю о том, что с их стороны было
бы куда умнее не упускать того, что есть сегодня и что предлагается почти за
бесценок, а завтра обязательно станет таким же недоступным, как сегодня
Боннар и Марке.
-- Да, однако эти господа всегда спрашивают: где гарантия, что эта
картина завтра в самом деле подскочит в цене? -- заметил я, вспомнив о моем
дантисте.-- И следуют старинному правилу: если сомневаешься, воздержись.
-- Не испытываю никакого сочувствия к этим ростовщикам, -- сказал
Бессон. -- Обидно только, что из-за их невежества и равнодушия молодым
талантам приходится бедствовать. У нас всегда так было и всегда будет, пока
положение не изменится кардинально. Наши исследователи любят подсчитывать,
сколько художников окончили жизнь в психиатрической лечебнице. Им даже в
голову не приходит, что ни один из этих художников не родился безумным, что
их довела до этого нищета, одиночество, непризнанность.
После того как мы обошли всю квартиру, включая спальню, где висела
чудесная композиция Марке с двумя обнаженными фигурами, хозяин вновь привел
меня в гостиную. Я изложил цель своего визита и показал несколько рисунков
Бешкова. Бессон сразу же выразил согласие написать предисловие, и благодаря
этому монография увидела свет.
Позднее мне еще дважды посчастливилось побывать в этом доме и
полюбоваться этой поистине образцовой коллекцией, в составлении которой
участвовали культура, вкус и, конечно, известная доля везения. Коллекция не
была настолько обширной, чтобы голова пошла кругом, не была разбавлена
посредственными работами, не была разностильной. Каждая картина говорила,
естественно, о своем авторе, но все они вместе взятые кое-что говорили и о
характере и вкусе человека, который собрал их воедино.
259
Мои служебные обязанности были таковы, что не только мне приходилось
искать встреч с людьми, случалось, люди искали встречи со мной. От тех, кто
хотел со мной встретиться, я обычно особой пользы не имел, у каждого из них
был свой расчет, тем не менее в мои обязанности входило принимать их и
выслушивать самые разнообразные предложения. Так, однажды к нам в посольство
явился и тот необычный коллекционер, о котором мне хочется сказать несколько
слов, не называя его имени.
Он был высокого роста, не молод, но и не очень стар, с неподвижным,
каким-то сонным лицом. Свое предложение он изложил весьма обстоятельно и
очень логично -- подобная чуть подозрительная обстоятельность и логичность
присущи людям, одержимым навязчивой идеей, которую они упорно отстаивают
перед окружающими. Его история, если освободить ее от излишних подробностей,
сводилась к следующему:
Сей гражданин Франции был по рождению болгарином, но переселился сюда
очень давно. Служащий Национальной библиотеки, он пришел к мысли создать
свою личную библиотеку и на протяжении многих лет все свои сбережения
вкладывал в книги, так что к настоящему моменту обладал бесценным достоянием
-- десятками тысяч томов, и поскольку он достиг солидного возраста и не
забыл о том, что он болгарин, то предлагал нам все свое богатство за
известное вознаграждение.
Изложение этих основных мыслей отняло у моего собеседника и у меня как
слушателя битый час, ибо сопровождалось бесчисленными и малозначащими
подробностями. Однако главного я так и не уразумел: что представляют собой
эти десятки тысяч томов, какого характера эти книги.
-- Самого разного, -- ответил посетитель. -- Из всех отраслей знаний.
-- Есть среди них ценные?
-- Может ли их не быть?
-- Ценные книги дорого стоят, -- заметил я. -- Вот, например, за эти я
уплатил сорок тысяч, да и то пришлось потратить уйму времени, пока я
раздобыл их по все-таки сходной цене.
260
Я показал на десять томов, лежавших у меня на шкафу -- знаменитый
каталог графического творчества Домье, составленный Делтеем.
-- За сорок тысяч франков я куплю три... нет, пять тысяч книг... --
самоуверенно заявил посетитель, едва удостоив мой каталог взгляда.
-- Смотря каких...
-- Обыкновенных... Хороших... Просто вы не знаете, где искать...
Покупаете в больших магазинах, где вас, естественно, обдирают как липку.
