Разумовский Феликс. Смилодон в России (Смилодон - 2)

   - Эх, князь, верно, оно того не стоило. Вы бы только знали, сколько платит этот Федька Батов. Все, господа, на хрен, уходим.
   В голосе его слышались недоумение, озабоченность и затаенный страх ничего-то он не понял, даром что фельдмаршал. А Буров, отчасти поправив настроение, с бодростью кивнул, залил ядреный схаб клюквенным кваском и уже на выходе сунул хозяину полтину:
   - Это тебе, любезный, за вилку.
   Вечером его всемилостиво кликнули в кабинет Чесменского - гонять китайские чаи с французскими бисквитами, кои следовало макать на аглицкий манер в гишпанскую малагу или в португальский херес. Сладостно заливались вмазавшиеся коноплей канарейки, волнами стлался жасминовый табачный дым, все располагало к праздности, беседе и вообще приятному времяпрепровождению.
   - Ну что, князь, как вам первый день? Втягиваетесь? Не смущает этический аспект? - Чесменский на правах хозяина дома подлил Бурову хереса, сладко улыбнулся, мастерски изобразил расположение на лице. - Увы, кому-то все же надо делать грязную работу. Мы не наживаемся на шампанском вроде Разумовского<Всю торговлю шампанским в те времена контролировали графы Шувалов и Разумовский.> и не водимся вроде Потемкина со всякой торговой сволочью<Светлейший князь Таврический поддерживал тесные деловые связи с откупщиком Логиновым. По смерти этого бизнесмена долг его в казну достигал аж двух миллионов рублей. Это при учете того, что годовой бюджет России составлял порядка пятнадцати-двадцати миллионов.>. Мы простые служаки и не приучены держать в руках ничего, кроме оружия. А значит, добываем себе на пропитание как умеем. Кстати, Неваляев крайне положительно отзывается о вас. Хотя, честно говоря, его мнение стоит не много - сам-то он только и способен рыться в дерьме, достоинствами отнюдь не отмечен. Так же как и дуболомы его. Как их... Черт... А впрочем, не важно. Да, князь, увы, мельчает народ, трудно нынче отыскать достойных людей. А ведь кадры решают все. Не на кого положиться, понадеяться, опереться, доверить тайное, сокровенное, конфиденциальное. Вокруг одни скаредники, кромешники, сволочь сиволапая, немытая и непоротая. Это большая удача, князь, что наши пути пересеклись...
   Буров молча слушал, вежливо кивал, макал в портвейн вкуснейшие бисквиты - не в "тридцать третий" - тридцатилетней выдержки. Орлов-Чесменский ему не нравился - больно ушл, хитер да говорлив. Что-то больно плотно набивается в друзья, сулит золотые горы, весь исходит на елей, патоку и сиропы. Может быть, движимый чувством благодарности? Жизнь ведь ему спасли как-никак, пропасть не дали. Да нет, навряд ли, слишком уж их светлость бессердечны, бездушны и циничны. Движет ими только целесообразность, чувство самосохранения и твердый расчет. Дело, скорее всего, в альковных интригах - Гришка-фаворит получил отставку, позиции Орловых изрядно пошатнулись, и в такой момент совершенно ни к чему правда о конфузе, приключившемся во Франции. В такой момент нужны преданные, умеющие махать отточенной лопатой люди. К тому же очень может быть, что Алехан, сам будучи матерым хищником, испытывает к тигру-саблезубу некое подобие симпатии, по принципу: ворон ворону глаз не выклюет и рыбак рыбака видит издалека. А вообще-то черт его знает. Чужая душа - потемки. Особенно твердокаменная, грешная, мрачная до черноты...
   Сидели долго. У Бурова от медоточивых разговоров слипались уши, от сладких вин и приторных коврижек - кишки. Весь мир казался ему липким, засахарившимся, уготованным на потребу жирным зеленым мухам... Не слишком ли мягко стелет герой Чесменской баталии?
