Райнов Богумил. Странное это ремесло

Иногда я встречал его на рынках подержанных вещей в парижских
предместьях. Он шел неторопливым, широким шагом, держа под мышкой свернутый
пустой мешок или же волоча на спине тот же мешок, но уже набитый книгами. Он
издали, коротко кивал мне, а чаще притворялся, будто не видит, и спешил
скрыться -- опасаясь, должно быть, что я последую за ним и обнаружу те
262

источники, откуда он черпает свой обильный и такой дешевый товар.
Однажды я и впрямь шел по его следам, хоть вовсе не затем, чтоб его
выслеживать. Это произошло на прославленной "Фуар а ла феррай", ярмарке
металлических изделий, которая бывает каждую осень и каждую весну и
продолжается целую неделю.
Эта ярмарка занимает целые километры посередине широкого проспекта,
начинающегося от площади Бастилии. Тут, собственно, бывает очень мало
изделий из металла и очень много самого разнообразного антикварного товара,
от всякой дребедени по нескольку франков за штуку и вплоть до драгоценностей
и мебели стоимостью в сотни тысяч. Я шел среди старья, выставленного на
продажу в сборных палатках, на лотках или просто на тротуаре, и думал о том,
как богато, разнообразно и заманчиво выглядит все это издали и как, подойдя
ближе, неизменно убеждаешься в том, что тут есть все, кроме того, что ты
ищешь. Бронза оказывалась безвкусицей эпохи сецессиона, картины --
посредственными копиями или любительскими экзерсисами, африканская
скульптура -- образчиками серийного
ремесленного производства.
Пока я размышлял над этим, окидывая беглым взглядом товар, библиотекарь
шел метрах в двадцати впереди меня, и было трудно потерять его из виду,
потому что он возвышался над толпой на целую голову. Так же, как и я, он
время от времени останавливался, пока мы наконец не оказались рядом и не
столкнулись -- естественно, там, где было особенно много книг. Над
несколькими высокими грудами висело на жердочке объявление с лаконичной
надписью: "Десять франков за том". Заметив меня, библиотекарь повернулся ко
мне спиной, словно для того, чтобы помешать мне подойти к этим грудам, но я
прошел дальше к нескольким полкам, на которых букинист разложил товар
подороже. Видимо, это несколько успокоило моего знакомца. Присев на
корточки, он стал рыться в развале.
-- Могу дать по пять франков за штуку, -- услыхал я чуть погодя его
голос.
-- Пять франков? Да сейчас газета стоит двадцать, приятель, -- ответил
букинист.
263

Потом, после короткой паузы, продолжал:
-- А сколько вы возьмете томов, если я отдам по пять франков?
-- Сколько войдет в мешок. А завтра приду еще.
-- А-а, тогда ладно. Тогда берите! Себе дороже возить этот мусор туда-
обратно.
Между тем книги, выставленные торговцем на полках, тоже были мусором, и
я отошел к другому букинисту, метрах в десяти от этого разложившему на
нескольких стойках толстые папки, которые -- во всяком случае издали --
выглядели многообещающими.
Все еще просматривая гравюры, я увидел, как библиотекарь вскидывает на
спину тяжеленный мешок и, медленно, неуклюже ступая, направляется в обратный
путь.
Быть может, все у него началось с безумного плана обеспечить себе
хорошую ренту с помощью десятков тысяч томов, лишенных всякой ценности. А
возможно, наоборот -- он стал собирать книги день за днем, мешок за мешком,
и лишь потом у него в голове засела безумная идея-мираж. Как бы то ни было,
эта страсть завладела им настолько, что он, наверно, до конца своих дней
будет собирать потрепанные книжицы с той же неутолимой алчностью, с какой
скупец собирает червонцы. То был конец пути, дно пропасти, финал деградации
личности -- собирательство ради собирательства, поэтизация хлама, ставшего
объектом коллекционерской страсти.
Тем не менее субъективно этот человек был по-своему счастлив, и жизнь
его была по-своему осмысленной, хоть и благодаря бессмыслице. Его старое
сердце так же замирало от восторга, как у того, кто коллекционирует античные
статуи или шедевры живописи. Возлюбленный блистательной красавицы не
обязательно счастливей человека, влюбленного в некрасивую и глупую женщину.
* * *
В течение всех тех лет, что я исхаживал Париж вдоль и поперек, мое
увлечение коллекционированием в большой мере подогревалось и мыслью о том,
как отлично я размещу свои находки по возвращении в Софию. Должно быть, я
просто-напросто забывал тогда об истинных габаритах своей квартиры, потому
что,
264