-- А как вам удавалось при скромном жалованье библиотекаря идти на
такие расходы?
-- Видите ли, я полиглот, вот и открыл маленькую переводческую контору
-- перевожу разные документы. Это дает мне некоторый дополнительный доход.
Затем он опять вернулся к тому, с чем пришел:
-- Так что вы скажете по поводу моего предложения?
-- Вы сами понимаете, что я ничего не могу сказать, пока не увижу книг.
-- Как же вы их посмотрите? Ведь это целые горы. Даже в переводческой
конторе их набралось несколько тонн, и хозяин помещения грозится выгнать
меня, потому что по моей милости у него якобы может провалиться пол. А дома?
Комнаты, подвал, чердак -- все забито и завалено книгами. Как же вы их
посмотрите?
-- Не беспокойтесь,-- сказал я.-- Я не стану их разглядывать по одной.
Но хотя бы кину взгляд.
В конце концов он уступил, но с таким видом, будто уступал капризу.
Видимо, характер книг для него не имел никакого значения. А после того, как
я увидал сами книги, у меня уже не осталось сомнения на этот счет.
Контора, о которой он упоминал, помещалась на улице Ришелье. Это была
сырая, темная комната, половина которой была завалена горой книг, от которой
пол ветхого здания и впрямь мог провалиться. Не было никакой нужды
перебирать их одну за другой, чтобы понять: передо мной груда хлама,
внушительная только своими габаритами.
Тем не менее, чтобы быть чистым перед собственной совестью, я побывал у
собирателя и дома -- в маленьком одноэтажном домике на окраине Парижа.
Хозяин ограничился тем, что показал мне только одну из своих комнатушек, где
книги
261
лежали в связках или просто бесформенными кучами. Я порылся наугад --
там были подержанные учебники, устаревшие технические пособия полувековой
давности, статистические ежегодники довоенных лет, проза и стихи безвестных
или давно забытых авторов, разрозненные тома многотомных исторических
трудов, руководства по выращиванию цветов, нравоучительные книжонки, выпуски
бульварных романов и бог весть что еще. Среди всего этого хлама иногда
попадался случайно затесавшийся томик, имеющий хоть какую-то, пусть
скромную, ценность. Возможно, что, имей я терпение и время, чтобы перебрать
десятки тысяч книг, что хранились в подвале и на чердаке, мне удалось бы
выудить несколько десятков таких томиков, но гораздо быстрее и дешевле было
бы купить их у букинистов.
-- Боюсь, что большая часть ваших книг не представляет особого
интереса, -- сказал я, подбирая самые мягкие выражения.
-- Лично для вас -- да, -- последовал невозмутимый ответ. -- Но любая
книга имеет какую-то ценность. Любая, без исключения, может оказаться
кому-то нужной. Если, например, Французская национальная библиотека собирает
все, что выходит, не понимаю, отчего Софийской не делать того же. Я в своих
покупках руководствуюсь именно таким объективным и научным подходом, а не
субъективными вкусами. И поэтому покупаю все подряд. Абсолютно все. Без
отбора и пристрастий.
Я пообещал подробно написать о его предложении в Софию и обещание свое
выполнил, но ответ пришел в точности такой, какого я ожидал, то есть
негативный. Впоследствии я узнал, что мой библиотекарь, несмотря на свои
патриотические декларации, уже обращался с аналогичными предложениями в
другие посольства. Допускаю, что и после нашего отказа он продолжал обходить
одно посольство за другим так же, как он обходил лавку за лавкой.
только подпись еле заметна, на темном фоне, с самого краю, и месье Лабери
спросил хозяина, сколько он просит за картину, на что тот ответил: "Да
сколько дадите, на эти вещи, сами знаете, спроса нет, я уже и не помню, с
каких пор она тут пылится..."
-- А это полотно Пуссена? Что скажете? Настоящий шедевр, правда?
Я охотно подтверждаю: да, правда.
-- Я рад, что он у меня, но еще больше радуюсь тому, что спас его от
гибели. Обнаружил я его у знакомого антиквара на улице Вожирар, смотрю -- по
картине проведены вдоль и поперек две черты мелом. "Зачем вы это сделали?"
