Страница:
"Мне надо, чтобы они были в длину, а не в ширину... Там как раз место
такое..."
И так далее -- будто не гравюры покупали, а пустые рамы или зеркала.
Правда, бывало, хоть и редко, что клиент принимал во внимание и сюжет. Помню
одну молодую, элегантную пару, они проявили большую взыскательность в этом
отношении. Муж с порога устремился к английским, вручную раскрашенным
литографиям, где были изображены сцены охоты.
-- Это будет чудесно! -- рассудил он. И, обернувшись к Руссо, спросил:
-- Вы любите охоту?
-- Я люблю дичь,-- уклончиво ответил тот.-- Но в этих гравюрах
действительно есть стиль.
175
-- Это верно,-- согласилась жена.-- Я думаю, они отлично подойдут к
нашей столовой. У нас прелестная столовая "Людовик Пятнадцатый".
-- В таком случае, боюсь, они не очень подойдут,-- позволил себе
заметить хозяин.
-- Да? -- вскинула брови дама.-- Предложите нам тогда что-нибудь более
подходящее.
Руссо порылся в одной из папок и вынул две великолепные гравюры по
рисункам Шардена. Муж даже не удостоил их взглядом. Видимо, его интересовали
только охотничьи сюжеты. Жена уделила им больше внимания:
-- Но тут какой-то трактирный слуга?.. И служанка?..
-- Это два великолепных Шардена,-- пробормотал Руссо.
-- Не спорю, вам лучше знать. Но, по-моему, в этом есть что-то
плебейское. И уж в любом случае место служанки не в столовой, а на кухне,--
довольно логично заметила дама.
Муж попытался обратить создавшуюся ситуацию в свою пользу, вытащив
откуда-то из угла две английские гравюры, где изображались конные
состязания, и хозяину пришлось объяснять, что они тоже не очень подходят к
обстановке в стиле "Людовик Пятнадцатый". Наконец, после долгих поисков,
супруга остановила свой выбор на двух галантных слащавых сценах Буше, хотя,
если следовать ее логике, галантным сценам место тоже не в столовой, а в
будуаре.
Справедливости ради надо отметить, что невежество или тупость проявляли
не только те, кто покупал гравюры раз в жизни, чтобы украсить свое
обиталище, но даже люди, долгие годы упорно занимающиеся коллекционерством.
Наряду с небольшим числом знатоков, собирающих произведения определенного
автора, определенной школы или эпохи, было множество дилетантов, которые
собирали коллекции только по тематическому признаку, как будто это почтовые
марки, а не гравюры, и зачастую ничего не смыслили в художественных
достоинствах вещи. Я тогда еще записал в тетрадь темы подобных коллекций,
собиратели которых встречались мне в магазинах или же на аукционах в Отеле
Друо. Вот некоторые из них: цветы, рыбы, птицы, лошади, охотничьи сцены,
экипажи, автомобили, трапезы, сцены возлияний, плоды, мельницы, львы,
фейерверки, провинции, государства,
176
географические карты, святые, пожары, обнаженная натура, истязания,
знаменитости, Наполеон, музыка, танцы, балет, виды Парижа, моды, военные
мундиры, корабли, морские пейзажи, вулканы, биржа, суды, жанровые картинки,
меню, приглашения на балы, афиши (тоже по жанрам -- театр, балет, выставки,
реклама различных блюд и напитков, автомашин, бензина и пр.), табак и
курильщики, сцены у врача, у дантиста, ведьмы, оккультизм, женские портреты,
галантные сцены, порнография, народный лубок, исторические события,
мифология, корсеты, сражения, рыцари, воздушные шары и дирижабли, ремесла,
празднества, папы римские, дети, орнаменты, библейские и евангельские
сюжеты, ярмарки, фронтисписы, проституция и пр. и пр.
Тем временем моя коллекция все пополнялась, хотя и не лошадьми и не
сценами охоты. Сначала моя программа ограничивалась творчеством нескольких
мастеров, в первую очередь Домье. Но мало-помалу она охватила весь XIX век,
а поскольку, как говорил великий Домье, "надо жить своим временем", то потом
распространилась и на XX. А когда мне случалось наткнуться на хорошие и
недорогие работы более ранних эпох, то я не мог отказаться и от них -- ведь
даже самый неопытный любитель знает: гравюра, которую ты однажды упустил,
второй раз тебе уже никогда не попадется.
Наибольшие соблазны и наибольшие затруднения таились в магазине Ле
Гарека. Собственно, затруднение было одно, и именовалось оно мадемуазель
Валантен -- речь идет о немолодой помощнице молодого хозяина.
Каждый раз, когда я намекал, что не прочь бы заглянуть к нему на склад,
Ле Гарек с готовностью обещал:
-- Дайте срок, заглянем и туда. Вот только выкрою время.
Однако время так и не выкраивалось, он появлялся в магазине на полчаса,
не больше, целыми днями пропадал на аукционах и в мастерских художников, и я
не без основания считал, что обещанный "срок" вообще никогда не наступит --
в частности и потому, что Ле Га-река не прельщала старина, его единственной,
его истинной страстью была модернистская гравюра.
В отсутствие молодого хозяина некоронованной владычицей этого царства
была мадемуазель Валантен, и она так ревностно оберегала его от любого
177
посягательства, словно была хозяйкой, а не служащей с весьма скромным
жалованьем. Ле Гарек держал ее только из жалости, потому что вырос у нее на
руках, как она сама не без гордости сообщила мне. Старой женщине уже было не
под силу носить тяжелые папки, и она охотно предоставляла эту работу мне, но
лишь в пределах одного шкафа.
-- Нет, там не трогайте, там гравюры не переоценивались уже десять
лет,-- произносила она каждый раз, когда я пытался расширить сферу своих
действий.
Естественно, что о складе она не давала и заикнуться. Однако иногда,
приходя в магазин, я заставал за бюро, где следовало бы восседать Ле Гареку,
седую пожилую даму приятной внешности, занятую чтением или рукоделием. Как я
потом выяснил, это была мать хозяина.
Я заходил сюда частенько, и мы давно уже были с ней знакомы, хоть ни
разу не перекинулись словечком, если не считать обычного приветствия. И
наконец однажды зимой, под вечер, во время моего очередного препирательства
с мадемуазель Валантен, мадам Ле Гарек соблаговолила нарушить молчание:
-- Позволь месье открыть и тот шкаф!
-- Но там еще не проставлены новые цены! -- со слезами в голосе
возразила мадемуазель Валантен.
-- Не проставлены новые -- значит, отдашь по старым.
-- Как же так?..
-- А вот так! Моему сыну давно пора позаботиться о магазине.
