Райнов Богумил. Странное это ремесло

Мы отчалили около полудня. Просторная, комфортабельная кают-компания
тут же заполнилась пассажирами. Питание входило в стоимость билета, и все
настроились хорошенько поесть. Но не тут-то было.
Едва мы вышли в открытое море, как наше суденышко подскочило высоко над
горизонтом, а затем рухнуло в бездну. Это было лишь начало. "Виль д'Альже"
круто ложился то на правый, то на левый борт, глубоко зарывался носом в
пенистые гребни волн или стремительно запрокидывался назад. Побледневшие
пассажиры один за другим вставали и, судорожно хватаясь за любой устойчивый
предмет, пытались добраться до своих кают.
Я попробовал не сдаваться. Цена билета того заслуживала. Выяснилось,
что это мнение разделяет и мой визави, молодой француз безукоризненной, не
слишком кричащей внешности банковского служащего или агента по рекламе.
-- Надо есть,-- подбодрил меня он.-- Надо есть, даже если потом нам
станет худо. Я слышал, что чем больше ешь, тем легче справиться с морской
болезнью.
Он действительно держался стоически и до конца. Со страдальческим
выражением лица одолел обильную закуску, с отвращением съел жаркое и с видом
великомученика проглотил два банана. Но когда подали кофе, он сдался.
349

-- Оставлю персоналу...-- пробормотал он и с восковым лицом выскочил на
палубу.
После бесконечной ночи, на протяжении которой мое сознание
раздваивалось между нелепыми сновидениями и стараниями не соскользнуть с
вечно накреняющейся койки, я почувствовал, что мы вышли из шторма. А час
спустя уже смотрел с продуваемой ветром палубы, как в утренних сумерках
перед нами вырастает город Алжир.
То ли из-за сумеречной мглы, или же под влиянием всего читанного и
слышанного, город в первую минуту показался мне восточной сказкой: по
сиреневым холмам длинными полосами тянулись иссиня-белые здания, над
плоскими кровлями покачивались темно-зеленые пальмы с развевающимися на
ветру широкими листьями, а на побледневшем предрассветном небе, в складках
голубоватых облаков, плыла огромная лимонно-желтая луна.
И мне пришел на память другой похожий рассвет и другой похожий город,
тоже всплывший вот так, из утренней синевы моря, и еще более, быть может,
чарующий, потому что открылся мне во время первого моего путешествия. Хайфа.
Потом совсем рассвело, начался таможенный досмотр, и сказка кончилась.
Над самыми причалами возвышалось массивное, грозное здание полиции. Доки
были забиты военными машинами. По набережной ходили вооруженные автоматами
патрули.
Шпик, которого местные власти любезно приставили ко мне, увязался за
мной уже на набережной. Он учтиво проводил меня до гостиницы, терпеливо
дождался на улице, пока я побреюсь и сменю рубашку, и снова двинулся за мной
следом. Я рассчитывал преподать ему небольшой урок пешей ходьбы, который он
усвоил бы на всю жизнь, но мне это не удалось: спустя полтора часа его
сменил второй, позже уступивший место третьему. В общем, они весь день через
неравные промежутки сменяли друг дружку, и усталость навалилась целиком и
полностью только на мои собственные плечи.
Дело в том, что город этот выматывал силы. Половина здешних улиц вьется
ярусами одна над другой, остальные же представляют собой крутые каменные
лестницы, так что приходится непрестанно подниматься и спускаться, словно ты
лазаешь по каким-то исполинским стеллажам.
350