--
250
спрашиваю. "Чересчур большое полотно,-- говорит.-- Уже несколько
человек приценивались, и все потом отказывались от покупки, слишком, мол,
большое. А вчера взглянул я на него и вдруг вижу: группы расположены так,
что, если разрезать на четыре части, получатся четыре картины, совершенно
самостоятельные, во всяком случае для тех, кто не видел всего полотна
целиком, и если вставить в красивые рамы, они быстро найдут покупателя".--
"Сколько вы за них тогда выручите?" Он назвал совершенно ничтожную цифру, и
я предложил: "Чем резать, продайте мне ее как есть". Он обрадовался: "Тем
лучше, сэкономлю на рамах". Разрезать шедевр Пуссена, какие кретины, а?
Экскурсия продолжалась -- от одной груды к другой, из одной комнаты в
другую, с частыми остановками перед очередной готической статуей или
каким-нибудь полотном.
-- Что вы скажете об этом пейзаже Коро? Это ведь из лучшего его
периода, верно? Взгляните только на серебристо-зеленые тона деревьев... И
уж, бесспорно, подлинник.
На картине действительно стояла подпись Коро, и написана она была в
манере Коро, но в конце прошлого века хорошие подражатели были не редкостью,
и тогда говорили, что Коро создал за свою жизнь три тысячи картин, из
которых десять тысяч находятся в Америке.
-- А вот еще и несколько рисунков того же мастера. Возьмите себе один
на память.
-- Помилуйте, как же так...
-- А вот так! Выберите, какой вам больше нравится. Я их обнаружил
однажды в папке с рисунками и гравюрами, которую купил целиком, толком не
посмотрев, что в ней такое, потому что отдавали ее за гроши. О! В те годы
лавки антикваров были завалены товаром. А вот с той поры, как и американцы
стали интересоваться искусством... Американцы -- и искусство,
представляете?.. Нажива их привлекает и тщеславие, а не искусство, но так
или иначе они стали всюду соваться, и -- в особенности в послевоенные годы
-- коллекционирование стало роскошью... Почти как собственная конюшня для
скачек...
Экскурсия по дому длилась шесть часов, и когда мы заканчивали осмотр
последней комнаты, летний день уже клонился к закату. Я устало поглядывал
через
251
окно в сад, такой же запущенный, как и весь дом -- заросший бурьяном
газон, сохнущая старая сосна,-- и мне на миг почудилось, что все это -- и
утонувший в сорняках сад, и погибающая сосна, и заваленные рухлядью комнаты,
и человек, стоящий у меня за спиной,-- все это минувшее, которое
неисповедимыми путями приняло на миг образ настоящего.
Наряду со всяким хламом месье Лабери обладал и прекрасными
произведениями искусства и мог бы действительно составить отличную
коллекцию, если бы в свое время поставил перед собой такую цель и нашел в
себе мужество выбросить ненужное. А вот другому моему знакомому, ученому,
профессору, прими он решение освободиться от хлама, пришлось бы выкинуть все
свое собрание целиком. У него было всего понемножку, причем каждая вещь
была, как правило, самого худшего качества: несколько видов Парижа (работы
самых незначительных графиков), несколько античных монет, истертых до такой
степени, что стали обыкновенными кусочками бронзы, несколько керамических
вещиц, якобы образцов народного творчества, на самом же деле -- обычного
серийного производства, несколько посредственных работ из бронзы, несколько
медных сосудов, лишенных каких бы то ни было художественных достоинств, и не
помню что еще.
Впрочем, сей почтенный профессор коллекционировал не только предметы,
но также и всевозможные сведения, анекдоты, исторические факты и даже
кулинарные рецепты. В сущности, точнее было бы сказать, что он
коллекционировал это в молодые годы, а теперь только демонстрировал.
Низкорослый, с большой головой и крупным ртом, он обычно стоял, а не сидел
-- должно быть, в силу преподавательской привычки,-- и, переступая с ноги на
ногу, говорил, говорил... Даже самый молчаливый человек на свете мог бы
поддерживать с ним оживленный разговор по той простой причине, что он не
давал собеседнику вымолвить ничего, кроме "да" и "нет". Даже задавая вам
вопрос, он либо сам на него отвечал, либо, не дожидаясь ответа, переходил на
другой сюжет. Однако, как ни быстро двигались его губы, они все же отставали
от мысли, двигавшейся, вероятно, с еще большей скоростью, поэтому, не
закончив одной темы, он по какой-
252
то непонятной ассоциации перескакивал на другую, потом на третью и так
далее, до полного изнеможения.