когда наконец вернулся домой и привез свои ящики с таможни, выяснилось,
что нам негде повернуться.
Позже квартира у меня стала больше, кроме того, часть книг
переместилась в
подвал, но желание разложить и расставить все как следует поугасло. А
еще позже квартира снова оказалась тесной, так как я начал коллекционировать
живопись.
В мире парижских антикваров и коллекционеров живопись -- наиболее
дорогой товар. За исключением уже совсем бездарных и безвкусных вещей, все
выполненное маслом предлагалось по довольно высоким ценам, так что я,
естественно, предпочитал приобрести графический шедевр большого мастера, чем
полотно второстепенного живописца.
Не знаю, то ли воспоминания о болгарском искусстве прежде повыветрились
из моей памяти, то ли теперь я уже мог сравнивать его с тем, что производило
такой фурор на Западе, но, вернувшись в Софию, я понял яснее, чем
когда-либо, какие у нас есть талантливые и самобытные художники.
Сначала я ставил картины рядами на пол, прислоняя их к стене. Потом
стал размещать их на книжных шкафах. Потом пришлось складывать их штабелями
на гардеробе, в коридоре, вообще всюду, где еще находилось свободное
местечко.
У нас в квартире вечно пахло масляными красками -- главным образом
из-за картин Генко, который приносил их еще совсем непросохшими. Прибрать в
комнате или просто даже вынуть из шкафа книгу было теперь невозможно без
сложных перемещений полотен. А когда кто-нибудь из художников просил вернуть
ему картину для выставки, приходилось предпринимать продолжительные поиски,
ибо почти всегда она оказывалась в самом низу какой-нибудь заботливо
уложенной кипы. В конце концов я пришел к заключению, что либо надо решиться
на смерть от удушья, либо ограничить свои приобретения до пределов
разумного.
Но тогда вспыхнула новая страсть -- нумизматика. Я смутно подозреваю,
что это внезапно вспыхнувшее увлечение монетами во многом объяснялось их
малыми размерами. Опасность умереть от удушья сменилась угрозой полного
разорения. Впервые в жизни я занялся коллекционированием в совершенно мне
незнакомой
265

области, что быстро раскусили мои поставщики, и поэтому -- во всяком
случае, пока я немножко не поднаторел -- я вышвырнул немалые суммы на
стертые и поврежденные монеты, не имеющие никакой ценности.
Монета -- это, в сущности, миниатюрное произведение скульптуры. Не
только внушительные древнегреческие тетрадрахмы, но и крохотные римские
динары излучают очарование, свойственное подлинному произведению искусства.
Правда, в тех случаях, когда скульптура еще налицо, то есть когда монета
хорошо сохранилась. Но ко времени моего увлечения нумизматикой хорошо
сохранившиеся монеты стали редкостью, не говоря уже о ценах, давно ставших
фантастическими. Так что мало-помалу я остыл к этому почти бесплодному
собирательству. И перешел к орденам.
Как много сказано и написано о женской суетности! Но когда
познакомишься с историей орденов, приходишь к выводу, что мужская суетность
не уступает женской. Эти бесчисленные звезды и кресты всех эпох и столетий,
увенчанные коронами, обрамленные дубовыми или лавровыми листьями, львами или
орлами, украшенные разноцветной эмалью или вмонтированные в роскошные
ожерелья, не уступают своим сверканием драгоценным дамским уборам. На мое
счастье, в Болгарии особенно редкостных вещей такого рода не встретишь. А
поскольку нельзя коллекционировать то, чего нет, я собрал, что сумел, и
перешел к другому увлечению.
Этим другим увлечением стали почтовые марки. Возможно, оно проснулось
во мне из-за случайно воскресших детских воспоминаний. А может, просто
я отчасти впал в детство. Как бы то ни было, когда я заглядывал в магазинчик
-- место встреч филателистов -- и видел в кляссерах дивные старинные марки,
на которые я мальчишкой мог любоваться только через стекло витрины, обмирая
от восторга и тоски, я не раз испытывал искушение приобрести несколько
серий, без всякого намерения составлять коллекцию. Однако филателия
заразительна не менее, чем все прочее. Сначала я купил всего десять серий,
только из-за их эстетических достоинств. Потом подумал, что не худо бы
собрать общую коллекцию болгарских марок. Затем перешел к советским маркам.
Потом охватил всю Европу. А потом обо
266