Несмотря на трудности этой экзотической пересеченной местности, я за
четыре-пять часов осмотрел всю новую часть города, торговые улицы, тихие
кварталы с красивыми белыми виллами, прятавшимися в густой зелени фикусовых
деревьев; тропический сад, музей и какую-то выставку-базар, откуда я
выбрался лишь после того, как мне всучили бронзовый гонг, сахарский плед и
-- огромный медный поднос. За эти несколько часов мне пришлось раз десять,
если не больше, почистить ботинки -- не потому, что они быстро пылились, а
потому, что невозможно было увернуться от бесчисленных ватаг
мальчишек-чистильщиков, заполонивших все улицы Алжира.
Под вечер город ожил. Из богатых домов выходили француженки, затянутые
в узкие платья по тогдашней моде "зеленый стручок" или в широченных юбках
тоже модной линии "А". Небрежной голливудской походкой прогуливались молодые
люди в клетчатых пиджаках. Медленно, точно пингвины, брели
толстяки-аферисты, невольные жертвы кулинарных излишеств. Сквозь эту
самодовольную толпу пробирались алжирки в ветхих белых покрывалах,
оборванные рабочие и разносчики, грязные нищие с незрячими, неподвижно
обращенными к солнцу глазами. Роскошь равнодушно соседствовала с нищетой, не
замечая ее или притворяясь, будто не замечает.
Я продолжал бродить по улицам или обозревать достопримечательности,
пока очередной чистильщик наводил блеск на мою обувь. А под конец снова
очутился на набережной и лишь тогда почувствовал, что ноги у меня
подкашиваются от усталости. Я рухнул на стул перед первым же попавшимся
кафе. Медный поднос жалобно звякнул. Положив его вместе с остальным своим
имуществом на стул, я заказал кофе.
Попивая свой кофе, я вдруг почувствовал: кто-то пристально на меня
смотрит.
Это был не шпик. Шпик сидел по другую сторону и блаженно наливался
пивом. Я слегка повернул голову и встретился взглядом с не особенно красивой
и не слишком молодой женщиной, довольно бедно одетой.
Не стану подробно рассказывать об этом случае, он уже описан мной в
одном длинном очерке о проституции. В тот очерк я впихнул и кучу других
историй
351

подобного рода, что спасает меня в данной книге от риска впасть в
эротику.
Итак, незнакомка подсела ко мне, угостила душераздирающей историей о
своем бедственном положении, выманила соответствующую сумму и предоставила
мне наслаждаться мыслью о том, что я сделал доброе дело и, значит, день
прожит не зря. В тот же вечер я снова увидел ее в "Мирамаре", но уже
соответственно разодетую и размалеванную, а разговор с официантом убедил
меня в том, что душераздирающая история -- это всего лишь небольшой трюк, с
помощью которого дама обеспечивает себе дополнительный доход.
"Мирамар" был последней остановкой в моих долгих скитаниях по городу, и
вряд ли я задержался бы там надолго, если бы не шпик. Этот был куда
нахальнее предыдущих, грузный и мускулистый, как борец-тяжеловес, он шел
вплотную за мной, чуть не наступая на пятки, и если я внезапно
останавливался, тыкался мне в спину и даже не извинялся. У меня нет
обостренной неприязни к шпикам, это мелкие технические исполнители, но я
терпеть не могу кретинов. Я знаю, что этих господ -- как говорил старик
Прутэ -- вербуют не из членов Французской Академии, и все же не терплю
дураков, особенно когда они вдобавок и наглецы.
Вечером внезапно полил дождь, и я вошел в "Мирамар", просто чтобы
ненадолго от него укрыться. Моя гостиница была совсем рядом, и я собрался
добежать до нее, но тут заметил, что шпик-богатырь стоит под ненадежным
навесом у магазина напротив и поджидает меня. "Мирамар" принадлежал к
разряду заведений, где цены превышали те накладные расходы, которые ему
разрешались. "Ты у меня подождешь",-- подумал я и заказал ужин.
Дождь то усиливался, то затихал, и грубиян под навесом магазина уже
вымок до нитки, когда подоспела смена. Сменщик его был довольно хлипок на
вид, но посообразительней, потому что направился к ресторану и, не входя в
зал, вероятно, вверил меня попечению кого-нибудь из официантов,
сотрудничающих в полиции.
Я сидел в глубине зала и, несмотря на сытный ужин, испытывал то
неприятное чувство пустоты, какое приходит с усталостью и мыслью о том, что
среди множества увиденного ты не разглядел ничего существенного. К чувству
пустоты
352

