Страница:
Посидит годик в тюрьме и выйдет. В конце концов он стрелял обороняясь.
-- Ты что -- не понимаешь? Не тюрьмы я боюсь, а другого! Они поклялись,
что прикончат его.
-- Ну, пока он свое отсидит, они угомонятся.
-- "Отсидит"... Неизвестно, дойдет ли до этого... Как бы они не
пристрелили его прежде, чем он сядет...
Она подперла голову рукой и устремила усталый взгляд в мраморную
столешницу.
-- Сколько раз говорила ему: кончай ты свои старые связи и свары...
Сколько раз!.. Еще когда мы взяли в аренду это кафе, он клялся мне, что
завязал, что начинает новую жизнь...
Женщина продолжала какое-то время в том же духе, мой спутник еще
какое-то время продолжал успокаивать ее, затем мы допили каждый свой напиток
и поднялись.
-- Спасибо все же, что надумал зайти...-- с бледной улыбкой сказала на
прощанье хозяйка.-- В такие дни друзей обычно становится меньше...
Целых два месяца Робер Жуан где-то скрывался, а потом газеты сообщили,
что он сдался полиции. Суд увидел в его действиях "признаки необходимой
обороны" и приговорил к пяти годам, которые при должном поведении могли
свестись к трем.
Тем временем корсиканцы устроили своему обожаемому Куку одну из самых
пышных погребальных церемоний, какие записаны в похоронных анналах Третьей
республики. За импозантнейшим катафалком растянулся больше чем на километр
кортеж из десятков роскошных машин с сотнями венков, каждый из которых стоил
небольшого состояния. Фельетонист "Юманите" отозвался на событие ядовитой
заметкой, озаглавленной "Великий покойник". В ту минуту, когда гроб красного
дерева был опущен в могилу, друзья почившего, не стесняясь присутствия
полицейских, торжественно поклялись отомстить за него.
Спустя три года, когда я давно уже и думать забыл об этой истории,
просматриваю утром газету и натыкаюсь на сообщение:
ПЕРЕСТРЕЛКА НА УЛИЦЕ ЛЕПИК
ДВОЕ УБИТЫХ
Событие разыгралось молниеносно: гангстеры остановили свою машину
посреди оживленной улицы, выпустили в прохожих несколько очередей из
автомата и мгновенно умчались. Два человека были убиты на месте, двое
раненых скончались в больнице. Но это были случайные жертвы, попались под
руку, как говорится. Нападающие целились лишь в одного человека, который и
остался лежать на тротуаре в луже крови,-- это был Робер Жуан, незадолго
перед тем выпущенный из тюрьмы.
Жуан в отличие от Кука был не католиком, а протестантом. Его похороны,
по доброй протестантской традиции, были скромными, аскетическими, без
"кадиллаков" и пышных венков. Но без одной церемонии не обошлось и на этот
раз -- без неминуемой клятвы мести. Алжирцы возвестили во всеуслышание, что
корсиканцы заплатят за смерть Жуана пятнадцатью трупами.
Клубок кровавой вендетты продолжал разматываться.
* * *
Я следил за подобными и многими другими событиями по газетам. Но газеты
-- это одно, а живые люди -- другое. Газеты... В них все было четко и ясно,
а вот если тебе случалось проникнуть в дебри обыденной жизни города, все
запутывалось и усложнялось, каждая проблема распадалась на множество
историй, на обрывки противоречивых и неясных человеческих судеб.
Вспоминаю свои походы в рабочие кварталы Парижа. Было не слишком удобно
лезть к людям в дом, заглядывать в их жизнь, но как иначе составить о них
хотя бы поверхностное представление не как о единицах определенного
общественного класса, а как об отдельных личностях. Уступая моим просьбам,
мои друзья-коммунисты водили меня к своим друзьям -- рабочим, происходило
это обычно поздно вечером, после ужина, чтобы не мешать их семьям, и мы до
полуночи засиживались в тесных кухоньках за большими чашками дешевого кофе и
бутылками дешевого вина, обсуждая всевозможные темы.
Во время одного такого похода я познакомился с тем рабочим, вдовцом с
двумя маленькими детьми на руках, которого я впоследствии сделал героем
своего
325
рассказа "Марсельеза". В рассказе он погибает, в действительности же,
надеюсь,
жив и здоров. Погибли другие -- девять человек, убитые или смертельно
раненные в уличной стычке 14 июля, когда группа парашютистов и фашистского
отребья вздумала поразвлечься, "окропив" пулями традиционную народную
манифестацию. По чистой случайности я оказался поблизости от места
происшествия и собственными глазами видел эпилог этого зверского покушения.
Но увидеть уличную схватку еще не значит "увидеть" рассказ; рассказ я увидел
лишь после того, как вообразил, что один из убитых -- знакомый мне рабочий.
Этот человек был мне понятен, и я беседовал с ним в его маленькой
кухоньке, как беседовал бы с любым другим из моих друзей. Но вскоре после
этого меня пригласили к другому рабочему, потомственному социалисту,
мастеру-строителю, и тут все снова запуталось. Этот человек имел небольшую,
купленную в рассрочку квартиру, небольшую машину, тоже приобретенную в
рассрочку, холодильник, телевизор, не помню что еще -- все в рассрочку.
Добродушный и, в целом, довольный жизнью, он восседал в гостиной своего
маленького земного рая в рассрочку и на любой мой вопрос имел готовый ответ.
Новое правительство? Такие же мошенники, как прежнее. Социальные
приобретения? Они их обесценили вздорожанием жизни. Коммунисты? Среди них
есть славные ребята, но это сектанты, доктринеры или наивные души. Верят,
будто забастовкой или демонстрацией переделают мир.
-- Тебе-то забастовки не по вкусу, а? -- поддел его знакомый, который
меня привел.
-- Почему же? Но когда от них есть прок. А бастовать просто для того,
чтобы остаться без заработка, не иметь возможности внести взнос за машину,
которую у меня за это через месяц-другой отберут,-- в такой забастовке я
смысла не вижу, можете считать меня реакционером, если хотите...
Он был не реакционером, а буржуа, мелким буржуа -- в точном
соответствии с масштабами его маленького, полученного в рассрочку рая.
Между тем мои записки росли, и когда я принимался их перелистывать, у
меня в голове возникало настоящее столпотворение, как бывает на именинах,
когда
326
приглашаешь десяток самых близких людей, а каждый из них считает
необходимым пригласить еще двоих, чтобы было веселее, а каждый из тех
двоих... и так далее, и в результате в квартире не повернуться, а шум стоит
такой, что соседи грозят пожаловаться в милицию.
