Страница:
У аустерии их ждали, судя по всему, с нетерпением.
- О, майн готт! О, майн либер готт! - кинулся к карете, словно наскипидаренный, упитанный пожилой шваб, и бледное заплаканное лицо его озарилось счастьем. - О, мои бесподобные лошадки! О, моя восхитительная карета работы несравненного мастера Иоахима!<Кареты работы немца Иоахима считались лучшими в Петербурге и стоили в среднем по сто рублей.>
- Рессоры дерьмо. Обода тяжелы. Клячи скверно кормлены, - с ходу возразил усатый подпоручик, ловко спрыгнул с козел и, подождав, пока вылезут товарищи, бросил швабу мокрый от пены кнут. - Давай катись, пока самого не взнуздали.
Вот так, коротко и по-русски. Главное - доходчиво<К немцам в те времена отношение было двоякое. С одной стороны, они были везде: в царствующем доме, в правительстве, во всех государственных структурах. С другой стороны, как забыть псов-рыцарей, прусскую агрессивную политику, Семилетнюю войну, в ходе которой погибло пятьдесят тысяч русских? Очень показательна позиция фельдмаршала Суворова в данном вопросе - немцев он не выносил на дух.>.
Граф Орлов был также крайне немногословен.
- Знаешь, кто я? - спросил он Вассермана, тощего, вертлявого иудея, искусно маскирующегося под немца, немного помолчал и указал на Бурова. - А знаешь, кто он? Что, не знаешь? Твое счастье.
Стоимость консенсуса, оцененного в пять сотен, сразу же упала вдвое, инцидент, к вящему удовольствию обеих сторон, был благополучно исчерпан, и поручик Ржевский вышел на свободу - трудно, пошатываясь, бледный, словно схимник из пещеры, переживший катарсис. Впрочем, шатало его от "таможенного квасу"<Так называли шампанское из-за высоких ввозных пошлин. Оно было, естественно, французским.>, выпитого в антисанитарных условиях в количестве полудюжины. А на вид поручик Ржевский был прямо как из анекдота бесшабашно удалой и отчаянно разудалый, руководствующийся в жизни немудреными истинами: "последняя копейка ребром" и "двум смертям не бывать, одной не миновать". Сразу чувствовалось - циник, хулиган, отчаянный ругатель и неисправимый бабник. Этакий Барков, не в поэзии - в деле. В общем, обормот в эполетах еще тот.
- Бонжур, друзья мои, - с пафосом воскликнул он, звучно высморкался и кинулся к спасителям, при этом наступив вроде бы случайно бедному еврею Вассерману на ногу. - Только, миль пардон, руки не подаю, весь в дерьме. Насквозь пропах, пропитался миазмами, проникся мыслью о том, что, да, есть в этом мире масса прекрасного, но, увы, она каловая. И Бог сотворил людей не из глины, а из... Орлов, друг мой, не скаль свои сиятельные зубы. Увы, увы, все это так. Изволь вот каламбур: хоть телом ты и бел, а калом все одно бур...
Вот ведь сукин сын. А вообще-то из-за врожденной скромности Ржевский несколько наговаривал на себя - несло от него не дерьмом, а вдовушкой Клико...
- Господа, ну право же, господа, не довольно ли нам о фекалиях? Шванвич посмотрел на порожнюю бутылку, кою Ржевский все еще держал в руке, с завистью проглотил слюну и тяжело вздохнул. - Давайте о бабах, что ли... И потом, не пора ли нам, господа, выпить и как следует закусить?
- Только не здесь, господа, не здесь, - вклинился в беседу Вассерман, и хищное морщинистое лицо его выразило тревогу. - Заведение, знаете ли, закрыто.
- Хорошо, мы придем завтра, - твердо пообещал ему Орлов, искоса глянул зверем и тут же резко сменил гнев на милость. - Ну что, господа, тогда прошу ко мне. Отобедаем в тесном кругу, по-простому, по-товарищески...
Только по-простому и в тесном кругу не получилось. Трапезничать пришлось на римский манер, в триклинии, возлежа на великолепных, в покрывалах пурпурного цвета ложах. Правда, за неимением тог и туник - в подштанниках. Все вокруг завораживало и вызывало восхищение: полы были устланы драгоценными коврами, стены изукрашены фресками с фривольными изображениями нимф, в углах дымились аравийские благовонные курения, столы гнулись под тяжестью бутылей, посуды и яств. Вначале подали закуску: паюсную икру, фаршированную редиску, маринованные персики, ананасы в винном уксусе и щеки астраханских селедок<На одну тарелку такого блюда идет более тысячи селедок.>. Затем в меню значились: лосиные губы, разварные лапы медведей, жареная рысь<Мясо этого зверя, говорят, отличается белизной и бесподобным вкусом.>, печеные кукушки, налимьи молоки и свежая печень палтуса. Третьей переменой шли: устрицы, гранаты, дичь, начиненная орехами, фиговые ягоды и разнообразнейшие салаты. А запивать всю эту благодать полагалось реками шампанского, водопадами бургундского, океанами токайского и ведрами отечественной, благословенной, чистейшей, как слеза. И поскольку пировали хоть и в римском стиле, но все же сугубо по-русски, то и руки вытирали не о головы мальчиков, а о блонды хохочущих граций. Те, в одном лишь дезабилье, расширяли тесный круг своим обществом.
Поначалу все было чинно, мило и выдержано в духе эпикурейства: кликнули Ржевского на царство<Имеется в виду обычай выбирать царя пира.>, надели на головы венки<Существует поверье, что цветы и зелень нейтрализуют хмель. Лучшим растением с этой точки зрения считается сельдерей.>, и понеслось. С пафосом произносили тосты, славили прекрасных дам, в охотку пили, со вкусом ели, затягивали хором, правда, нестройно:
Две гитары за стеной зазвенели, заныли,
О, мотив любимый мой, старый друг мой, ты ли?
Это ты: я узнаю ход твой в ре-миноре
И мелодию твою в частом переборе.
Блевать выходили элегантно, не спеша, с достоинством и извинениями<Имеется в виду древний эпикурейский обычай освобождать место для новой порции пищи, при посредстве - нет, не трех пальцев - гусиного перышка.>. Всем заправляли чревоугодный Бахус на пару с чреслолюбивым Эросом. Однако Бахус порядком окосел и рухнул покемарить под стол, а Эрос, воодушевившись, натянул потуже лук и взял бразды правления в свои руки. Пир быстро превратился в гулянку с бабами, а та - в бардачное действо и блудное непотребство. В оргию, одним словом, если по-эпикурейски. Потом пошли всей компанией в баню и ели там паюсную икру, дабы возбудить жажду, ну а затем, изрядно возбудив оную, снова пили, пели и предавались греху. Уже не ограничиваясь размерами триклиния - на балконе, на террасе, в галерее, в оранжерее. Грации все хохотали, Шванвич ревел как бык, Ржевский пропагандировал позицию бобра - зело галантную, пикантную и приятную для любострастия<Способ этот ничем не отличается от обычного коленно-локтевого, с той только разницей, что, будучи осуществляем, например, на лестнице, предполагает страстное вгрызание партнерши в перила.>. В общем, куда там фавнам с их нимфами...