Когда я в первый раз был приглашен к нему в дом вместе с несколькими
общими знакомыми, я убедился, что профессор не просто витийствует, но и
любит подкреплять свои слова документами. Рассуждая о проблемах искусства,
он то и дело подходил к шкафу, вынимал книги, альбомы и, бормоча себе под
нос "вот это", "нет, не то", "а-а, вот оно", одновременно продолжал
развивать свою мысль, так что если он и находил то, что искал, то к тому
моменту уже успевал забыть, зачем он это искал.
За обедом темы менялись вместе с блюдами, причем развивались они почти
исключительно в монологах хозяина дома. Когда подали закуски, он преподнес
нам ценные сведения о приготовлении заячьего паштета, ловле устриц и
достоинствах русской икры. За жарким затронул проблемы животноводства,
климатических условий Франции, высокогорных пастбищ и альпинизма. В качестве
приправы к сыру нам была прочитана длинная лекция о двухстах тридцати сортах
французского сыра -- к счастью, хозяин не стал перечислять все, а
остановился только на главнейших. На протяжении всего обеда монолог имел в
качестве подтемы французские вина. Но истинное значение этой подтемы
обнаружилось, когда подали коньяк. Сначала нам разъяснили, чем коньяк
отличается от арманьяка, при этом хозяин проворно нырнул в кладовую, откуда
извлек несколько бутылок, необходимых для иллюстрации его лекции. Затем он
перешел к другим, не менее существенным отличиям: между коньяком с тремя
звездочками и коньяком с пятью звездочками, между коньяком с пятью
звездочками и коньяком Вэ-Эс-О-Пэ (снова визит в кладовую и снова
демонстрация дегустаторского искусства). Затем проблематика включила в себя
шартрез и кальвадос, и, конечно, последовало очередное требование наполнить
бокалы: "Вы только попробуйте". А дальше перед нами последовательно и
постепенно была развернута целая панорама бесчисленных французских вин,
красных и белых, сухих и крепленых, бургундских и бордо, так что под конец
мы уже не видели хозяина -- его загораживал частокол бутылок, и до
253
нас доносился только его вдохновенный голос, слегка осипший, но без
тени усталости.
Гости были очарованы или потрясены, что, в конечном счете, одно и то
же. Все, кроме хозяйки дома, которая воспользовалась случайной паузой, чтобы
скептически произнести:
-- Вот таковы мы, французы: половину своей жизни тратим на то, чтобы
расшатать здоровье алкоголем, а оставшуюся половину лечимся минеральными
водами... Весь день вливаем в себя кофе, а вечером глотаем снотворное.
Наше знакомство с профессором состоялось не в связи с
коллекционерством, а в силу моих служебных обязанностей. Поскольку надо было
их выполнять, а без людей при этом не обойтись, мне приходилось делать то,
чего я раньше никогда не делал: завязывать разнообразные знакомства. Первое
время я основательно робел. Мне казалось, что завязывание знакомств требует
особых способностей. Позже я понял, что это прежде всего дело техники.
То были годы, когда люди, которые изобрели термин "железный занавес",
создали железный занавес и на практике, желая поставить нас в положение
полной изоляции. Требовалось много усилий, чтобы обеспечить публикацию на
страницах французской печати материалов, посвященных нашей культуре; чтобы
болгарские книги издавались на французском языке; чтобы на экранах
демонстрировались наши фильмы, распространялись пластинки с нашей музыкой;
чтобы организовывались гастроли наших артистов и музыкантов и хотя бы в
больших энциклопедиях помещались объективные сведения о нашей стране и,
наконец, чтобы сами французы стали интересоваться нами и писать о нас.
Решение всех этих и многих других задач неизменно упиралось в конкретных
людей.
