Райнов Богумил. Странное это ремесло

а кончил последней и лишь после этого вдруг заметил в нише под окном
несколько толстых фолиантов большого формата. К моей досаде, в них были
старинные географические карты. Во всех, кроме последнего, который оказался
первым изданием графических произведений Хоггарта,-- подлинные оттиски с
медных досок.
Это обстоятельство, очевидно, было прекрасно известно и владельцу
магазина, потому что, перевернув последнюю страницу, я увидел начертанную
карандашом цифру, которая значительно остудила мой пыл. Тем не менее это
была Находка -- гравюры Хоггарта попадаются редко, и в Париже такой том
стоил бы впятеро больше. Я вынул бумажник, незаметно проверил его содержимое
и не без удивления установил, что денег хватит и на покупку и на то, чтобы
расплатиться в гостинице.
Когда я вышел из магазина и двинулся дальше по залитой солнцем улице,
первой моей мыслью было, что этот Хоггарт чертовски тяжел. Огромная книга
была вдобавок заключена в необычайно толстый кожаный переплет со старинными
металлическими застежками. Переплет от времени совсем прогнил, и я решил
избавиться от него еще в гостинице или же в поезде. А это навело меня на
вторую мысль -- о поезде, точнее, о такой пустяковой детали: из-за своего
приобретения мне не на что было теперь купить билет. Глупее всего было то,
что в восторге от Находки я даже и не вспомнил об этом. Да, подумалось мне,
мадемуазель Валантен абсолютно права: тихое помешательство...
Через полчаса мне удалось дозвониться из гостиницы в посольство:
188

-- Георгий, знаешь, у меня для тебя небольшой сюрприз...
-- Опять? -- я слышал, как он вздохнул.-- Сколько?
-- Сколько всегда,-- ответил я.
К тому времени у нас с кассиром уже выработалась терминология:
"немного", "сколько всегда" и "как можно больше".
-- Давай адрес...
В ожидании денег я, естественно, переночевал в гостинице, а так как
назавтра получил их довольно поздно, то пришлось провести еще день в
скитаниях по марсельским улицам. Тот факт, что я задержался в городе да еще
звонил в посольство, вероятно, произвел определенное впечатление на
соответствующие службы, и они истолковали все по-своему, так что с самого
утра вплоть до той минуты, когда я сел в вагон вечернего поезда, за мной все
время волочился "хвост". Правда, незнакомец за моей спиной порою исчезал, но
его немедленно сменял другой. Слежка велась на должной дистанции и не
особенно мне докучала, так как я привык в подобных ситуациях выискивать
наиболее приятную их сторону, например, говорил себе, что теперь я уже не
так одинок.
Такого рода проявления внимания к моей особе были нередки и в Париже.
Думаю, что неустанные мои блуждания по книжным и антикварным магазинам порой
озадачивали чиновников соответствующих ведомств. Возможно, они предполагали,
что тот или иной магазин служит мне явкой, но как бы то ни было, раз в
два-три месяца надо мной устанавливали на несколько дней наблюдение, более
тягостное, должно быть, для тех, кто за мной следил, чем для меня самого.
Вспоминаю одного шпика, который следовал за мной пять часов подряд по
базару, где продавались старые изделия из металла. Бедняга просто с ног
валился от усталости, и мне так было жаль его, что я чуть не посоветовал ему
в следующий раз захватить с собой велосипед.
Войти в магазин за мной следом и торчать у меня за спиной шпики,
разумеется, не решались. Но бывали и исключения. Однажды я пробыл в магазине
Прутэ часа два и, не обнаружив ничего подходящего, решил заглянуть еще и на
склад. Шпик, дежуривший на тротуаре, делая вид, будто рассматривает витрины,
вероятно, проглядел ту минуту, когда я прошел в соседнее помещение, и
подумал,
189