В течение всей этой смачной вакханалии Буров, сам не чуждый ничего человеческого, словно бы разделился сознанием надвое. "Где же теоя бдительность, распросукин ты сын? - вопрошала одна половина, оценивающая и рассудительная. - Ведь возьмут тебя тепленьким, да и выпотрошат мозги". "Да и нехай, не жалко, - отвечала другая половина, бесшабашная и разгульная. - Хрена ли собачьего они в тех мозгах найдут? Там все как в тумане... Там-там-тарам-там-тарам... И память укрыта такими большими снегами... Пусть приходят, посмотрим еще, кто кому мозги вышибет. Насрать, жизнь копейка, судьба индейка..."
Гуляли с огоньком и умеючи, всю ночь. Утром же пришел Морфей, с ходу попросил Эроса, без проблем турнул Бахуса и мощно распростер свои крылья: грации подались отдыхать в палаты, Орлов отправился к себе, гвардейцы - в комнаты гостей, Ржевский прикорнул прямо на клавесине. А вот Бурову что-то не спалось. Сытый, пьяный, утешенный всем человеческим, он долго мылся в холодной воде, потом жевал капусту, вливал в себя рассол и, чувствуя наконец, что потихоньку трезвеет, с язвительной ухмылочкой придвинулся к зеркалу. М-да... Ну и рожа. Даром что черный, а сразу видно - зеленая. И когда же, спрашивается, этот чертов отбеливатель начнет действовать? А впрочем, если верить Калиостро, то не скоро - уж больно выпито было сильно. Нет, нет, право же, пьянству бой. Проклятье тебе, зеленый змий.
То, насколько сильно было выпито, Буров в полной мере понял позже, когда то ли на поздний завтрак, то ли на ранний обед начал собираться народ: бодрый и выспавшийся Орлов, мрачный, словно туча, Шванвич, рвущиеся снова в бой гвардейцы и Ржевский в не первой свежести, одетых задом наперед подштанниках. Все держались с Буровым крайне уважительно, обращались не иначе как Василь Гаврилыч, а секунд-майор, подпоручик и почти ротмистр при разговоре с ним выпрямляли спину. Как же - подполковник гвардии<Без сомнения, войска ГРУ - это элита, гвардия. По табели о рангах подполковник гвардии чином равен армейскому генерал-майору.>, орденоносец. Герой, излазивший все джунгли и болота Африки. О-хо-хо-хо-хо...
Ладно, плеснули гданской на старые-то дрожжи, заели кто икоркой, кто заливным, кто балычком, и Шванвич, надеясь поправить настроение, угрюмо повернулся к Орлову:
- Ну что, поедем к Вассерману-то?
И дабы внести совершенную ясность, зачем нужно ехать к Вассерману, он плотоядно хмыкнул, нехорошо оскалился и погрозил огромным, напоминающим кувалду кулаком.
- Конечно, поедем. Дадим звону. И в ухо, и в морду, и в ливер, обрадовался Орлов, мощно, под стерляжий присол, пропустил чарку гданской и внезапно, словно вспомнив что-то, помрачнел, перестал жевать. - Постой, постой. А какой сегодня день?
- Да суббота. Христос уже неделю как того... - Ржевский показал на потолок, тоже принял, зажевал икрой и смачно почесал в подштанниках. - А что, не пора ли нам впендюрить, господа? Дамы наши никак еще спят? А потом можно и Вассерману. По самые по волосатые...
И он сделал настолько похабный жест, что Шванвич подавился балыком.
- Нет уж, господа, Вассерману впендюривай-те без меня. Вернее, без нас. - Орлов еще приложился к гданской, яростно отдулся и посмотрел на Бурова. - Василь Гаврилыч, Маргадон ты наш, а я ведь твою персону брал не для себя - для сурпризу. Хочу тобой побаловать кавалера одного, в день его ангела. А день того ангела как раз сегодня. Так что скоро нам с тобой расставаться, а жаль. И что это я в тебя такой влюбленный...
Буров был на все согласный, вежливо кивал, пил себе лимонадус, ухмыляясь тонко и язвительно, - да, скоро будет кое-кому сюрпризец, главное только, чтоб отбеливатель не подвел...
А пасхальные забавы между тем шли своим чередом - вмазали еще, дождались дам, впендюрили, но не сильно, так, из уважения к слабому полу, вдарили еще по гданской, закусили поросятиной, напились чаю, и компания разом нарушилась: дамы, похохатывая, подались в парк любоваться красотами, Шванвич со товарищи отправился по душу Вассермана, а Буров с князем Римским стали собираться - не шутка, день ангела. Да еще с балом-маскарадом, огненной потехой и галантнейшим ужином. Собственно, Бурову что - кольчужку под кафтанец, котомочку на одно плечо, волыну на другое, и все, готов к труду и обороне. А вот их сиятельство граф Орлов... Тот решил явить себя во всем блеске, в прямом и переносном смысле этого слова: бархатный французский камзол с рубиновыми пуговицами, звезды, как и кресты на шее, из крупных солитеров, огромные, размером со сковородку, жемчужные эполеты, туфли с красными каблуками и пряжками а-ля Сен-Жермен, то есть алмазными, пуд, а может, и поболе золотого искусного шитья. А бесчисленные перстни, драгоценные брелоки, пышная, баснословно дорогая пена кружев на манжетах и груди!<По воспоминаниям современников, стоимость этих самых кружев доходила до тридцати тысяч рублей. Если кто забыл, цена средней кареты составляла сто рублей.> Да, чудо как хорош был Григорий Григорьевич и здорово напоминал могучий дуб, наряженный на Рождество вместо ели. Экипаж его, что поджидал у входа, также не подкачал и поражал изысканностью и великолепием: снаружи карета переливалась стразами, играла золотом и была запряжена в восемь линий, на запятках хмурились вооруженные гусары, рослый кучер представлял собой совершенного черкесца, а форейторы "на унос" являли точную копию китайских мандаринов. И это не говоря о зеркальных стеклах, пунцовой сбруе с серебряным набором и о сияющих кокардах и вычурных бантах на головах лошадей. Внутри карета была обита бархатом, устлана коврами и катилась с плавностью "шестисотого" "мерса". Только вот хозяин ее недолго тешился прелестями езды - голова Орлова свесилась на грудь, тело безвольно замерло, рот открылся. Груз всего выпитого, съеденного и оттраханного оказался чрезмерным даже для него. Так что в столицу империи Буров ехал, как философ, в компании мыслей - под скрип рессор, храп генерал-аншефа и мерное позвякивание колокольца верстомера. Чувствовал он себя не ахти, не лучшим образом, жутко хотелось пить, раскалывалась голова, тело омерзительно зудело, словно не мытое вечность. Уж не поделились ли с ним грации какими-нибудь въедливыми насекомыми, из тех, что в блошиную ловушку не поймаешь? Да нет, вроде не похоже - Орлов-то вон почивает без проблем, храпит блаженно и в ус не дует. Никто, видать, не пляшет у него лихой фокстрот в промежности... Нет, верно, не лобковые вши это, аллергия, результат излишеств, неумеренности и неправильного питания. Все, с завтрашнего дня надо начинать беречь здоровье. В частности, печень и почки. Никаких копченостей, солений, маринадов. Ни капли алкоголя. Побольше фруктов. И по женскому полу ходить поосторожнее, избегать случайных непроверенных щелей...