Коллекционирование знакомств и связей было схоже с другими видами
коллекционерства, но и существенно отличалось от них. Важно было повсюду
завязать знакомства с деловыми, авторитетными людьми, которые могли при
случае оказаться полезными. Совершенно бессмысленно было расширять эту
"коллекцию" до бесконечности и оценивать ее количеством единиц. Однако и
чрезмерно сужать круг знакомств также не следовало, потому что никогда не
знаешь, не окажется ли
254
крайне нужным человек, от которого в данную минуту тебе нет никакого
прока.
Мои связи постепенно распространялись на самые различные сферы:
издательские фирмы, культурные учреждения, театры, Опера, концертные
агентства, музеи, кинематограф, редакции газет и журналов, не говоря уж о
писателях и художниках, к которым у меня был и чисто личный интерес. Именно
одно из таких знакомств дало мне возможность узнать поближе человека,
который был и остается для меня примером истинного коллекционера.
В Париже существовало издательство "Манюэль Брюкер", которое
специализировалось на выпуске небольших, но очень дорогих монографий о
знаменитых художниках-графиках. Это были изысканнейшие альбомы,
выпускавшиеся тиражом не выше 250 экземпляров, нумерованные, которые
пользовались у ценителей большим спросом, так как каждый альбом включал в
себя несколько оригинальных гравюр соответствующего художника. Отбор авторов
был чрезвычайно строг. В этой серии вышли монографии о таких художниках, как
Марке, Паскен, Боннар, Дюффи, Вламинк, Дерен.
Установив связь с Брюкером, я предложил ему издать альбом с работами
Илии Бешкова, так как считаю Бешкова рисовальщиком не просто мирового, а
высочайшего мирового уровня. Не знаю, насколько хорошо Брюкер, врач по
профессии, разбирался в медицине, но в издательском деле и книготорговле он,
как я сразу понял, разбирался прекрасно. Он объяснил мне -- любезно, но и
достаточно категорически,-- что незнакомый автор, как бы он ни был хорош сам
по себе, не может рассчитывать в Париже на успех, что даже кое-кто из
знаменитостей давно ожидает очереди, чтобы выйти в его библиотеке, и что
вообще он ничего не может обещать, по крайней мере, на ближайшие три года.
Тем не менее, поскольку я уже пришел и мой портфель свидетельствовал о том,
что пришел я не с пустыми руками, Брюкер выразил желание посмотреть
какие-нибудь работы "моего художника". Я вынул папку с двумя десятками
фотографий и положил перед ним на стол. И то, чего не сумел сделать я,
сделал Бешков.
255
Брюкер раскрыл папку с привычным скептицизмом человека, знающего, что
гении на каждом шагу не попадаются. Но уже через полминуты я услышал, как он
вполголоса, словно обращаясь не ко мне, а к самому себе, бормочет:
-- О, да это изумительно... А этот эскиз?.. Нет, он и вправду
исключительный рисовальщик... Хорошо,-- произнес под конец Брюкер, снова
переходя на деловой тон.-- Я его издам. Но мне нужны сами рисунки, а также
пять оригинальных литографий или офортов. Как вы знаете, в каждом нашем
альбоме содержится по пять графических оригиналов. Надеюсь, у вашего Бешкова
такие работы тоже есть.
-- К сожалению, нет. Но полагаю, что он согласится что-нибудь сделать
специально для этого издания.
-- В таком случае пусть даст рисунки на литографской бумаге. Мы
перенесем их на камень, и все будут довольны -- и он, и вы, и моя клиентура.
Но едва окончились затруднения с издателем, как начались трудности с
Бешковым. Он никогда не делал литографий и не желал, чтобы Париж судил о нем
по экспериментальным работам. Напрасно убеждал я его, что он может работать
на литографской бумаге с такой же свободой, как и на обычной. Только летом,
в один из моих приездов в Софию, удалось мне уговорить его приняться за эти
рисунки.
-- Хорошо, попробую. Пришли мне бумаги, угля и литографских чернил, а
там уж что получится...
Увы, ничего не получилось, потому что ему суждено было уйти из жизни
прежде, чем он взялся за эти литографии. Я позвонил Брюкеру, сообщил о
кончине Бешкова и спросил, нельзя ли все же что-то сделать.
-- Можно,-- ответил Брюкер, подумав.-- Мы напечатаем его рисунки как
гравюры, разумеется, не указывая, что это подлинники. Так будет и
эффективно, и честно.