Мадемуазель Валантен глянула на меня так, словно хотела убить этим
взглядом, но посторонилась, освободив мне дорогу к первому из запертых
шкафов.
Он оказался полон гравюр, в основном конца века. Многие из них я видел
впервые, некоторые офорты и литографии были истинными шедеврами, и,
ободренный скромными ценами, я отложил в сторону такую большую стопку, что
мадемуазель Валантен снова рассердилась:
-- За один вечер мне этого не подсчитать. Мы через полчаса закрываем...
-- Принеси сюда! -- прервала ее мадам Ле Гарек.
Мадемуазель неохотно подчинилась, седая дама в несколько минут
подсчитала сумму, даже округлив ее в мою пользу.
178
С того дня мы стали друзьями, и я перерыл один за другим все запретные
шкафы в присутствии смирившейся мадемуазель Валантен. Бывало, Ле Гарек
возвращался прежде, чем я заканчивал свои поиски, но весь этот товар не
представлял для него интереса.
-- Вы в точности как мой брат,-- говорил он.-- Он тоже обожает рыться в
старом хламе.
-- Отчего это все, что тебе не по вкусу, обязательно хлам? -- возражала
мать.
У брата Ле Гарека был небольшой магазинчик на улице Сены, он торговал
главным образом литографиями и афишами начала века. Дела у него шли неважно,
уже много лет он больше покупал, чем продавал. Но в один прекрасный день
чудо наконец свершилось: стиль сецессион всего за один сезон так вошел в
моду, что приобретенный за бесценок "хлам" стал продаваться по
фантастическим ценам, тогда как модернистская графика второго брата осталась
в смысле цен примерно на прежнем уровне.
Просматривая папки с гравюрами, я иногда расспрашивал мадам Ле Гарек о
деятельности их фирмы в прошлом или о художниках начала века. Пожилая дама
знавала лично многих больших мастеров, уже давно покойных, и охотно
рассказывала о Дега и Ренуаре, о Форене и особенно о Стейнлейне, к которому
питала огромное уважение. Она была президентом Общества друзей Стейнлейна, и
когда я сказал, что готовлю исследование о творчестве этого художника,
заметила:
-- Думается, у нас на складе еще довольно много его вещей...
И, не обращая внимания на укоризненные взгляды мадемуазель Валантен,
добавила:
-- Когда-нибудь, если у вас найдется время и вы не боитесь пыли, вы
могли бы туда заглянуть.
-- Для этого у меня всегда найдется время, хоть сейчас,-- поспешил я
ответить, так как от слов "когда-нибудь" мне уже становилось нехорошо.
-- Покажи месье, где лежат эти папки,-- обратилась дама к мадемуазель
Валантен.
Та провела меня по длинному, точно коридор, совершенно темному
помещению и, щелкнув выключателем, указала на несколько встроенных в стену
шкафов.
-- Вот, ройтесь! Надеюсь, на неделю вам хватит.
179
А потом чуть более добродушно добавила:
-- Давно уже не встречала таких, как вы. В свое время подобных
охотников было много... Я думала, эта порода уже вымерла... Ти-хое
помешательство!.. О господи!
И она удалилась, оставив меня лицом к лицу с ранящей неизвестностью.
В Париже было не более десятка магазинов, специализировавшихся на
торговле гравюрами, да столько же антикварных лавок, где среди прочего можно
было наткнуться и на графику. Естественно, я не мог ограничить этим свои
поиски и поэтому "прочесывал" город из конца в конец, заглядывая к
старьевщикам, добираясь даже до предместий -- ведь никогда не знаешь, из-под
какого куста выскочит заяц.
Один мой коллега в посольстве поставил перед собой тщеславную задачу
обойти все улицы этого чудовищного поселения, раскинувшегося на площади в
десять тысяч гектаров, и осмотреть все его исторические
достопримечательности. Он мог, на основе своих записей, сообщить вам, что в
Париже 5185 улиц, авеню и бульваров общей протяженностью в 1200 километров
плюс 1400 "вуа приве", то есть улиц, находящихся в частном владении, что
самая крутая улица в городе называется Ша-ки-пеш, самая древняя Сен-Дени,
бывшая римская дорога, а самая длинная -- Вожирар, более чем пять километров
длиной.
Мои познания по этой части гораздо более скудны, я ежедневно проходил
мимо многих исторических достопримечательностей, даже не подозревая об их
существовании, потому что мой взгляд был прикован не к фасадам зданий и
мемориальным доскам, а к витринам и недрам антикварных лавок в надежде
углядеть где-нибудь в углу те толстые папки, в которых хранятся
гравюры.
Всех улиц Парижа я не обошел, но чуть не ежедневно проходил пешком
километров десять -- пятнадцать, так что за семь лет это составило не тысячу
двести, а, наверно, больше двадцати тысяч километров -- иными словами, я
совершил пешком кругосветное путешествие, только не вокруг планеты, а все в
том же лабиринте города и все с той же целью: обрести великую Находку.
Такой древний, культурный и чудовищно огромный город, как Париж, само
собой, имеет и чудовищно огромную торговлю стариной. Но это вовсе не
означает,
180
что находки ожидают тебя на каждом шагу. Потому что всюду, куда ты ни
зайдешь, до тебя уже побывали другие и еще потому, что парижский антиквар --
даже в самой захудалой лавчонке -- обычно знает цену тому, что попало ему в
руки.
Тем не менее надо родиться очень уж невезучим, чтобы за время
кругосветного путешествия не набрести на что-либо стоящее. Лично у меня нет
оснований сетовать на судьбу. Я нередко приобретал за незначительную цену
прекрасные вещи, и помогало мне не невежество антикваров, а невежество тех,
кто повелевает художественной модой. Но случались у меня удачи и связанные с
неосведомленностью самих антикваров. Самая большая из них связана с графикой
Домье, словно дух великого художника решил помочь мне из сочувствия к моему
"тихому помешательству", как выразилась мадемуазель Валантен.
Помню, был весенний денек, на набережных дул теплый-теплый ветер, я
вышел просто пройтись, так и уверял себя -- пройдусь немного, и все, а между
тем ноги сами несли меня к набережной Вольтера, к книжным развалам, и
кончилось, конечно, тем, что я оказался там, где заранее знал, что окажусь.
И у первого же букиниста увидал пачку литографий Домье -- они висели на
прищепке над прилавком. В первую секунду я подумал, что это обыкновенные
репродукции -- из тех, что за бесценок раскупают туристы на память о Париже.
Цена, проставленная на них, не намного превышала обычную стоимость
репродукций. Я подошел, взглянул на первый оттиск вблизи, потом снял всю
пачку, просмотрел. Это были не репродукции. Это были оригиналы, да еще
самого высокого качества. Для устойчивости букинист подложил сзади обложку
от альбома, из которого он их вырвал. Эта обложка уже сама по себе служила
убедительным доказательством, что передо мной подлинник: литографии Домье в
свое время издавались именно в таких небольших альбомчиках, но букинист,
видимо, в этих делах не смыслил.
