Страница:
- Не этот ли кавалер-то? - Буров вытащил портрет де Гарда, не ахти какой, в профиль, и по тому, как вздрогнул Вассерман, как судорожно расширились его зрачки, понял, что попал в точку. А еще он вспомнил вдруг, что отрубленная кисть Бойца так и маринуется у него в кармане, еще, слава тебе, Господи, завернутая в платок. Ай-яй-яй-яй - нехорошо-с. Да вообще, если глянуть в корень, радоваться нечему: у трона окопался какой-то де Гард, мутит, падла, воду, вносит беспредел, да еще и не сам, а стараниями зомбированных, неизвестно откуда взявшихся Уродов и при посредстве еврейского, помнящего еще, верно, легионы Помпея спецназа<Римский полководец Помпеи и захватил Палестину.>. Вот весело так уж весело. Только хорошо смеется тот, кто умирает последним.
- Ну что, накарябал? - Буров подождал, пока писец смахнет песок с допросного листа, глянул, вник, одобрительно кивнул. - Закругляйся, пойдет. - Поманил охранника, скучающего у двери, показал на Вассермана, бледного как полотно. - Накормить, напоить, обращаться с бережением, человечно. В отдельную палату его, подальше от этих, - и он с брезгливостью глянул на Уродов, слаженным дуэтом смердящих в уголке, - третьего, Ивана Федорова, передали в распоряжение чародея Дронова. Вот к нему-то, наговорившись с Вассерманом, и отправился вскоре Буров, с тяжелым сердцем и недобрыми предчувствиями. Хорошо, идти было недалеко, прямо по коридорчику да вниз по лесенке.
Интуиция Бурова не подвела - в палатах Дронова было тягостно. Сам злой колдун был жутко сосредоточен, напоминал Джека Потрошителя и с ловкостью светила от медицины препарировал первопечатника Федорова - тот лежал рожей кверху на столе, крепко связанный по рукам и ногам. Чмокала распластываемая плоть, похрустывали распиливаемые кости, смрад стоял настолько убийственный, что мухи не летали. Однако, судя по вспотевшему лицу мага, по его тяжелому дыханию, первопечатник Федоров был не то чтобы как огурчик, но еще неплох, совсем неплох. Это в такую-то жару. Ну, орел. Только первое впечатление обманчиво...
- Дрянь жмуряк, говно, - веско законстатировал колдун, вытащил у Федорова из чрева что-то осклизло-черное, с чувством понюхал, крякнул и сунул под нос Бурову: - Чуешь, ваша светлость, как шибает-то? Чуешь? Вот и я говорю, не так, как надо, слабо. Не жилец, значит, к осени загнется. А все оттого, что слеплен хреново, наспех, шиворот-навыворот, без души. Эко дело из могилы-то поднять, такое любой дурак может. А ты вот возьми заговори его на порчу да на гной, врежь оберег от мух, опарышей да прочей нечисти, всыпь в требуху ему листа терличного для силы да вбей монету медную в кишку, чтобы послушен был. Вот тогда будет жмуряк так жмуряк. Всем мертвякам мертвяк, не труп ходячий - огурчик. Помню, с дедушкой покойником мы на Печоре такое творили... Эхма... - Он швырнул на место что-то осклизло-черное, вытащил цыганскую иглу с продетой дратвой и принялся зашивать Ивану Федорову живот - мастерски, невозмутимо, с завидной ловкостью, словно бы не чародейничал всю жизнь, а сапоги тачал. Потом вытянул из штанов крест, большой, серебряный, висящий на шнурке, плюнул на него и прижал мертвяку к груди. - Ну что, хорош бока давить, давай подымайся.
Явственно зашипело, запахло жареным, жмуряк дернулся, как от удара током, рявкнул и уселся на столе. Страшные гноящиеся глаза его открылись, челюсть отвисла, вонь в камере сделалась невыносимой. Больше здесь делать было нечего.
- Эй, люди, - сразу же позвал конвойных Буров, хотел было отчалить вместе с Федоровым, но не дали - колдун задержал. Заулыбался умильно, пустил слезу по бороде, бухнулся в ноги со страшным грохотом:
- Батюшко, надежа князь, ты уж походатайствуй перед его сиятельством, чтобы не присылал ко мне более суку Лушку. Затхлая она, гунявая, буферов и в помине нет, одна страма. Нет бы мне девицу красную, ладную, такую, как тебе сужено, - умницу, красавицу, мастерицу да забавницу... А то тошно мне, князь, ох как тошно. Сбегу ведь, сгину, не посмотрю на дармовой прокорм. Нам окромя своих цепей терять нечего.
- Ладно тебе, старче, чего-нибудь придумаем, - нехотя покривил душой Буров, откланялся и, несколько развеселившись от нелепости набреханного, отправился с докладом к Чесменскому. Ох, видимо, совсем уже дошел до ручки злой колдун, верно, много пьет и забывает закусывать.
Ну это ж надо же такое наплести, красная девица, умница и красавица. Интересно, кто, графиня Потоцкая, княгиня Фитингофф или баронесса Сандунова? А может, ее величество самодержица российская? Слов нет затейница еще та, мастерица знатная, на все руки и ноги...
Так, занятый своими мыслями, Буров и предстал пред очами Чесменского, для борьбы со стрессом и профилактики инфаркта принимавшего горячительное богатырскими дозами. В комнате стоял стеной никоциановый дым, однако воздух отдавал порохом, грозой, атмосферными разрядами. Правда, едва заявился Буров, добавилось еще зловоние морга.
- Да, князь, чую, потрудились вы с душой, - по-кроличьи закрутил носом Орлов, залпом, для лучшей нейтрализации трупных испарений, принял стакан романеи и кончиками пальцев, отдувшись, взял допросный лист. - Так, так, так твою растак...
Быстро прочитал, крякнул, воззрился на Бурова:
- Да, князь, заварили мы с вами кашу, можно не расхлебать. Теперь или мы устроим де Гарду козью рожу, или он вывернется и сожрет нас. Да уж, без соли, без перца, точно не подавится. Скользкий, гад, матерый, а уж яду-то, яду. На нас, князь, точно хватит. - Он ненадолго замолк, потер бычачий, шишковатый загривок и неожиданно, с невиданной экспрессией, жахнул кулачищем о стол. - Такую твою мать... Да и насрать. Хрена ли нам бояться этого де Гарда, сами и сожрем его. Жизнь копейка, судьба индейка. Двум смертям не бывать, одной не миновать. А, князь?