Так и было сделано.
Брюкер занимал особняк в одном из тихих, респектабельных кварталов, и у
него в доме, в отличие от хаоса, царившего у месье Лабери, все было в
образцовом порядке -- и светлый холл, из которого широкая стеклянная дверь
вела в небольшой сад, и комнаты, прилегающие к холлу, и лестница наверх, и
кабинет. И всюду
256
висели рисунки известных мастеров. То была лишь малая часть его
коллекции. Большая часть хранилась в тщательно подобранных папках. И все же,
когда я говорю о человеке, который был в моих глазах эталоном истинного
коллекционера, я имею в виду не этого издателя-врача.
-- Мы включим в альбом очерк жизни и творчества художника и короткое
предисловие,-- сказал мне Брюкер.-- Очерк напишете вы. А предисловие должен
написать человек с достаточно громким именем, которое будет для читателя
гарантией высоких достоинств издания. Так что извольте такого найти.
-- Жорж Бессон,-- предложил я.
-- Прекрасно. Это, быть может, наиболее авторитетный из наших критиков.
Но поговорите с ним сами, мне он, скорее всего, откажет, как отказывал
уже не раз.
С Бессоном нас знакомили, но я не был уверен, что он узнает меня, мы
всего однажды обменялись несколькими словами на каком-то приеме. Как бы то
ни было, я послал ему письмецо с просьбой принять меня и уже на следующий
день получил приглашение приехать к нему домой.
-- У вас тут настоящий музей! -- воскликнул я, когда вошел в уютную,
хотя не такую уж богатую квартиру.
Богатство было здесь не в обстановке, а в том, что украшало стены.
-- Вы мне льстите. -- Бессон слегка улыбнулся.
-- Льщу? Да ведь все это вещи, которых теперь вообще не найти...
-- Преимущество возраста... -- с прежним добродушием улыбнулся хозяин.
-- Одно время у торговцев можно было легко все это найти, и должен вам
сказать, что хороших картин было больше, неизмеримо больше, чем покупателей.
Заметив, что я не свожу глаз с висевших на стенах полотен, он
предложил:
-- Да вы пройдитесь, пройдитесь по комнатам... раз моя скромная
коллекция вас заинтересовала...
"Скромная коллекция"... У него были три работы Ренуара, пять --
Боннара, несколько -- Марке, пейзаж Ионгкинда, один интерьер Матисса и по
крайней мере
257
три дюжины других картин, все до одной -- кисти больших мастеров. Но
наибольшее впечатление на меня произвел отбор: здесь не было ни одной
средней или посредственной вещи, какие встречаются даже в творчестве крупных
художников. Все было отобрано сообразно с тонким и взыскательным вкусом
коллекционера.
Высказав это не из желания польстить хозяину, а потому, что я искренне
так думал, я добавил:
-- К счастью, помимо вкуса вы располагали и соответствующими
средствами...
-- Без сомнения. Только не думайте, что они были бог весть как велики
или что я доводил себя до разорения. Вот, взгляните на эту молодую даму
Ренуара. Это портрет моей жены -- в свое время она, как видите, была
довольно хороша собой. Я попросил Ренуара написать ее портрет, а когда он
закончил, спросил о цене. "Заплатите мне три или, лучше, две тысячи, ведь
сколько я с вас ни возьму, все равно вы когда-нибудь подумаете, что я вас
ограбил", -- ответил Ренуар. Разумеется, это был всего лишь жест с его
стороны, к тому времени он уже давно был знаменит и популярен. Но зато
Марке, Матисс и многие другие отличные живописцы отдавали свои работы по
очень скромной цене...
Он помолчал, потом с раздражением произнес:
-- Цена... цена... Не знаю, отчего так получается, но, когда начинаешь
говорить об искусстве, каждый раз кончаешь ценами...
-- Это неизбежно. Когда я стою перед таким полотном, как этот Ренуар, я
не могу не думать о том, что у меня никогда не будет ничего подобного по той
простой причине, что ему цена сто миллионов...
-- Да, конечно, но тогда картина стоила две тысячи... Преимущество
возраста, -- повторил Бессон. -- Беда в том, что иные коллекционеры
помышляют только о ста миллионах, а вовсе не о красоте картины. Это такие же
торговцы, как и все остальные. Покупают полотна из тех же соображений, из
каких покупают биржевые акции. И помимо всего прочего они невежественны и
тупы.