-- Напрасно роетесь,-- недружелюбно обронил он.-- Все наилучшего
качества, не то, что теперешние. И если, по-вашему, дорого, так нечего и
рыться.
-- Я пересчитываю их,-- ответил я.-- Не могу же я заплатить, не
пересчитав.
181
-- А-а, если вы берете все...-- уже мягче произнес он.-- Считайте,
считайте, ровно двадцать. Только что повесил.
Я уплатил требуемую сумму, и букинист -- в приступе щедрости --
протянул мне старую газету, чтобы я завернул мою находку.
Я двинулся дальше по набережной, все еще не в состоянии осознать
случившееся. Эти литографии были из тех, которые пользовались на рынке
наибольшим спросом и стоили гораздо дороже, чем я заплатил, а оттиски были
так хороши, что любой торговец-знаток не стал бы выкладывать их на прилавок,
а оставил в своей личной коллекции.
Получасом позже я вошел к "месье Мишелю с набережной Сен-Мишель".
Застал в магазине его старшего сына.
-- Хотите взглянуть на несколько прекрасных Домье? -- небрежно произнес
я, кладя на стол завернутые в газету литографии.
-- На прекрасные работы всегда приятно взглянуть,-- отозвался Мишель и
развернул газету.
Он медленно перекладывал листы один за другим, потом проделал то же
самое еще раз, задерживаясь подольше на некоторых, и его молчание было
красноречивей всяких слов.
-- Но они великолепны... Даже в нашей коллекции не много таких... Вы
приобрели их недавно?
-- Только что.
-- И за сколько?
Я назвал цифру.
-- Это невозможно! -- воскликнул он.
Но, подумав, добавил:
-- Впрочем, возможно. В нашем деле еще столько невежд, что все
возможно... Да и вряд ли у вас нашлось бы достаточно денег, чтобы уплатить
за них настоящую цену.
* * *
Одним из самых пылких моих увлечений тех лет была японская гравюра на
дереве. В цветных гравюрах Харунобу, Кийонага, Утамаро, Хокусая, Хирошиге
было такое изящество линий, такое благородство и гармония, что, когда я
182
рассматривал в витрине какой-нибудь из этих шедевров, я испытывал --
особенно в первое время -- чувство, похожее на боль.
Однако японских гравюр в Париже было крайне мало, и стоили они обычно
очень дорого. У Мишеля они появлялись иногда, но все второсортные -- поздние
отпечатки, яркие, резкие тона. А в нескольких шагах от месье Мишеля
находился специальный магазин японского искусства. В маленькой витрине
стояла между двумя вазами чудесная гравюра Шуншо. Но, к сожалению, окна были
всегда занавешены и дверь всегда на замке. Сколько раз я проходил мимо, уж и
не знаю, но однажды решился, вошел в соседний подъезд и обратился к
консьержу.
-- Магазин принадлежит одному японцу,-- объяснил тот с отзывчивостью,
совершенно не характерной для парижского консьержа.-- Но он никогда не
открывает.
-- А где он живет?
-- Где ж ему жить? Здесь, конечно. На втором этаже.
Я поднялся на второй этаж, позвонил.
Никакого ответа.
Позвонил снова, уже настойчивей. До меня донесся какой-то шум, дверь
осторожно приоткрылась, и я увидел крупную, светловолосую женщину не первой
молодости, но еще приятную на вид и не имеющую ничего общего с японской
расой.
Я как можно любезнее объяснил причину своего прихода. После некоторого
колебания она произнесла:
-- Видите ли, мне надо уйти... Но если вы на несколько минут...
-- Да, да, на несколько минут...
Я оказался в очень светлой и очень просто обставленной комнате. Хозяйка
предложила мне сесть, поставила передо мной неизбежный пюпитр, принесла
откуда-то толстую папку. Потом извинилась, что у нее еще кое-какие дела
перед уходом, тем самым косвенно напомнив мне о моем обещании, и исчезла за
дверью.
Я не успел еще толком раскрыть папку, как уже ощутил легкое
головокружение -- не такое, какое бывает от удара кулаком по носу, а
значительно более приятное. Сверху лежал изумительный Хокусай, причем
значительно более дешевый, чем на набережной Вольтера. Я отложил гравюру в
сторону и принялся за остальные.
183
Когда через четверть часа хозяйка появилась снова, я уже отложил ровно
столько листов, на сколько могло хватить всей моей наличности.
-- А-а, вы все-таки нашли кое-что...-- небрежно произнесла она.
С замиранием сердца ждал я, пока она подведет итог, все еще опасаясь,
что тут какая-то ошибка. Ошибки, однако, не было. Цены в точности
соответствовали тем, какие значились на паспарту.
-- Надеюсь, это у вас не единственная папка,-- сказал я, прощаясь.
-- Фирма не настолько бедна,-- с улыбкой ответила женщина.-- Вы
заходите.
Что я и не преминул сделать. Причем не один раз, а множество.
Светловолосая дама приносила мне все ту же папку, но я неизменно
убеждался в том, что в нее добавлено несколько новых работ. Мало-помалу дама
так привыкла ко мне, что подчас оставляла в квартире одного, а сама уходила
за покупками. И вот в одну из ее отлучек я познакомился с самим японцем.
Он вошел в комнату так бесшумно, что я даже не услышал. Только
почему-то почувствовал, что в комнате есть кто-то еще и этот "кто-то" на
меня смотрит. Повернув голову, я увидел, что он стоит за моим стулом.
-- Вы, собственно, кто -- коммерсант или коллекционер? -- спросил
японец после того, как мы поздоровались.
При том количестве гравюр, которые я успел у них приобрести, вопрос был
совершенно уместен.
-- Коллекционер,-- ответил я.
-- А каких художников любите больше всего? Я назвал несколько имен.
-- Выбор недурен,-- одобрительно кивнул он.-- А что вам нравится,
скажем, у Утамаро?
Я объяснил, как мог.
Экзамен продолжался.
Японец был небольшого роста, тщедушного сложения, с сединой, но казался
человеком без возраста, как выглядят обычно японцы в глазах европейца.
Говорил негромко, на безупречном французском языке, с еле заметным акцентом.
184
-- Вы неплохо знаете японскую гравюру на дереве,-- подытожил он
наконец.-- Но мне неясно, как вы ее воспринимаете. Я вообще не представляю
себе, насколько европеец может ощутить эти вещи...
-- Но позвольте... Еще Ван-Гог испытал на себе влияние японской
гравюры. И Тулуз-Лотрек тоже... Да и весь сецессион...