На какой-то миг он вдруг превратился из графа, адмирала и генерал-аншефа в бесстрашного гвардейца-забияку Алешку Орлова, и миг этот был прекрасен. Именно таким вот и был Алехан, когда решил судьбу Чесменской баталии, еще не начиная ее<Ситуация на русской эскадре накануне Чесменской битвы была очень непростой. Каждый из трех флотоводцев - и адмирал Спиридонов, и Алехан Орлов, и английский наемник сэр Джон Эльфистон - тянул одеяло на себя, ибо получили подробные, но совершенно противоречивые инструкции от матушки императрицы. Единоначалия, железной дисциплины и безоговорочной субординации, столь необходимых в решающем сражении, не было. Были склоки, дрязги, шатания и выяснения отношений. И тогда Алехан, понимая гибельность происходящего, взял всю ответственность на себя приказал поднять на своем борту сигнальный кейзер-флаг, на котором чернел двуглавый орел штандарта. Это означало, что отныне его распоряжения были равнозначны приказам ее величества самодержицы российской...>.
- Само собой, ваше сиятельство, насрать, - с бодростью согласился Буров, в душе отдал должное мужеству Чесменского, в подробностях поведал о разговоре с Вассерманом, в деталях осветил процесс вскрытия первопечатника, получил устную благодарность от начальства и отправился без промедления на кухню. Ему до тошноты хотелось есть, а еще больше - залечь в горячую, с шапкой мыльной пены воду, однако отрубленная кисть де Гардова бойца держала его мертвой хваткой за глотку. В ней уже, похоже, завелись черви...
На кухне Буров разжился молоком, топленым жиром, кое-какой посудой и не удержался, мощно взял на зуб расстегайчик с вязигой. Вздохнул - да, хорошо, но мало. Как там говорится-то - слону дробина? У себя в апартаментах он закрылся на ключ, вытащил ампутированную конечность, со тщанием осмотрел, понюхал, помял и бодро прищелкнул языком - не первой свежести, конечно, но ничего, сойдет. Главное, не спешить - положить в молоко, дать размякнуть, затем для эластичности смазать жиром, ну а уж потом только заниматься ремеслом. И то вдумчиво, по чуть-чуть, с чувством, с толком, с расстановкой. Не так, как Никита Кожемяка...<Былинный персонаж, виртуоз-надомник, отличавшийся богатырской силой. Однажды в самый разгар трудового дня донесли ему, что Змеище Поганый со своими выблядками вновь идет войной на Святую Русь. "Никак неймется ему" яростно вскричал умелец, страшно осерчал и, дернув в гневе ручищами, испортил разом двенадцать шкур. Воловьих.> Впрочем, теория одно, а практика совсем другое. Буров изматерился, измаялся, пока снял кожу с кисти, выскоблил, отмыл, прожировал и соорудил в конце концов некое подобие перчатки. Топорное, не Ив Сен-Лоран, беременным и детям лучше бы не смотреть. Не торопясь надел, взялся за "коготь дьявола" и... самодовольно хмыкнул - клинок налился тусклым, вот уж воистину мертвящим светом. Ура, работает! Да еще как! Воровато оглянувшись, Буров отогнул шпалеру и медленно повел клинком по деревянной панели. А хоть бы и быстро, "коготь дьявола" легко вспорол и мореный дуб, и кожаные обои, и камень капитальной стены, оставив чудовищную, напоминающую след бритвы в глине отметину.
"Ну, теперь без денег не останемся, все сейфы будут наши", - сам себе сбрехал Буров, перчатку снял, набил бумагой, смазал жиром и вместе с магическим клинком убрал подальше - сладкая парочка, такую мать. Потом он мылся, отдавал должное обеду, не погнушался выдержанным Гран-Крю и в конце концов завалился спать. Кто это сказал, что сон на полный желудок вреден? Не иначе как какой-нибудь эстет, ни хрена не понимающий в этой жизни.
VI
Понедельник, как и положено понедельнику, выдался тяжелым. Собственно, начался он совсем неплохо - Вассерман, разбуженный Буровым ни свет ни заря, так и продолжал играть роль хорошего мальчика, поведав в разговоре тет-а-тет много чего интересного. Да, это он снабжал фальшивыми ассигнациями евреев на Сенной и в ту проклятую пятницу был действительно у Менделя Борха, где, видимо, прогневив чем-то Яхве, и нарвался на засаду. Только в последующей мокрухе ничуть не виноват, потому что Бойцы действуют сами по себе, отчета никому не отдают и подчиняются только де Гарду.
- Бойцы? - якобы удивился Буров, с недоумением поднял бровь, и в тихом голосе его послышалось сомнение. - Сколько же их у него? Легион?
- Тот, кто считал, уже не скажет, - скорбно ответил Вассерман и посоветовал наведаться в клоб гробовщика Шримгельхейма<Почти что не врет. Одним из первых клобов (клубов), открывшихся в Петербурге в то время, было заведение гробового мастера Уленглугла.>, на самом деле вроде бы принадлежащий де Гарду. Там, судя по всему, чеканят фальшивые полтинники, а значит, можно встретить и Уродов, и Бойцов. Не говоря, конечно, о громадных неприятностях. А еще совсем неплохо бы заглянуть в дом часовщика Киндельберга, что у Полицейского моста. Там вроде бы чеканят фальшивые червонцы со всеми вытекающими из этого последствиями...
В общем, утро понедельника выдалось у Бурова удачным на редкость. Это если учесть еще, что после завтрака его высвистал Чесменский, довольный, улыбающийся, смотрящий добро и ласково.
- Ну все, теперь этот де Гард у нас вона где, - с чувством похвалился он и показал огромный, похожий на кузнечный молот кулак. - Вчера было высочайше решено создать комиссию под началом обер-прокурора и произвести строжайший розыск по всем изложенным мною пунктам. Теперь уже, гад, не отвертится - свидетели у нас есть, улики тоже, а факты, как говорится, вещь упрямая. Кстати, князь, видел вчера этого мизерабля Шешковского. Выглядит презанимательно - глаз на роже не видно, одни бинты, похоже, дело там совсем не в геморроидальных коликах. А впрочем, у этого засранца что голова, что жопа - все одно. Трам-пам-пам-пам-пам-пам. Гром победы, раздавайся...
Неприятности начались за обедом, после ботвиньи с осетриной, щей с фаршированными кишками и жареного поросячьего бока, начиненного гречневой кашей. В дополнение к гусю с черносливом, яблоками и фисташками принесли голубиную почту - маленький замшевый мешочек, завязанный опломбированной ленточкой. Голубя показывать не стали, сказали, плох, еле-еле дотянул на бреющем.
- Что это еще за черт, - хрустнул сургучом Чесменский, вскрыл контейнер, извлек послание и, расшифровывая на ходу, принялся вникать. При этом он морщил лоб, делал остановки и проговаривал про себя с трудом усвоенное, так что Буров по его губам прочитал: "Провал... жестокий... не виновата... встречайте в среду... морским путем..."
- Так, такую твою мать, - выдохнул наконец Чесменский, принял, не обидев себя, рому, сжег послание, выпил еще и зверем, впрочем не особо хищным, воззрился на лакея: - Как служишь, сволочь? Как стоишь? Повару передай, сгною. Распоясались тут у меня, разболтались. Вот я вас и не так, и не этак, и не в мать.