В пригороде Парижа, за Ванвской заставой, жили две сестры, обе старые
девы. Впервые я попал к ним в хмурый зимний день. Возможно, поэтому я и
назвал эту историю "Зимний день". А возможно и потому, что жизнь этих двух
женщин была тягостной и серой, как те скучные, хмурые зимние дни, когда не
понять, то ли солнце еще не взошло, то ли уже вечереет. Обе мои престарелые
барышни давно упустили шанс на что-либо лучшее, чем одинокая жизнь, и
единственной возможностью быть менее одинокими было поселиться вместе,
однако и это не принесло им особого счастья: они так надоели друг дружке,
что раздражались по малейшим пустякам, и достаточно было затронуть любую
тему, чтоб они из-за нее перегрызлись на твоих глазах, как собаки из-за
кости. Темы, которые волновали их, ограничивались последними происшествиями
в дневном выпуске газеты, последними номерами "Черной серии" и последней
картиной в ближнем кинотеатре. Это были единственные их интересы и занятия
вне школы, где они учительствовали,-- если не считать стопок тетрадей с
классными упражнениями, которые им приходилось таскать домой и проверять
вечером допоздна.
От долгой совместной жизни сестры стали очень похожими -- не только
привычками, но и внешне, что еще больше раздражало их. Лица у них были
настолько лишены всякого выражения и печати возраста -- как, впрочем, и вся
их унылая, скудная жизнь,-- что я невольно задавался вопросом: добрели ли
они до середины своего пути или уже приближаются к финалу. Чего же ожидали
они от жизни? Крупного выигрыша в лотерею? У них было достаточно здравого
смысла, чтобы не тратить денег на лотерейные билеты. Окончания платежей за
квартиру, которую им некому было завещать? Пенсии, означающей нечто среднее
между скудостью и нищетой? Или, возможно, того, что одинаково соблазняло и
страшило обеих,-- смерти сестры?
327
Такое сонное существование, видимо, было обычным уделом тысяч жителей
этого города. До того обычным, что считалось в каком-то смысле эталоном
добропорядочности.
Героиней другого моего ненаписанного рассказа -- "В двух шагах от
площади Пигаль" -- была болгарка, вышедшая замуж за богатого француза. Он
приехал в Софию по неведомым мне делам, познакомился с этой болгаркой при
неведомых мне обстоятельствах, между ними мгновенно, как вольтова дуга,
вспыхнула великая любовь, которая, по словам обоих, вскоре стала чем-то
неодолимым. После многих перипетий великая любовь перешла в стабильное
состояние счастливого супружества, и через несколько месяцев я был приглашен
в это счастливое семейство на обед.
Как явствует из названия рассказа, они жили в двух шагах от площади
Пигаль на тихой улице, одной из тысяч безликих парижских улиц, различить
которые можно только по табличке,-- узкий асфальтированный коридор между
двумя шеренгами монотонных закоптелых фасадов.
То ли я пришел чуть раньше назначенного часа, то ли глава семьи
задержался на службе, но дома я застал только хозяйку. Квартира выглядела
респектабельно -- не слишком светлая, но просторная, с гостиной, столовой и
всем, что полагается. Хозяйка в прелестном костюме из серой английской
материи тоже выглядела респектабельно -- во всяком случае, до той минуты,
пока не расплакалась. А расплакалась она очень скоро -- вернее, едва я сел и
спросил ее, как она поживает.
-- Перестаньте, успокойтесь,-- я был с ней на "вы".-- Вдруг войдет ваш
муж, что он подумает?
-- Пусть думает, что хочет,-- ответила она, всхлипывая.-- Я не могу
больше.
Потом она, естественно, несколько успокоилась, во всяком случае смогла
открыть мне причину своих слез. Она была обязана поддерживать в образцовом
порядке эту огромную квартиру, причем помогала ей только одна женщина,
которая приходила раз в неделю. Она обязана была готовить, причем так, чтобы
угодить требовательному вкусу мужа. Обязана была укладываться в бюджет,
определенный до сантима, и каждый вечер отчитываться в своих расходах.
328
-- Он изыскан, воспитан и в то же время невообразимо мелочен и скуп, я
с утра до вечера сижу тут взаперти, если не считать хождений с сумками в
магазин, да еще по субботам в кино... И ни одного близкого человека, никаких
друзей, кроме его двоюродных братцев, которых я еще должна по воскресеньям
кормить обедом и терпеть их общество. А уж интересы!.. Боже правый!.. Да его
интересует только биржевой курс да телевизионные серии...
-- Ну, когда появится ребенок...-- попытался я приободрить ее.
-- Это единственная надежда. Хотя забот прибавится вдвое. А я и теперь
не справляюсь с домашними делами...
Она встала, подошла к зеркалу, чтобы проверить, в порядке ли лицо, и со
вздохом произнесла -- словно самой себе:
-- О господи! Как подумаю, что придется всю жизнь провести в этой
клетке!..
"Куда ты залетела по своей охоте,-- мысленно произнес я.-- Ох уж эти
смешанные браки..."
Мне пришлось прервать свой комментарий, потому что дверной звонок резко
звякнул: вернулся домой обожаемый супруг.
Клетка... Эта клетка находилась в двух шагах от площади Пигаль, в двух
шагах от вихря ночной жизни, от безумного веселья "Мулен Руж", от полчищ
туристов, которых развозят в автокарах, чтобы дать возможность полюбоваться
чудесами Парижа, в двух шагах от взрывов хохота в многочисленных кабаре, от
пестроцветного буйства неоновых реклам, озаряющих пасмурное небо розовым
ореолом. Темная, промозглая клетка на глухой, безликой улице, да еще до
конца жизни -- в самом деле было из-за чего застонать "О господи!"
Болгарки и болгары составляли целый огромный оркестр в шумном хаосе
моих воспоминаний. Тут были и эмигранты, которые -- кто раскаявшись, кто --
спасаясь от какой-то беды -- приходили в посольство с утра пораньше, а то и
затемно, чтобы вымолить право вернуться на родину. Каждый из этих людей имел
за спиной мученическую одиссею, о которой повествовал тем охотнее, чем
дольше был вынужден о ней умалчивать. Были тут и злобные субъекты из кафе
возле кинотеатра "Палас де Фет", которые -- когда мы заглядывали к ним --
пытались втянуть нас в ссору, а при случае и во что-нибудь посерьезнее; эти
вовсе не были
329
склонны рассказывать свои биографии, впрочем, в общих чертах и так
достаточно хорошо нам известные. Были тут портные, сапожники, мелкие
торговцы, приехавшие сюда неизвестно зачем и почему и застрявшие в этом
зверинце еще с до-военных времен,-- вечно в финансовых затруднениях, вечно
под угрозой нищеты, вечно терзаемые ностальгией, но не способные повернуть
вспять, потому что жена -- француженка, или же дети не знают болгарского,
или... или...