Так, занятый своими мыслями, катился Буров по Ижорскому плато, отчаянно чесался, вздыхал, смотрел себе в окошко на местные ландшафты. Эх, красота. Да, природа-мать. Ух, здорово. Еще не испоганили... Вскоре экипаж спустился с Пулковой горы, не останавливаясь, без бережения, миновал кордон, что у Средней рогатки, и, предерзко поднимая пыль столбом, подался в Московскую слободу. Дорога сделалась премерзкой: рытвины, пески, ухабы, глубокие промоины с густой, жирно чавкающей грязью. Карету начало отчаянно мотать, черкес на козлах заругался русским матом, князь Римский и генерал-аншеф пустил на грудь обильную слюну - счастливо и невинно улыбаясь. Как видно, снилось ему что-то очень хорошее. Наконец, перевалили старый Саарский мост через Фонтанную реку и под стук копыт о нечищенную мостовую, где каменную, где бревенчатую, полетели к Неве на Английскую набережную. К внушительному двухэтажному дому в семь осей по фасаду черного карельского камня, с балконами и колоннами, чем-то здорово напоминающему вытащенный на сушу корабль.
Да, кто-то праздновал день своего ангела с размахом. Кареты теснились вдоль Невы, сколько видел глаз, аж до самого Невского, из трюма дома-корабля звучала роговая музыка, гостей еще на ступеньках крыльца встречал итальянец-мажордом - в черном глазетовом камзоле, коротких бархатных штанах, шелковых, шитых золотом чулках, при невиданных размеров лорнете, огромной шпаге на боку и треуголке под локтем. Умильно улыбаясь, низко кланяясь, он препровождал их в аванзалу, где стояли навытяжку лакеи, мордастые, ливрейные, числом, верно, не менее четырех десятков.
- Как, что, уже? - Разбуженный отсутствием движения, граф Орлов зевнул, мощно потянулся и, взглянув в окно, разом преисполнился веселья. А, полный сбор. Самое время шутковать. - Потом извлек из карманца, устроенного в стене кареты, маску, радостно оскалился и подмигнул Бурову. Давай, Маргадонушка, надевай. Сам понимаешь, сюрприз.
О, ирония судьбы, маска была веселенькая, до боли знакомая, изображающая Скапена<См. первую книгу.>.
Тем временем дверь кареты открылась, черкесец, гусар и мандарины с почтением склонились до земли, и Буров с князем Римским подались на крыльцо, а после, с подачи мажордома, - в переднюю, вверх по лестнице. Двойной, роскошной, мраморной, на каждой ступени коей стояли опять-таки лакеи. Скоро, правда, показались и господа. Галантнейшее общество концентрировалось у стола с закусками и в ожидании момента, когда под звуки польского возможно будет проследовать в трапезную, разминалось разносолами и предавалось разговорам. Тема большей частью была одна и та же - об отъезде Калиостро. Таком внезапном, скоропалительном и напоминающем бегство. Причин тому называли несколько, но основною, навлекшей гнев императрицы, - подмену хитрым итальянцем ребенка графа Рокотова, так и не вылеченного им от гибельного недуга. Взалкал, пожадничал волшебник, денежки-то взял, а как увидел, что дело не выгорело, страшно испужался и взамен преставившегося дитя вернул другое, купленное у чухонцев. Еще упорно поговаривали, что будто бы Потемкин имел амур с принцессой Санта-Кроче, то бишь Калиострихой, и что галантные те махания пришлись зело не по душе императрице. Сим и объясняется скорый отъезд одного в Яссы, другого же вместе с изменщицей - к черту, с глаз долой, куда подальше...
Ярко горели лампионы, радужно переливались каменья, истово работали языки, челюсти, веера и лакеи. Дамы блистали туалетами, некоторые - шармом и красотой, мужчины, подчеркивая свою значимость, расправляли плечи, выкатывали грудь, сверкали остроумием, перстнями и брелоками. Только все одно - где им было до трех красавцев, с чувством угощавшихся тесной компанией. Рослых, широкоплечих, ядреных, как на подбор. Сразу видно братья Орловы. Вот старший, Ваня, персональный пенсионер<Иван Орлов за участие в перевороте 1762 года был облагодетельствован пенсией всероссийского значения.>, вот средний, Вова, директор Академии наук, вот младшенький, Федюня, генерал-аншеф. Все в датских париках<Считались лучшими.>, в парижской одежке, в варшавской, ладно стаченной обувке<Считалась лучшей.>. Ну, хороши! Дамы посматривали на них с восхищением, трепетно, оценивающе, с плотской надеждой, кавалеры - косо, недоброжелательно, с затаенной завистью: вот ведь подфартило, повезло некоторым. Из самой что ни на есть гвардейской грязи - в графы<Вообще-то сложившееся представление о братьях Орловых как о прозябавших в бедности этаких трудягах-гвардейцах не совсем верно. Достаточно сказать, что отец их был генерал-губернатором Новгорода.>. А кое-кто и в князья. Римской империи. А ведь если глянуть в корень, никакой галантности. Только-то и умеют, что кулачищами махать.
В это время открыли дверь - неспешно, по-хозяйски, уверенной рукой, и, перекрывая музыку, звуки голосов и деликатнейшее чавканье, кто-то с радостью позвал:
- Гриша! Брат! Кто, кто...
- Алехан! - обрадовался в свою очередь князь Римский, весело заржал и кинулся обниматься, Буров же в предвкушении дальнейшего помрачнел - вот ведь, блин, неисповедимы пути Господни. Ну и сюрпризец. И впрямь знатный...
Насколько знатный, он даже не подозревал.
- Ну, с днем ангела тебя. - Справившись наконец с Ниагарой чувств, старший Орлов оторвался от брата, снова молодецки заржал и, не оборачиваясь, поманил Бурова. - А ведь у меня для тебя сюрприз. Презент. Знаю, ты такой хотел давно. Ну, айн, цвай, драй...