добавлялось сознание того, что я совсем один в этом враждебном,
незнакомом городе -- если, конечно, не считать шпиков.
Вспоминая сейчас те дни, я подозреваю, что в какой-то мере меня
потянули в Алжир и мои юношеские воспоминания. Я имею в виду воспоминания о
фильмах, увиденных в ближайшем к дому кино. Это были фильмы об иностранных
легионах, о романтических приключениях, особенно запомнился мне один из них,
под названием "Алжир", с участием Хедди Ламар и Шарля Буайе. Шарль Буайе
играл роль Пеле ле Мокко, местного гангстера, героического и обаятельного,
какими они бывают только на экране. Его резиденцией была Касба, легендарный
квартал Алжира, и это лишало покоя полицейского инспектора, так как в
таинственных лабиринтах Касбы Шарль Буайе был неуловим. Поймать гангстера
можно было, лишь выманив его за пределы Касбы. А выманить его могла, как вы
догадываетесь, только Женщина. Словом, инспектор подсунул Шарлю Буайе
богатую иностранку Хедди Ламар, которая ни о чем не подозревала. Вспыхнула
безумная страсть. И, конечно, бедняга Пепе погорел.
Отчаянно примитивная история, но иногда именно такие примитивные
истории на всю жизнь западают в голову, тогда как многие умные мысли
испаряются без следа. Не знаю, в чем тут дело -- в нашей собственной тупости
или в том, что мудрые мысли нередко преподносятся в слишком уж скучной
форме, но факт остается фактом. И, возможно, этот факт явился одной из
причин, которые привели меня в Алжир.
Я решил отправиться в Касбу на следующий же день. Но перед этим
следовало зайти в редакцию "Альже репюбликен"-- единственной прогрессивной
газеты в этом городе. Рекомендательное письмо, которое я привез из Парижа,
привело меня в кабинет главного редактора -- Анри Аллега. Это был человек
невысокого роста и хрупкого телосложения. Мог ли я тогда предвидеть, что
этому хрупкому человеку суждено вынести страшнейшие пытки и написать
"Допрос"-- самую обличительную книгу во всей публицистике послевоенной
Франции. Эта небольшая книга с беспощадной точностью повествует о
невообразимо жестоких истязаниях, которым власти цивилизованной Франции
подвергали алжирских
353

патриотов. После этой книги, которую нельзя читать без содрогания и
которая для того и была написана, чтобы вызывать содрогание, французы уже не
могли утверждать, будто не знают о том, что творится в подвалах полиции,
подобно тому как немцы в свое время говорили, будто не знали, что
представляет собой Освенцим.
Но "Допрос"-- это будет позже. А в то солнечное утро Аллег сидел в
своем тихом кабинете и старательно отвечал на вопросы, которыми я его
засыпал. Под конец нашей беседы, поняв, что я никого в городе не знаю, он
сказал:
-- Я могу связать вас с человеком, который поводит вас, покажет... Один
молодой журналист... Знает Алжир как свои пять пальцев.
Молодой журналист работал в соседней комнате и сразу же предложил свои
услуги.
-- Что вы хотите увидеть в первую очередь?
-- Касбу.
-- Тогда подождите, пока я разделаюсь с гранками, или, если хотите,
спуститесь вниз в кафе...
-- Не беспокойтесь,-- самоуверенно проговорил я.-- Я справлюсь и сам. У
меня есть карта...
-- Карта? Карта Касбы?
Я вынул из кармана "Голубой путеводитель", неизменный спутник всякого
туриста, и разложил карту на столе.
-- Вот, смотрите!
-- Нет, это вы смотрите!-- журналист улыбнулся и ткнул пальцем в
широкое
пространство, обозначенное словом "Касба". Это было чистое, белое
пятно, лишь
кое-где пересеченное извилистыми линиями безымянных улиц.
Итак, пришлось нам пойти вместе. Но пока мы собрались, небо снова
нахмурилось, полил дождь. Мы сели в такси, поднялись на самый верх
каменистых холмов, въехали в массивные каменные ворота -- остаток древних
укреплений -- и отпустили машину. Отсюда начиналась Касба.
Мы свернули в узкую пологую улочку. Перед низкими, темными входами
сидели или стояли, привалившись к стене, увядшие, расплывшиеся женщины с
безобразно накрашенными лицами. Это был "Картье резерве"-- квартал
проституток. Некоторые из них бесстыже зазывали нас, другие только провожали
354