Было тут несколько бедолаг вроде того юнца из фольклорной труппы,
который остался во Франции, соблазненный обещанием блестящей музыкальной
карьеры и светлого будущего. В интересах истины должен сказать, что он
действительно получил сразу же хорошую квартиру и завидную стипендию. Но
через несколько недель домохозяин пришел за квартирной платой, потому что
уплачено было, как выяснилось, только за один месяц, а поскольку и стипендия
была выплачена всего лишь один-единственный раз, то несколькими днями позже
мы увидали музыканта на рынке -- он перетаскивал мешки с картофелем. Потом
исчез и оттуда. В этом городе, помимо людей, которые с трудом удерживаются
на поверхности, есть множество других, которые просто исчезают неизвестно
куда.
Были тут и девушки -- из тех, что мечтают получить образование за
границей и, если повезет, то и выскочить за иностранца... Двум-трем, какие
покрасивее, удалось осуществить свою мечту, как той болгарке, что обитала
теперь в двух шагах от площади Пигаль, а у других финал был несколько иным.
До сих пор помню одну из этих девиц, тоже прехорошенькую, но чья карьера
завершилась панелью, потому что красота -- не всегда гарантия счастья.
Да... Счастье... Успех... И прочие банальности, которые мы привыкли
повторять, не слишком над ними задумываясь, потому что если задуматься...
Один мой приятель, скульптор, не мог пожаловаться на отсутствие успеха,
можно даже сказать, что он был по-своему счастлив. Я назвал свой рассказ о
нем "Человек с борзой собакой". Название, конечно, временное, случайное, с
таким же успехом можно было бы назвать рассказ "Борзая собака с человеком"
-- до такой
330
степени эти два существа были неразлучны. Когда они шли по улице,
нельзя было понять, кто кого ведет, казалось даже, что это собака ведет за
собой скульптора, она медленно переступала лапами, будто решив в приливе
великодушия вывести своего хозяина погулять на свежем воздухе.
Прогулка совершалась два раза в день и состояла из двух основных
этапов. Сначала они направлялись в булочную, где покупали для собаки большой
кусок торта, всегда одного и того же, с ананасами. Затем шли в кафе возле
сада, где занимали на террасе всегда один и тот же столик, с самого краю.
Борзая забиралась на стул, перед ней ставили на стол картонную тарелочку с
тортом, а скульптору, существу более простой породы, подавали обычный
"пастис". Разница состояла лишь в том, что скульптор хоть и был существом
более простой породы, выпивал по два "пастиса", тогда как борзая
довольствовалась одним куском торта. Быть может, борзая слегка баловала
своего хозяина.
Скульптор был добрым малым и оказывал мне небольшие услуги: возил по
литейным мастерским и знакомил с разными людьми, чего вовсе не обязан был
делать. Он рассказывал мне о своих злоключениях в этом городе --
естественно, в ответ на мои расспросы, потому что был не словоохотлив и
общался с внешним миром преимущественно с помощью своей трубки -- вместо
знаков морзе выпускал струйки дыма то покороче, то подлинней. Думаю, что мои
расспросы не раздражали его, хотя и молчание тоже вполне устраивало. Он
привык к молчанию: жена его возвращалась с работы поздно вечером, а собака
была не болтлива, даже лаяла весьма скупо.
Оказался он в Париже задолго до войны и после многих мытарств отвоевал
себе скромное место не среди скульпторов, а просто среди тех, кому удается
сводить концы с концами. Он делал статуэтки -- копии знаменитых
произведений, а иногда -- если подворачивался случай -- и бюсты
преуспевающих буржуа, которые желали иметь свое изображение не в
карикатурных модернистских формах, а в академически приглаженных, делающих
тебя чуть красивей, чуть моложе и чуть умнее, чем в жизни.
У него была светлая, просторная мастерская, достаточно просторная для
него
и собаки -- у жены была своя комната. Думаю, что, если бы не отдельная
комната,
331
жена давно бы оставила его, так как мастерская -- во всех углах, на
всех диванах, подушках и ковриках -- была густо усеяна белой шерстью борзой,
аристократически белой, несмотря на дымный парижский воздух. Стоило
заговорить или, не дай бог, чихнуть, как эта шерсть разлеталась по
мастерской, как материализация собачьей атмосферы этого дома. Впрочем, о том
же ощутимо свидетельствовал и специфический запах, но боюсь, что такого рода
подробности низведут нас до натурализма.
Скульптор не горел желанием работать, и если когда-то он и жаждал
блеснуть (в чем у меня есть основания сомневаться), то это желание давно
угасло. Я не хочу сказать, что он был ленив, просто он уже сделал в жизни
все, что ему было суждено сделать: изготовленные им копии теперь без его
участия отливались в какой-то мастерской и без его участия продавались, что
же касается заказов на бюсты, они уже давно стали крайне редкими. Однако
доходы капали, причем достаточно часто, расходы же были не бог весть как
велики, и вообще будущее рисовалось не худшим, чем настоящее, а настоящее
было спокойным и сонным, таким же неизменно сонным, как ежедневные рейсы в
булочную и кафе, когда собака прогуливала своего хозяина. И если успех, как
учат нас некоторые, это всего лишь осуществление желаний, а счастье -- всего
лишь чувство удовлетворения оттого, что желаемое осуществилось, тогда мой
приятель-скульптор обладал в достаточных дозах и успехом и счастьем.
А вот о скрипаче, которому я тоже собирался посвятить рассказ под
временным, предварительным названием "Осенние скрипки", этого, пожалуй,
сказать нельзя...
* * *
Я познакомился с ним в кафе на том шоссе, что ведет к аэропорту. В мои
служебные обязанности, среди прочего, входила тогда обязанность встречать
гостей, прибывавших из разных мест и в разное время суток, преимущественно
по вечерам. Встречать вечерние рейсы было особенно тягостно. По неведомым
причинам расписание то и дело менялось, или же просто самолеты запаздывали.
Приедешь, бывало, в аэропорт, а тебе сообщают, что самолет такой-то
прибудет, но
332
не через пять минут, а через два часа. Два часа -- это значило, что и в
город не вернешься, и в аэропорту торчать глупо, поэтому я обычно ехал в
ближайшее предместье, чтобы убить время в кафе.