что я от него ускользнул -- магазин имел три выхода на две улицы. И вот
когда я только пристроился в складе на стуле, в открытую дверь донесся
голос. Кто-то спрашивал месье Прутэ:
-- Куда ушел этот господин?
Голос был грубоват. Поэтому и ответ Прутэ не отличался излишней
вежливостью:
-- О каком господине речь?
-- О том, который только что здесь сидел!
-- Он там...-- все так же сухо обронил месье Прутэ.
Через секунду шпик ворвался в склад, подозревая, должно быть, что его
оставили с носом, и чуть не наскочил на меня. Пюпитр он, слава богу, не
повалил, медленно прошелся вдоль стеллажей, с деланным интересом
рассматривая ярлыки на папках, и удалился в обратном направлении.
-- Эти субъекты все же чересчур тупы...-- услыхал я немного погодя:
Прутэ-младший не дал себе труда понизить голос.
-- Ты, надеюсь, не думаешь, что их вербуют среди членов Французской
Академии...-- ответил Прутэ-старший.
* * *
Из всех мест, по которым вела меня в те годы моя страсть, наиболее
интересным оставался так называемый Отель де Вант, или Отель Друо.
Это учреждение, известное коллекционерам и коммерсантам во всем мире,
внешним своим видом напоминало не столько вместилище художественных
ценностей, сколько неопрятный провинциальный вокзал. Запущенное,
неприветливое двухэтажное здание по утрам казалось пустым и мертвым, окна
закрыты железными шторами, дверь на замке. Только у черного входа царило
оживление: там суетились грузчики, подкатывали огромные грузовики.
Без четверти два начинали стекаться люди и к подъезду с улицы Друо. Это
были в основном мелкие торговцы, они приходили пораньше, чтобы занять в
залах удобные места. Дверь отпиралась ровно в два, и толпа посетителей, к
тому времени уже значительно выросшая, устремлялась по коридору нижнего
этажа или же по истертым каменным ступеням -- наверх, на второй этаж.
190

На каждом из этажей помещалось по двенадцать залов, из них половина
была отведена под аукционы, а в остальных выставлялось то, что должно было
пойти с аукциона на следующий день. Внизу продавались предметы подешевле и
обычно не имевшие отношения к изящным искусствам: холодильники, телевизоры,
старая, но не старинная мебель, одежда, белье, ковры машинной работы, книги,
с точки зрения библиофила малопримечательные, швейные машинки, посуда и бог
весть что еще. Но иногда и тут попадались живопись, скульптура или предметы
прикладного искусства, показавшиеся оценщику недостаточно стоящими, чтобы
препроводить их на верхний этаж.
На верхнем этаже продавались вещи, обладавшие художественной ценностью,
по большей части целые собрания тех коллекционеров, которые умерли,
разорились или просто освободились от тирании собирательства. Тут были
картины старых и современных мастеров, оружие и рыцарские доспехи, редкие
книги, драгоценности, гравюры, восточные ковры, почтовые марки, монеты,
рукописи, античная и современная скульптура, негритянская пластика, часы,
китайский или дельфтский фарфор, японские лаки, изделия из слоновой кости и
драгоценных камней, древнегреческая керамика и терракота, мебель самых
разных стилей, ордена и медали, венецианское стекло, музыкальные
инструменты, ткани и украшения первобытных племен, орудия каменного века,
бронзовые и серебряные подсвечники, зеркала, табакерки, русские и греческие
иконы, сосуды из кованой меди или олова -- словом, все, что прямо или
косвенно связано с изящными и прикладными искусствами, доставлялось сюда
тщательно упакованными партиями, снабженными каталогом, чтобы на другой же
день рассеяться по всему свету.
Публика здесь была почти такой же разношерстной, как и сами коллекции:
мелкие торговцы подержанным товаром и владельцы прославленных фирм, любители
искусства и миллионеры, жаждущие найти надежное помещение для своих
капиталов, знатоки и дилетанты, представители музеев и люди, никого не
представлявшие, кроме самих себя, богатые снобы и наивные бедняки,
соблазненные легендами о том, что в Отеле Друо можно приобрести за бесценок
шедевр; наконец, просто зеваки, заглянувшие сюда, чтобы убить время,
наблюдая
191