Далее трапезничали тягостно, в молчании, только постукивало серебро о фарфор да сопел на редкость страшно хозяин дома - чувствовалось, что настроение у него не очень. Оживил атмосферу уже в конце обеда начальник вертухаев из узилища - вломился без спроса, метнулся к Чесменскому и почтительнейше, оглушительным шепотом доложил:
- Приятного аппетита, ваша светлость. А у нас беда. Жидовин Вассерман плох. В обед хлебово принесли ему, а он тихий лежит, в бараний рог согнутый, холодный уже. Кажись, не дышит...
- Так, - выразился по матери Чесменский, выпил в одиночку, покосился на лакея: - Десерта не надо. - Встал, швырнул салфетку в жареного барана, жутко посмотрел на Бурова, мирно угощающегося зайчатиной. - Пойдемте-ка, князь, глянем. Так ли этот Вассерман плох, как говорят. А то ведь у нас здесь все привыкли работать языком. Только языком, такую мать, языком.
И, не сдерживаясь более, дико зарычав, он взял тюремного начальника за ворот, с легкостью, аки кутенка, воздел на воздух и принялся бешено трясти. При всеобщем понимании, непротивлении и молчании. А что тут скажешь богатырь, он и есть богатырь. Тем паче в ранге генерал-аншефа, в графском достоинстве и в своем доме. И после доброго литра выпитого. А может, и после двух... Наконец, словно наскучившую куклу, Алехан отшвырнул подчиненного, с шумом, гневно раздувая ноздри, перевел дух и решительно направился к дверям, не забыв, впрочем, остановиться у стола, дабы приложиться к горячительному. Буров, сразу помрачнев, потащился следом, настроение у него - вот уж верно говорят, что дурной пример заразителен, пошло на спад. Во-первых, с зайцем пообщаться не дали, а во-вторых, и это главное, Вассермана, похоже, отравили. Старо, как Божий свет, нет человека - нет проблемы. Кому они нужны, живые-то свидетели? А яд штука удобная, бессчетное число раз проверенная, не требующая ни глазомера, ни координации, ни крепкой руки. Недаром же говорили древние: plus ect hominen extinguere veveno guam occidere gladio<Легче убить человека ядом, чем пронзить мечом (лат.). Нельзя не согласиться с Буровым: вся человеческая история - это история применения ядов. Отраву подмешивали в напитки и пищу, ее хранили в перстнях, ею смазывали специально изготовленные булавки и ключи, пропитывали перчатки, обувь, белье, книги. Многие высокопоставленные персоны, такие как Леонард Мадридский и дон Хуан Австрийский, умерли от прикосновения к отравленной одежде, а в одной веселой балладе говорилось о том, что благовоние способно убивать. Папа Клемент VII, по-видимому, был отравлен испарениями мышьяка, запрятанного в факел, а Генрих VII и кардинал де Бернуль, не говоря уже о многочисленных жертвах семьи Борджиа и о византийских императорах, погибли от яда, содержавшегося в просфорах. Неаполитанский царь Конрад и, вероятно, Людовик XIII пали жертвами отравленной клизмы, король Польский Владислав был убит ядом, помещенным во влагалище любовницы, а Кальпурний (римский политический деятель, консул) избавлялся от своих жен, втирая им в самые интимные места порошок мышьяка. Египетские жрецы расправлялись с неугодными при посредстве персика - то есть синильной кислоты, содержащейся в его косточках, древние греки жаловали аконит и болиголов (именно от его настойки и погиб Сократ), римляне уважали яд змей и отраву животного происхождения. Чем потчевал своих врагов грозный царь Иоанн свет Васильевич, доподлинно неизвестно, но результат был налицо - люди умирали в корчах, мучительно, со стопроцентной вероятностью. Уже упоминавшийся выше "волхв лютый" Елисей Бомелий дело свое знал. Позже, по мере развития науки, в руки отравителей попали цианиды (убийство ригория Распутина), соединения талия (покушение на Фиделя Кастро), боевые газы, синтетические яды. Дело по изысканию все новых видов отрав спорилось. Так, во времена отца всех народов товарища Сталина в СССР существовала целая секретная лаборатория под руководством профессора Майроновского. В эпоху развитого социализма КГБ также придавал огромное значение применению ядов, и именно в его недрах был разработан печально известный рицин - вытяжка из клещевины, в шесть тысяч раз более смертельная, чем цианиды. Именно при помощи этого яда был убит в 1978 году болгарский диссидент Георгий Марков. Что делается сейчас - тайна за семью печатями. Однако скоропалительные смерти влиятельных персон от аллергии, сердечной недостаточности или приступа астмы наводят на мысли, и мысли странные... Да, видно, правильно, что человека легче прикончить ядом, чем пронзить мечом.>.
Главный по узилищу не соврал - Вассерман действительно лежал, скорчившись, не дыша, постепенно принимая температуру окружающей среды. Только вот с лицом у него было как-то не так. Нет, не мерзкие следы, возникающие вследствие действия яда, обезображивали его, не трупные пятна, не запекшаяся кровь. Черты Вассермана были искажены ужасом - безмерным, неописуемым, не поддающимся оценке. Нечеловеческим. И так-то был при жизни не красавец, а теперь... Лучше не смотреть.
- Да, готов, - кинул взгляд Чесменский, выругался, засопел, пальцем поманил тюремного начальника. - К черкесцам на Кавказ поедешь, сволочь. Весь сегодняшний караул выпороть, беспощадно, кнутом, а как подлечатся - в солдаты. К тебе в подчинение. А сейчас иди, кликни Ерофеича. Живо у меня.
И чтобы показать, насколько живо, дал экс-начальнику пинка - вылетел тот из камеры шмелем, со скоростью просто невероятной.
- Здравствуй, государь ты мой, - быстро, как по мановению волшебной палочки, появился Ерофеич, повздыхал, поцокал языком, понаклонялся над телом. - Ишь ты, болезный, как его. Даром что жидовин и нехристь, а все одно - тоже Божья тварь, человек как-никак... - Кашлянул, тронул жиденькую, но все же пудреную швелюру и сказал: - И-и, государь ты мой, не обессудь. Носом, руками не пойму. Надо вскрывать.
- Ну так давай, вскрывай. - Из правого кармана камзола Чесменский вытащил янтарную табачницу, из левого - фарфоровую трубку, с пыхтением набил, понюхал, крякнул, дождался поднесенного раболепно огня. - Давай, давай, не тяни жида за яйца.