   - Да, неисповедимы пути Господни, а долгая дорога короче с добрым попутчиком, - изрек уже где-то за полночь Алехан, глубокомысленно вздохнул, глянул на часы, потом на Бурова и начал закруглять посиделки. - И мне, князь, зело приятно видеть вас сим добрым попутчиком. Ступайте твердо, без опаски, набирайтесь опыта. Вникайте.
   Буров пока что не возражал. В дружественной компании дуболомов да за крепкими стенами куда меньше шансов остаться без головного мозга.
   II
   Следующий день выдался какой-то пустой, не рабочий. Только утром прибыли к Гостиному и собрались приступить к экспроприации, как вдруг послышалась барабанная дробь, и Неваляев мигом оживился.
   - Э, ведут. Пойдемте-ка посмотрим, господа. Торгаши не волки, в лес не убегут.
   Везли преступника на позорной колеснице. Тощенького, неказистого мужичка. Одетого в черную суконную дерюгу, на груди у которого висела черная же деревянная доска с крупными белыми буквами: "Вор". Понурившись, сидел он спиной к лошади, связанный ремнями по рукам и ногам, и грустными глазами посматривал на толпу, на конвоиров с барабанщиком, на суку-палача, что в окружении солдат вышагивал вальяжно да еще выпрашивал пренагло у торгашей себе на косушку водки.
   - Впечатляющее зрелище. Наводит на мысли, - сделал краткий комментарий фельдмаршал Неваляев, и в мерзком, издевательском голосе его послышалось нечто философское. - Сразу вспоминаешь про нерушимость государственности, про существование закона и порядка. Ну пойдемте же, господа, пойдемте, полюбуемся на кульминацию.
   Особо любоваться было не на что. По прибытии позорной колесницы к месту казни мужичка ввели на эшафот, здесь к нему первым делом подошел священник и напутствовал краткой речью, милостиво, во искупление грехов, дав поцеловать крест. Затем чиновный чин в картузе с бодростью огласил приговор. Тюремщики сняли с мужичка дерюгу и передали в лапы палачей, те же, оголив его по пояс, бросили на деревянную кобылу и принялись сноровисто вязать ему руки и ноги. Лихо управившись, встали - один справа, другой слева, замерли с невозмутимым видом и по команде чиновного немедленно приступили к действу: неспешно поднимали плеть, примеривались и с криком: "Берегись, ожгу!" - со свистом рассекали воздух. После третьего удара полетели брызги, после пятого - ошметки, после десятого... Резко свистели плети, страшно молчала толпа, пронзительно, по-звериному кричал истязаемый человек. Вопли его становились все слабее, быстро превращались в хрип и постепенно смолкли - экзекуция заканчивалась в тишине. Затем едва живого мужичка сняли с кобылы, прикрыли кое-как рубахой, навечно отметили клеймом и на матрасе, в зарешеченном фургоне покантовали в тюремную больничку. Ему предстояло лечение, а после - вырывание ноздрей, постановка знака: "Вор" на щеки и на лоб и дальняя дорога на каторгу.
   - Да, воровать можно, но не нужно попадаться, - сделал резюме фельдмаршал, глянул на чиновного в картузе, резво убирающегося в карету, и стал сосредоточен и суров. - Ну все, господа, довольно зрелищ. Пора подумать и о хлебе насущном.
   Все верно, кто не работает, тот не ест. Вернулись к Гостиному, пошли по рядам, и все возвратилось на круги своя - фельдмаршал взимал, Петрищев с Бобруйским бдели, Буров вникал. Действовали с размахом, напористо, но без огонька - представление на эшафоте не радует. В чертогах же Меркурия, наоборот, атмосфера была оживленно-приподнятой.
   Купечество с энтузиазмом обсасывало экзекуцию, блистало наблюдательностью и метким словцом, посмеивалось в липкие от пива усы:
   - Не умеешь - не воруй. А то останешься без шкуры. Да-с, обдерут шкуру-то до костей. Вот так-с.