мне стали говорить: "Он собирает весь мир". Это было, конечно,
преувеличение. Но не столь уж далекое от истины.
Однако пришло все же время, когда я почувствовал, что начинаю
охладевать и
к маркам. Возможно, потому, что родился под знаком Близнецов, чье
непостоянство, как говорит моя кузина, вошло в поговорку. Это угасание
страсти успокаивает меня, но и несколько тревожит. Что будет, думаю я, если
так пойдет и дальше? Начну, пожалуй, собирать значки или спичечные коробки.
И я вижу сквозь сомкнутые веки, как передо мной медленно проходит высокая
фигура парижского библиотекаря, согнувшегося под тяжестью мешка с никому не
нужными книгами.
Иногда в бессонные ночи -- а у меня все ночи бессонные, -- я подхожу к
какой-нибудь бронзовой статуэтке или раскрываю папку с гравюрами и на
мгновение ощущаю далекий аромат того восторженного чувства, какое охватило
меня в тот день, когда я нашел эту скульптуру или эту гравюру.
Иной раз я достаю какую-нибудь картину, только одну, сажусь напротив,
долго рассматриваю и так же, как Коро под конец жизни, чувствую, что мне от
нее становится лучше. Но всего лучше становится мне от картин самого
близкого моего друга, самых дорогих моих картин, хоть они ничего мне не
стоили, -- я получил их в подарок. И тогда я думаю о том, что не может
человек иметь так уж много любимых произведений, как не может иметь так уж
много настоящих друзей, и что если речь идет о произведениях, которые значат
для тебя не больше, чем добрые знакомые, то есть ли смысл забивать ими дом и
не лучше ли оставить чуть больше свободного пространства для себя самого и
для своих друзей.
И я спрашиваю себя, не является ли стремление иметь как можно больше
самых разнообразных вещей такой же бесплодной и испепеляющей страстью, что и
сластолюбие тех охотников до женского пола, которые ненасытно меняют женщин
и при огромном количестве побед ни разу в жизни, в сущности, не испытали
настоящей любви.
Однако что пользы от здравых мыслей, если они приходят не до, а после
случившегося? Все, что окружает меня, уже стало частичкой меня самого,
каждая
267

бронзовая фигурка, каждая картина, гравюра -- это кусочек чего-то, что
было, память о том, что произошло, и весь их пестрый сумбур -- это отзвук
сумбура во мне самом. Они -- частица моего существа, моих метаний и
загубленных дней, моих надежд и иллюзий, моих воспоминаний и ночных
кошмаров. Я до сих пор брожу во сне по огромным, мрачным лавкам древностей,
роюсь в папках со странными, волнующими изображениями, карабкаюсь по
чудовищным грудам пыльных фолиантов, которые выскальзывают у меня из-под
ног, ползу по затянутым паутиной подвалам меж позеленевших от сырости
бронзовых фигур и вижу мертвенные лики старых военачальников, которые
явились ко мне требовать свои
ордена.
И мне мерещится, что я слышу в ночной глуши голоса всех этих вещей и
каждая из них говорит на своем языке и о своих заботах: ведь не могут
африканская статуэтка и обнаженная Диана говорить одинаково. И этот шепот,
исходящий из всех углов моей комнаты, порой становится таким настойчивым и
громким, что мне хочется отругать их -- дескать, хватит забивать мне голову,
но я молчу, потому что в конечном счете никто, кроме меня, не виноват, что я
взвалил на себя больше, чем в состоянии нести.
В такие мгновения я вспоминаю о китайской кровати.
Это произошло во время моих скитаний по залам Отеля Друо. Я случайно
забрел в зал, где распродавались произведения восточного искусства,
аукцион только что начался, и посетителей было мало. Как всегда на таких
аукционах, сначала шли вещи громоздкие, чтобы ко времени наибольшего
оживления остались редкостные безделушки из слоновой кости и драгоценных
камней.
Служитель внес круглый высокий столик массивного красного дерева, весь
в сложнейшей резьбе, и аукционист объявил:
-- Столик идет в комплекте с китайской кроватью. Всего таких столиков
четыре -- ставятся по два у изголовья и у изножья. Богатая резьба,
инкрустация перламутром... Подлинный образчик китайской фантазии...
Первоначальная цена десять тысяч...
Десять тысяч были смехотворно низкой ценой не только за кровать, но
даже за один столик. Десять тысяч франков... Самая никудышная кушетка стоила
дороже.
268