Кафе, о котором пойдет речь, было, вероятно, средоточием ночной жизни
этого парижского предместья, потому что там всегда бывало набито битком.
Внутреннее его убранство отличалось старомодным стилем предвоенных лет, но
атмосфера обладала одним неоценимым достоинством: помещение оглашалось не
хриплым воем музыкального автомата, а звуками живого оркестра. Оркестра
более чем скромного -- он состоял из скрипача и аккордеониста.
Возле крохотной эстрады, где размещались музыканты, стоял столик,
предназначенный для них во время перерыва. Впервые попав сюда, я этой
подробности не знал, и поскольку это был единственный незанятый столик, то
направился к нему.
-- Это для музыкантов...-- обронил проходивший мимо кельнер, и я бы
повернул назад, если бы скрипач не сделал мне знак головой --
располагайтесь, мол.
Не зная, чему это приписать -- его учтивости или моему несколько
необычному для этого предместья виду, я тем не менее поспешил
воспользоваться приглашен нем.
Во время перерыва он подсел ко мне, а его коллега приник к стойке бара.
Полный, краснощекий аккордеонист всегда в перерыве торчал возле стойки, ибо
был неутомим и в опрокидывании кружек пива, и в чесании языком с местной
алкогольной элитой, которая тоже предпочитала толпиться у стойки и выражать
свое презрение к сидящим за столиками буржуа, демонстрируя им свои задние
фасады.
В отличие от своего партнера скрипач был немолод и очень худ. В его
тонком лице с высоким лбом, в чуть поредевшей седой шевелюре было какое-то
благородство, подчеркиваемое черным галстуком-бабочкой и смокингом, ветхость
которого не бросалась в глаза, во всяком случае издали.
Чтобы хоть как-то отблагодарить его за проявленную любезность, я
спросил, что ему заказать.
-- Стакан красного будет за счет содержателя... Но один сандвич с
вашего разрешения... если это не слишком нахально с моей стороны...--
ответил он
333
мягким и неожиданно низким для такого худого человека голосом.
-- Что вы, такой пустяк...-- возразил я, жестом подзывая кельнера,
который и без того направлялся к нам с уже упомянутым стаканом вина.
-- Давно вы играете в этом бедламе? -- спросил я, намекая на то
странное обстоятельство, что во время исполнения музыкальных номеров шум в
зале не только не стихал, но усиливался.
-- Увы, вот уже три года.
Потом, после неизбежной паузы, часто прерывающей беседу незнакомых
людей, добавил:
-- Собственно, мне следовало сказать не "увы", а "к счастью".
-- Вам лучше знать.
-- Нет, правда, "к счастью". Потому что этот "Якорь" (так называлось
кафе) -- последнее мое прибежище. А за ним -- бездна...
-- Ну, таких "якорей" в Париже, наверно, сколько хочешь.
-- Ошибаетесь. Их нет. Теперь все вытеснено музыкальными автоматами или
джазами с их ударниками и воплями. Музыка стала простейшим занятием: один
футболист с сильными конечностями за барабаном, один эпилептик за роялем и
один заика у микрофона -- вот вам и вокально-инструментальный ансамбль.
Кельнер поставил перед нами тарелку с сандвичем -- длинным тонким
батоном с ветчиной (хлеба много, ветчины мало). Скрипач взял сандвич, хотел
было откусить, но положил назад, на тарелку, и задумчиво посмотрел на меня,
словно прикидывая, стою я или нет серьезного разговора.
-- Слушая, как я тут играю разные там "О соле мио" и прочее, вам,
наверно,
трудно поверить, что я когда-то играл Сарасате и Паганини.
-- Нет, отчего же? Я верю.
Видимо, это успокоило его, и он принялся за сандвич. Жевал он медленно,
стараясь контролировать движения своих не слишком устойчивых зубных
протезов, и рассеянно смотрел куда-то поверх голов сидящих в зале людей.
Посетители вели себя тихо -- вероятно, потому, что не надо было
перекрикивать оркестр.
334
-- Почему же вы играете "О соле мио" и тому подобное? Вам это, должно
быть, страшно надоело.
-- Потому, что наш богатырь-аккордеонист ничего другого не знает. Весь
его репертуар -- два десятка песен, из которых половила сентиментальные
итальянские романсы, а вторая половина -- "мюзетт" -- простецкие французские
танцы. Итальянские пускаются в ход, когда надо растрогать публику, а
"мюзетт" -- для пущего веселья. Учить его чему-то еще -- бессмысленно, все
равно он будет исполнять это либо на манер итальянской песни, либо на манер
"мюзетт".
Краснощекий толстяк аккордеонист оказался легок на помине. Он подошел к
нам в наилучшем расположении духа и сказал:
-- За работу! Хозяин говорит, что мы слишком долго прохлаждаемся.
Мой собеседник так и не доел сандвич, педантично вытер бумажной
салфеткой свои длинные худые пальцы и, слегка кивнув мне, поднялся на
эстраду. Пока он играл, я не спускал с него глаз, пораженный контрастом
между необычайной подвижностью рук и странной неподвижностью лица. Казалось,
он предоставил пальцам извлекать из скрипки звуки, тогда как сам находился
далеко-далеко от этого прокуренного зала, не только где-то в другом месте,
но, может, и в ином времени, том самом, когда он еще играл Сарасате и
Паганини.
Я не слишком большой знаток музыки и не мог оценить степень его
виртуозности, но даже непосвященному было ясно, что это музыкант более
высокого класса, чем обычный скрипач в забегаловках.
-- Как вы оказались в этом "Якоре"? -- спросил я его в другой вечер,
когда снова заехал сюда, чтобы убить время в ожидании самолета.
-- Как человек оказывается на последней остановке? -- он пожал
плечами.--
После того как проделает весь обычный маршрут, верно? Начинаешь от
центра, с зала "Гаво" или "Плейель", пока не докатишься до окраины,
какого-нибудь "Якоря" или "Золотого петуха".
Он замолчал, задумавшись, словно мысленно повторял весь этот долгий
путь от центра города до окраины.
-- Я играл в составе известного квартета. Известного, но плохо
оплачиваемого, и поэтому двое моих коллег перешли солистами в большой
оркестр.
335
Я тоже перешел, хотя и не на положение солиста. Потом началась война, и
наш оркестр распался. После войны мне уже не удалось устроиться в серьезный
ансамбль. "Постарел",-- говорили мне. Или же: "Стиль у тебя устаревший". И я
был вынужден проехать остановку -- поступить в мюзик-холльный оркестр "Фоли
бержер". Потом остановкой дальше -- в ресторан на Больших бульварах, а уж
после Больших бульваров -- остановка за остановкой, пока не очутился здесь.