Граф Орлов-Чесменский заинтригованно застыл, общество, зело заинтересовавшись, придвинулось поближе, Буров, внутренне усмехаясь, снял на счет "три" маску. И даже не понял в первый момент, что произошло. В зале повисла мертвая, прямо-таки кладбищенская тишина. Смолкло позвякивание посуды, стихло галантнейшее чавканье, сникли бессильно крылья вееров. Над столом повис полный штиль, только весело струилась гданская из опрокинувшейся бутылки да судорожно чихал, захлебывался кашлем какой-то подавившийся полковник. А потом вдруг все пришло в движение, возникла суета, и народ, словно при пожаре, поспешил на выход. Правда, про огненную стихию никто не заикался - одни кричали: "чума", другие - "оспа", третьи бежали молча, стараясь не дышать и закрывая платками лица. Миг - ив зале остался только Буров да пятеро братьев Орловых. Эти, похоже, не боялись ни чумы, ни оспы, ни самого дьявола<Когда в 1771 году в Москве начался бунт, усугубленный эпидемией чумы, а губернатор постыдно бежал, Григорий Орлов камергер и генерал - первым вызвался наводить порядок. Не убоялся ни заразы, ни бунтовщиков. И быстро восстановил статус-кво, причем без лишней крови. Через пару лет его младший брат Алехан, разыгрывая баталию под Чесмой, вывел свой флагманский корабль "Три иерарха" на линию огня, приказал отдать шпринг (мертвый якорь) и, демонстрируя хладнокровие и презрение к смерти, открыл ураганную пальбу прямой наводкой. Глядя на него, так же поступили и прочие флотоводцы, что повлияло в конечном счете на исход баталии. Федя Орлов в том же бою лично ходил на абордаж, вволю поработал клинком и кулаками, а чудом уцелев после взрыва корабля и будучи вытащен на борт, направил первым делом стопы на камбуз, где принялся гоношить яичницу. Турецкие ятаганы, полет под облака и длительное купание под ядрами не отразились ни в коей мере на его аппетите. Что же касается оспы, то Орловы имели все основания ее совершенно не бояться: на описываемый момент они уже прошли вариоляцию у Фомы Димздаля, развернувшего с благословения императрицы широкую кампанию по оспопрививанию. Кстати, Екатерина II была единственной в Европе венценосной особой, чье лицо не носило следов оспы.>.
- Ну, Гришка, здорово. Все чудишь?<Среди братьев Орловых, невзирая на чины, царила жестокая родственная иерархия. Так, старшего, Ивана, все называли папиком, судариком, Ванюшечкой и подчинялись ему безоговорочно, хотя чинами и наградами он был гораздо ниже братьев.> - вразвалочку, не спеша, подошел старшенький, Иван, крепко поручкался с князем Римским, посмотрел на Бурова, покачал головой. - Кого ж это ты привел? Страшен...
Что правда, то правда, внешне Буров стал очень нехорош - пошел какими-то пятнами, бесцветными проплешинами, наводящими на мысль о прогрессирующей проказе. Чертов эликсир все же начал действовать - черный смилодон превратился в пегого, сменил окрас на кардинальный леопардовый. Нельзя сказать, что это было ему к морде. То есть к лицу...
- Да, на роже будто черти горох мололи, - подтвердили, подтягиваясь, братья Вова и Федя, поздоровались сердечно с братом Гришей и с нескрываемым интересом уставились на Бурова. - Эко как тебя, паря... Ты вообще-то чьих будешь?
- Это Маргадон, боевой арап Калиостров, - несколько неуверенно объяснил князь Римский, глянул, будто в первый раз увидел, на скучающего Бурова и дружески улыбнулся Алехану. - Ты ж его давно хотел, брат? Так что владей. Зверь. Что там Трещале - Шванвичу вчера рожу набил. Вдрызг. Всмятку.
- Шванвичу? - разом подобрел, заулыбался Иван, тронул непроизвольно отметину на лбу и хрустко подогнул крепкие пальцы в кулаки. - Тогда давай, бери, Алешка, даже не думай. Мужик, он что - не баба, с лица воды не пить. Получше черта - и уже красавец. Впрочем, куда черту до этого...
- Господи, князь! - Поверив наконец-таки своим глазам, Алехан тем временем вышел из ступора, выругался семиэтажно и по-простому, без церемоний, бросился обниматься. - Вот это да! Какими судьбами? И что это у вас с лицом? Не забыл, значит, ночь в Париже, скопище вооруженных недругов и Васю Бурова, помахивающего лопатой...
- Так, загар сходит, - коротко пояснил Буров, трудно оторвался от Алехана, а тот, воодушевившись, со значением взглянул на братьев. - Это же князь Буров-Задунайский, отменнейший патриот. Человек наш, проверенный, испытанный в деле. Он меня в Париже от смерти спас. От верной, лютой. Ну, Гриша, спасибо. Уважил, ублажил. Вот это сюрприз! Вот это встреча! Ну и ну, так твою растак, едрена матрена!
Не слишком ли он радовался, этот расчетливый, многоопытный хитрован?
- Я и то смотрю, что морды он бьет по-нашему, совершеннейше по-русски, - мигом оживился князь Римской империи и бережно потрогал опухшую скулу. Иван же Орлов сделался задумчив и взглядом философа воззрился на Бурова:
- А что, князь, вино-то ты пьешь?
Хрен с ней, с рожей, главное, чтобы человек был хороший. Свой. Отменнейший патриот.
Часть 3
ПОДРУЧНЫЙ АЛЕХАНА
I
- Словом, князь, если вы еще не передумали положить свой живот на алтарь отчизны, то оставайтесь. Людям с вашими способностями всегда отыщется в отечестве достойное местечко, - изрек на следующий день граф Орлов-Чесменский за чаем с пирогами, коврижками и марципанами. А хитрые глаза его продублировали сказанное: "Куда ты, парень, денешься с такой-то рожей. Красно-буро-черно-малиновой. В крапинку".
Чай пили после ужина в кабинете графа: инкрустированная мебель, персидские ковры, неохватный глобус с воткнутым флажком на месте Чесмы. В клетках сладостно заливались канарейки, кормленные для вящей голосистости коноплей, аглицкий кладенный для наилучшего промысла мышиного кот<Считается, что кастрированные коты лучше ловят мышей.> плотоядно щурился на них, пронзительно чихал - в ноздри ему забивался едкий дым хозяйского кнастера<Сорт трубочного табака.>. Все дышало миром, гармонией, обстоятельностью и достатком.
- Ваше предложение, граф, зело лестно для меня. Почту за честь, - с чувством ответил Буров, с достоинством вздохнул и степенно отхлебнул жасминового чаю. - Готов врагам отечества рвать глотки зубами. Лопатой, чай, махать не разучился. - Приложился к марципану, хрустко прожевал, нацелился на коврижку. - Скажите, граф, а что маркиз? Здравствует ли?
Ему и самому не хотелось расставаться с графом - по крайней мере, теперь, пока идут процессы интенсивного отбеливания. Действительно, куда подашься с такой-то рожей? К тому же за железными засовами да за крепкими стенами меньше шансов остаться без мозгов. Сейчас лучше не спешить, выждать время, вернуть себе здоровый цвет лица. А там - будем посмотреть.