поучительный и даровой спектакль.
В два часа пять минут все двенадцать аукционов почти одновременно
приступали к работе. В нижнем этаже атмосфера накалялась мгновенно, тогда
как наверху сначала дело шло неспешно -- опытные аукционисты попридерживали
наиболее интересные предметы, пока не сойдется побольше народу.
Аукционист, то есть оценщик, который и ведет торг,-- самая главная
фигура на любом аукционе. Некоторые аукционисты пользуются не меньшей
известностью, чем кинозвезды. Пресса часто уделяет внимание достижениям этих
своеобразных чемпионов, им посвящают целые очерки, поручают проводить самые
крупные аукционы, которые становятся гвоздем сезона. Оценщик не может быть
специалистом во всех областях коллекционерства, но обязан владеть хотя бы
основными сведениями, заранее досконально изучить собрание, которое ему
предстоит разрознить, быть быстрым, находчивым, знать, в какой момент
подчеркнуть одним словом достоинства вещи, уметь вести аукцион в темпе,
преодолевая минуты колебания и безразличия. Наблюдая за работой опытного
аукциониста, испытываешь почти такое же наслаждение, как от талантливой
актерской игры. Его жесты уверенны, выразительны, он отпускает -- всегда к
месту -- короткие, остроумные реплики, не унижая присутствующих и не
фиглярничая, неустанно окидывает взглядом публику, мгновенно замечая
малейший знак в любом конце зала, и манипулирует молоточком слоновой кости
так виртуозно, что приковывает к нему все взгляды.
Когда я впервые попал в Отель Друо на крупный аукцион гравюр, то, как
всякая простая душа, надеялся сделать одно-два скромных приобретения. Как
всегда, аукцион начался с предметов менее значительных, продававшихся
зачастую целой партией. Под номером первым шла серия из пяти офортов Жана
Франсуа Рафаэлли. Рафаэлли принадлежит к числу не очень крупных мастеров
импрессионизма, его гравюры в те годы были еще совсем дешевы, в магазинах
они стоили от пяти до десяти тысяч франков.
-- Пять цветных офортов Рафаэлли...-- оповестил с кафедры аукционист.--
Начинаем с трех тысяч.
192

Начинать с трех тысяч было все равно что начинать с нуля. Но при всей
моей неопытности я понимал, что это аукцион и, следовательно, не надо
вмешиваться -- важно, не с чего начинают, а до чего дойдут. В зале было уже
довольно много народу. Более предусмотрительные вовремя заняли
немногочисленные стулья в первом ряду, остальным же, в том числе и мне,
приходилось стоять на ногах сзади. Интереса к графике несчастного Рафаэлли
не проявил никто.
-- Три тысячи за пять офортов Рафаэлли... Три тысячи -- раз... Два
раза... Три тысячи за пять офортов Рафаэлли...
Аукционист взмахнул молоточком и собрался стукнуть по кафедре -- в знак
того, что товар с аукциона снимается. И именно в это мгновение я еле заметно
и почти инстинктивно мотнул головой.
Следует пояснить, что если в работе оценщиков имеется целый ряд
тонкостей, то и участие в торге тоже требует определенных навыков. В
частности, в разных случаях и по разным соображениям следует либо громко
назвать свою цену, либо молча подать знак рукой или кивком головы, тем самым
заявляя о своей готовности заплатить большую сумму, но вместе с тем
предоставляя аукционисту самому эту цену определить.
-- Господин справа... Три тысячи сто...-- провозгласил аукционист,
мгновенно заметив мой жест.
Несколько человек снисходительно взглянули на меня, но зал оставался
по-прежнему равнодушен к творчеству Рафаэлли.
-- Три тысячи сто... Три тысячи сто -- раз... Два раза... Кто больше?
Нет желающих?
Рука в третий раз взмахнула молоточком, и я уже ожидал резкого, сухого
удара, который сделает меня собственником пяти офортов, когда с другого
конца зала донесся спокойный, четкий мужской голос:
-- Пять тысяч...
-- Пять тысяч... Господин слева... Пять тысяч -- раз...-- выкрикнул
аукционист, мельком взглянув на меня.
Я опять кивнул, и человек с молоточком оповестил, что господин справа
дает пять тысяч пятьсот. Снова взмах молоточком, и снова с другого конца
зала тот же голос отчетливо произнес:
193