   В общем, скучающе бродил Буров по всем этим шубным, табачным, мыльным, свечным, сидельным, нитяным, холщовым, шапочным лавкам и искренне обрадовался, увидев литератора Крылова - тот, уже изрядно приняв горячительного, с улыбочкой инквизитора третировал купечество. Неспешно забредал в лабазы, требовал показать товар лицом, рылся в нем с обстоятельностью ежа, веско оттопыривал губу, в задумчивости кивал, с важностью надувал щеки, но ничего не покупал и, оставляя после себя разруху, шел себе, как ни в чем не бывало, дальше. Приказчики при виде его вздрагивали, бледнели, как мел, спешно закрывались на засовы и щеколды, и, верно, баснописец был тому виной, что лавки на Малой Суровской, еще не охваченные сбором, закрылись на обед нынче ранее обычного.
   - Черт! Дьявол! Невозможно работать! - пожаловался Неваляев, вытащив репообразные свои часы, обреченно кашлянул, тяжело вздохнул и повел компанию в трактир кормиться на халяву.
   Ели сообразно с жарой и выматывающей духотой все холодное: ботвинью с осетриной на льду, молочного заливного поросенка, шпигованный копченый окорок, соленья, маринады, колбасы. Водку, пиво и вино не жаловали, пользовали прохладный имбирный квас. Пошло хорошо...
   - Ну что, господа, к блядям? - то ли спросил, то ли констатировал фельдмаршал после трапезы, раскатисто рыгнул, ладонью вытер рот и глянул вопросительно на Бурова: - Вы, князь, как? К своей или к нашим? А, ну как знаете. В общем, встречаемся на том же месте в тот же час.
   Ну да, место встречи изменить нельзя...
   И пошел себе Вася Буров, да только не по бабам, а по делу - на временный наблюдательный пост в Аничкову слободу. Молча, без всяких там песен, зигзагами докандыбал до места, деловито залег, устроился поудобнее и принялся собирать информацию. Конечно, если по уму, то следовало бы сменить имидж, прикинуться хотя бы нищим - убогим, увечным, в смердящем рубище, повязанным вонючим платком. Но это если по уму. А с другой стороны, сойдет и так - при парике, камзоле и вагоне наглости. В России живем, а ее умом не понять...
   Во владениях Шешковского все было, похоже, без изменений: по-прежнему наливалась колером буйно расцветающая сирень, все так же отирался у стены тупой быкообразный здоровяк. Да и сам великий инквизитор прибыл в то же время, что и вчера, с завораживающей, поражающей воображение пунктуальностью.
   - Брюхо подбери, - сказал он амбалу, грозно осмотрелся и исчез в дверях, с тем чтоб уже через считанные минуты с криками: "Гуля! Гуля!" потчевать пернатых на загаженном подоконнике. Жизнь его, похоже, катилась по глубокой, проложенной раз и навсегда колее. С улыбкой одобрения полюбовался Буров на сию приверженность привычкам, выдающую натуру обстоятельную, вдумчивую, склонную к самоанализу и размышлению, отлежал как следует бока и потихонечку убрался, вернулся в родимую стихию, сиречь во владения Меркуриуса. Там он приобрел шелковые кроваво-красные перчатки, плащ "альмавиву" - ядовито-синий с малиновым подбоем, еще кое-чего по мелочи, глянул на часы и поспешил на место, кое изменить нельзя, - на рандеву с коллегами. Те прибыли вовремя, но не в настроении, в несколько бледном виде. Оказывается, встретили в бардаке шуваловских, не сошлись с ними во мнении на некоторые принципиальные вопросы, естественно, перешли на личности, ну а затем, как водится, дали в морду. С переменным успехом, но с великим шумом, с таким, что наверняка дойдет до их сиятельства графа Чесменского со всеми вытекающими нелицеприятными последствиями. Искупить кои возможно лишь ударным а-ля папа Карло, Паша Ангелина и Паша Корчагин трудом.