-- Знаю, знаю. Но можно испытывать влияние и не понимая самой сути... Я
хочу сказать, что что-то может вам нравиться, но понимаете вы это по-своему.
-- Возможно.
-- Я хочу сказать, что вы видите только цвет и линию, только внешнюю
красоту там, где для нас -- целая философия.
-- Возможно,-- рассеянно повторил я, так как в тот момент философия не
особенно меня занимала.
-- И с точки зрения философии я, например, полагаю, что все это,-- он
небрежно указал на папку,-- значительно беднее, чем наша классическая
живопись. Меж тем вас, европейцев, эти вещи интересуют больше, чем японская
живопись.
-- Быть может, она менее доступна для нашего понимания, но еще менее
доступна для моего кармана,-- сказал я.
Он рассмеялся. Вероятно, не столько моей плоской шутке, сколько моему
унылому виду.
-- Я мог бы показать вам кое-что. Разумеется, не для того, чтобы
предложить вам это, а просто чтобы вы посмотрели...
Японец знаком пригласил меня следовать за ним, вывел в коридор, затем
спустился по узкой лестнице, которая привела нас в просторное помещение --
вероятно, тот самый магазинчик с занавешенными окнами и запертой дверью,
мимо которого я столько раз проходил. Но именно потому, что занавеси были
задернуты, отгораживая помещение от внешнего мира, с трудом верилось, что мы
на многолюдной набережной, в двух шагах от собора Парижской богоматери.
Экзотическая мебель темного дерева, столики со сказочным орнаментом из птиц
и цветов, шелковые ширмы с потемневшими от времени странными пейзажами,
роскошные фарфоровые и металлические вазы, витрины с фигурками из слоновой
кости и драгоценных камней.
185
-- Вы привели меня в сказку...
-- Да, но сказка -- это не только красота, но и смысл, а красота и
смысл, по сути, едины, чего вы, европейцы, не видите.
Прогулка по сказке продолжалась довольно долго, точнее -- до той
минуты, пока светловолосая дама -- вдвое выше и, наверно, втрое тяжелее
своего супруга -- не принесла нам кофе.
-- У меня есть и гравюры,-- продолжал японец, закуривая сигарету.-- Не
те, что там, наверху, а очень старинные оттиски... Уникальные... Но это -- в
другой раз...
-- Почему вы никогда не отпираете свой магазин? -- отважился я
спросить.
-- А зачем? -- в свою очередь спросил он.-- Чтобы тут толкались толпы
туристов?
-- Туристы иногда тоже покупают...
-- У меня достаточно покупателей, чтобы не зависеть от туристов...
Десяток
коммерсантов из нескольких стран, покупают оптом. Мне этого довольно. Я
уже устал. Я даже вообще уезжал на много лет в провинцию. И вернулся только
прошлой весной.
Все это были подробности, конечно, не слишком существенные, но они
объясняли загадку низких цен. Позже, когда я поближе познакомился с
содержимым магазина, я понял, что гравюры на дереве и впрямь были для японца
мелочью. Его интересовали только вещи уникальные, редкости, которые стоили
миллионы. Проник я в этот дом только благодаря случаю или по легкомыслию
добродушной супруги японца, а хозяин принимал меня просто потому, что ему
было скучно и хотелось с кем-нибудь поболтать.
Мне приходилось иногда уезжать из Парижа, но страсть к собирательству
не покидала меня ни на миг. Где бы я ни оказался, первые же мои свободные
часы уходили на изучение местного антиквариата. Порой эти прогулки по
незнакомым городам и улицам приносили мне только впечатления. Но случались и
приобретения.
Возвращаясь из Алжира, я задержался немного в Марселе, чтобы повидаться
с одним журналистом из местной газеты, который публиковал довольно много
материалов о Болгарии. Мы пообедали с моим знакомым, поговорили, а когда он
вернулся в редакцию, я решил пройтись по улице Ла Канебьер -- мой поезд
уходил
186
поздно вечером.
По календарю еще стояла зима, но небо над Марселем было по-весеннему
лазурным, а солнце припекало так, что люди ходили без пальто. Я медленно
спустился к набережной Старого порта, не испытывая того трепета перед
неизведанным, какой испытываешь в чужом городе, потому что уже бывал здесь
раньше и заранее знал, что мне предстоит увидеть.
Вдоль набережной тянулись впритирку кабаки и бары, отличаясь один от
другого главным образом названиями: "Дакар", "Менелик", "Красавица морячка",
"Бар-малютка" -- ив самом деле невероятно маленький, а вместе с тем
достаточно вместительный, чтобы дать приют дюжине проституток. Это были
живописные и пристойные заведения, где наряду с чисто марсельскими блюдами
можно было получить и по голове бутылкой, брошенной матросом, который утерял
меткость из-за сердечных треволнений.
В порту, как всегда, зеваки толпились вокруг артистов, предпочитавших
театральным сводам открытое небо,-- тут были факиры, атлеты, фокусники,
акробаты. Какой-то человек с черными как смоль усами разыгрывал
представление с двумя большими обезьянами, рядом другой, за неимением
обезьян,-- с двумя своими дочерьми. Моряки всех торговых флотов, какие есть
в мире, глазели на представления и фокусы, хотя кое-кто из них уже потерял
способность не только смотреть, но и твердо стоять на ногах. Курьезнее всех
выглядели матросы в бескозырках с длинными красными кисточками, что делало
их похожими на детей -- с той разницей, что детей вряд ли когда увидишь
такими мертвецки пьяными. Некоторое время я наблюдал за двумя такими
взрослыми детьми, в нерешительности остановившимися на углу. Похоже, они не
знали, чем заняться дальше, потому что были уже неспособны заняться чем бы
то ни было. Потом один матрос неуверенным жестом потянулся, сорвал с
бескозырки соседа кисточку и с
милой улыбкой подал ему.
Море, всю ночь качавшее нас до потери сознания, теперь казалось, по
крайней мере с берега, синим и безмятежным; выше, на холме, возвышаясь над
муравейником города, вырисовывалась на фоне неба церковь Нотр-Дам дю Гард,
187
увенчанная сверкающим позолоченным изваянием богоматери с младенцем.
Я повернул назад, и теперь уже Ла Канебьер показалась мне крутой и
довольно утомительной диагональю, и в душу закралось смутное подозрение, что
придется завернуть в первую же книжную лавку, чтобы перевести дух.
Снаружи лавка показалась мне просторной, набитой новыми изданиями, и я
бы, конечно, пошел дальше, если бы не привычка все исследовать досконально.
Переступив порог, я обнаружил в глубине второе помещение, поменьше,
отведенное под букинистический отдел. Как и всегда, я начал с первой полки,
такое..."