-- Семь тысяч!
Я не повернул в его сторону головы, самолюбие не позволяло подобного
любопытства, и лишь опять кивнул, когда аукционист взглянул в мою сторону.
-- Семь тысяч пятьсот... Господин справа дает семь тысяч пятьсот...
Прошу поторопиться, аукцион только начинается... Кто больше?
Торг продолжался. Я впервые ощутил обычный для любого аукциона и для
любого дебютанта азарт, глухое раздражение против незнакомого соперника и
чувство оскорбленного достоинства перед совершенно незнакомой тебе публикой,
на которую, в сущности, не следовало бы обращать никакого внимания.
Торг продолжался до тех пор, пока три тысячи не превратились в
семьдесят и пока я, хоть и смутно, не сообразил, что собираюсь уплатить за
Рафаэлли значительно дороже, чем у месье Мишеля с набережной Сен-Мишель.
-- Семьдесят пять тысяч... Господин слева... Семьдесят пять тысяч --
раз... Два раза... Кто больше?
Аукционист снова метнул в мою сторону быстрый взгляд, и я снова мотнул
головой, но на этот раз отрицательно. Резкий стук молоточка по кафедре
-- и единственным утешением прозвучал у меня за спиной женский голос:
-- Семьдесят пять тысяч за пять гравюр Рафаэлли... Вот уж поистине верх
идиотизма...
Я разделял это мнение и все-таки был не в силах отогнать то гадкое
чувство, какое всегда терзает побежденного. И хотя на аукционе предлагались
и другие, гораздо более заманчивые вещи, и первоначальные цены были
соблазнительно низки, и даже окончательная цена бывала порой довольно
умеренной, я до самого конца хранил молчание, опасаясь, что, если я опять
вступлю в игру, она опять разгорится.
Это опасение было не безосновательным. На одном из следующих аукционов
история повторилась почти в точности, да еще из-за серии политических
литографий Стейнлейна, которые в то время еще совершенно не котировались на
рынке. А неделей позже я еле успел вовремя отступиться от офорта Форрена,
который грозил войти в мою коллекцию по цене, вдвое превышающей нормальную.
194
После чего я дал себе клятву, что отныне мое участие в аукционах
ограничится ролью зрителя.
Несколько месяцев спустя я зашел в магазинчик гравюр возле
Люксембургского дворца. Он помещался на втором этаже, я случайно обнаружил
его по небольшой вывеске у входа. Меня встретил немолодой владелец, месье
Рокетт, к которому я и в дальнейшем, случалось, заходил поболтать.
-- Боюсь, что не сумею быть вам полезным,-- сказал он выслушав мои
объяснения.
На языке коммерции это означало "боюсь, что не смогу заполучить ваши
денежки". И действительно у месье Рокетта продавались исключительно гравюры
исторического и географического характера -- пейзажи, виды городов и
различных департаментов Франции, соборы, дворцы, портреты выдающихся
личностей и прочее. Тем не менее он разрешил мне порыться у него в папках и
был явно доволен, когда я отложил для себя несколько сатирических литографий
тридцатых годов прошлого века. Судя по всему, его коммерция находилась
отнюдь не в периоде расцвета и уж, во всяком случае, вряд ли имела шансы
пережить своего немолодого хозяина.
-- Что вы хотите... Все труднее становится раздобыть товар...-- говорил
месье Рокетт, пока я просматривал папки.-- Какие времена, а? Не у кого
купить, некому продать...
-- А в Отеле Друо вы не бываете?
-- В этом вертепе? У этих бандитов?..-- негодующе воскликнул он.-- А вы
бываете?
-- Довольно часто.
-- И часто покупаете?
-- Пока еще ничего не купил.
-- Вот видите! И ручаюсь -- не купите. Если только не горите желанием
вышвырнуть большие деньги за всякую дребедень.
-- Да, но некоторые там покупают.
-- А известно вам, кто они? Богатые коллекционеры, которые не знают,
куда девать деньги. Или же те бандиты.
-- То есть?
-- Мои так называемые коллеги, да простит мне господь. О "Черном
аукционе" слышать не доводилось?
Я отрицательно покачал головой.
195

-- А о "Ревизии"?
Я повторил свой жест.
-- О-о, так вы новичок... А дело совсем простое. Я вам в двух словах
объясню: самые крупные торговцы в каждой отрасли входят в тайную ложу.
Впрочем, "тайную" -- громко сказано, ибо это секрет Полишинеля. Так или
иначе, эти акулы составляют неофициальное содружество, представители
которого присутствуют на каждом аукционе и тайно им руководят. Между собой
они никогда не соперничают, чтобы не взвинчивать цены, но если в торг
вступает посторонний, они повышают цену до тех пор, пока не оттеснят его
либо не вынудят заплатить сто тысяч за вещь, которая стоит тридцать.
Вообразите себя на месте такого человека --
после двух-трех горьких уроков он привыкает молчать.
Мне незачем было пускать в ход воображение, поскольку я уже побывал на
месте этого человека.
-- Вы лучше меня знакомы с этой материей,-- сказал я.-- Но мне кажется,
что богатого коллекционера трудно так выдрессировать, чтобы он молчал.
-- Богатые коллекционеры... Не забывайте, что это обычно люди, у
которых нет времени торчать на аукционах. Поэтому они зачастую
уполномочивают торговцев раздобыть для них ту или иную гравюру. Говорят, что
богачи скупы, но больше всего они дорожат своим временем, потому что всегда
в силах заработать большие деньги, но никогда не в силах сделать сутки
длиннее двадцати четырех часов.
-- А что такое "Ревизия"?
-- Да то же самое. Сняв пенки на очередных торгах, акулы собираются,
чтобы поделить добычу. Кто что купил -- не имеет значения, все
распределяется заново с таким расчетом, чтобы прибыль досталась всем
поровну. Вот что такое "Ревизия".
Этот разговор состоялся в самом начале моего увлечения графикой, и мои
последующие наблюдения в значительной мере подтвердили наблюдения месье
Рокетта, но отчасти и опровергли. Причем в первый раз это произошло опять же
в связи с серией литографий Стейнлейна.
Я видел эти литографии еще накануне аукциона -- коллекция была
выставлена на обозрение, чтобы дать публике возможность заранее ознакомиться
с ней. Это были все произведения на политические сюжеты, для торговцев не
196