- О, майн готт! О, майн либер готт! - кинулся к карете, словно наскипидаренный, упитанный пожилой шваб, и бледное заплаканное лицо его озарилось счастьем. - О, мои бесподобные лошадки! О, моя восхитительная карета работы несравненного мастера Иоахима!<Кареты работы немца Иоахима считались лучшими в Петербурге и стоили в среднем по сто рублей.>
- Рессоры дерьмо. Обода тяжелы. Клячи скверно кормлены, - с ходу возразил усатый подпоручик, ловко спрыгнул с козел и, подождав, пока вылезут товарищи, бросил швабу мокрый от пены кнут. - Давай катись, пока самого не взнуздали.
Вот так, коротко и по-русски. Главное - доходчиво<К немцам в те времена отношение было двоякое. С одной стороны, они были везде: в царствующем доме, в правительстве, во всех государственных структурах. С другой стороны, как забыть псов-рыцарей, прусскую агрессивную политику, Семилетнюю войну, в ходе которой погибло пятьдесят тысяч русских? Очень показательна позиция фельдмаршала Суворова в данном вопросе - немцев он не выносил на дух.>.
Граф Орлов был также крайне немногословен.
- Знаешь, кто я? - спросил он Вассермана, тощего, вертлявого иудея, искусно маскирующегося под немца, немного помолчал и указал на Бурова. - А знаешь, кто он? Что, не знаешь? Твое счастье.
Стоимость консенсуса, оцененного в пять сотен, сразу же упала вдвое, инцидент, к вящему удовольствию обеих сторон, был благополучно исчерпан, и поручик Ржевский вышел на свободу - трудно, пошатываясь, бледный, словно схимник из пещеры, переживший катарсис. Впрочем, шатало его от "таможенного квасу"<Так называли шампанское из-за высоких ввозных пошлин. Оно было, естественно, французским.>, выпитого в антисанитарных условиях в количестве полудюжины. А на вид поручик Ржевский был прямо как из анекдота бесшабашно удалой и отчаянно разудалый, руководствующийся в жизни немудреными истинами: "последняя копейка ребром" и "двум смертям не бывать, одной не миновать". Сразу чувствовалось - циник, хулиган, отчаянный ругатель и неисправимый бабник. Этакий Барков, не в поэзии - в деле. В общем, обормот в эполетах еще тот.
- Бонжур, друзья мои, - с пафосом воскликнул он, звучно высморкался и кинулся к спасителям, при этом наступив вроде бы случайно бедному еврею Вассерману на ногу. - Только, миль пардон, руки не подаю, весь в дерьме. Насквозь пропах, пропитался миазмами, проникся мыслью о том, что, да, есть в этом мире масса прекрасного, но, увы, она каловая. И Бог сотворил людей не из глины, а из... Орлов, друг мой, не скаль свои сиятельные зубы. Увы, увы, все это так. Изволь вот каламбур: хоть телом ты и бел, а калом все одно бур...
Вот ведь сукин сын. А вообще-то из-за врожденной скромности Ржевский несколько наговаривал на себя - несло от него не дерьмом, а вдовушкой Клико...
- Господа, ну право же, господа, не довольно ли нам о фекалиях? Шванвич посмотрел на порожнюю бутылку, кою Ржевский все еще держал в руке, с завистью проглотил слюну и тяжело вздохнул. - Давайте о бабах, что ли... И потом, не пора ли нам, господа, выпить и как следует закусить?
- Только не здесь, господа, не здесь, - вклинился в беседу Вассерман, и хищное морщинистое лицо его выразило тревогу. - Заведение, знаете ли, закрыто.
- Хорошо, мы придем завтра, - твердо пообещал ему Орлов, искоса глянул зверем и тут же резко сменил гнев на милость. - Ну что, господа, тогда прошу ко мне. Отобедаем в тесном кругу, по-простому, по-товарищески...
Только по-простому и в тесном кругу не получилось. Трапезничать пришлось на римский манер, в триклинии, возлежа на великолепных, в покрывалах пурпурного цвета ложах. Правда, за неимением тог и туник - в подштанниках. Все вокруг завораживало и вызывало восхищение: полы были устланы драгоценными коврами, стены изукрашены фресками с фривольными изображениями нимф, в углах дымились аравийские благовонные курения, столы гнулись под тяжестью бутылей, посуды и яств. Вначале подали закуску: паюсную икру, фаршированную редиску, маринованные персики, ананасы в винном уксусе и щеки астраханских селедок<На одну тарелку такого блюда идет более тысячи селедок.>. Затем в меню значились: лосиные губы, разварные лапы медведей, жареная рысь<Мясо этого зверя, говорят, отличается белизной и бесподобным вкусом.>, печеные кукушки, налимьи молоки и свежая печень палтуса. Третьей переменой шли: устрицы, гранаты, дичь, начиненная орехами, фиговые ягоды и разнообразнейшие салаты. А запивать всю эту благодать полагалось реками шампанского, водопадами бургундского, океанами токайского и ведрами отечественной, благословенной, чистейшей, как слеза. И поскольку пировали хоть и в римском стиле, но все же сугубо по-русски, то и руки вытирали не о головы мальчиков, а о блонды хохочущих граций. Те, в одном лишь дезабилье, расширяли тесный круг своим обществом.
Поначалу все было чинно, мило и выдержано в духе эпикурейства: кликнули Ржевского на царство<Имеется в виду обычай выбирать царя пира.>, надели на головы венки<Существует поверье, что цветы и зелень нейтрализуют хмель. Лучшим растением с этой точки зрения считается сельдерей.>, и понеслось. С пафосом произносили тосты, славили прекрасных дам, в охотку пили, со вкусом ели, затягивали хором, правда, нестройно:
Две гитары за стеной зазвенели, заныли,
О, мотив любимый мой, старый друг мой, ты ли?
Это ты: я узнаю ход твой в ре-миноре
И мелодию твою в частом переборе.
Блевать выходили элегантно, не спеша, с достоинством и извинениями<Имеется в виду древний эпикурейский обычай освобождать место для новой порции пищи, при посредстве - нет, не трех пальцев - гусиного перышка.>. Всем заправляли чревоугодный Бахус на пару с чреслолюбивым Эросом. Однако Бахус порядком окосел и рухнул покемарить под стол, а Эрос, воодушевившись, натянул потуже лук и взял бразды правления в свои руки. Пир быстро превратился в гулянку с бабами, а та - в бардачное действо и блудное непотребство. В оргию, одним словом, если по-эпикурейски. Потом пошли всей компанией в баню и ели там паюсную икру, дабы возбудить жажду, ну а затем, изрядно возбудив оную, снова пили, пели и предавались греху. Уже не ограничиваясь размерами триклиния - на балконе, на террасе, в галерее, в оранжерее. Грации все хохотали, Шванвич ревел как бык, Ржевский пропагандировал позицию бобра - зело галантную, пикантную и приятную для любострастия<Способ этот ничем не отличается от обычного коленно-локтевого, с той только разницей, что, будучи осуществляем, например, на лестнице, предполагает страстное вгрызание партнерши в перила.>. В общем, куда там фавнам с их нимфами...