пустым, ничего не выражающим взглядом. Мы свернули в другую улочку,
потом в третью. И всюду те же одутловатые нарумяненные лица, скривившиеся в
бесстыдных гримасах или же застывшие в мрачном безразличии.
Я потерял представление о том, в каком направлении мы движемся. Мы шли
не по улицам, а по узким, извилистым каменным коридорам. Сырые черно-серые
здания наверху почти сливались, иногда соединенные общими сводами, иногда
чуть раздвинутые, чтобы дать место крутой каменной лестнице, где толпились
продавцы воды с медными бидонами, закутанные в пожухлые покрывала женщины,
стайки полуголой детворы. По самой середине улочек текли грязные потоки.
Грязь, казалось, навечно пропитала и стены, и воздух, и даже струи дождя,
которые продолжали стекать с крыш.
После долгих блужданий мой спутник остановился возле низкого
полуобвалившегося здания, обменялся несколькими словами с пожилой женщиной,
сидевшей у двери, и обернулся ко мне:
-- Хотите, зайдем к одному приятелю?
Пока мы поднимались по узкой лестнице, я не мог отделаться от чувства,
что иду на встречу с Пепе ле Мокко или еще с кем-то в том же роде. Однако
человек, который вышел нам навстречу и ввел в маленькую, плохо освещенную
комнатку, не имел ничего общего с романтическим обликом Шарля Буайе. Трудно
было сказать, какого возраста этот алжирец, но признаки тяжелой болезни были
налицо: бледная, с желтоватым оттенком кожа, глаза лихорадочно блестят...
Асур -- как мне представили хозяина -- усадил нас в тесной своей
каморке и сразу принялся расспрашивать о последних новостях. Разговор,
который они вели с журналистом, явился для меня как бы продолжением моей
беседы с Аллегом. Но, слушая их, я невольно думал о том, что пройду и через
этот дом, как через столько других, ничего толком не узнав о трагедии его
обитателя.
У алжирца были резкие, нервные жесты и острый язык. Он говорил о
произволе властей как человек, ко всему привыкший,-- не с озлоблением, а с
горькой иронией. И когда я осмеливался о чем-нибудь спросить, он вместо
ответа
355

рассказывал какую-нибудь историю, полную мрачного юмора.
-- Но ведь выборы все же существуют?-- спросил я в какую-то минуту.
-- Существуют,-- кивком подтвердил Асур.-- На последних я был назначен
уполномоченным и добросовестно пошел на избирательный пункт с самого утра.
Местные власти торжественно восседали рядом с урной. "Выборы закончены!"--
сообщил мне председатель. "То есть как закончены? -- возразил я.-- Сейчас
только семь утра".-- "Ошибаетесь, сейчас семь вечера",-- сказал он. И для
подтверждения обратился к своему соседу, мэру города: "А ты что скажешь?"
Тот вынул часы, внимательно посмотрел на циферблат и с важностью подтвердил:
"Совершенно верно, ровно семь вечера".
Асур рассказал еще несколько аналогичных случаев, но о себе говорить не
захотел -- вернее, говорил крайне лаконично и сухо: да, действительно, он
окончил университет, но только для того, чтобы более умело вести борьбу
против европейцев; в компартию вступил очень поздно, тоже из-за ненависти к
европейцам; учительствовал некоторое время, точнее -- пока не уволили.
Теперь? Ну, теперь он на такой работе, с которой уволить невозможно.
-- Но и на этой он пробудет недолго,-- заметил мой спутник, когда мы
вышли на улицу.-- Не уверен, что он вообще дотянет до лета.
Прогулка по городу продолжалась и на следующий день. Машина скользила
по мокрому асфальту дороги. Сбоку темно-зеленой стеной высились колышимые
ветром тропические сады. Сквозь отполированные дождем пальмовые листья
мелькали широкие каменные террасы, красные и желтые парусиновые козырьки от
солнца, сахарно-белые мавританские купола. То были виллы французских
богачей. Лакей в полосатом жилете и с раскрытым зонтом сосредоточенно
прогуливал двух коричневых низкорослых собак с провисающими до земли ушами.
Дождь -- не дождь, а господские собаки должны получить утреннюю порцию
чистого воздуха.
Такси свернуло с главного шоссе, спустилось по крутому склону и вдруг
затормозило. Мы с журналистом пересекли поросший травой пустырь, дошли до
356

края глубокого рва, и нашим глазам предстало диковинное зрелище.
Далеко впереди, над синевой залива, торжественным амфитеатром
поднимались многоэтажные белые здания европейского города. Ниже вились
портовые улицы с доками и мрачными промышленными строениями. А под ногами у
нас спускалось вниз похожее на огромный грязный желоб уродливое селение --
тысячи хибар из ржавых бочек, ящиков, истлевшего тряпья и картона. Это был
бидонвиль Махиеддин.
-- Осторожней, не поскользнитесь,-- предупредил мой спутник, когда мы
двинулись по крутой улочке вниз.
Предупреждение было своевременным. "Улица" представляла собой скользкий
глиняный лоток, по которому бежали дождевые потоки. Мы поравнялись с
ржаво-коричневыми жилищами этого поселка -- невообразимо жалкими лачугами,
часто ниже человеческого роста.
То прямо по воде, то скользя по вязкой грязи, мы все же достигли
нижнего края бидонвиля. Если сверху вид этого поселка был неприятен, то со
дна кратера -- просто страшен. Вокруг нас громоздились одна на другую сотни
зловонных берлог Махиеддина. День под сеткой дождя был сумеречно-желтым,
ветер звенел и стучал ржавыми листами железа, от нагретой солнцем грязи
вздымались мутные белесые испарения, а по узким проходам между лачугами
брели, оступаясь и скользя, оборванные люди с землисто-серыми неподвижными
лицами.
Нас окружили бледные полуголые ребятишки. Они не кричали, не бегали, не
скакали. Они лишь переступали с ноги на ногу и глядели на нас грустными,
старческими глазами.
Я вынул фотоаппарат, но щелкнуть не успел: чья-то рука схватила меня за
плечо. Несколько человек, неизвестно откуда взявшихся, обступили меня.
-- Зачем снимаешь?
-- Да ведь мы журналисты!-- прозвучал у меня за спиной голос моего
знакомого.
-- Из какой газеты?
-- "Альже репюбликен".
357