-- Ты что -- не понимаешь? Не тюрьмы я боюсь, а другого! Они поклялись,
что прикончат его.
-- Ну, пока он свое отсидит, они угомонятся.
-- "Отсидит"... Неизвестно, дойдет ли до этого... Как бы они не
пристрелили его прежде, чем он сядет...
Она подперла голову рукой и устремила усталый взгляд в мраморную
столешницу.
-- Сколько раз говорила ему: кончай ты свои старые связи и свары...
Сколько раз!.. Еще когда мы взяли в аренду это кафе, он клялся мне, что
завязал, что начинает новую жизнь...
Женщина продолжала какое-то время в том же духе, мой спутник еще
какое-то время продолжал успокаивать ее, затем мы допили каждый свой напиток
и поднялись.
-- Спасибо все же, что надумал зайти...-- с бледной улыбкой сказала на
прощанье хозяйка.-- В такие дни друзей обычно становится меньше...
Целых два месяца Робер Жуан где-то скрывался, а потом газеты сообщили,
что он сдался полиции. Суд увидел в его действиях "признаки необходимой
обороны" и приговорил к пяти годам, которые при должном поведении могли
свестись к трем.
Тем временем корсиканцы устроили своему обожаемому Куку одну из самых
пышных погребальных церемоний, какие записаны в похоронных анналах Третьей
республики. За импозантнейшим катафалком растянулся больше чем на километр
кортеж из десятков роскошных машин с сотнями венков, каждый из которых стоил
небольшого состояния. Фельетонист "Юманите" отозвался на событие ядовитой
заметкой, озаглавленной "Великий покойник". В ту минуту, когда гроб красного
дерева был опущен в могилу, друзья почившего, не стесняясь присутствия
полицейских, торжественно поклялись отомстить за него.
Спустя три года, когда я давно уже и думать забыл об этой истории,
просматриваю утром газету и натыкаюсь на сообщение:
ПЕРЕСТРЕЛКА НА УЛИЦЕ ЛЕПИК
ДВОЕ УБИТЫХ
Событие разыгралось молниеносно: гангстеры остановили свою машину
посреди оживленной улицы, выпустили в прохожих несколько очередей из
автомата и мгновенно умчались. Два человека были убиты на месте, двое
раненых скончались в больнице. Но это были случайные жертвы, попались под
руку, как говорится. Нападающие целились лишь в одного человека, который и
остался лежать на тротуаре в луже крови,-- это был Робер Жуан, незадолго
перед тем выпущенный из тюрьмы.
Жуан в отличие от Кука был не католиком, а протестантом. Его похороны,
по доброй протестантской традиции, были скромными, аскетическими, без
"кадиллаков" и пышных венков. Но без одной церемонии не обошлось и на этот
раз -- без неминуемой клятвы мести. Алжирцы возвестили во всеуслышание, что
корсиканцы заплатят за смерть Жуана пятнадцатью трупами.
Клубок кровавой вендетты продолжал разматываться.
* * *
Я следил за подобными и многими другими событиями по газетам. Но газеты
-- это одно, а живые люди -- другое. Газеты... В них все было четко и ясно,
а вот если тебе случалось проникнуть в дебри обыденной жизни города, все
запутывалось и усложнялось, каждая проблема распадалась на множество
историй, на обрывки противоречивых и неясных человеческих судеб.
Вспоминаю свои походы в рабочие кварталы Парижа. Было не слишком удобно
лезть к людям в дом, заглядывать в их жизнь, но как иначе составить о них
хотя бы поверхностное представление не как о единицах определенного
общественного класса, а как об отдельных личностях. Уступая моим просьбам,
мои друзья-коммунисты водили меня к своим друзьям -- рабочим, происходило
это обычно поздно вечером, после ужина, чтобы не мешать их семьям, и мы до
полуночи засиживались в тесных кухоньках за большими чашками дешевого кофе и
бутылками дешевого вина, обсуждая всевозможные темы.
Во время одного такого похода я познакомился с тем рабочим, вдовцом с
двумя маленькими детьми на руках, которого я впоследствии сделал героем
своего
325
рассказа "Марсельеза". В рассказе он погибает, в действительности же,
надеюсь,
жив и здоров. Погибли другие -- девять человек, убитые или смертельно
раненные в уличной стычке 14 июля, когда группа парашютистов и фашистского
отребья вздумала поразвлечься, "окропив" пулями традиционную народную
манифестацию. По чистой случайности я оказался поблизости от места
происшествия и собственными глазами видел эпилог этого зверского покушения.
Но увидеть уличную схватку еще не значит "увидеть" рассказ; рассказ я увидел
лишь после того, как вообразил, что один из убитых -- знакомый мне рабочий.
Этот человек был мне понятен, и я беседовал с ним в его маленькой
кухоньке, как беседовал бы с любым другим из моих друзей. Но вскоре после
этого меня пригласили к другому рабочему, потомственному социалисту,
мастеру-строителю, и тут все снова запуталось. Этот человек имел небольшую,
купленную в рассрочку квартиру, небольшую машину, тоже приобретенную в
рассрочку, холодильник, телевизор, не помню что еще -- все в рассрочку.
Добродушный и, в целом, довольный жизнью, он восседал в гостиной своего
маленького земного рая в рассрочку и на любой мой вопрос имел готовый ответ.
Новое правительство? Такие же мошенники, как прежнее. Социальные
приобретения? Они их обесценили вздорожанием жизни. Коммунисты? Среди них
есть славные ребята, но это сектанты, доктринеры или наивные души. Верят,
будто забастовкой или демонстрацией переделают мир.
-- Тебе-то забастовки не по вкусу, а? -- поддел его знакомый, который
меня привел.
-- Почему же? Но когда от них есть прок. А бастовать просто для того,
чтобы остаться без заработка, не иметь возможности внести взнос за машину,
которую у меня за это через месяц-другой отберут,-- в такой забастовке я
смысла не вижу, можете считать меня реакционером, если хотите...
Он был не реакционером, а буржуа, мелким буржуа -- в точном
соответствии с масштабами его маленького, полученного в рассрочку рая.
Между тем мои записки росли, и когда я принимался их перелистывать, у
меня в голове возникало настоящее столпотворение, как бывает на именинах,
когда
326
приглашаешь десяток самых близких людей, а каждый из них считает
необходимым пригласить еще двоих, чтобы было веселее, а каждый из тех
двоих... и так далее, и в результате в квартире не повернуться, а шум стоит
такой, что соседи грозят пожаловаться в милицию.