В течение всей этой смачной вакханалии Буров, сам не чуждый ничего человеческого, словно бы разделился сознанием надвое. "Где же теоя бдительность, распросукин ты сын? - вопрошала одна половина, оценивающая и рассудительная. - Ведь возьмут тебя тепленьким, да и выпотрошат мозги". "Да и нехай, не жалко, - отвечала другая половина, бесшабашная и разгульная. - Хрена ли собачьего они в тех мозгах найдут? Там все как в тумане... Там-там-тарам-там-тарам... И память укрыта такими большими снегами... Пусть приходят, посмотрим еще, кто кому мозги вышибет. Насрать, жизнь копейка, судьба индейка..."
Гуляли с огоньком и умеючи, всю ночь. Утром же пришел Морфей, с ходу попросил Эроса, без проблем турнул Бахуса и мощно распростер свои крылья: грации подались отдыхать в палаты, Орлов отправился к себе, гвардейцы - в комнаты гостей, Ржевский прикорнул прямо на клавесине. А вот Бурову что-то не спалось. Сытый, пьяный, утешенный всем человеческим, он долго мылся в холодной воде, потом жевал капусту, вливал в себя рассол и, чувствуя наконец, что потихоньку трезвеет, с язвительной ухмылочкой придвинулся к зеркалу. М-да... Ну и рожа. Даром что черный, а сразу видно - зеленая. И когда же, спрашивается, этот чертов отбеливатель начнет действовать? А впрочем, если верить Калиостро, то не скоро - уж больно выпито было сильно. Нет, нет, право же, пьянству бой. Проклятье тебе, зеленый змий.
То, насколько сильно было выпито, Буров в полной мере понял позже, когда то ли на поздний завтрак, то ли на ранний обед начал собираться народ: бодрый и выспавшийся Орлов, мрачный, словно туча, Шванвич, рвущиеся снова в бой гвардейцы и Ржевский в не первой свежести, одетых задом наперед подштанниках. Все держались с Буровым крайне уважительно, обращались не иначе как Василь Гаврилыч, а секунд-майор, подпоручик и почти ротмистр при разговоре с ним выпрямляли спину. Как же - подполковник гвардии<Без сомнения, войска ГРУ - это элита, гвардия. По табели о рангах подполковник гвардии чином равен армейскому генерал-майору.>, орденоносец. Герой, излазивший все джунгли и болота Африки. О-хо-хо-хо-хо...
Ладно, плеснули гданской на старые-то дрожжи, заели кто икоркой, кто заливным, кто балычком, и Шванвич, надеясь поправить настроение, угрюмо повернулся к Орлову:
- Ну что, поедем к Вассерману-то?
И дабы внести совершенную ясность, зачем нужно ехать к Вассерману, он плотоядно хмыкнул, нехорошо оскалился и погрозил огромным, напоминающим кувалду кулаком.
- Конечно, поедем. Дадим звону. И в ухо, и в морду, и в ливер, обрадовался Орлов, мощно, под стерляжий присол, пропустил чарку гданской и внезапно, словно вспомнив что-то, помрачнел, перестал жевать. - Постой, постой. А какой сегодня день?
- Да суббота. Христос уже неделю как того... - Ржевский показал на потолок, тоже принял, зажевал икрой и смачно почесал в подштанниках. - А что, не пора ли нам впендюрить, господа? Дамы наши никак еще спят? А потом можно и Вассерману. По самые по волосатые...
И он сделал настолько похабный жест, что Шванвич подавился балыком.
- Нет уж, господа, Вассерману впендюривай-те без меня. Вернее, без нас. - Орлов еще приложился к гданской, яростно отдулся и посмотрел на Бурова. - Василь Гаврилыч, Маргадон ты наш, а я ведь твою персону брал не для себя - для сурпризу. Хочу тобой побаловать кавалера одного, в день его ангела. А день того ангела как раз сегодня. Так что скоро нам с тобой расставаться, а жаль. И что это я в тебя такой влюбленный...
Буров был на все согласный, вежливо кивал, пил себе лимонадус, ухмыляясь тонко и язвительно, - да, скоро будет кое-кому сюрпризец, главное только, чтоб отбеливатель не подвел...
А пасхальные забавы между тем шли своим чередом - вмазали еще, дождались дам, впендюрили, но не сильно, так, из уважения к слабому полу, вдарили еще по гданской, закусили поросятиной, напились чаю, и компания разом нарушилась: дамы, похохатывая, подались в парк любоваться красотами, Шванвич со товарищи отправился по душу Вассермана, а Буров с князем Римским стали собираться - не шутка, день ангела. Да еще с балом-маскарадом, огненной потехой и галантнейшим ужином. Собственно, Бурову что - кольчужку под кафтанец, котомочку на одно плечо, волыну на другое, и все, готов к труду и обороне. А вот их сиятельство граф Орлов... Тот решил явить себя во всем блеске, в прямом и переносном смысле этого слова: бархатный французский камзол с рубиновыми пуговицами, звезды, как и кресты на шее, из крупных солитеров, огромные, размером со сковородку, жемчужные эполеты, туфли с красными каблуками и пряжками а-ля Сен-Жермен, то есть алмазными, пуд, а может, и поболе золотого искусного шитья. А бесчисленные перстни, драгоценные брелоки, пышная, баснословно дорогая пена кружев на манжетах и груди!<По воспоминаниям современников, стоимость этих самых кружев доходила до тридцати тысяч рублей. Если кто забыл, цена средней кареты составляла сто рублей.> Да, чудо как хорош был Григорий Григорьевич и здорово напоминал могучий дуб, наряженный на Рождество вместо ели. Экипаж его, что поджидал у входа, также не подкачал и поражал изысканностью и великолепием: снаружи карета переливалась стразами, играла золотом и была запряжена в восемь линий, на запятках хмурились вооруженные гусары, рослый кучер представлял собой совершенного черкесца, а форейторы "на унос" являли точную копию китайских мандаринов. И это не говоря о зеркальных стеклах, пунцовой сбруе с серебряным набором и о сияющих кокардах и вычурных бантах на головах лошадей. Внутри карета была обита бархатом, устлана коврами и катилась с плавностью "шестисотого" "мерса". Только вот хозяин ее недолго тешился прелестями езды - голова Орлова свесилась на грудь, тело безвольно замерло, рот открылся. Груз всего выпитого, съеденного и оттраханного оказался чрезмерным даже для него. Так что в столицу империи Буров ехал, как философ, в компании мыслей - под скрип рессор, храп генерал-аншефа и мерное позвякивание колокольца верстомера. Чувствовал он себя не ахти, не лучшим образом, жутко хотелось пить, раскалывалась голова, тело омерзительно зудело, словно не мытое вечность. Уж не поделились ли с ним грации какими-нибудь въедливыми насекомыми, из тех, что в блошиную ловушку не поймаешь? Да нет, вроде не похоже - Орлов-то вон почивает без проблем, храпит блаженно и в ус не дует. Никто, видать, не пляшет у него лихой фокстрот в промежности... Нет, верно, не лобковые вши это, аллергия, результат излишеств, неумеренности и неправильного питания. Все, с завтрашнего дня надо начинать беречь здоровье. В частности, печень и почки. Никаких копченостей, солений, маринадов. Ни капли алкоголя. Побольше фруктов. И по женскому полу ходить поосторожнее, избегать случайных непроверенных щелей...