Ерофеич между тем открыл сафьяновую суму, надел мясницкий, хорошей кожи фартук, извлек поблескивающий зловеще инструмент, и пошла работа. Вот тебе и травник, вот тебе и знахарь - и жнец, и швец, и на дуде игрец. Одно слово - виртуоз. В мгновение ока бедный Вассерман был вскрыт, разделан, выпотрошен, тщательно осмотрен, основательнейше обнюхан. Процесс шел активно, однако Ерофеич кривил рот, хмурился, всем своим видом выказывая неудовлетворенность и неудовольствие. Где фиолетовый цвет языка, кирпично-кровавый печени и черный кишечника? Почему не прожжен желудок? Отчего это в подчревной области все обстоит благополучно? Где все симптомы, где? Так что скоро пришлось взглянуть правде в глаза - прервать процесс, вернуть Вассерману Вассерманово и виновато посмотреть на Чесменского:
- Все чисто, ваше сиятельство, отравы нет. Буров при этом едва заметно хмыкнул - ко всем этим манипуляциям, связанным с органолептикой, он отосился скептически. Глаз-алмаз - это, конечно, хорошо, но спектральный анализатор, мембранный хромотограф или, на худой конец, аппарат Марша<Аппаратура для определения наличия и концентрации ядов.> куда как лучше. Правильный яд не оставляет видимых следов. А потом, судя по всему, что-то не похоже, что глушанули Вассермана токсинами. Скорее здесь что-то психотропное, нервирующее, берущее конкретно за душу.
- Как это нет отравы? - удивился Чесменский, выругался, но не всерьез, и затянулся так, что захлюпало в трубке. - Ты хорошо смотрел? Везде?
- Везде, ваша светлость, везде. - Ерофеич поклонился, виноватясь, вздохнул и с достоинством, пошмыгивая носом, принялся убирать инструмент. Только вот в душу мне к нему не глянуть. Не по моей, государь ты мой, это части, не по моей.
- А, вот оно что, - побагровел Чесменский, поперхнулся дымом, закашлялся. - И как это я сразу не сообразил, по чьей это части... Выругался, но уже без дураков, подозвал экс-начальника застенка, приготовившегося к худшему. - Кавказ отменяется, остаешься здесь. А этого, - он указал на Вассермана, скорбно распластавшегося на столе, давай вниз, к Дронову. Посмотрим, такую мать, что тот скажет.
Злой кудесник Дронов был колдун природный<Природный колдун - наиболее сильная категория колдунов, наделенных особым даром и способностью поддерживать непосредственный контакт с нечистой силой. Такими колдунами не становятся - рождаются. Генеалогия их такова: ведьма родит девку, эта вторая приносит третью, и родившийся от той мальчик сделается на возрасте колдуном. Различают еще "ученых" колдунов, научившихся промыслу у природных, а также "невольных", получивших свою силу по незнанию, волей случая, по принципу: Бог шельму метит. Вернее, черт.>, со стажем, а потому не столько говорил, сколько дело делал. Не откладывая оное в долгий ящик, он открыл "книгу отреченную"<Постановление Стоглавого собора 1551 года приводит названия "отреченных книг", коих следует избегать христианам. Это "Шестокрыл", "Воронограй", "Остромий", "оелей", "Альманах", "Звездочеты", "Аристотель", "Аристотелевы врата", а наипаче "Черная Библия" Петра Могилы, писанная, по преданию, с благословения дьявола.>, бесовскую, "Шестокрыл", выпустил, как обычно, в мисочку водки да зашептал истово слово потаенное, волховское, чаровное:
- Бду, бду, бду, бду...
А как закончил свои коби еретические, горькую выпил, огурчиком заел и, отдышавшись, поведал правду-матку.
- Сие, ваша светлость, не отрава какая и не яд злой. Вражьи словеса это, заговор на испуг. Сердце-то у покойника смотрели? Чую, что нет. Быстро он подошел к Вассерману, извлек сердце, покачал на руке. - Вишь ты, и впрямь с изъяном, негодное совсем, лопнувшее от страха. Да, не медвежья болезнь, не с головой плохо, не естества недержание...
- А кто заговорил-то, сказать можешь? - вяло поинтересовался Орлов, глянул на часы и потянулся так, что затрещали кости. - Какая сволочь?
По тону, по артикуляции, по сжатым кулакам ясно чувствовалось, что магия ему прискучила.
- Э, батюшка, не так-то тут все просто. Тут знаешь какие волшебные препоны понаставлены. - Колдун понюхал руку, вытер о штаны, опять понюхал, сплюнул, прерывисто вздохнул и, выловив из плошки маринованный грибок, с достоинством, неспешно отправил его в рот. - Так что не я - вот этот скажет, - и, указав на Вассермана, он принялся жевать. - Слепить его мертвяком ладным, сделать потвор знатный, чары навести изрядные, с зелейством да кобением, и все. Забает, заговорит, все поведает, аки на духу. Потому как...
- Ну так и давай, лепи, - прервал его Чесменский, встал, набычился, судорожно зевнул и начал подаваться к двери. - Хоть ладным, хоть знатным, хоть изрядным. Как хошь. Только чтобы сказал, такую мать... - Выругался как бы про себя, оттопырил губу и повернулся к Бурову: - А вам не кажется, князь, что день нынче как-то не задался?
- М-да уж. - Буров неопределенно хмыкнул, пожал плечами и промолчал. Действительно денек не очень - сперва кто-то провалился с треском, потом убрали главного свидетеля, и что там будет впереди, один Бог знает. Пришла беда - отворяй ворота. Се ля ви - суровая проза жизни спецслужебного бытия. Что же касается оккультной стороны дела, то здесь Буров ничему не удивлялся - во-первых, видимо, знакомство с Калиостро сказывалось, а во-вторых... Что там мертвяки-жмуряки, вражьи словеса и наговор на Вассермана, когда в 1991 году, сразу после путча, из окон выбросились головками на асфальт аж 1746 человек из высшей номенклатуры. Слаженно, дружными рядами, в ударно-централизованном порядке, как и положено партийцам. Будто кто-то невидимый дал команду на старт. Вот это магия так магия, такое де Гарду и не снилось...
- Да что ты, кормилец, окстись, ведь дело-то это не простое, хлопотное. - Колдун заторопился, задергал бородой, изо рта его брызнула слюна, разбавленная маринадом. - Чтобы мертвяк ладный был, говорливый, нужно вначале погребсти его по вашему, по христианскому обычаю, а затем... - Глянув на Вассерманово обрезанное естество, он замолк, поперхал горлом, и экспрессии в его голосе поубавилось. - Ну, в общем, вначале зарыть надо. Подымать будем потом. Батюшка мой, все исполню для тебя в точности, не пожалею ни силов, ни умений. Только ты уж не присылай ко мне Лушку, гунявая она, Лушка-то, затхлая...
Вот ведь, хоть и природный колдун, а по сути своей дурак.
- Пошел на хрен, - прервал общение Чесменский, в раздражении потряс кулаком и уже на лестнице произнес: - Да, князь, понедельник он и есть понедельник. Тяжелый день.