И так далее -- будто не гравюры покупали, а пустые рамы или зеркала.
Правда, бывало, хоть и редко, что клиент принимал во внимание и сюжет. Помню
одну молодую, элегантную пару, они проявили большую взыскательность в этом
отношении. Муж с порога устремился к английским, вручную раскрашенным
литографиям, где были изображены сцены охоты.
-- Это будет чудесно! -- рассудил он. И, обернувшись к Руссо, спросил:
-- Вы любите охоту?
-- Я люблю дичь,-- уклончиво ответил тот.-- Но в этих гравюрах
действительно есть стиль.
175
-- Это верно,-- согласилась жена.-- Я думаю, они отлично подойдут к
нашей столовой. У нас прелестная столовая "Людовик Пятнадцатый".
-- В таком случае, боюсь, они не очень подойдут,-- позволил себе
заметить хозяин.
-- Да? -- вскинула брови дама.-- Предложите нам тогда что-нибудь более
подходящее.
Руссо порылся в одной из папок и вынул две великолепные гравюры по
рисункам Шардена. Муж даже не удостоил их взглядом. Видимо, его интересовали
только охотничьи сюжеты. Жена уделила им больше внимания:
-- Но тут какой-то трактирный слуга?.. И служанка?..
-- Это два великолепных Шардена,-- пробормотал Руссо.
-- Не спорю, вам лучше знать. Но, по-моему, в этом есть что-то
плебейское. И уж в любом случае место служанки не в столовой, а на кухне,--
довольно логично заметила дама.
Муж попытался обратить создавшуюся ситуацию в свою пользу, вытащив
откуда-то из угла две английские гравюры, где изображались конные
состязания, и хозяину пришлось объяснять, что они тоже не очень подходят к
обстановке в стиле "Людовик Пятнадцатый". Наконец, после долгих поисков,
супруга остановила свой выбор на двух галантных слащавых сценах Буше, хотя,
если следовать ее логике, галантным сценам место тоже не в столовой, а в
будуаре.
Справедливости ради надо отметить, что невежество или тупость проявляли
не только те, кто покупал гравюры раз в жизни, чтобы украсить свое
обиталище, но даже люди, долгие годы упорно занимающиеся коллекционерством.
Наряду с небольшим числом знатоков, собирающих произведения определенного
автора, определенной школы или эпохи, было множество дилетантов, которые
собирали коллекции только по тематическому признаку, как будто это почтовые
марки, а не гравюры, и зачастую ничего не смыслили в художественных
достоинствах вещи. Я тогда еще записал в тетрадь темы подобных коллекций,
собиратели которых встречались мне в магазинах или же на аукционах в Отеле
Друо. Вот некоторые из них: цветы, рыбы, птицы, лошади, охотничьи сцены,
экипажи, автомобили, трапезы, сцены возлияний, плоды, мельницы, львы,
фейерверки, провинции, государства,
176
географические карты, святые, пожары, обнаженная натура, истязания,
знаменитости, Наполеон, музыка, танцы, балет, виды Парижа, моды, военные
мундиры, корабли, морские пейзажи, вулканы, биржа, суды, жанровые картинки,
меню, приглашения на балы, афиши (тоже по жанрам -- театр, балет, выставки,
реклама различных блюд и напитков, автомашин, бензина и пр.), табак и
курильщики, сцены у врача, у дантиста, ведьмы, оккультизм, женские портреты,
галантные сцены, порнография, народный лубок, исторические события,
мифология, корсеты, сражения, рыцари, воздушные шары и дирижабли, ремесла,
празднества, папы римские, дети, орнаменты, библейские и евангельские
сюжеты, ярмарки, фронтисписы, проституция и пр. и пр.
Тем временем моя коллекция все пополнялась, хотя и не лошадьми и не
сценами охоты. Сначала моя программа ограничивалась творчеством нескольких
мастеров, в первую очередь Домье. Но мало-помалу она охватила весь XIX век,
а поскольку, как говорил великий Домье, "надо жить своим временем", то потом
распространилась и на XX. А когда мне случалось наткнуться на хорошие и
недорогие работы более ранних эпох, то я не мог отказаться и от них -- ведь
даже самый неопытный любитель знает: гравюра, которую ты однажды упустил,
второй раз тебе уже никогда не попадется.
Наибольшие соблазны и наибольшие затруднения таились в магазине Ле
Гарека. Собственно, затруднение было одно, и именовалось оно мадемуазель
Валантен -- речь идет о немолодой помощнице молодого хозяина.
Каждый раз, когда я намекал, что не прочь бы заглянуть к нему на склад,
Ле Гарек с готовностью обещал:
-- Дайте срок, заглянем и туда. Вот только выкрою время.
Однако время так и не выкраивалось, он появлялся в магазине на полчаса,
не больше, целыми днями пропадал на аукционах и в мастерских художников, и я
не без основания считал, что обещанный "срок" вообще никогда не наступит --
в частности и потому, что Ле Га-река не прельщала старина, его единственной,
его истинной страстью была модернистская гравюра.
В отсутствие молодого хозяина некоронованной владычицей этого царства
была мадемуазель Валантен, и она так ревностно оберегала его от любого
177
посягательства, словно была хозяйкой, а не служащей с весьма скромным
жалованьем. Ле Гарек держал ее только из жалости, потому что вырос у нее на
руках, как она сама не без гордости сообщила мне. Старой женщине уже было не
под силу носить тяжелые папки, и она охотно предоставляла эту работу мне, но
лишь в пределах одного шкафа.
-- Нет, там не трогайте, там гравюры не переоценивались уже десять
лет,-- произносила она каждый раз, когда я пытался расширить сферу своих
действий.
Естественно, что о складе она не давала и заикнуться. Однако иногда,
приходя в магазин, я заставал за бюро, где следовало бы восседать Ле Гареку,
седую пожилую даму приятной внешности, занятую чтением или рукоделием. Как я
потом выяснил, это была мать хозяина.
Я заходил сюда частенько, и мы давно уже были с ней знакомы, хоть ни
разу не перекинулись словечком, если не считать обычного приветствия. И
наконец однажды зимой, под вечер, во время моего очередного препирательства
с мадемуазель Валантен, мадам Ле Гарек соблаговолила нарушить молчание:
-- Позволь месье открыть и тот шкаф!
-- Но там еще не проставлены новые цены! -- со слезами в голосе
возразила мадемуазель Валантен.
-- Не проставлены новые -- значит, отдашь по старым.
-- Как же так?..
-- А вот так! Моему сыну давно пора позаботиться о магазине.
Мадемуазель Валантен глянула на меня так, словно хотела убить этим
взглядом, но посторонилась, освободив мне дорогу к первому из запертых
шкафов.