-- Десять тысяч... -- повторил аукционист, который явно спешил
разделаться с малоинтересным делом. -- Десять тысяч -- раз... Два раза...
-- Одиннадцать тысяч... -- лениво обронил полный господин, стоявший
рядом со мной.
-- Господин в центре... Одиннадцать тысяч -- раз... Два раза...
Молоточек взлетел в воздух, и в этот миг я не без удивления услыхал
собственный голос:
-- Двенадцать тысяч...
Я в глаза не видел этой кровати -- она стояла в соседнем зале. Но
столик был и вправду точно из сказки. Не хотелось, чтобы какой-то мелкий
старьевщик унес эту сказку у меня из-под носа.
-- Двенадцать тысяч от господина справа... Полный господин несколько
свысока поглядел на меня.
-- Двенадцать тысяч раз... Два раза...
Я ожидал, что сейчас прозвучит ленивый голос моего соперника, но
молоточек неожиданно резко стукнул по кафедре, и я стал обладателем кровати.
Я отправился поглядеть на свое приобретение, надо было решить, как
доставить его домой.
-- Вот, -- сказал служитель, указав в угол зала.
В углу стояло множество огромных предметов, поэтому я спросил:
-- Что именно?
-- Да все, -- ответил он. -- Все это -- ваша кровать.
В первый момент я не мог понять, обрадовало меня это известие или
испугало. "Все это" -- означало не только четыре столика, но еще две
широченные спинки с резьбой и инкрустацией, две широкие и, главное, очень
длинные боковые доски, тоже инкрустированные и с резьбой, и четыре высоких
колонны (они должны были, вероятно, поддерживать балдахин), сверху донизу
украшенные всевозможными драконами и птицами красного дерева, не говоря уж о
множестве прочих более мелких деталей.
Служитель, должно быть, почувствовал мою растерянность и, желая
подбодрить меня, сказал:
-- Богатая вещь... Смотрите, одной резьбы сколько... Наверно, не один
год работали... Нет, правда, богатая вещь... Хотя и несколько громоздкая...
269

-- Как я ее перевезу?
-- А вы спуститесь вниз. У черного входа всегда стоят грузовые машины.
Машину я нашел, но водитель, прежде чем назвать цену, пожелал взглянуть
на груз.
-- Тяжелая... -- определил он, взявшись за массивную тумбу одного из
столиков. -- До Монсо -- три тысячи с погрузкой и разгрузкой.
-- Да я за всю кровать заплатил двенадцать...
Он пожал плечами.
-- Значит, плюс три моих -- будет пятнадцать. За такую редкую мебель --
просто даром.
И редкая мебель, деталь за деталью, была погружена в кузов огромного
грузовика. А полчаса спустя началась операция по выгрузке.
-- Вы купили целую столовую! -- воскликнул консьерж, высунув голову из
своей каморки.
-- Нет, это всего лишь китайская кровать. Можно, я оставлю ее в
подъезде, пока не освобожу для нее место в квартире?
-- Да, но только ненадолго, -- ответил консьерж.
Шоферу это решение пришлось по душе. Но хоть оно избавило его от
необходимости тащить кровать вверх по лестнице, он и не подумал взять с меня
меньше условленной суммы.
-- Что это такое там, внизу? -- подозрительно спросила меня жена,
вернувшаяся чуть погодя из магазина.
-- Ты о чем? -- рассеянно отозвался я, не отрывая глаз от газеты.
-- Да все эти резные доски, что-то вроде алтаря... Надеюсь, это не ты
их приволок...
-- Никакой это не алтарь, -- возразил я, -- а настоящая китайская
кровать... Роскошная мебель...
-- И сколько ты заплатил за эту чудовищную вещь?
-- Пустяки... Двенадцать тысяч...
Жена, естественно, не поверила. Я бы на ее месте тоже не поверил.
Кровать уже одними своими габаритами вызывала представление о гораздо более
солидной сумме.
-- Только не вздумай притаскивать ее сюда! И так повернуться негде.
Квартира у нас была действительно тесноватая -- две маленькие комнатки,
небольшая передняя, все уже порядком загромождено нашей и казенной мебелью.
270