В пригороде Парижа, за Ванвской заставой, жили две сестры, обе старые
девы. Впервые я попал к ним в хмурый зимний день. Возможно, поэтому я и
назвал эту историю "Зимний день". А возможно и потому, что жизнь этих двух
женщин была тягостной и серой, как те скучные, хмурые зимние дни, когда не
понять, то ли солнце еще не взошло, то ли уже вечереет. Обе мои престарелые
барышни давно упустили шанс на что-либо лучшее, чем одинокая жизнь, и
единственной возможностью быть менее одинокими было поселиться вместе,
однако и это не принесло им особого счастья: они так надоели друг дружке,
что раздражались по малейшим пустякам, и достаточно было затронуть любую
тему, чтоб они из-за нее перегрызлись на твоих глазах, как собаки из-за
кости. Темы, которые волновали их, ограничивались последними происшествиями
в дневном выпуске газеты, последними номерами "Черной серии" и последней
картиной в ближнем кинотеатре. Это были единственные их интересы и занятия
вне школы, где они учительствовали,-- если не считать стопок тетрадей с
классными упражнениями, которые им приходилось таскать домой и проверять
вечером допоздна.
От долгой совместной жизни сестры стали очень похожими -- не только
привычками, но и внешне, что еще больше раздражало их. Лица у них были
настолько лишены всякого выражения и печати возраста -- как, впрочем, и вся
их унылая, скудная жизнь,-- что я невольно задавался вопросом: добрели ли
они до середины своего пути или уже приближаются к финалу. Чего же ожидали
они от жизни? Крупного выигрыша в лотерею? У них было достаточно здравого
смысла, чтобы не тратить денег на лотерейные билеты. Окончания платежей за
квартиру, которую им некому было завещать? Пенсии, означающей нечто среднее
между скудостью и нищетой? Или, возможно, того, что одинаково соблазняло и
страшило обеих,-- смерти сестры?
327
Такое сонное существование, видимо, было обычным уделом тысяч жителей
этого города. До того обычным, что считалось в каком-то смысле эталоном
добропорядочности.
Героиней другого моего ненаписанного рассказа -- "В двух шагах от
площади Пигаль" -- была болгарка, вышедшая замуж за богатого француза. Он
приехал в Софию по неведомым мне делам, познакомился с этой болгаркой при
неведомых мне обстоятельствах, между ними мгновенно, как вольтова дуга,
вспыхнула великая любовь, которая, по словам обоих, вскоре стала чем-то
неодолимым. После многих перипетий великая любовь перешла в стабильное
состояние счастливого супружества, и через несколько месяцев я был приглашен
в это счастливое семейство на обед.
Как явствует из названия рассказа, они жили в двух шагах от площади
Пигаль на тихой улице, одной из тысяч безликих парижских улиц, различить
которые можно только по табличке,-- узкий асфальтированный коридор между
двумя шеренгами монотонных закоптелых фасадов.
То ли я пришел чуть раньше назначенного часа, то ли глава семьи
задержался на службе, но дома я застал только хозяйку. Квартира выглядела
респектабельно -- не слишком светлая, но просторная, с гостиной, столовой и
всем, что полагается. Хозяйка в прелестном костюме из серой английской
материи тоже выглядела респектабельно -- во всяком случае, до той минуты,
пока не расплакалась. А расплакалась она очень скоро -- вернее, едва я сел и
спросил ее, как она поживает.
-- Перестаньте, успокойтесь,-- я был с ней на "вы".-- Вдруг войдет ваш
муж, что он подумает?
-- Пусть думает, что хочет,-- ответила она, всхлипывая.-- Я не могу
больше.
Потом она, естественно, несколько успокоилась, во всяком случае смогла
открыть мне причину своих слез. Она была обязана поддерживать в образцовом
порядке эту огромную квартиру, причем помогала ей только одна женщина,
которая приходила раз в неделю. Она обязана была готовить, причем так, чтобы
угодить требовательному вкусу мужа. Обязана была укладываться в бюджет,
определенный до сантима, и каждый вечер отчитываться в своих расходах.
328
-- Он изыскан, воспитан и в то же время невообразимо мелочен и скуп, я
с утра до вечера сижу тут взаперти, если не считать хождений с сумками в
магазин, да еще по субботам в кино... И ни одного близкого человека, никаких
друзей, кроме его двоюродных братцев, которых я еще должна по воскресеньям
кормить обедом и терпеть их общество. А уж интересы!.. Боже правый!.. Да его
интересует только биржевой курс да телевизионные серии...
-- Ну, когда появится ребенок...-- попытался я приободрить ее.
-- Это единственная надежда. Хотя забот прибавится вдвое. А я и теперь
не справляюсь с домашними делами...
Она встала, подошла к зеркалу, чтобы проверить, в порядке ли лицо, и со
вздохом произнесла -- словно самой себе:
-- О господи! Как подумаю, что придется всю жизнь провести в этой
клетке!..
"Куда ты залетела по своей охоте,-- мысленно произнес я.-- Ох уж эти
смешанные браки..."
Мне пришлось прервать свой комментарий, потому что дверной звонок резко
звякнул: вернулся домой обожаемый супруг.
Клетка... Эта клетка находилась в двух шагах от площади Пигаль, в двух
шагах от вихря ночной жизни, от безумного веселья "Мулен Руж", от полчищ
туристов, которых развозят в автокарах, чтобы дать возможность полюбоваться
чудесами Парижа, в двух шагах от взрывов хохота в многочисленных кабаре, от
пестроцветного буйства неоновых реклам, озаряющих пасмурное небо розовым
ореолом. Темная, промозглая клетка на глухой, безликой улице, да еще до
конца жизни -- в самом деле было из-за чего застонать "О господи!"
Болгарки и болгары составляли целый огромный оркестр в шумном хаосе
моих воспоминаний. Тут были и эмигранты, которые -- кто раскаявшись, кто --
спасаясь от какой-то беды -- приходили в посольство с утра пораньше, а то и
затемно, чтобы вымолить право вернуться на родину. Каждый из этих людей имел
за спиной мученическую одиссею, о которой повествовал тем охотнее, чем
дольше был вынужден о ней умалчивать. Были тут и злобные субъекты из кафе
возле кинотеатра "Палас де Фет", которые -- когда мы заглядывали к ним --
пытались втянуть нас в ссору, а при случае и во что-нибудь посерьезнее; эти
вовсе не были
329
склонны рассказывать свои биографии, впрочем, в общих чертах и так
достаточно хорошо нам известные. Были тут портные, сапожники, мелкие
торговцы, приехавшие сюда неизвестно зачем и почему и застрявшие в этом
зверинце еще с до-военных времен,-- вечно в финансовых затруднениях, вечно
под угрозой нищеты, вечно терзаемые ностальгией, но не способные повернуть
вспять, потому что жена -- француженка, или же дети не знают болгарского,
или... или...