Он оказался полон гравюр, в основном конца века. Многие из них я видел
впервые, некоторые офорты и литографии были истинными шедеврами, и,
ободренный скромными ценами, я отложил в сторону такую большую стопку, что
мадемуазель Валантен снова рассердилась:
-- За один вечер мне этого не подсчитать. Мы через полчаса закрываем...
-- Принеси сюда! -- прервала ее мадам Ле Гарек.
Мадемуазель неохотно подчинилась, седая дама в несколько минут
подсчитала сумму, даже округлив ее в мою пользу.
178
С того дня мы стали друзьями, и я перерыл один за другим все запретные
шкафы в присутствии смирившейся мадемуазель Валантен. Бывало, Ле Гарек
возвращался прежде, чем я заканчивал свои поиски, но весь этот товар не
представлял для него интереса.
-- Вы в точности как мой брат,-- говорил он.-- Он тоже обожает рыться в
старом хламе.
-- Отчего это все, что тебе не по вкусу, обязательно хлам? -- возражала
мать.
У брата Ле Гарека был небольшой магазинчик на улице Сены, он торговал
главным образом литографиями и афишами начала века. Дела у него шли неважно,
уже много лет он больше покупал, чем продавал. Но в один прекрасный день
чудо наконец свершилось: стиль сецессион всего за один сезон так вошел в
моду, что приобретенный за бесценок "хлам" стал продаваться по
фантастическим ценам, тогда как модернистская графика второго брата осталась
в смысле цен примерно на прежнем уровне.
Просматривая папки с гравюрами, я иногда расспрашивал мадам Ле Гарек о
деятельности их фирмы в прошлом или о художниках начала века. Пожилая дама
знавала лично многих больших мастеров, уже давно покойных, и охотно
рассказывала о Дега и Ренуаре, о Форене и особенно о Стейнлейне, к которому
питала огромное уважение. Она была президентом Общества друзей Стейнлейна, и
когда я сказал, что готовлю исследование о творчестве этого художника,
заметила:
-- Думается, у нас на складе еще довольно много его вещей...
И, не обращая внимания на укоризненные взгляды мадемуазель Валантен,
добавила:
-- Когда-нибудь, если у вас найдется время и вы не боитесь пыли, вы
могли бы туда заглянуть.
-- Для этого у меня всегда найдется время, хоть сейчас,-- поспешил я
ответить, так как от слов "когда-нибудь" мне уже становилось нехорошо.
-- Покажи месье, где лежат эти папки,-- обратилась дама к мадемуазель
Валантен.
Та провела меня по длинному, точно коридор, совершенно темному
помещению и, щелкнув выключателем, указала на несколько встроенных в стену
шкафов.
-- Вот, ройтесь! Надеюсь, на неделю вам хватит.
179
А потом чуть более добродушно добавила:
-- Давно уже не встречала таких, как вы. В свое время подобных
охотников было много... Я думала, эта порода уже вымерла... Ти-хое
помешательство!.. О господи!
И она удалилась, оставив меня лицом к лицу с ранящей неизвестностью.
В Париже было не более десятка магазинов, специализировавшихся на
торговле гравюрами, да столько же антикварных лавок, где среди прочего можно
было наткнуться и на графику. Естественно, я не мог ограничить этим свои
поиски и поэтому "прочесывал" город из конца в конец, заглядывая к
старьевщикам, добираясь даже до предместий -- ведь никогда не знаешь, из-под
какого куста выскочит заяц.
Один мой коллега в посольстве поставил перед собой тщеславную задачу
обойти все улицы этого чудовищного поселения, раскинувшегося на площади в
десять тысяч гектаров, и осмотреть все его исторические
достопримечательности. Он мог, на основе своих записей, сообщить вам, что в
Париже 5185 улиц, авеню и бульваров общей протяженностью в 1200 километров
плюс 1400 "вуа приве", то есть улиц, находящихся в частном владении, что
самая крутая улица в городе называется Ша-ки-пеш, самая древняя Сен-Дени,
бывшая римская дорога, а самая длинная -- Вожирар, более чем пять километров
длиной.
Мои познания по этой части гораздо более скудны, я ежедневно проходил
мимо многих исторических достопримечательностей, даже не подозревая об их
существовании, потому что мой взгляд был прикован не к фасадам зданий и
мемориальным доскам, а к витринам и недрам антикварных лавок в надежде
углядеть где-нибудь в углу те толстые папки, в которых хранятся
гравюры.
Всех улиц Парижа я не обошел, но чуть не ежедневно проходил пешком
километров десять -- пятнадцать, так что за семь лет это составило не тысячу
двести, а, наверно, больше двадцати тысяч километров -- иными словами, я
совершил пешком кругосветное путешествие, только не вокруг планеты, а все в
том же лабиринте города и все с той же целью: обрести великую Находку.
Такой древний, культурный и чудовищно огромный город, как Париж, само
собой, имеет и чудовищно огромную торговлю стариной. Но это вовсе не
означает,
180
что находки ожидают тебя на каждом шагу. Потому что всюду, куда ты ни
зайдешь, до тебя уже побывали другие и еще потому, что парижский антиквар --
даже в самой захудалой лавчонке -- обычно знает цену тому, что попало ему в
руки.
Тем не менее надо родиться очень уж невезучим, чтобы за время
кругосветного путешествия не набрести на что-либо стоящее. Лично у меня нет
оснований сетовать на судьбу. Я нередко приобретал за незначительную цену
прекрасные вещи, и помогало мне не невежество антикваров, а невежество тех,
кто повелевает художественной модой. Но случались у меня удачи и связанные с
неосведомленностью самих антикваров. Самая большая из них связана с графикой
Домье, словно дух великого художника решил помочь мне из сочувствия к моему
"тихому помешательству", как выразилась мадемуазель Валантен.
Помню, был весенний денек, на набережных дул теплый-теплый ветер, я
вышел просто пройтись, так и уверял себя -- пройдусь немного, и все, а между
тем ноги сами несли меня к набережной Вольтера, к книжным развалам, и
кончилось, конечно, тем, что я оказался там, где заранее знал, что окажусь.
И у первого же букиниста увидал пачку литографий Домье -- они висели на
прищепке над прилавком. В первую секунду я подумал, что это обыкновенные
репродукции -- из тех, что за бесценок раскупают туристы на память о Париже.
Цена, проставленная на них, не намного превышала обычную стоимость
репродукций. Я подошел, взглянул на первый оттиск вблизи, потом снял всю
пачку, просмотрел. Это были не репродукции. Это были оригиналы, да еще
самого высокого качества. Для устойчивости букинист подложил сзади обложку
от альбома, из которого он их вырвал. Эта обложка уже сама по себе служила
убедительным доказательством, что передо мной подлинник: литографии Домье в
свое время издавались именно в таких небольших альбомчиках, но букинист,
видимо, в этих делах не смыслил.