слишком интересные, но очень важные для меня; среди них было несколько
вещей, увиденных мною впервые, которые и побудили меня во время аукциона
вновь попытать счастья.
Уже при входе в зал я с одного взгляда убедился, что синедрион акул,
как называл их месье Рокетт, находится здесь в полном составе: Прутэ,
Мишель, Леконт, Руссо, Ле Гарек и одна пожилая дама с набережной Вольтера,
которая зарабатывала на жизнь с помощью Буше и Фрагонара. Я коротко
поздоровался кое с кем из них и одновременно подумал: "Прощай, Стейнлейн,
прощай, друг дорогой!"
Аукцион начался, как обычно, с вялого, неторопливого торга и низких
цен, которые могли ввести в заблуждение новичка, но меня уже нет.
Интересовавшая меня серия была примерно десятой на очереди.
-- Двенадцать литографий Стейнлейна... Чудесные оттиски, три из них
подписаны самим художником. Первоначальная цена двенадцать тысяч...--
услышал я торопливый, официальный голос аукциониста.
Молчание. Как всегда. И как всегда: "Двенадцать тысяч -- раз,
двенадцать тысяч -- два..." -- и взметнувшийся в воздух молоточек, сухой
стук которого заменил бы завершающую цифру "три". Я без особой внутренней
уверенности поднял руку.
-- Господин в центре... Двенадцать тысяч сто...-- отреагировал на мой
жест аукционист.
Какой-то тип неподалеку от меня в свою очередь поднял руку, но это был
не торговец. "Началось",-- подумал я и тоже поднял руку. Потом тот повторил
свой жест, потом -- снова я.
На меня напало какое-то оцепенение, голос аукциониста, казалось,
долетал откуда-то издалека:
-- Господин в центре... Пятнадцать тысяч пятьсот...
Я уже мысленно принял решение: как дойдет до шестидесяти тысяч --
баста! Но в эту самую минуту услыхал сухой стук молоточка. А вскоре ко мне
подошел служитель и вручил квитанцию. Литографии достались мне... и за очень
скромную сумму.
Между тем акулы сидели вокруг. И ни одна не проявила желания отнять у
меня добычу.
197

Оживился синедрион начиная с двенадцатого номера. Подошла очередь
крупной дичи -- Дега, Серра, несколько великолепных цветных литографий
Боннара и так далее, вплоть до Брака и Пикассо. И как обычно: когда набавлял
цену Прутэ, Мишель молчал, а когда поднимал руку Мишель, Леконт болтал с Ле
Гареком. Цены они набавляли настойчиво, и постоянные посетители прекрасно
знали, что, если кто-нибудь из "ложи" вступил в игру, состязание будет идти
до конца, то есть до полного разгрома противника, который либо обратится в
позорное бегство, либо совершит разорительную покупку.
-- Говорят, что вы и ваши коллеги действуете на аукционах как бы целым
синдикатом,-- однажды, уже много времени спустя, сказал я Леконту.
-- Люди всегда преувеличивают,-- небрежно обронил он.
Я с недоверием взглянул на него, он -- на меня, опущенный уголок рта
скривился еще больше в мрачной усмешке.
-- Естественно, надо же нам защищать свои интересы,-- продолжал он.--
Как же иначе?.. Но "синдикат" -- это уж слишком... Вы, например, разве не
приобретали на аукционах недорогие вещи?
-- Случалось.
-- И не вы один. Другие тоже. Но когда дело касается чего-то более
значительного... Какой-нибудь гравюры, на которую у меня или у Прутэ есть
готовый клиент,-- неужели вы хотите, чтобы мы ее упустили?
Итак, "Черный аукцион" действовал непрерывно, и касалось это не только
ценных вещей, но и более мелких тоже. Некоторая галантность, которая
проявлялась по отношению ко мне, была всего лишь знаком внимания к
постоянному покупателю.
Подобного рода негласные содружества действовали на всех аукционах, в
том числе и на первом этаже Отеля Друо, куда стекались мелкие торговцы
подержанными вещами. Но поскольку их интересовали главным образом мебель и
белье, тут было легче купить по дешевке произведение искусства, волею случая
оказавшееся среди старых шифоньеров и домашней утвари. Конечно, сюда
попадала живопись и бронзовая скульптура третьестепенных авторов.
198