Было тут несколько бедолаг вроде того юнца из фольклорной труппы,
который остался во Франции, соблазненный обещанием блестящей музыкальной
карьеры и светлого будущего. В интересах истины должен сказать, что он
действительно получил сразу же хорошую квартиру и завидную стипендию. Но
через несколько недель домохозяин пришел за квартирной платой, потому что
уплачено было, как выяснилось, только за один месяц, а поскольку и стипендия
была выплачена всего лишь один-единственный раз, то несколькими днями позже
мы увидали музыканта на рынке -- он перетаскивал мешки с картофелем. Потом
исчез и оттуда. В этом городе, помимо людей, которые с трудом удерживаются
на поверхности, есть множество других, которые просто исчезают неизвестно
куда.
Были тут и девушки -- из тех, что мечтают получить образование за
границей и, если повезет, то и выскочить за иностранца... Двум-трем, какие
покрасивее, удалось осуществить свою мечту, как той болгарке, что обитала
теперь в двух шагах от площади Пигаль, а у других финал был несколько иным.
До сих пор помню одну из этих девиц, тоже прехорошенькую, но чья карьера
завершилась панелью, потому что красота -- не всегда гарантия счастья.
Да... Счастье... Успех... И прочие банальности, которые мы привыкли
повторять, не слишком над ними задумываясь, потому что если задуматься...
Один мой приятель, скульптор, не мог пожаловаться на отсутствие успеха,
можно даже сказать, что он был по-своему счастлив. Я назвал свой рассказ о
нем "Человек с борзой собакой". Название, конечно, временное, случайное, с
таким же успехом можно было бы назвать рассказ "Борзая собака с человеком"
-- до такой
330
степени эти два существа были неразлучны. Когда они шли по улице,
нельзя было понять, кто кого ведет, казалось даже, что это собака ведет за
собой скульптора, она медленно переступала лапами, будто решив в приливе
великодушия вывести своего хозяина погулять на свежем воздухе.
Прогулка совершалась два раза в день и состояла из двух основных
этапов. Сначала они направлялись в булочную, где покупали для собаки большой
кусок торта, всегда одного и того же, с ананасами. Затем шли в кафе возле
сада, где занимали на террасе всегда один и тот же столик, с самого краю.
Борзая забиралась на стул, перед ней ставили на стол картонную тарелочку с
тортом, а скульптору, существу более простой породы, подавали обычный
"пастис". Разница состояла лишь в том, что скульптор хоть и был существом
более простой породы, выпивал по два "пастиса", тогда как борзая
довольствовалась одним куском торта. Быть может, борзая слегка баловала
своего хозяина.
Скульптор был добрым малым и оказывал мне небольшие услуги: возил по
литейным мастерским и знакомил с разными людьми, чего вовсе не обязан был
делать. Он рассказывал мне о своих злоключениях в этом городе --
естественно, в ответ на мои расспросы, потому что был не словоохотлив и
общался с внешним миром преимущественно с помощью своей трубки -- вместо
знаков морзе выпускал струйки дыма то покороче, то подлинней. Думаю, что мои
расспросы не раздражали его, хотя и молчание тоже вполне устраивало. Он
привык к молчанию: жена его возвращалась с работы поздно вечером, а собака
была не болтлива, даже лаяла весьма скупо.
Оказался он в Париже задолго до войны и после многих мытарств отвоевал
себе скромное место не среди скульпторов, а просто среди тех, кому удается
сводить концы с концами. Он делал статуэтки -- копии знаменитых
произведений, а иногда -- если подворачивался случай -- и бюсты
преуспевающих буржуа, которые желали иметь свое изображение не в
карикатурных модернистских формах, а в академически приглаженных, делающих
тебя чуть красивей, чуть моложе и чуть умнее, чем в жизни.
У него была светлая, просторная мастерская, достаточно просторная для
него
и собаки -- у жены была своя комната. Думаю, что, если бы не отдельная
комната,
331
жена давно бы оставила его, так как мастерская -- во всех углах, на
всех диванах, подушках и ковриках -- была густо усеяна белой шерстью борзой,
аристократически белой, несмотря на дымный парижский воздух. Стоило
заговорить или, не дай бог, чихнуть, как эта шерсть разлеталась по
мастерской, как материализация собачьей атмосферы этого дома. Впрочем, о том
же ощутимо свидетельствовал и специфический запах, но боюсь, что такого рода
подробности низведут нас до натурализма.
Скульптор не горел желанием работать, и если когда-то он и жаждал
блеснуть (в чем у меня есть основания сомневаться), то это желание давно
угасло. Я не хочу сказать, что он был ленив, просто он уже сделал в жизни
все, что ему было суждено сделать: изготовленные им копии теперь без его
участия отливались в какой-то мастерской и без его участия продавались, что
же касается заказов на бюсты, они уже давно стали крайне редкими. Однако
доходы капали, причем достаточно часто, расходы же были не бог весть как
велики, и вообще будущее рисовалось не худшим, чем настоящее, а настоящее
было спокойным и сонным, таким же неизменно сонным, как ежедневные рейсы в
булочную и кафе, когда собака прогуливала своего хозяина. И если успех, как
учат нас некоторые, это всего лишь осуществление желаний, а счастье -- всего
лишь чувство удовлетворения оттого, что желаемое осуществилось, тогда мой
приятель-скульптор обладал в достаточных дозах и успехом и счастьем.
А вот о скрипаче, которому я тоже собирался посвятить рассказ под
временным, предварительным названием "Осенние скрипки", этого, пожалуй,
сказать нельзя...
* * *
Я познакомился с ним в кафе на том шоссе, что ведет к аэропорту. В мои
служебные обязанности, среди прочего, входила тогда обязанность встречать
гостей, прибывавших из разных мест и в разное время суток, преимущественно
по вечерам. Встречать вечерние рейсы было особенно тягостно. По неведомым
причинам расписание то и дело менялось, или же просто самолеты запаздывали.
Приедешь, бывало, в аэропорт, а тебе сообщают, что самолет такой-то
прибудет, но
332
не через пять минут, а через два часа. Два часа -- это значило, что и в
город не вернешься, и в аэропорту торчать глупо, поэтому я обычно ехал в
ближайшее предместье, чтобы убить время в кафе.
Кафе, о котором пойдет речь, было, вероятно, средоточием ночной жизни
этого парижского предместья, потому что там всегда бывало набито битком.