-- Напрасно роетесь,-- недружелюбно обронил он.-- Все наилучшего
качества, не то, что теперешние. И если, по-вашему, дорого, так нечего и
рыться.
-- Я пересчитываю их,-- ответил я.-- Не могу же я заплатить, не
пересчитав.
181
-- А-а, если вы берете все...-- уже мягче произнес он.-- Считайте,
считайте, ровно двадцать. Только что повесил.
Я уплатил требуемую сумму, и букинист -- в приступе щедрости --
протянул мне старую газету, чтобы я завернул мою находку.
Я двинулся дальше по набережной, все еще не в состоянии осознать
случившееся. Эти литографии были из тех, которые пользовались на рынке
наибольшим спросом и стоили гораздо дороже, чем я заплатил, а оттиски были
так хороши, что любой торговец-знаток не стал бы выкладывать их на прилавок,
а оставил в своей личной коллекции.
Получасом позже я вошел к "месье Мишелю с набережной Сен-Мишель".
Застал в магазине его старшего сына.
-- Хотите взглянуть на несколько прекрасных Домье? -- небрежно произнес
я, кладя на стол завернутые в газету литографии.
-- На прекрасные работы всегда приятно взглянуть,-- отозвался Мишель и
развернул газету.
Он медленно перекладывал листы один за другим, потом проделал то же
самое еще раз, задерживаясь подольше на некоторых, и его молчание было
красноречивей всяких слов.
-- Но они великолепны... Даже в нашей коллекции не много таких... Вы
приобрели их недавно?
-- Только что.
-- И за сколько?
Я назвал цифру.
-- Это невозможно! -- воскликнул он.
Но, подумав, добавил:
-- Впрочем, возможно. В нашем деле еще столько невежд, что все
возможно... Да и вряд ли у вас нашлось бы достаточно денег, чтобы уплатить
за них настоящую цену.
* * *
Одним из самых пылких моих увлечений тех лет была японская гравюра на
дереве. В цветных гравюрах Харунобу, Кийонага, Утамаро, Хокусая, Хирошиге
было такое изящество линий, такое благородство и гармония, что, когда я
182
рассматривал в витрине какой-нибудь из этих шедевров, я испытывал --
особенно в первое время -- чувство, похожее на боль.
Однако японских гравюр в Париже было крайне мало, и стоили они обычно
очень дорого. У Мишеля они появлялись иногда, но все второсортные -- поздние
отпечатки, яркие, резкие тона. А в нескольких шагах от месье Мишеля
находился специальный магазин японского искусства. В маленькой витрине
стояла между двумя вазами чудесная гравюра Шуншо. Но, к сожалению, окна были
всегда занавешены и дверь всегда на замке. Сколько раз я проходил мимо, уж и
не знаю, но однажды решился, вошел в соседний подъезд и обратился к
консьержу.
-- Магазин принадлежит одному японцу,-- объяснил тот с отзывчивостью,
совершенно не характерной для парижского консьержа.-- Но он никогда не
открывает.
-- А где он живет?
-- Где ж ему жить? Здесь, конечно. На втором этаже.
Я поднялся на второй этаж, позвонил.
Никакого ответа.
Позвонил снова, уже настойчивей. До меня донесся какой-то шум, дверь
осторожно приоткрылась, и я увидел крупную, светловолосую женщину не первой
молодости, но еще приятную на вид и не имеющую ничего общего с японской
расой.
Я как можно любезнее объяснил причину своего прихода. После некоторого
колебания она произнесла:
-- Видите ли, мне надо уйти... Но если вы на несколько минут...
-- Да, да, на несколько минут...
Я оказался в очень светлой и очень просто обставленной комнате. Хозяйка
предложила мне сесть, поставила передо мной неизбежный пюпитр, принесла
откуда-то толстую папку. Потом извинилась, что у нее еще кое-какие дела
перед уходом, тем самым косвенно напомнив мне о моем обещании, и исчезла за
дверью.
Я не успел еще толком раскрыть папку, как уже ощутил легкое
головокружение -- не такое, какое бывает от удара кулаком по носу, а
значительно более приятное. Сверху лежал изумительный Хокусай, причем
значительно более дешевый, чем на набережной Вольтера. Я отложил гравюру в
сторону и принялся за остальные.
183
Когда через четверть часа хозяйка появилась снова, я уже отложил ровно
столько листов, на сколько могло хватить всей моей наличности.
-- А-а, вы все-таки нашли кое-что...-- небрежно произнесла она.
С замиранием сердца ждал я, пока она подведет итог, все еще опасаясь,
что тут какая-то ошибка. Ошибки, однако, не было. Цены в точности
соответствовали тем, какие значились на паспарту.
-- Надеюсь, это у вас не единственная папка,-- сказал я, прощаясь.
-- Фирма не настолько бедна,-- с улыбкой ответила женщина.-- Вы
заходите.
Что я и не преминул сделать. Причем не один раз, а множество.
Светловолосая дама приносила мне все ту же папку, но я неизменно
убеждался в том, что в нее добавлено несколько новых работ. Мало-помалу дама
так привыкла ко мне, что подчас оставляла в квартире одного, а сама уходила
за покупками. И вот в одну из ее отлучек я познакомился с самим японцем.
Он вошел в комнату так бесшумно, что я даже не услышал. Только
почему-то почувствовал, что в комнате есть кто-то еще и этот "кто-то" на
меня смотрит. Повернув голову, я увидел, что он стоит за моим стулом.
-- Вы, собственно, кто -- коммерсант или коллекционер? -- спросил
японец после того, как мы поздоровались.
При том количестве гравюр, которые я успел у них приобрести, вопрос был
совершенно уместен.
-- Коллекционер,-- ответил я.
-- А каких художников любите больше всего? Я назвал несколько имен.
-- Выбор недурен,-- одобрительно кивнул он.-- А что вам нравится,
скажем, у Утамаро?
Я объяснил, как мог.
Экзамен продолжался.
Японец был небольшого роста, тщедушного сложения, с сединой, но казался
человеком без возраста, как выглядят обычно японцы в глазах европейца.
Говорил негромко, на безупречном французском языке, с еле заметным акцентом.
184
-- Вы неплохо знаете японскую гравюру на дереве,-- подытожил он
наконец.-- Но мне неясно, как вы ее воспринимаете. Я вообще не представляю
себе, насколько европеец может ощутить эти вещи...
-- Но позвольте... Еще Ван-Гог испытал на себе влияние японской
гравюры. И Тулуз-Лотрек тоже... Да и весь сецессион...