Еще какой. Только они выбрались из-под земли на белый свет и вдохнули полной грудью благоухание сада, как послышался дробный стук копыт, скрип рессор, пофыркивание лошадей, и во двор пожаловали боевые экипажи. Это прибыл, как выяснилось вскоре, богатырь Гарновский со своими чудо-молодцами. А круглосуточные посты, а строжайший караул, а печатные станы, являющие собой главную улику для предстоящего следствия?
- Ну что, накарябал? - Буров подождал, пока писец смахнет песок с допросного листа, глянул, вник, одобрительно кивнул. - Закругляйся, пойдет. - Поманил охранника, скучающего у двери, показал на Вассермана, бледного как полотно. - Накормить, напоить, обращаться с бережением, человечно. В отдельную палату его, подальше от этих, - и он с брезгливостью глянул на Уродов, слаженным дуэтом смердящих в уголке, - третьего, Ивана Федорова, передали в распоряжение чародея Дронова. Вот к нему-то, наговорившись с Вассерманом, и отправился вскоре Буров, с тяжелым сердцем и недобрыми предчувствиями. Хорошо, идти было недалеко, прямо по коридорчику да вниз по лесенке.
Интуиция Бурова не подвела - в палатах Дронова было тягостно. Сам злой колдун был жутко сосредоточен, напоминал Джека Потрошителя и с ловкостью светила от медицины препарировал первопечатника Федорова - тот лежал рожей кверху на столе, крепко связанный по рукам и ногам. Чмокала распластываемая плоть, похрустывали распиливаемые кости, смрад стоял настолько убийственный, что мухи не летали. Однако, судя по вспотевшему лицу мага, по его тяжелому дыханию, первопечатник Федоров был не то чтобы как огурчик, но еще неплох, совсем неплох. Это в такую-то жару. Ну, орел. Только первое впечатление обманчиво...
- Дрянь жмуряк, говно, - веско законстатировал колдун, вытащил у Федорова из чрева что-то осклизло-черное, с чувством понюхал, крякнул и сунул под нос Бурову: - Чуешь, ваша светлость, как шибает-то? Чуешь? Вот и я говорю, не так, как надо, слабо. Не жилец, значит, к осени загнется. А все оттого, что слеплен хреново, наспех, шиворот-навыворот, без души. Эко дело из могилы-то поднять, такое любой дурак может. А ты вот возьми заговори его на порчу да на гной, врежь оберег от мух, опарышей да прочей нечисти, всыпь в требуху ему листа терличного для силы да вбей монету медную в кишку, чтобы послушен был. Вот тогда будет жмуряк так жмуряк. Всем мертвякам мертвяк, не труп ходячий - огурчик. Помню, с дедушкой покойником мы на Печоре такое творили... Эхма... - Он швырнул на место что-то осклизло-черное, вытащил цыганскую иглу с продетой дратвой и принялся зашивать Ивану Федорову живот - мастерски, невозмутимо, с завидной ловкостью, словно бы не чародейничал всю жизнь, а сапоги тачал. Потом вытянул из штанов крест, большой, серебряный, висящий на шнурке, плюнул на него и прижал мертвяку к груди. - Ну что, хорош бока давить, давай подымайся.
Явственно зашипело, запахло жареным, жмуряк дернулся, как от удара током, рявкнул и уселся на столе. Страшные гноящиеся глаза его открылись, челюсть отвисла, вонь в камере сделалась невыносимой. Больше здесь делать было нечего.
- Эй, люди, - сразу же позвал конвойных Буров, хотел было отчалить вместе с Федоровым, но не дали - колдун задержал. Заулыбался умильно, пустил слезу по бороде, бухнулся в ноги со страшным грохотом:
- Батюшко, надежа князь, ты уж походатайствуй перед его сиятельством, чтобы не присылал ко мне более суку Лушку. Затхлая она, гунявая, буферов и в помине нет, одна страма. Нет бы мне девицу красную, ладную, такую, как тебе сужено, - умницу, красавицу, мастерицу да забавницу... А то тошно мне, князь, ох как тошно. Сбегу ведь, сгину, не посмотрю на дармовой прокорм. Нам окромя своих цепей терять нечего.
- Ладно тебе, старче, чего-нибудь придумаем, - нехотя покривил душой Буров, откланялся и, несколько развеселившись от нелепости набреханного, отправился с докладом к Чесменскому. Ох, видимо, совсем уже дошел до ручки злой колдун, верно, много пьет и забывает закусывать.
Ну это ж надо же такое наплести, красная девица, умница и красавица. Интересно, кто, графиня Потоцкая, княгиня Фитингофф или баронесса Сандунова? А может, ее величество самодержица российская? Слов нет затейница еще та, мастерица знатная, на все руки и ноги...
Так, занятый своими мыслями, Буров и предстал пред очами Чесменского, для борьбы со стрессом и профилактики инфаркта принимавшего горячительное богатырскими дозами. В комнате стоял стеной никоциановый дым, однако воздух отдавал порохом, грозой, атмосферными разрядами. Правда, едва заявился Буров, добавилось еще зловоние морга.
- Да, князь, чую, потрудились вы с душой, - по-кроличьи закрутил носом Орлов, залпом, для лучшей нейтрализации трупных испарений, принял стакан романеи и кончиками пальцев, отдувшись, взял допросный лист. - Так, так, так твою растак...
Быстро прочитал, крякнул, воззрился на Бурова:
- Да, князь, заварили мы с вами кашу, можно не расхлебать. Теперь или мы устроим де Гарду козью рожу, или он вывернется и сожрет нас. Да уж, без соли, без перца, точно не подавится. Скользкий, гад, матерый, а уж яду-то, яду. На нас, князь, точно хватит. - Он ненадолго замолк, потер бычачий, шишковатый загривок и неожиданно, с невиданной экспрессией, жахнул кулачищем о стол. - Такую твою мать... Да и насрать. Хрена ли нам бояться этого де Гарда, сами и сожрем его. Жизнь копейка, судьба индейка. Двум смертям не бывать, одной не миновать. А, князь?
На какой-то миг он вдруг превратился из графа, адмирала и генерал-аншефа в бесстрашного гвардейца-забияку Алешку Орлова, и миг этот был прекрасен. Именно таким вот и был Алехан, когда решил судьбу Чесменской баталии, еще не начиная ее<Ситуация на русской эскадре накануне Чесменской битвы была очень непростой. Каждый из трех флотоводцев - и адмирал Спиридонов, и Алехан Орлов, и английский наемник сэр Джон Эльфистон - тянул одеяло на себя, ибо получили подробные, но совершенно противоречивые инструкции от матушки императрицы. Единоначалия, железной дисциплины и безоговорочной субординации, столь необходимых в решающем сражении, не было. Были склоки, дрязги, шатания и выяснения отношений. И тогда Алехан, понимая гибельность происходящего, взял всю ответственность на себя приказал поднять на своем борту сигнальный кейзер-флаг, на котором чернел двуглавый орел штандарта. Это означало, что отныне его распоряжения были равнозначны приказам ее величества самодержицы российской...>.