Я имел обыкновение совершать обход всех залов, где был выставлен товар,
предназначавшийся к продаже на другой день,-- в том числе и залов нижнего
этажа. Однажды я заметил там несколько вышедших из моды бронзовых статуэток
-- из тех, какими буржуа среднего достатка украшает камин в гостиной, если
жаждет выглядеть в глазах близких натурой артистической. Две статуэтки
представляли собой обнаженных танцовщиц работы кого-то из подражателей
Прадье -- подражание, впрочем, не слишком удачное. Была еще одна обнаженная
красавица с вызывающе выставленным вперед животом и поднятой кверху рукой, в
которую изобретательный владелец вмонтировал электрический патрон. Меж этих
трех безвкусных граций робко приютился шахтер работы Менье, который
неведомыми путями попал сюда и явно чувствовал себя неловко в роли
единственного кавалера трех нагих похотливых дамочек.
Менье очень высоко котировался у себя на родине, в Бельгии, но тут, в
Париже, был лишь одним из многих забытых знаменитостей, и я рассчитывал без
особых затрат извлечь почтенного шахтера из компании агрессивных самок.
Однако на следующий день я неожиданно обнаружил среди собравшихся на аукцион
старьевщиков пожилую даму, которая торговала бронзовыми статуэтками на рынке
у Клинанкурской заставы, мою добрую знакомую. Неудовольствие, вызванное этой
встречей, было обоюдным. Дама бросила на меня предупреждающий взгляд:
дескать, прошу мне не мешать, дорогой месье, я ответил тоже безмолвно, но в
смысле: "А вы мне, дорогая мадам". Потом она неожиданно очень мило
улыбнулась мне и даже выказала стремление к некоторой близости --
протиснулась сквозь толпу и встала со мной рядом. Аукцион уже начался, но
пока что борьба шла еще за пылесосы и соковыжималки.
-- Вы интересуетесь теми баядерками? -- шепотом обратилась ко мне дама.
-- Они для меня чересчур шикарны. Я пришел только ради статуэтки Менье.
-- Какое совпадение: я тоже.
-- Неужели? Странно... Красивое женское тело и в жизни и в торговле
легче находит сбыт.
-- Не учите меня, что находит сбыт, а что нет. У меня на Менье уже есть
покупатель.
199

-- Жаль,-- сказал я.-- Значит, придется вступить в борьбу, пока цена не
перевалит за пределы разумного.
-- Неужели вы мне его не уступите?
-- Неужели вам мало того, что я уступаю вам остальные фигурки?
Она не успела ответить, потому что аукционист извлек из угла предмет
нашего спора и водрузил на стол.
-- Небольшая статуэтка шахтера... Прекрасная вещица, очень украсит
интерьер... Первоначальная цена десять тысяч...
Владельцы лавок старья стояли со скучающими физиономиями, ожидая, когда
дело дойдет до мебели. Я поднял руку.
-- Господин в центре... Десять тысяч пятьсот...-- объявил человек с
молоточком.
-- Одиннадцать тысяч! -- сварливо произнесла своим хрипловатым голосом
моя соседка.
"Эта ведьма и вправду взвинтит цену",-- подумал я и снова поднял руку.
-- Одиннадцать тысяч пятьсот... от господина в центре...-- сообщил
аукционист.
-- Так и будете перебегать мне дорогу? -- в досаде прошипела дама,
когда
сумма округлилась до двадцати тысяч.
-- Естественно,-- ответил я.-- И предупреждаю: если вы не отступитесь,
я проделаю то же самое с остальными фигурками.
-- Двадцать тысяч от дамы в центре... Двадцать тысяч -- раз... два
раза...-- продолжал выкрикивать аукционист.
-- Двадцать пять тысяч! -- крикнул я, желая показать "даме в центре",
что мои слова -- не пустая угроза.