   - Так что, господа, в пахоту, - с ходу принялся крутить гайки на болтах фельдмаршал и чем-то сделался здорово похож на матерого фашиста дядю Вилли из советской героической киноэпопеи "Щит и меч". - Работать, работать, работать.
   Куда тут денешься, отправились работать. И запестрели, пошли у Бурова перед глазами чередой нескончаемые вывески - то с претензией, то наивные, то аляповатые, то курьезные, то выполненные тонко, с завидным мастерством. Кухмейстер Яков Михайлов - огромный, краснорожий, с устрашающими усами "отпускал всем желающим порционный стол". "Портной Иван Samoiloff, из иностранцев" с чисто русской непосредственностью грозил клиентам шпагообразной иглой. Отставной унтер-офицер Куропатко, бравый, при мундире, палаше и орденах с лихостью командовал своим табачным заведением. Да не просто так, а с рифмованными комментариями:
   Оставь вино, кури табак,
   Ты трубочкой разгонишь всю кручину,
   Клянусь, что раскуражишь так,
   Как будто выпил на полтину.
   На вывесках трактиров изображались штофы и бутылки, над входами похоронных лавок - красные сундуки, символизирующие деревянные макинтоши, цирюльники большими буквами извещали, что "здесь стригут, бреют и крофь атворяют", красильщики щеголяли надписью: "Здесь красют, декатируют и тагожде пропущают машину", любителей же пенного напитка завлекало лаконичное черное на белом фоне: "Эко пиво". И в веке восемнадцатом уже понимали со всей отчетливостью, что реклама - это двигатель торговли. Впрочем, так же как и то, что без прочной крыши далеко не уедешь, - к вечеру Петрищев и Бобруйский буквально изнывали от тяжести монет. Экспроприировали с огоньком, по-стахановски, выдали на-гора нормы три, а может, и поболе.
   - Так-с, - наконец изрек фельдмаршал, оценивающе крякнул, критически засопел и, милостливо кивнув, тягуче и удовлетворенно сплюнул. - Ладно, господа, на сегодня хватит. Птичий ряд со Щукиным Двором<Птичий ряд находился рядом с Апраксиным Двором в переулке от Большой Садовой улицы к Фонтанке. Также неподалеку располагался и Щукин Двор, где происходила торговля овощами и фруктами.> добьем завтра. Поехали отдыхать.
   В плане релаксации Буров был не против, совсем, - завтра у него намечалось ответственное мероприятие. Приватный разговор за жизнь по душам с главным инквизитором Российской империи.
   III
   Следующий день выдался погожий, ясный, твердо обещающий благополучие, радость, процветание и удачливость во всех делах.
   "Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. - Буров, с удовольствием разминая члены, вылез из кареты, глянул на бесчисленные лабазы Охотного ряда<То же самое, что и Птичий.>, оценивающе крякнул и покачал головой. - М-да, просыпается с рассветом вся советская земля". Вообще-то дело происходило на берегах Невы, а не в Москве, и советской властью еще не пахло, но утро действительно было славное, благостное, наполненное жизнью и экспрессией. Толпами бродили покупатели, примеривались, выгадывали, держались за кошельки, сидельцы<Так раньше называли продавцов.> призывно улыбались, показывали товар лицом, истово божились, заламывали цены. Тревожно тявкали собаки, взволнованно орали кошки, хором блеяли бараны, пронзительно повизгивали свиньи, реял над рядами, нарезал круги довольный идолище Меркурий.
   "Вот она, мать честна, мелкобуржуазная-то стихия. Маркса бы с Энгельсом сюда! - Буров в восхищении придвинулся к рядам, глянул на горы рыбы, мяса, птицы домашней и лесной, мигом сориентировался в ценах и тяжело вздохнул: - Ну да, плотин еще не понастроили, леса еще не вырубили. Пока еще хватает на всех. А на хрена он нужен, этот технический прогресс? Электрификация, индустриализация, цивилизация, эволюция... Может, вообще не туда идем?.."