-- Знаю, знаю. Но можно испытывать влияние и не понимая самой сути... Я
хочу сказать, что что-то может вам нравиться, но понимаете вы это по-своему.
-- Возможно.
-- Я хочу сказать, что вы видите только цвет и линию, только внешнюю
красоту там, где для нас -- целая философия.
-- Возможно,-- рассеянно повторил я, так как в тот момент философия не
особенно меня занимала.
-- И с точки зрения философии я, например, полагаю, что все это,-- он
небрежно указал на папку,-- значительно беднее, чем наша классическая
живопись. Меж тем вас, европейцев, эти вещи интересуют больше, чем японская
живопись.
-- Быть может, она менее доступна для нашего понимания, но еще менее
доступна для моего кармана,-- сказал я.
Он рассмеялся. Вероятно, не столько моей плоской шутке, сколько моему
унылому виду.
-- Я мог бы показать вам кое-что. Разумеется, не для того, чтобы
предложить вам это, а просто чтобы вы посмотрели...
Японец знаком пригласил меня следовать за ним, вывел в коридор, затем
спустился по узкой лестнице, которая привела нас в просторное помещение --
вероятно, тот самый магазинчик с занавешенными окнами и запертой дверью,
мимо которого я столько раз проходил. Но именно потому, что занавеси были
задернуты, отгораживая помещение от внешнего мира, с трудом верилось, что мы
на многолюдной набережной, в двух шагах от собора Парижской богоматери.
Экзотическая мебель темного дерева, столики со сказочным орнаментом из птиц
и цветов, шелковые ширмы с потемневшими от времени странными пейзажами,
роскошные фарфоровые и металлические вазы, витрины с фигурками из слоновой
кости и драгоценных камней.
185
-- Вы привели меня в сказку...
-- Да, но сказка -- это не только красота, но и смысл, а красота и
смысл, по сути, едины, чего вы, европейцы, не видите.
Прогулка по сказке продолжалась довольно долго, точнее -- до той
минуты, пока светловолосая дама -- вдвое выше и, наверно, втрое тяжелее
своего супруга -- не принесла нам кофе.
-- У меня есть и гравюры,-- продолжал японец, закуривая сигарету.-- Не
те, что там, наверху, а очень старинные оттиски... Уникальные... Но это -- в
другой раз...
-- Почему вы никогда не отпираете свой магазин? -- отважился я
спросить.
-- А зачем? -- в свою очередь спросил он.-- Чтобы тут толкались толпы
туристов?
-- Туристы иногда тоже покупают...
-- У меня достаточно покупателей, чтобы не зависеть от туристов...
Десяток
коммерсантов из нескольких стран, покупают оптом. Мне этого довольно. Я
уже устал. Я даже вообще уезжал на много лет в провинцию. И вернулся только
прошлой весной.
Все это были подробности, конечно, не слишком существенные, но они
объясняли загадку низких цен. Позже, когда я поближе познакомился с
содержимым магазина, я понял, что гравюры на дереве и впрямь были для японца
мелочью. Его интересовали только вещи уникальные, редкости, которые стоили
миллионы. Проник я в этот дом только благодаря случаю или по легкомыслию
добродушной супруги японца, а хозяин принимал меня просто потому, что ему
было скучно и хотелось с кем-нибудь поболтать.
Мне приходилось иногда уезжать из Парижа, но страсть к собирательству
не покидала меня ни на миг. Где бы я ни оказался, первые же мои свободные
часы уходили на изучение местного антиквариата. Порой эти прогулки по
незнакомым городам и улицам приносили мне только впечатления. Но случались и
приобретения.
Возвращаясь из Алжира, я задержался немного в Марселе, чтобы повидаться
с одним журналистом из местной газеты, который публиковал довольно много
материалов о Болгарии. Мы пообедали с моим знакомым, поговорили, а когда он
вернулся в редакцию, я решил пройтись по улице Ла Канебьер -- мой поезд
уходил
186
поздно вечером.
По календарю еще стояла зима, но небо над Марселем было по-весеннему
лазурным, а солнце припекало так, что люди ходили без пальто. Я медленно
спустился к набережной Старого порта, не испытывая того трепета перед
неизведанным, какой испытываешь в чужом городе, потому что уже бывал здесь
раньше и заранее знал, что мне предстоит увидеть.
Вдоль набережной тянулись впритирку кабаки и бары, отличаясь один от
другого главным образом названиями: "Дакар", "Менелик", "Красавица морячка",
"Бар-малютка" -- ив самом деле невероятно маленький, а вместе с тем
достаточно вместительный, чтобы дать приют дюжине проституток. Это были
живописные и пристойные заведения, где наряду с чисто марсельскими блюдами
можно было получить и по голове бутылкой, брошенной матросом, который утерял
меткость из-за сердечных треволнений.
В порту, как всегда, зеваки толпились вокруг артистов, предпочитавших
театральным сводам открытое небо,-- тут были факиры, атлеты, фокусники,
акробаты. Какой-то человек с черными как смоль усами разыгрывал
представление с двумя большими обезьянами, рядом другой, за неимением
обезьян,-- с двумя своими дочерьми. Моряки всех торговых флотов, какие есть
в мире, глазели на представления и фокусы, хотя кое-кто из них уже потерял
способность не только смотреть, но и твердо стоять на ногах. Курьезнее всех
выглядели матросы в бескозырках с длинными красными кисточками, что делало
их похожими на детей -- с той разницей, что детей вряд ли когда увидишь
такими мертвецки пьяными. Некоторое время я наблюдал за двумя такими
взрослыми детьми, в нерешительности остановившимися на углу. Похоже, они не
знали, чем заняться дальше, потому что были уже неспособны заняться чем бы
то ни было. Потом один матрос неуверенным жестом потянулся, сорвал с
бескозырки соседа кисточку и с
милой улыбкой подал ему.
Море, всю ночь качавшее нас до потери сознания, теперь казалось, по
крайней мере с берега, синим и безмятежным; выше, на холме, возвышаясь над
муравейником города, вырисовывалась на фоне неба церковь Нотр-Дам дю Гард,
187
увенчанная сверкающим позолоченным изваянием богоматери с младенцем.
Я повернул назад, и теперь уже Ла Канебьер показалась мне крутой и
довольно утомительной диагональю, и в душу закралось смутное подозрение, что
придется завернуть в первую же книжную лавку, чтобы перевести дух.
Снаружи лавка показалась мне просторной, набитой новыми изданиями, и я
бы, конечно, пошел дальше, если бы не привычка все исследовать досконально.
Переступив порог, я обнаружил в глубине второе помещение, поменьше,
отведенное под букинистический отдел. Как и всегда, я начал с первой полки,