Это успокоило их. Некоторые даже по собственной инициативе встали перед
аппаратом.
-- От вас тоже никакого проку,-- презрительно бросил тот, кто спросил,
зачем я снимаю.-- Сколько раз приходили сюда, а все как было, так и
остается. Вот, нате, снимайте!
С этими словами он пнул ногой дверь соседней лачуги. В углу на куче
соломы сидела худенькая девочка, укачивая орущего у нее на руках младенца.
На земляном полу трое оборванных ребятишек возились с грязным, облезлым
котенком. Возле двери, скрестив ноги, сидел костлявый старик с поредевшей
желтой бородой. Его мутные, незрячие глаза были устремлены в пространство,
бесцветные губы шевелились, словно шепча молитву. Посередине лачуги над
ящиком, заменявшим стол, склонилась пожилая женщина -- она разламывала
огрызки черствого хлеба и тщательно укладывала их в глиняную миску. Это
занятие поглощало ее так, будто она готовила какое-то замысловатое блюдо, а
не простое варево из объедков, добытых на помойке.
-- Люди делают, что могут,-- вступился за нас один из мужчин.
-- Делать делают, да проку нету,-- отозвался другой.
-- А от чего есть прок?-- спросил журналист.
-- Что ты у меня спрашиваешь? Сам сыщи ответ. Ты ходил в школу, а я
нет.
Мы двинулись дальше по узкому желобу, который постепенно расширялся. По
одну его сторону появилось несколько более приличных строений. Тут был
бидонвильский рынок. На ящиках был разложен товар: зачерствелые ломти хлеба,
полусгнившие апельсины, грязные комья спрессованных фиников.
После долгого странствования по пригородам мы снова оказались в
европейском квартале Алжира. Присели отдохнуть в каком-то новом кафе в
псевдоамериканском стиле. По другую сторону улицы открывался через стекло
витрины интерьер ресторана "Феникс". Было обеденное время, официанты в белых
смокингах торжественно разносили подносы с закуской -- копченая рыба,
тонконарезанная ветчина, красные омары и португальские устрицы на льду,
грейпфрут в сиропе и маринованные огурчики, призванные пробудить к
деятельности даже самые обленившиеся желудки. В глубине зала перед докрасна
358

раскаленными спиралями электрического вертела в четыре ряда медленно
поворачивались цыплята, На широких столах соблазнительно поблескивали
бутылки итальянского киянти и французского шампанского, рейнского вина и
испанской мадеры, а рядом высились пестроцветные груды плодов из всех частей
света и всех времен года.
В этом городе не требовалось искать контрасты -- они сами тебя
находили. Однако опыт уже научил меня не слишком доверять им. Чем они
эффектнее, тем больше риска, что читатель подумает: "Уж ты наговоришь!"
Сотрудник "Альже репюбликен" потратил на меня еще два дня. Этот
славный, сердечный и любезный юноша порвал со своей мещанской семьей, чтобы
вступить на путь, который вскоре привел его в подвалы полицейской
инквизиции.
Поскольку я уже повидал в столице Алжира все, что хотел увидеть, я
решил двинуться в глубь страны.
Было четыре утра. Озябший, невыспавшийся, прохаживался я по тротуару, а
толпа арабов возле автобуса непрерывно росла и становилась все более шумной.
Автобусу давно уже полагалось бы отойти, но тут не соблюдали особой
точности, так как автостанция обслуживала в основном арабов.
Примерно в половине пятого появился наконец водитель, широкоплечий
здоровяк с опухшей меланхоличной физиономией. Растолкав локтями толпу, он
встал на подножку, обвел пассажиров беглым взглядом и кивнул мне. Не
понимая, чем объяснить этот неожиданный знак внимания, я протолкался сквозь
толпу и занял лучшее место, возле двери. Рядом со мной сел полный,
приземистый сержант колониального легиона в красном берете и с еще более
красным носом, настойчиво внушавшим мысль о том, что вино означает здоровье.
Только после того, как мы, европейцы, уселись, пришла очередь туземцев --
сначала в автобус влезли трое богатеев с женами, закутанными в шелковые
покрывала, потом люди среднего сословия, а под конец беднота, которую
затолкали, как скотину, на заднюю площадку.
Автобус тронулся и с грохотом понесся по безлюдным ночным улицам. За
окном мелькали уже знакомые мне фасады зданий, украшенные неоновыми
359