   - Все, господа, за работу. Начинаем с "кошатников", - прервал философско-гастрономический полет его мыслей фельдмаршал и первым устремился к рядам, где торговали за гроши парной говяжьей печенью для кошек - человек в уме, понятное дело, такое непотребство есть не будет. И пошла, поехала, понеслась экспроприация экспроприаторов. Напористо, деловито, с огоньком, в ударном, почти что в революционном порядке. Ильичу бы показать - остался бы доволен.
   Уже к обеду рыночная стихия была обуздана - торгаши ободраны аки липки, проклятый металл упакован в мешки и складирован под заднее, запирающееся на особый замок сиденье кареты. Победа была полной.
   - Ну что, господа, как насчет хлеба насущного? А то ведь к блядям на голодный желудок - моветон, - бодро заметил Неваляев, жизнеутверждающе выругался и многозначительно в предвкушении трапезы покрутил хрящеватым носом. - Тут недалеко есть изряднейшая чайная. Расстегаи там как колесо кареты. А кулебяки... Э, князь, князь, вы куда? Князь!
   А внимание Бурова привлек некий уличный массовик-затейник, судя по манерам, акценту и усам, иностранец, верно, гастролер. В окружении скопища зевак он орал чувствительный романс, аккомпанируя себе на клавесине вида неказистого и размера малого. Однако звучал сей инструмент на редкость оригинально, на удивление громко и все в минорном ключе - на десять душераздирающих, истошных голосов. Кошачьих. Явно не оставивших смилодона равнодушным. Он ведь кто? Кот. Только такой, какого в клавесин не засунешь...
   - Заткнись, - добродушно попросил солиста Буров, сразу, для вящей убедительности, мощно продублировал локтем и, крепко взявшись за крышку клавесина, мигом сделал инструменту харакири. Ну так и есть - внутри, стреноженные веревками, томились жалкие взъерошенные пленники; длинные, связанные с клавишами иглы заставляли их то и дело взывать о милосердии. Это был не музыкальный инструмент - орудие инквизитора.
   - Ай-яй-яй, - огорчился Буров, резко продублировал локоть коленом и, вытащив ножичек из-за голенища, принялся освобождать несчастных. Потом разбил садистский клавесин о голову гастролера, с чувством полюбовался на работу и хотел уже было идти, но услышал голос, базлавший на понтах, что-де Буров песню испортил. Выступал жутко уверенный в себе, сногсшибательно одетый кавалер. При шляпе, украшенной бриллиантами, при шпаге, отливающей золотом, при пене драгоценных кружев, верно, стоимостью в десяток деревень. И при слащавой надменно-хлыщеватой роже, которая просила - нет, не кирпича - хорошего удара сапогом. Кавалер сей был не один, в компании бойких, разодетых в пух и прах девиц, и, выплескивая гадости в адрес Бурова, он с кичливым видом поглядывал на спутниц - ну как? Каков я? Как я его?
   - Заткнись, говнюк, - тихо, по-хорошему попросил красавца Буров, дублировать никак не стал, просто повернулся и хотел уйти - не время выяснять отношения, время обедать. И тут же услышал визг выхватываемой из ножен шпаги, а дальше уже сработали рефлексы. Как всегда, на совесть...
   Кавалер даже не успел встать в позицию, как шпагу у него выбили резко, с силой, только чудом не покалечив длинные холеные пальцы, затем ему как следует дали в лоб - стремительно, страшно, так, что встряхнулись мозги, и в заключение - и это на глазах у дам! - боднули коленом в пах, отчего пришлось душераздирающе стонать, прижимать к подраненному месту руки, сгибаться в три погибели и опускаться на колени. В грязь, в скверну, в лошадиный помет. И это не считая того, что шпагу аглицкой работы, голландский замечательный парик и шляпу с крупными бриллиантами тотчас уперли под шумок счастливцы из толпы. Так что не только позорище, бесчестье, но еще и урон материальный, изрядный...