- Само собой, ваше сиятельство, насрать, - с бодростью согласился Буров, в душе отдал должное мужеству Чесменского, в подробностях поведал о разговоре с Вассерманом, в деталях осветил процесс вскрытия первопечатника, получил устную благодарность от начальства и отправился без промедления на кухню. Ему до тошноты хотелось есть, а еще больше - залечь в горячую, с шапкой мыльной пены воду, однако отрубленная кисть де Гардова бойца держала его мертвой хваткой за глотку. В ней уже, похоже, завелись черви...
На кухне Буров разжился молоком, топленым жиром, кое-какой посудой и не удержался, мощно взял на зуб расстегайчик с вязигой. Вздохнул - да, хорошо, но мало. Как там говорится-то - слону дробина? У себя в апартаментах он закрылся на ключ, вытащил ампутированную конечность, со тщанием осмотрел, понюхал, помял и бодро прищелкнул языком - не первой свежести, конечно, но ничего, сойдет. Главное, не спешить - положить в молоко, дать размякнуть, затем для эластичности смазать жиром, ну а уж потом только заниматься ремеслом. И то вдумчиво, по чуть-чуть, с чувством, с толком, с расстановкой. Не так, как Никита Кожемяка...<Былинный персонаж, виртуоз-надомник, отличавшийся богатырской силой. Однажды в самый разгар трудового дня донесли ему, что Змеище Поганый со своими выблядками вновь идет войной на Святую Русь. "Никак неймется ему" яростно вскричал умелец, страшно осерчал и, дернув в гневе ручищами, испортил разом двенадцать шкур. Воловьих.> Впрочем, теория одно, а практика совсем другое. Буров изматерился, измаялся, пока снял кожу с кисти, выскоблил, отмыл, прожировал и соорудил в конце концов некое подобие перчатки. Топорное, не Ив Сен-Лоран, беременным и детям лучше бы не смотреть. Не торопясь надел, взялся за "коготь дьявола" и... самодовольно хмыкнул - клинок налился тусклым, вот уж воистину мертвящим светом. Ура, работает! Да еще как! Воровато оглянувшись, Буров отогнул шпалеру и медленно повел клинком по деревянной панели. А хоть бы и быстро, "коготь дьявола" легко вспорол и мореный дуб, и кожаные обои, и камень капитальной стены, оставив чудовищную, напоминающую след бритвы в глине отметину.
"Ну, теперь без денег не останемся, все сейфы будут наши", - сам себе сбрехал Буров, перчатку снял, набил бумагой, смазал жиром и вместе с магическим клинком убрал подальше - сладкая парочка, такую мать. Потом он мылся, отдавал должное обеду, не погнушался выдержанным Гран-Крю и в конце концов завалился спать. Кто это сказал, что сон на полный желудок вреден? Не иначе как какой-нибудь эстет, ни хрена не понимающий в этой жизни.
VI
Понедельник, как и положено понедельнику, выдался тяжелым. Собственно, начался он совсем неплохо - Вассерман, разбуженный Буровым ни свет ни заря, так и продолжал играть роль хорошего мальчика, поведав в разговоре тет-а-тет много чего интересного. Да, это он снабжал фальшивыми ассигнациями евреев на Сенной и в ту проклятую пятницу был действительно у Менделя Борха, где, видимо, прогневив чем-то Яхве, и нарвался на засаду. Только в последующей мокрухе ничуть не виноват, потому что Бойцы действуют сами по себе, отчета никому не отдают и подчиняются только де Гарду.
- Бойцы? - якобы удивился Буров, с недоумением поднял бровь, и в тихом голосе его послышалось сомнение. - Сколько же их у него? Легион?
- Тот, кто считал, уже не скажет, - скорбно ответил Вассерман и посоветовал наведаться в клоб гробовщика Шримгельхейма<Почти что не врет. Одним из первых клобов (клубов), открывшихся в Петербурге в то время, было заведение гробового мастера Уленглугла.>, на самом деле вроде бы принадлежащий де Гарду. Там, судя по всему, чеканят фальшивые полтинники, а значит, можно встретить и Уродов, и Бойцов. Не говоря, конечно, о громадных неприятностях. А еще совсем неплохо бы заглянуть в дом часовщика Киндельберга, что у Полицейского моста. Там вроде бы чеканят фальшивые червонцы со всеми вытекающими из этого последствиями...
В общем, утро понедельника выдалось у Бурова удачным на редкость. Это если учесть еще, что после завтрака его высвистал Чесменский, довольный, улыбающийся, смотрящий добро и ласково.
- Ну все, теперь этот де Гард у нас вона где, - с чувством похвалился он и показал огромный, похожий на кузнечный молот кулак. - Вчера было высочайше решено создать комиссию под началом обер-прокурора и произвести строжайший розыск по всем изложенным мною пунктам. Теперь уже, гад, не отвертится - свидетели у нас есть, улики тоже, а факты, как говорится, вещь упрямая. Кстати, князь, видел вчера этого мизерабля Шешковского. Выглядит презанимательно - глаз на роже не видно, одни бинты, похоже, дело там совсем не в геморроидальных коликах. А впрочем, у этого засранца что голова, что жопа - все одно. Трам-пам-пам-пам-пам-пам. Гром победы, раздавайся...
Неприятности начались за обедом, после ботвиньи с осетриной, щей с фаршированными кишками и жареного поросячьего бока, начиненного гречневой кашей. В дополнение к гусю с черносливом, яблоками и фисташками принесли голубиную почту - маленький замшевый мешочек, завязанный опломбированной ленточкой. Голубя показывать не стали, сказали, плох, еле-еле дотянул на бреющем.
- Что это еще за черт, - хрустнул сургучом Чесменский, вскрыл контейнер, извлек послание и, расшифровывая на ходу, принялся вникать. При этом он морщил лоб, делал остановки и проговаривал про себя с трудом усвоенное, так что Буров по его губам прочитал: "Провал... жестокий... не виновата... встречайте в среду... морским путем..."
- Так, такую твою мать, - выдохнул наконец Чесменский, принял, не обидев себя, рому, сжег послание, выпил еще и зверем, впрочем не особо хищным, воззрился на лакея: - Как служишь, сволочь? Как стоишь? Повару передай, сгною. Распоясались тут у меня, разболтались. Вот я вас и не так, и не этак, и не в мать.
Далее трапезничали тягостно, в молчании, только постукивало серебро о фарфор да сопел на редкость страшно хозяин дома - чувствовалось, что настроение у него не очень. Оживил атмосферу уже в конце обеда начальник вертухаев из узилища - вломился без спроса, метнулся к Чесменскому и почтительнейше, оглушительным шепотом доложил:
- Приятного аппетита, ваша светлость. А у нас беда. Жидовин Вассерман плох. В обед хлебово принесли ему, а он тихий лежит, в бараний рог согнутый, холодный уже. Кажись, не дышит...