Однако консьержа это обстоятельство ничуть не интересовало, что он и
постарался сам объяснить мне по прошествии нескольких дней. Остальные
жильцы, сказал он, протестуют, что подъезд превращен в мебельный склад. Тем
более что у некоторых маленькие дети, а они боятся тех страшилищ, которые
там выдолблены из дерева.
-- Тогда помогите хоть поднять ее наверх, -- уныло проговорил я.
-- Предоставьте это мне, -- с готовностью откликнулся консьерж, что
означало: "Гоните тысчонку".
Однако бедняга так взмок и запыхался, оказывая мне эту услугу, что
плату
пришлось удвоить...
К счастью, жена в этот час гуляла с дочкой в саду. Мы с консьержем
засучили рукава, освободили одну из комнат -- вынесли оттуда мебель в
прихожую -- и кое-как разместили многочисленные составные части чудовищной
кровати.
-- Можно, если хотите, ее собрать, -- предложил консьерж, -- но боюсь,
она тогда займет всю комнату.
-- Не надо ее собирать, -- сказал я. -- Сами видите, она может служить
чем угодно, только не ложем.
-- Это верно,-- согласился он.-- Зато такая громадная, что хоть на
мотоцикле по ней раскатывай.
Избавлю вас от описания сцены, которая разыгралась, когда жена
вернулась домой. В конце концов каждый имеет право на маленькие семейные
тайны.
С этого дня у нас стало одной комнатой меньше -- как будто мы пустили к
себе квартиранта. И этот квартирант, безмолвный, но обременительный, до
самого нашего отъезда из Парижа блаженствовал в отдельной комнате. А когда
пришло время уезжать, неприятности вспыхнули с новой силой.
Во-первых, надо было позаботиться о соответствующей упаковке для этого
чудовища, так как дерево, хоть и крепкое на вид, легко дает трещины, и
длительное путешествие могло уничтожить всю роскошную резьбу. Упаковка в
картон и фанеру увеличила стоимость кровати еще на несколько тысяч франков.
А затем возникли осложнения на таможне.
-- Вы уверены, что все это -- части кровати? -- подозрительно спросил
таможенник, окидывая взглядом гору ящиков и ящичков самой разной формы.
271

-- Это кровать,-- подтвердил я,-- только китайская.
-- Китайская или нет, но за мою жизнь передо мной тут прошли тысячи
кроватей, можете мне поверить, однако такое я вижу впервые.
Он попробовал приподнять один из ящиков, что удалось ему не сразу.
-- Чертовская тяжесть... -- мрачно установил таможенник, еле переводя
дух.-- Вы убеждены, что речь идет действительно о кровати?
-- Это кровать,-- повторил я,-- но китайская. Вы себе не представляете,
какое это тяжелое дерево...
При этом я красноречиво посмотрел на банкноту, случайно оказавшуюся у
меня в руке.
-- Вероятно, что-нибудь вроде эбенового дерева...-- предположил
таможенник, тоже заметивший таинственное появление купюры у меня в руке.
-- Вот именно, только красное...
Хотя мое чудовище было не из эбенового дерева, весило оно несколько сот
килограммов, и за каждый килограмм следовало уплатить по тарифу, в
результате чего получилась сумма, намного превышавшая стоимость самой
кровати.
Два месяца спустя многие из этих осложнений, плюс кое-какие
дополнительные, повторились уже на родной земле. И в конце концов наступил
день, когда, вымотанный морально и физически, я рухнул на стул посреди
собственной квартиры, заставленной ящиками, в которых укрылись гигантские
члены китайского чудища.
-- Наконец-то дома, -- пробормотал я, чтобы немного себя подбодрить.
И тут же понял, что, в сущности, нет у меня никакого "дома", потому что
вся квартира целиком и бесповоротно занята китайской кроватью.
Однако всякому терпению, даже терпению коллекционера, есть предел. И я
все чаще ловил себя на том, что строю самые коварные планы, как избавиться
от этой кошмарной мебели, которая преследует меня так же неотступно, как
Тартарена его верблюд.
"Если бы через Софию протекала река, -- размышлял я, -- дело было бы
проще... Или если бы у нас была печка..." Но печки не было. В доме было
центральное отопление. Не было у меня и знакомых среди водителей грузовиков,
а то сгрузить бы кровать под покровом ночи на городской площади и бесшумно
272