вывесками: "Алжирская пароходная компания", "Морские перевозки",
"Фосфаты Константина". Я знал даже, кто скрывается за этими вывесками,--
Шарль Шиафино, человек номер один в финансовой святой троице, которой, в
сущности, принадлежал в те годы Алжир.
Перед кварталом "Мэзон каре" шоссе было перекрыто военными патрулями. В
автобус ворвались вооруженные автоматами солдаты. Началась проверка
документов, перелистывание каких-то списков, пристальное разглядывание
встревоженных арабов. Особенно долго проверяли тех, кто ехал в конце
автобуса, и
под конец выволокли оттуда одного "подозрительного".
-- Дикость!-- презрительно обронил сержант, когда мы снова двинулись в
путь.-- Палим из пушек по воробьям.
Поскольку его слова не могли быть обращены ни к кому, кроме меня, я
позволил себе спросить:
-- И война тоже не нужна?
-- А вы как думаете? Конечно, не нужна,-- произнес он, что было
несколько неожиданно для представителя французских вооруженных сил.-- Мы
даже не знаем, против кого воюем. Те самые люди, которые днем доносят нам,
где появились партизаны, ночью взрывают наши склады боеприпасов и стреляют в
нас.
-- Кое-какие умные головы считают, что надо ликвидировать всех
подряд,--
вступил в разговор водитель.
-- Всех подряд?-- проворчал сержант.-- Вон в сорок пятом мы
ликвидировали полмиллиона. И чего добились? Результат налицо.
-- Ты напомни об этом Бидо!-- снова отозвался водитель.-- Черкни
письмецо и заодно от меня привет передай.
-- Эти министерские задницы думают, что им из Парижа все видать. А мы
тут жаримся, как на сковородке. Весь народ не перестреляешь, а пока есть
недостреленные, будут и враги...
-- Вы считаете, что надо дать им самоуправление?-- наивно спросил я.
Сержант недовольно шмыгнул своим красным носом.
-- Ничего я такого не считаю. Первым делом, не доросли они еще до
самоуправления. Они ведь как дети несмышленые. Во-вторых, эта земля вот уже
сто
360

лет французская. Мы вложили в нее свой труд, кровь проливали... И свою
собственную тоже.
-- В таком случае, не понимаю, какой вы видите выход?
Вместо ответа сержант похлопал себя по толстому выпяченному животу.
-- Вот он, выход. Надо, чтоб у людей животы были набиты. Народ довели
до отчаяния нищетой. Накорми его, и он утихнет.
Подогретый, должно быть, легкой выпивкой, мой сосед продолжал развивать
свою теорию, но я уже не слушал его. В лунной ночи за окном бесконечной
чередой проносились темные силуэты раскидистых пальм и печальных кипарисов,
мелькали серебристые апельсиновые рощи, тянулись широкие, черные, тщательно
обработанные поля.
-- Прекрасная земля, месье, прекрасная!-- воскликнул сержант.-- Наш
Боржо настоящий счастливчик!
С первого дня приезда я то и дело слышал это имя. Боржо был вторым в
упоминавшейся мной троице, собственник мельниц и цементных заводов,
владетельный принц текстиля -- король земледельцев, прибиравший к рукам весь
табак, виноград и хлеб, какой выращивался в стране. "Богат, как Боржо!" --
говорили тут подобно тому, как в Париже говорят: "Богат, как Ротшильд".
После того как военные патрули останавливали нас еще три-четыре раза и
из автобуса вывели еще нескольких "подозрительных", мы пересекли наконец
плодородную прибрежную полосу и въехали в пояс горных цепей. Вокруг