- Так, - выразился по матери Чесменский, выпил в одиночку, покосился на лакея: - Десерта не надо. - Встал, швырнул салфетку в жареного барана, жутко посмотрел на Бурова, мирно угощающегося зайчатиной. - Пойдемте-ка, князь, глянем. Так ли этот Вассерман плох, как говорят. А то ведь у нас здесь все привыкли работать языком. Только языком, такую мать, языком.
И, не сдерживаясь более, дико зарычав, он взял тюремного начальника за ворот, с легкостью, аки кутенка, воздел на воздух и принялся бешено трясти. При всеобщем понимании, непротивлении и молчании. А что тут скажешь богатырь, он и есть богатырь. Тем паче в ранге генерал-аншефа, в графском достоинстве и в своем доме. И после доброго литра выпитого. А может, и после двух... Наконец, словно наскучившую куклу, Алехан отшвырнул подчиненного, с шумом, гневно раздувая ноздри, перевел дух и решительно направился к дверям, не забыв, впрочем, остановиться у стола, дабы приложиться к горячительному. Буров, сразу помрачнев, потащился следом, настроение у него - вот уж верно говорят, что дурной пример заразителен, пошло на спад. Во-первых, с зайцем пообщаться не дали, а во-вторых, и это главное, Вассермана, похоже, отравили. Старо, как Божий свет, нет человека - нет проблемы. Кому они нужны, живые-то свидетели? А яд штука удобная, бессчетное число раз проверенная, не требующая ни глазомера, ни координации, ни крепкой руки. Недаром же говорили древние: plus ect hominen extinguere veveno guam occidere gladio<Легче убить человека ядом, чем пронзить мечом (лат.). Нельзя не согласиться с Буровым: вся человеческая история - это история применения ядов. Отраву подмешивали в напитки и пищу, ее хранили в перстнях, ею смазывали специально изготовленные булавки и ключи, пропитывали перчатки, обувь, белье, книги. Многие высокопоставленные персоны, такие как Леонард Мадридский и дон Хуан Австрийский, умерли от прикосновения к отравленной одежде, а в одной веселой балладе говорилось о том, что благовоние способно убивать. Папа Клемент VII, по-видимому, был отравлен испарениями мышьяка, запрятанного в факел, а Генрих VII и кардинал де Бернуль, не говоря уже о многочисленных жертвах семьи Борджиа и о византийских императорах, погибли от яда, содержавшегося в просфорах. Неаполитанский царь Конрад и, вероятно, Людовик XIII пали жертвами отравленной клизмы, король Польский Владислав был убит ядом, помещенным во влагалище любовницы, а Кальпурний (римский политический деятель, консул) избавлялся от своих жен, втирая им в самые интимные места порошок мышьяка. Египетские жрецы расправлялись с неугодными при посредстве персика - то есть синильной кислоты, содержащейся в его косточках, древние греки жаловали аконит и болиголов (именно от его настойки и погиб Сократ), римляне уважали яд змей и отраву животного происхождения. Чем потчевал своих врагов грозный царь Иоанн свет Васильевич, доподлинно неизвестно, но результат был налицо - люди умирали в корчах, мучительно, со стопроцентной вероятностью. Уже упоминавшийся выше "волхв лютый" Елисей Бомелий дело свое знал. Позже, по мере развития науки, в руки отравителей попали цианиды (убийство ригория Распутина), соединения талия (покушение на Фиделя Кастро), боевые газы, синтетические яды. Дело по изысканию все новых видов отрав спорилось. Так, во времена отца всех народов товарища Сталина в СССР существовала целая секретная лаборатория под руководством профессора Майроновского. В эпоху развитого социализма КГБ также придавал огромное значение применению ядов, и именно в его недрах был разработан печально известный рицин - вытяжка из клещевины, в шесть тысяч раз более смертельная, чем цианиды. Именно при помощи этого яда был убит в 1978 году болгарский диссидент Георгий Марков. Что делается сейчас - тайна за семью печатями. Однако скоропалительные смерти влиятельных персон от аллергии, сердечной недостаточности или приступа астмы наводят на мысли, и мысли странные... Да, видно, правильно, что человека легче прикончить ядом, чем пронзить мечом.>.
Главный по узилищу не соврал - Вассерман действительно лежал, скорчившись, не дыша, постепенно принимая температуру окружающей среды. Только вот с лицом у него было как-то не так. Нет, не мерзкие следы, возникающие вследствие действия яда, обезображивали его, не трупные пятна, не запекшаяся кровь. Черты Вассермана были искажены ужасом - безмерным, неописуемым, не поддающимся оценке. Нечеловеческим. И так-то был при жизни не красавец, а теперь... Лучше не смотреть.
- Да, готов, - кинул взгляд Чесменский, выругался, засопел, пальцем поманил тюремного начальника. - К черкесцам на Кавказ поедешь, сволочь. Весь сегодняшний караул выпороть, беспощадно, кнутом, а как подлечатся - в солдаты. К тебе в подчинение. А сейчас иди, кликни Ерофеича. Живо у меня.
И чтобы показать, насколько живо, дал экс-начальнику пинка - вылетел тот из камеры шмелем, со скоростью просто невероятной.
- Здравствуй, государь ты мой, - быстро, как по мановению волшебной палочки, появился Ерофеич, повздыхал, поцокал языком, понаклонялся над телом. - Ишь ты, болезный, как его. Даром что жидовин и нехристь, а все одно - тоже Божья тварь, человек как-никак... - Кашлянул, тронул жиденькую, но все же пудреную швелюру и сказал: - И-и, государь ты мой, не обессудь. Носом, руками не пойму. Надо вскрывать.
- Ну так давай, вскрывай. - Из правого кармана камзола Чесменский вытащил янтарную табачницу, из левого - фарфоровую трубку, с пыхтением набил, понюхал, крякнул, дождался поднесенного раболепно огня. - Давай, давай, не тяни жида за яйца.