Снова помолчав, он указал в глубь той комнаты, где мы в тот момент
находились:
-- Взгляните вон на те картины. Не знаю, известны ли вам их авторы,--
это все молодые художники. В последнее время я покупаю мало, только картины
258
молодых, притом по весьма низким ценам... Опять эти цены... Мне
кажется, Франция и сейчас так же богата талантами, как и пятьдесят лет
назад. Причем это вовсе не баловни крупных торговых фирм -- не фокусники и
авангардисты, а скромные, честные художники. И когда иные господа ахают и
охают, что упустили Боннара или Марке, я думаю о том, что с их стороны было
бы куда умнее не упускать того, что есть сегодня и что предлагается почти за
бесценок, а завтра обязательно станет таким же недоступным, как сегодня
Боннар и Марке.
-- Да, однако эти господа всегда спрашивают: где гарантия, что эта
картина завтра в самом деле подскочит в цене? -- заметил я, вспомнив о моем
дантисте.-- И следуют старинному правилу: если сомневаешься, воздержись.
-- Не испытываю никакого сочувствия к этим ростовщикам, -- сказал
Бессон. -- Обидно только, что из-за их невежества и равнодушия молодым
талантам приходится бедствовать. У нас всегда так было и всегда будет, пока
положение не изменится кардинально. Наши исследователи любят подсчитывать,
сколько художников окончили жизнь в психиатрической лечебнице. Им даже в
голову не приходит, что ни один из этих художников не родился безумным, что
их довела до этого нищета, одиночество, непризнанность.
После того как мы обошли всю квартиру, включая спальню, где висела
чудесная композиция Марке с двумя обнаженными фигурами, хозяин вновь привел
меня в гостиную. Я изложил цель своего визита и показал несколько рисунков
Бешкова. Бессон сразу же выразил согласие написать предисловие, и благодаря
этому монография увидела свет.
Позднее мне еще дважды посчастливилось побывать в этом доме и
полюбоваться этой поистине образцовой коллекцией, в составлении которой
участвовали культура, вкус и, конечно, известная доля везения. Коллекция не
была настолько обширной, чтобы голова пошла кругом, не была разбавлена
посредственными работами, не была разностильной. Каждая картина говорила,
естественно, о своем авторе, но все они вместе взятые кое-что говорили и о
характере и вкусе человека, который собрал их воедино.
259
Мои служебные обязанности были таковы, что не только мне приходилось
искать встреч с людьми, случалось, люди искали встречи со мной. От тех, кто
хотел со мной встретиться, я обычно особой пользы не имел, у каждого из них
был свой расчет, тем не менее в мои обязанности входило принимать их и
выслушивать самые разнообразные предложения. Так, однажды к нам в посольство
явился и тот необычный коллекционер, о котором мне хочется сказать несколько
слов, не называя его имени.
Он был высокого роста, не молод, но и не очень стар, с неподвижным,
каким-то сонным лицом. Свое предложение он изложил весьма обстоятельно и
очень логично -- подобная чуть подозрительная обстоятельность и логичность
присущи людям, одержимым навязчивой идеей, которую они упорно отстаивают
перед окружающими. Его история, если освободить ее от излишних подробностей,
сводилась к следующему:
Сей гражданин Франции был по рождению болгарином, но переселился сюда
очень давно. Служащий Национальной библиотеки, он пришел к мысли создать
свою личную библиотеку и на протяжении многих лет все свои сбережения
вкладывал в книги, так что к настоящему моменту обладал бесценным достоянием
-- десятками тысяч томов, и поскольку он достиг солидного возраста и не
забыл о том, что он болгарин, то предлагал нам все свое богатство за
известное вознаграждение.
Изложение этих основных мыслей отняло у моего собеседника и у меня как
слушателя битый час, ибо сопровождалось бесчисленными и малозначащими
подробностями. Однако главного я так и не уразумел: что представляют собой
эти десятки тысяч томов, какого характера эти книги.
-- Самого разного, -- ответил посетитель. -- Из всех отраслей знаний.
-- Есть среди них ценные?