Так, занятый своими мыслями, катился Буров по Ижорскому плато, отчаянно чесался, вздыхал, смотрел себе в окошко на местные ландшафты. Эх, красота. Да, природа-мать. Ух, здорово. Еще не испоганили... Вскоре экипаж спустился с Пулковой горы, не останавливаясь, без бережения, миновал кордон, что у Средней рогатки, и, предерзко поднимая пыль столбом, подался в Московскую слободу. Дорога сделалась премерзкой: рытвины, пески, ухабы, глубокие промоины с густой, жирно чавкающей грязью. Карету начало отчаянно мотать, черкес на козлах заругался русским матом, князь Римский и генерал-аншеф пустил на грудь обильную слюну - счастливо и невинно улыбаясь. Как видно, снилось ему что-то очень хорошее. Наконец, перевалили старый Саарский мост через Фонтанную реку и под стук копыт о нечищенную мостовую, где каменную, где бревенчатую, полетели к Неве на Английскую набережную. К внушительному двухэтажному дому в семь осей по фасаду черного карельского камня, с балконами и колоннами, чем-то здорово напоминающему вытащенный на сушу корабль.
Да, кто-то праздновал день своего ангела с размахом. Кареты теснились вдоль Невы, сколько видел глаз, аж до самого Невского, из трюма дома-корабля звучала роговая музыка, гостей еще на ступеньках крыльца встречал итальянец-мажордом - в черном глазетовом камзоле, коротких бархатных штанах, шелковых, шитых золотом чулках, при невиданных размеров лорнете, огромной шпаге на боку и треуголке под локтем. Умильно улыбаясь, низко кланяясь, он препровождал их в аванзалу, где стояли навытяжку лакеи, мордастые, ливрейные, числом, верно, не менее четырех десятков.
- Как, что, уже? - Разбуженный отсутствием движения, граф Орлов зевнул, мощно потянулся и, взглянув в окно, разом преисполнился веселья. А, полный сбор. Самое время шутковать. - Потом извлек из карманца, устроенного в стене кареты, маску, радостно оскалился и подмигнул Бурову. Давай, Маргадонушка, надевай. Сам понимаешь, сюрприз.
О, ирония судьбы, маска была веселенькая, до боли знакомая, изображающая Скапена<См. первую книгу.>.
Тем временем дверь кареты открылась, черкесец, гусар и мандарины с почтением склонились до земли, и Буров с князем Римским подались на крыльцо, а после, с подачи мажордома, - в переднюю, вверх по лестнице. Двойной, роскошной, мраморной, на каждой ступени коей стояли опять-таки лакеи. Скоро, правда, показались и господа. Галантнейшее общество концентрировалось у стола с закусками и в ожидании момента, когда под звуки польского возможно будет проследовать в трапезную, разминалось разносолами и предавалось разговорам. Тема большей частью была одна и та же - об отъезде Калиостро. Таком внезапном, скоропалительном и напоминающем бегство. Причин тому называли несколько, но основною, навлекшей гнев императрицы, - подмену хитрым итальянцем ребенка графа Рокотова, так и не вылеченного им от гибельного недуга. Взалкал, пожадничал волшебник, денежки-то взял, а как увидел, что дело не выгорело, страшно испужался и взамен преставившегося дитя вернул другое, купленное у чухонцев. Еще упорно поговаривали, что будто бы Потемкин имел амур с принцессой Санта-Кроче, то бишь Калиострихой, и что галантные те махания пришлись зело не по душе императрице. Сим и объясняется скорый отъезд одного в Яссы, другого же вместе с изменщицей - к черту, с глаз долой, куда подальше...
Ярко горели лампионы, радужно переливались каменья, истово работали языки, челюсти, веера и лакеи. Дамы блистали туалетами, некоторые - шармом и красотой, мужчины, подчеркивая свою значимость, расправляли плечи, выкатывали грудь, сверкали остроумием, перстнями и брелоками. Только все одно - где им было до трех красавцев, с чувством угощавшихся тесной компанией. Рослых, широкоплечих, ядреных, как на подбор. Сразу видно братья Орловы. Вот старший, Ваня, персональный пенсионер<Иван Орлов за участие в перевороте 1762 года был облагодетельствован пенсией всероссийского значения.>, вот средний, Вова, директор Академии наук, вот младшенький, Федюня, генерал-аншеф. Все в датских париках<Считались лучшими.>, в парижской одежке, в варшавской, ладно стаченной обувке<Считалась лучшей.>. Ну, хороши! Дамы посматривали на них с восхищением, трепетно, оценивающе, с плотской надеждой, кавалеры - косо, недоброжелательно, с затаенной завистью: вот ведь подфартило, повезло некоторым. Из самой что ни на есть гвардейской грязи - в графы<Вообще-то сложившееся представление о братьях Орловых как о прозябавших в бедности этаких трудягах-гвардейцах не совсем верно. Достаточно сказать, что отец их был генерал-губернатором Новгорода.>. А кое-кто и в князья. Римской империи. А ведь если глянуть в корень, никакой галантности. Только-то и умеют, что кулачищами махать.
В это время открыли дверь - неспешно, по-хозяйски, уверенной рукой, и, перекрывая музыку, звуки голосов и деликатнейшее чавканье, кто-то с радостью позвал:
- Гриша! Брат! Кто, кто...
- Алехан! - обрадовался в свою очередь князь Римский, весело заржал и кинулся обниматься, Буров же в предвкушении дальнейшего помрачнел - вот ведь, блин, неисповедимы пути Господни. Ну и сюрпризец. И впрямь знатный...
Насколько знатный, он даже не подозревал.
- Ну, с днем ангела тебя. - Справившись наконец с Ниагарой чувств, старший Орлов оторвался от брата, снова молодецки заржал и, не оборачиваясь, поманил Бурова. - А ведь у меня для тебя сюрприз. Презент. Знаю, ты такой хотел давно. Ну, айн, цвай, драй...