Ерофеич между тем открыл сафьяновую суму, надел мясницкий, хорошей кожи фартук, извлек поблескивающий зловеще инструмент, и пошла работа. Вот тебе и травник, вот тебе и знахарь - и жнец, и швец, и на дуде игрец. Одно слово - виртуоз. В мгновение ока бедный Вассерман был вскрыт, разделан, выпотрошен, тщательно осмотрен, основательнейше обнюхан. Процесс шел активно, однако Ерофеич кривил рот, хмурился, всем своим видом выказывая неудовлетворенность и неудовольствие. Где фиолетовый цвет языка, кирпично-кровавый печени и черный кишечника? Почему не прожжен желудок? Отчего это в подчревной области все обстоит благополучно? Где все симптомы, где? Так что скоро пришлось взглянуть правде в глаза - прервать процесс, вернуть Вассерману Вассерманово и виновато посмотреть на Чесменского:
- Все чисто, ваше сиятельство, отравы нет. Буров при этом едва заметно хмыкнул - ко всем этим манипуляциям, связанным с органолептикой, он отосился скептически. Глаз-алмаз - это, конечно, хорошо, но спектральный анализатор, мембранный хромотограф или, на худой конец, аппарат Марша<Аппаратура для определения наличия и концентрации ядов.> куда как лучше. Правильный яд не оставляет видимых следов. А потом, судя по всему, что-то не похоже, что глушанули Вассермана токсинами. Скорее здесь что-то психотропное, нервирующее, берущее конкретно за душу.
- Как это нет отравы? - удивился Чесменский, выругался, но не всерьез, и затянулся так, что захлюпало в трубке. - Ты хорошо смотрел? Везде?
- Везде, ваша светлость, везде. - Ерофеич поклонился, виноватясь, вздохнул и с достоинством, пошмыгивая носом, принялся убирать инструмент. Только вот в душу мне к нему не глянуть. Не по моей, государь ты мой, это части, не по моей.
- А, вот оно что, - побагровел Чесменский, поперхнулся дымом, закашлялся. - И как это я сразу не сообразил, по чьей это части... Выругался, но уже без дураков, подозвал экс-начальника застенка, приготовившегося к худшему. - Кавказ отменяется, остаешься здесь. А этого, - он указал на Вассермана, скорбно распластавшегося на столе, давай вниз, к Дронову. Посмотрим, такую мать, что тот скажет.
Злой кудесник Дронов был колдун природный<Природный колдун - наиболее сильная категория колдунов, наделенных особым даром и способностью поддерживать непосредственный контакт с нечистой силой. Такими колдунами не становятся - рождаются. Генеалогия их такова: ведьма родит девку, эта вторая приносит третью, и родившийся от той мальчик сделается на возрасте колдуном. Различают еще "ученых" колдунов, научившихся промыслу у природных, а также "невольных", получивших свою силу по незнанию, волей случая, по принципу: Бог шельму метит. Вернее, черт.>, со стажем, а потому не столько говорил, сколько дело делал. Не откладывая оное в долгий ящик, он открыл "книгу отреченную"<Постановление Стоглавого собора 1551 года приводит названия "отреченных книг", коих следует избегать христианам. Это "Шестокрыл", "Воронограй", "Остромий", "оелей", "Альманах", "Звездочеты", "Аристотель", "Аристотелевы врата", а наипаче "Черная Библия" Петра Могилы, писанная, по преданию, с благословения дьявола.>, бесовскую, "Шестокрыл", выпустил, как обычно, в мисочку водки да зашептал истово слово потаенное, волховское, чаровное:
- Бду, бду, бду, бду...
А как закончил свои коби еретические, горькую выпил, огурчиком заел и, отдышавшись, поведал правду-матку.
- Сие, ваша светлость, не отрава какая и не яд злой. Вражьи словеса это, заговор на испуг. Сердце-то у покойника смотрели? Чую, что нет. Быстро он подошел к Вассерману, извлек сердце, покачал на руке. - Вишь ты, и впрямь с изъяном, негодное совсем, лопнувшее от страха. Да, не медвежья болезнь, не с головой плохо, не естества недержание...
- А кто заговорил-то, сказать можешь? - вяло поинтересовался Орлов, глянул на часы и потянулся так, что затрещали кости. - Какая сволочь?
По тону, по артикуляции, по сжатым кулакам ясно чувствовалось, что магия ему прискучила.
- Э, батюшка, не так-то тут все просто. Тут знаешь какие волшебные препоны понаставлены. - Колдун понюхал руку, вытер о штаны, опять понюхал, сплюнул, прерывисто вздохнул и, выловив из плошки маринованный грибок, с достоинством, неспешно отправил его в рот. - Так что не я - вот этот скажет, - и, указав на Вассермана, он принялся жевать. - Слепить его мертвяком ладным, сделать потвор знатный, чары навести изрядные, с зелейством да кобением, и все. Забает, заговорит, все поведает, аки на духу. Потому как...
- Ну так и давай, лепи, - прервал его Чесменский, встал, набычился, судорожно зевнул и начал подаваться к двери. - Хоть ладным, хоть знатным, хоть изрядным. Как хошь. Только чтобы сказал, такую мать... - Выругался как бы про себя, оттопырил губу и повернулся к Бурову: - А вам не кажется, князь, что день нынче как-то не задался?
- М-да уж. - Буров неопределенно хмыкнул, пожал плечами и промолчал. Действительно денек не очень - сперва кто-то провалился с треском, потом убрали главного свидетеля, и что там будет впереди, один Бог знает. Пришла беда - отворяй ворота. Се ля ви - суровая проза жизни спецслужебного бытия. Что же касается оккультной стороны дела, то здесь Буров ничему не удивлялся - во-первых, видимо, знакомство с Калиостро сказывалось, а во-вторых... Что там мертвяки-жмуряки, вражьи словеса и наговор на Вассермана, когда в 1991 году, сразу после путча, из окон выбросились головками на асфальт аж 1746 человек из высшей номенклатуры. Слаженно, дружными рядами, в ударно-централизованном порядке, как и положено партийцам. Будто кто-то невидимый дал команду на старт. Вот это магия так магия, такое де Гарду и не снилось...
- Да что ты, кормилец, окстись, ведь дело-то это не простое, хлопотное. - Колдун заторопился, задергал бородой, изо рта его брызнула слюна, разбавленная маринадом. - Чтобы мертвяк ладный был, говорливый, нужно вначале погребсти его по вашему, по христианскому обычаю, а затем... - Глянув на Вассерманово обрезанное естество, он замолк, поперхал горлом, и экспрессии в его голосе поубавилось. - Ну, в общем, вначале зарыть надо. Подымать будем потом. Батюшка мой, все исполню для тебя в точности, не пожалею ни силов, ни умений. Только ты уж не присылай ко мне Лушку, гунявая она, Лушка-то, затхлая...
Вот ведь, хоть и природный колдун, а по сути своей дурак.
- Пошел на хрен, - прервал общение Чесменский, в раздражении потряс кулаком и уже на лестнице произнес: - Да, князь, понедельник он и есть понедельник. Тяжелый день.
Еще какой. Только они выбрались из-под земли на белый свет и вдохнули полной грудью благоухание сада, как послышался дробный стук копыт, скрип рессор, пофыркивание лошадей, и во двор пожаловали боевые экипажи. Это прибыл, как выяснилось вскоре, богатырь Гарновский со своими чудо-молодцами. А круглосуточные посты, а строжайший караул, а печатные станы, являющие собой главную улику для предстоящего следствия?