Внутреннее его убранство отличалось старомодным стилем предвоенных лет, но
атмосфера обладала одним неоценимым достоинством: помещение оглашалось не
хриплым воем музыкального автомата, а звуками живого оркестра. Оркестра
более чем скромного -- он состоял из скрипача и аккордеониста.
Возле крохотной эстрады, где размещались музыканты, стоял столик,
предназначенный для них во время перерыва. Впервые попав сюда, я этой
подробности не знал, и поскольку это был единственный незанятый столик, то
направился к нему.
-- Это для музыкантов...-- обронил проходивший мимо кельнер, и я бы
повернул назад, если бы скрипач не сделал мне знак головой --
располагайтесь, мол.
Не зная, чему это приписать -- его учтивости или моему несколько
необычному для этого предместья виду, я тем не менее поспешил
воспользоваться приглашен нем.
Во время перерыва он подсел ко мне, а его коллега приник к стойке бара.
Полный, краснощекий аккордеонист всегда в перерыве торчал возле стойки, ибо
был неутомим и в опрокидывании кружек пива, и в чесании языком с местной
алкогольной элитой, которая тоже предпочитала толпиться у стойки и выражать
свое презрение к сидящим за столиками буржуа, демонстрируя им свои задние
фасады.
В отличие от своего партнера скрипач был немолод и очень худ. В его
тонком лице с высоким лбом, в чуть поредевшей седой шевелюре было какое-то
благородство, подчеркиваемое черным галстуком-бабочкой и смокингом, ветхость
которого не бросалась в глаза, во всяком случае издали.
Чтобы хоть как-то отблагодарить его за проявленную любезность, я
спросил, что ему заказать.
-- Стакан красного будет за счет содержателя... Но один сандвич с
вашего разрешения... если это не слишком нахально с моей стороны...--
ответил он
333
мягким и неожиданно низким для такого худого человека голосом.
-- Что вы, такой пустяк...-- возразил я, жестом подзывая кельнера,
который и без того направлялся к нам с уже упомянутым стаканом вина.
-- Давно вы играете в этом бедламе? -- спросил я, намекая на то
странное обстоятельство, что во время исполнения музыкальных номеров шум в
зале не только не стихал, но усиливался.
-- Увы, вот уже три года.
Потом, после неизбежной паузы, часто прерывающей беседу незнакомых
людей, добавил:
-- Собственно, мне следовало сказать не "увы", а "к счастью".
-- Вам лучше знать.
-- Нет, правда, "к счастью". Потому что этот "Якорь" (так называлось
кафе) -- последнее мое прибежище. А за ним -- бездна...
-- Ну, таких "якорей" в Париже, наверно, сколько хочешь.
-- Ошибаетесь. Их нет. Теперь все вытеснено музыкальными автоматами или
джазами с их ударниками и воплями. Музыка стала простейшим занятием: один
футболист с сильными конечностями за барабаном, один эпилептик за роялем и
один заика у микрофона -- вот вам и вокально-инструментальный ансамбль.
Кельнер поставил перед нами тарелку с сандвичем -- длинным тонким
батоном с ветчиной (хлеба много, ветчины мало). Скрипач взял сандвич, хотел
было откусить, но положил назад, на тарелку, и задумчиво посмотрел на меня,
словно прикидывая, стою я или нет серьезного разговора.
-- Слушая, как я тут играю разные там "О соле мио" и прочее, вам,
наверно,
трудно поверить, что я когда-то играл Сарасате и Паганини.
-- Нет, отчего же? Я верю.
Видимо, это успокоило его, и он принялся за сандвич. Жевал он медленно,
стараясь контролировать движения своих не слишком устойчивых зубных
протезов, и рассеянно смотрел куда-то поверх голов сидящих в зале людей.
Посетители вели себя тихо -- вероятно, потому, что не надо было
перекрикивать оркестр.
334
-- Почему же вы играете "О соле мио" и тому подобное? Вам это, должно
быть, страшно надоело.
-- Потому, что наш богатырь-аккордеонист ничего другого не знает. Весь
его репертуар -- два десятка песен, из которых половила сентиментальные
итальянские романсы, а вторая половина -- "мюзетт" -- простецкие французские
танцы. Итальянские пускаются в ход, когда надо растрогать публику, а
"мюзетт" -- для пущего веселья. Учить его чему-то еще -- бессмысленно, все
равно он будет исполнять это либо на манер итальянской песни, либо на манер
"мюзетт".
Краснощекий толстяк аккордеонист оказался легок на помине. Он подошел к
нам в наилучшем расположении духа и сказал:
-- За работу! Хозяин говорит, что мы слишком долго прохлаждаемся.
Мой собеседник так и не доел сандвич, педантично вытер бумажной
салфеткой свои длинные худые пальцы и, слегка кивнув мне, поднялся на
эстраду. Пока он играл, я не спускал с него глаз, пораженный контрастом
между необычайной подвижностью рук и странной неподвижностью лица. Казалось,
он предоставил пальцам извлекать из скрипки звуки, тогда как сам находился
далеко-далеко от этого прокуренного зала, не только где-то в другом месте,
но, может, и в ином времени, том самом, когда он еще играл Сарасате и
Паганини.
Я не слишком большой знаток музыки и не мог оценить степень его
виртуозности, но даже непосвященному было ясно, что это музыкант более
высокого класса, чем обычный скрипач в забегаловках.
-- Как вы оказались в этом "Якоре"? -- спросил я его в другой вечер,
когда снова заехал сюда, чтобы убить время в ожидании самолета.
-- Как человек оказывается на последней остановке? -- он пожал
плечами.--
После того как проделает весь обычный маршрут, верно? Начинаешь от
центра, с зала "Гаво" или "Плейель", пока не докатишься до окраины,
какого-нибудь "Якоря" или "Золотого петуха".
Он замолчал, задумавшись, словно мысленно повторял весь этот долгий
путь от центра города до окраины.
-- Я играл в составе известного квартета. Известного, но плохо
оплачиваемого, и поэтому двое моих коллег перешли солистами в большой
оркестр.
335
Я тоже перешел, хотя и не на положение солиста. Потом началась война, и
наш оркестр распался. После войны мне уже не удалось устроиться в серьезный
ансамбль. "Постарел",-- говорили мне. Или же: "Стиль у тебя устаревший". И я
был вынужден проехать остановку -- поступить в мюзик-холльный оркестр "Фоли
бержер". Потом остановкой дальше -- в ресторан на Больших бульварах, а уж
после Больших бульваров -- остановка за остановкой, пока не очутился здесь.