Граф Орлов-Чесменский заинтригованно застыл, общество, зело заинтересовавшись, придвинулось поближе, Буров, внутренне усмехаясь, снял на счет "три" маску. И даже не понял в первый момент, что произошло. В зале повисла мертвая, прямо-таки кладбищенская тишина. Смолкло позвякивание посуды, стихло галантнейшее чавканье, сникли бессильно крылья вееров. Над столом повис полный штиль, только весело струилась гданская из опрокинувшейся бутылки да судорожно чихал, захлебывался кашлем какой-то подавившийся полковник. А потом вдруг все пришло в движение, возникла суета, и народ, словно при пожаре, поспешил на выход. Правда, про огненную стихию никто не заикался - одни кричали: "чума", другие - "оспа", третьи бежали молча, стараясь не дышать и закрывая платками лица. Миг - ив зале остался только Буров да пятеро братьев Орловых. Эти, похоже, не боялись ни чумы, ни оспы, ни самого дьявола<Когда в 1771 году в Москве начался бунт, усугубленный эпидемией чумы, а губернатор постыдно бежал, Григорий Орлов камергер и генерал - первым вызвался наводить порядок. Не убоялся ни заразы, ни бунтовщиков. И быстро восстановил статус-кво, причем без лишней крови. Через пару лет его младший брат Алехан, разыгрывая баталию под Чесмой, вывел свой флагманский корабль "Три иерарха" на линию огня, приказал отдать шпринг (мертвый якорь) и, демонстрируя хладнокровие и презрение к смерти, открыл ураганную пальбу прямой наводкой. Глядя на него, так же поступили и прочие флотоводцы, что повлияло в конечном счете на исход баталии. Федя Орлов в том же бою лично ходил на абордаж, вволю поработал клинком и кулаками, а чудом уцелев после взрыва корабля и будучи вытащен на борт, направил первым делом стопы на камбуз, где принялся гоношить яичницу. Турецкие ятаганы, полет под облака и длительное купание под ядрами не отразились ни в коей мере на его аппетите. Что же касается оспы, то Орловы имели все основания ее совершенно не бояться: на описываемый момент они уже прошли вариоляцию у Фомы Димздаля, развернувшего с благословения императрицы широкую кампанию по оспопрививанию. Кстати, Екатерина II была единственной в Европе венценосной особой, чье лицо не носило следов оспы.>.
- Ну, Гришка, здорово. Все чудишь?<Среди братьев Орловых, невзирая на чины, царила жестокая родственная иерархия. Так, старшего, Ивана, все называли папиком, судариком, Ванюшечкой и подчинялись ему безоговорочно, хотя чинами и наградами он был гораздо ниже братьев.> - вразвалочку, не спеша, подошел старшенький, Иван, крепко поручкался с князем Римским, посмотрел на Бурова, покачал головой. - Кого ж это ты привел? Страшен...
Что правда, то правда, внешне Буров стал очень нехорош - пошел какими-то пятнами, бесцветными проплешинами, наводящими на мысль о прогрессирующей проказе. Чертов эликсир все же начал действовать - черный смилодон превратился в пегого, сменил окрас на кардинальный леопардовый. Нельзя сказать, что это было ему к морде. То есть к лицу...
- Да, на роже будто черти горох мололи, - подтвердили, подтягиваясь, братья Вова и Федя, поздоровались сердечно с братом Гришей и с нескрываемым интересом уставились на Бурова. - Эко как тебя, паря... Ты вообще-то чьих будешь?
- Это Маргадон, боевой арап Калиостров, - несколько неуверенно объяснил князь Римский, глянул, будто в первый раз увидел, на скучающего Бурова и дружески улыбнулся Алехану. - Ты ж его давно хотел, брат? Так что владей. Зверь. Что там Трещале - Шванвичу вчера рожу набил. Вдрызг. Всмятку.
- Шванвичу? - разом подобрел, заулыбался Иван, тронул непроизвольно отметину на лбу и хрустко подогнул крепкие пальцы в кулаки. - Тогда давай, бери, Алешка, даже не думай. Мужик, он что - не баба, с лица воды не пить. Получше черта - и уже красавец. Впрочем, куда черту до этого...
- Господи, князь! - Поверив наконец-таки своим глазам, Алехан тем временем вышел из ступора, выругался семиэтажно и по-простому, без церемоний, бросился обниматься. - Вот это да! Какими судьбами? И что это у вас с лицом? Не забыл, значит, ночь в Париже, скопище вооруженных недругов и Васю Бурова, помахивающего лопатой...
- Так, загар сходит, - коротко пояснил Буров, трудно оторвался от Алехана, а тот, воодушевившись, со значением взглянул на братьев. - Это же князь Буров-Задунайский, отменнейший патриот. Человек наш, проверенный, испытанный в деле. Он меня в Париже от смерти спас. От верной, лютой. Ну, Гриша, спасибо. Уважил, ублажил. Вот это сюрприз! Вот это встреча! Ну и ну, так твою растак, едрена матрена!
Не слишком ли он радовался, этот расчетливый, многоопытный хитрован?
- Я и то смотрю, что морды он бьет по-нашему, совершеннейше по-русски, - мигом оживился князь Римской империи и бережно потрогал опухшую скулу. Иван же Орлов сделался задумчив и взглядом философа воззрился на Бурова:
- А что, князь, вино-то ты пьешь?
Хрен с ней, с рожей, главное, чтобы человек был хороший. Свой. Отменнейший патриот.
Часть 3
ПОДРУЧНЫЙ АЛЕХАНА
I
- Словом, князь, если вы еще не передумали положить свой живот на алтарь отчизны, то оставайтесь. Людям с вашими способностями всегда отыщется в отечестве достойное местечко, - изрек на следующий день граф Орлов-Чесменский за чаем с пирогами, коврижками и марципанами. А хитрые глаза его продублировали сказанное: "Куда ты, парень, денешься с такой-то рожей. Красно-буро-черно-малиновой. В крапинку".
Чай пили после ужина в кабинете графа: инкрустированная мебель, персидские ковры, неохватный глобус с воткнутым флажком на месте Чесмы. В клетках сладостно заливались канарейки, кормленные для вящей голосистости коноплей, аглицкий кладенный для наилучшего промысла мышиного кот<Считается, что кастрированные коты лучше ловят мышей.> плотоядно щурился на них, пронзительно чихал - в ноздри ему забивался едкий дым хозяйского кнастера<Сорт трубочного табака.>. Все дышало миром, гармонией, обстоятельностью и достатком.
- Ваше предложение, граф, зело лестно для меня. Почту за честь, - с чувством ответил Буров, с достоинством вздохнул и степенно отхлебнул жасминового чаю. - Готов врагам отечества рвать глотки зубами. Лопатой, чай, махать не разучился. - Приложился к марципану, хрустко прожевал, нацелился на коврижку. - Скажите, граф, а что маркиз? Здравствует ли?
Ему и самому не хотелось расставаться с графом - по крайней мере, теперь, пока идут процессы интенсивного отбеливания. Действительно, куда подашься с такой-то рожей? К тому же за железными засовами да за крепкими стенами меньше шансов остаться без мозгов. Сейчас лучше не спешить, выждать время, вернуть себе здоровый цвет лица. А там - будем посмотреть.