раствориться во мгле...
Подвал... Это было первое, о чем я подумал. Но наш подвал уже был до
потолка забит книгами. Я пробовал договориться с соседями, но они держали
подвалы не для того, чтобы ставить туда чужие китайские кровати. Наконец
один привратник, добрая душа, шепнул мне:
-- Да поставь ты эти ящики в домовой прачечной... Она так и так
пустует, никто теперь ей не пользуется. Кому охота стирать белье в такой
грязище?
Грязь для него была явно явлением сверхъестественного порядка, к
которому лично он никакого касательства не имел. Как бы то ни было, на
следующий день ящики с китайской кроватью переместились в домовую прачечную,
где пребывают и по сей день, занимая добрую половину помещения.
Один-единственный раз проведал я свое чудище -- когда искал какие-то
рамы и не мог вспомнить, куда их засунул. Я увидел, что ящики вскрыты --
должно быть, кто-то вообразил, что там хранятся сокровища. Но все составные
части моей кровати были налицо, чему я нисколько не удивился.
А в одном из ящиков расположилась пестрая кошка, приютившая тут своих
новорожденных детенышей.
"Ну что ж, -- подумал я,-- значит, и моя китайская кровать кому-то
пригодилась".
Я нагнулся и легонько погладил пушистых котят, а кошка жалобно
замяукала -- испугалась за них, наверно.
-- Не бойся, -- сказал я. -- Ты улеглась в лоне чудовища, так что вряд
ли кто осмелится подойти к вам ближе. К твоему сведению, оно всех обращало в
бегство. Всех, кроме одного глупца, чье имя я из скромности называть не
стану.
* * *
Некоторые полагают, будто дипломаты не слишком обременяют себя работой.
В действительности же есть дипломаты, которые трудятся в поте лица, и есть
такие, что палец о палец не ударят, -- в точности, как бывает и во многих
других профессиях. Что касается меня, дипломатом я себя никогда не считал,
но мои дни в
273

Париже были до того заполнены, что сейчас мне даже трудно понять, как я
справлялся со столькими делами одновременно.
Когда я вспоминаю свои коллекционерские увлечения, мне кажется, что я
только и делал, что обходил лавки да рынки. Когда думаю о своих знакомствах,
получается, что все свое время я тратил на встречи с людьми, посещение
редакций, различных учреждений и частных домов. Когда же на память приходят
прочие мои служебные обязанности, возникает чувство, что все дни уходили на
служебную переписку и заканчивались приемами и томительным ожиданием на
аэродромах. А перелистывая свои заметки обо всем увиденном и услышанном, я
прихожу к выводу, что основная моя работа заключалась в том, что я набирался
впечатлений и материалов для книги, большой книги, так по сей день и не
написанной.
Собственно, даже не одной книги, а нескольких. Я задумывал отдельный
том рассказов о своих встречах и беседах с такими крупными и менее крупными
личностями, как Альбер Камю, Жан-Поль Сартр, Артюр Адамов, Арагон, Клод
Отан-Лара, Жерар Филипп, Жорж Брассенс, Марсель Громер, Марсель Жимон,
Мазерель и многие другие. Некоторые из этих встреч были совсем краткими,
малозначащими. Другие перерастали в длительное знакомство или дружбу. Каждую
беседу я потом тщательно записывал, пока не понял, что это глупо и что
никогда я такой книги не напишу. Что нового скажу я об этих людях? Смогу ли
сказать о них больше, чем они сказали сами своим творчеством? И что
руководило мной? Стремление рассказать о них или мелкое тщеславие -- желание
показать, что ты был лично знаком с такими большими людьми, что именно ты, а
не кто-то другой, спрашивал их о том и сем, а они именно тебе, а не кому-то
еще, ответили то-то и то-то?
Поэтому я оставил эту затею. Тем более что у меня нашлась задача
поважнее. Вторая задача и вторая книга: о Париже. Она должна была включить в
себя абсолютно все -- от классовых боев и политических нравов вплоть до
самых мелких житейских курьезов. Париж в поперечном разрезе. Или в
продольном, если хотите. Но так или иначе -- полная аутопсия этого
города-чудища.
274

Я добросовестно собирал материалы, разговаривал с людьми, набирался
впечатлений. Это был труд не столько писательский, сколько журналистский. Но
где кончается журналистика и где начинается писательское творчество? Рубеж
довольно нечеткий, а я никогда не придавал значения ярлыкам. Что касается
собирания материалов, у меня уже имелся известный опыт. За полтора года
службы в трудовых войсках я изъездил всю Болгарию -- писал репортажи. Я
побывал на дунайских дамбах, на новых шоссейных дорогах Добруджи и Странджи,