-- Может ли их не быть?
-- Ценные книги дорого стоят, -- заметил я. -- Вот, например, за эти я
уплатил сорок тысяч, да и то пришлось потратить уйму времени, пока я
раздобыл их по все-таки сходной цене.
260
Я показал на десять томов, лежавших у меня на шкафу -- знаменитый
каталог графического творчества Домье, составленный Делтеем.
-- За сорок тысяч франков я куплю три... нет, пять тысяч книг... --
самоуверенно заявил посетитель, едва удостоив мой каталог взгляда.
-- Смотря каких...
-- Обыкновенных... Хороших... Просто вы не знаете, где искать...
Покупаете в больших магазинах, где вас, естественно, обдирают как липку.
-- А как вам удавалось при скромном жалованье библиотекаря идти на
такие расходы?
-- Видите ли, я полиглот, вот и открыл маленькую переводческую контору
-- перевожу разные документы. Это дает мне некоторый дополнительный доход.
Затем он опять вернулся к тому, с чем пришел:
-- Так что вы скажете по поводу моего предложения?
-- Вы сами понимаете, что я ничего не могу сказать, пока не увижу книг.
-- Как же вы их посмотрите? Ведь это целые горы. Даже в переводческой
конторе их набралось несколько тонн, и хозяин помещения грозится выгнать
меня, потому что по моей милости у него якобы может провалиться пол. А дома?
Комнаты, подвал, чердак -- все забито и завалено книгами. Как же вы их
посмотрите?
-- Не беспокойтесь,-- сказал я.-- Я не стану их разглядывать по одной.
Но хотя бы кину взгляд.
В конце концов он уступил, но с таким видом, будто уступал капризу.
Видимо, характер книг для него не имел никакого значения. А после того, как
я увидал сами книги, у меня уже не осталось сомнения на этот счет.
Контора, о которой он упоминал, помещалась на улице Ришелье. Это была
сырая, темная комната, половина которой была завалена горой книг, от которой
пол ветхого здания и впрямь мог провалиться. Не было никакой нужды
перебирать их одну за другой, чтобы понять: передо мной груда хлама,
внушительная только своими габаритами.
Тем не менее, чтобы быть чистым перед собственной совестью, я побывал у
собирателя и дома -- в маленьком одноэтажном домике на окраине Парижа.
Хозяин ограничился тем, что показал мне только одну из своих комнатушек, где
книги
261
лежали в связках или просто бесформенными кучами. Я порылся наугад --
там были подержанные учебники, устаревшие технические пособия полувековой
давности, статистические ежегодники довоенных лет, проза и стихи безвестных
или давно забытых авторов, разрозненные тома многотомных исторических
трудов, руководства по выращиванию цветов, нравоучительные книжонки, выпуски
бульварных романов и бог весть что еще. Среди всего этого хлама иногда
попадался случайно затесавшийся томик, имеющий хоть какую-то, пусть
скромную, ценность. Возможно, что, имей я терпение и время, чтобы перебрать
десятки тысяч книг, что хранились в подвале и на чердаке, мне удалось бы
выудить несколько десятков таких томиков, но гораздо быстрее и дешевле было
бы купить их у букинистов.
-- Боюсь, что большая часть ваших книг не представляет особого
интереса, -- сказал я, подбирая самые мягкие выражения.
-- Лично для вас -- да, -- последовал невозмутимый ответ. -- Но любая
книга имеет какую-то ценность. Любая, без исключения, может оказаться
кому-то нужной. Если, например, Французская национальная библиотека собирает
все, что выходит, не понимаю, отчего Софийской не делать того же. Я в своих
покупках руководствуюсь именно таким объективным и научным подходом, а не
субъективными вкусами. И поэтому покупаю все подряд. Абсолютно все. Без
отбора и пристрастий.
Я пообещал подробно написать о его предложении в Софию и обещание свое
выполнил, но ответ пришел в точности такой, какого я ожидал, то есть
негативный. Впоследствии я узнал, что мой библиотекарь, несмотря на свои
патриотические декларации, уже обращался с аналогичными предложениями в
другие посольства. Допускаю, что и после нашего отказа он продолжал обходить
одно посольство за другим так же, как он обходил лавку за лавкой.