   - Ничего страшного, mesdames, через пару дней он будет как огурчик, успокоил Буров расфуфыренных девиц, глянул с удовольствием на недвижимого солиста и, не задумываясь более, подался к своим - ему зверски хотелось есть.
   - Да, князь, вы большой любитель музыки, - только-то и заметил фельдмаршал, первым забрался в экипаж и всю дорогу до чайной просидел молча, насупившись, занятый своими мыслями. Петрищев с Бобруйским тоже вели себя тихо, настороженно, разговор не клеился. Все это напоминало стародавние времена, когда рядовые викинги старались не садиться в одну лодку с берсерками - дабы не испытывать потом чувство собственной неполноценности. Увы, все познается в сравнении.
   Доехали быстро, благо было недалеко. Поели, попили и пошли кто куда Неваляев со товарищи по бабам, Буров же в Аничкову слободу, да не просто так, а рассчитывая время. Неподалеку от моста в подворотне он облачился в синеву альмавивы, натянул, будто обмакнул кисти в кровь, перчатки и, держа в руке глянцевый, исполинских размеров конверт, припустил в хорошем темпе к дому инквизитора. С тонким знанием дела, пониманием вопроса и человеческой психики в частности. Рупь за сто - теперь любой встречный-поперечный, спроси его потом о Бурове, наверняка вспомнит только цвет плаща, вычурность перчаток и размеры конверта. Все по науке, проверено многократно, человечество на самом деле не видит ни черта. Недаром же французы говорят: "Хочешь ночью спрятаться на улице? Встань под фонарь".
   И дело тут не в зрении - в ментальных шорах. Глазная беда человека в его мозгах. Взять хотя бы быкообразного детину, отирающегося у дома российского инквизитора.
   - От их величества самодержицы российской их превосходительству кавалеру Шешковскому пакет, - вихрем, запаленно дыша, подскочил к нему Буров, с ходу ослепил сочетанием красного с синим и требовательно помахал конвертом перед носом. - Экстренно. Секретно, лично в руки. Дело государственной важности. Спешное, не терпящее отлагательств. Такое, что лошади пали, оси сгорели и кучера пришлось пристрелить. А ну давай, веди!
   Конверт был запечатан пятью сургучными оттисками серебряного рубля образца 1776 года и смотрелся на редкость внушительно. Амбал же уставился на двухголовых орлов, словно кролик на удава, - чувствовалось, что Буров надавил ему на психику в лучшем виде.
   - Конечно-с. Прошу-с, - почтительно гаркнул он, низко поклонился и с похвальным рвением бросился открывать дверь. - Извольте-с.
   На лестнице страдал, томился мордоворот в ливрее, от безысходной скуки он ковырял в носу, со тщанием осматривал палец, привычно вытирал его о штаны и снова принимался копаться в себе. Рожей он здорово смахивал на ожившего мертвеца.
   - Гонец от их величества к его превосходительству, - с пафосом пояснил быкообразный, мертвец в ливрее кивнул, и Буров был препровожден наверх, на второй этаж, к приземистой массивной двери. Здесь он снова засветил конверт, дал отмашку плащом, лихо просемафорил перчатками и, не дожидаясь доклада, вломился в мрачную, изрядно напоминающую склеп комнату. Повсюду висели образа, пред ними теплились лампадки, воздух был затхл, кисл, тяжел и густо отдавал голубями. Казалось, что никакой хомо сапиенс в подобной атмосфере находиться не может. Но нет - за письменным столом сидел тщедушный человек с острыми чертами лица и что-то тщательно, с ухмылкой выводил пером на гербовой бумаге. Ужас, до чего он был похож на хищную прожорливую птицу из тех, что не гнушаются падали.
   - Экий вы прыткий, батюшка, даже не постучались, - усмехнулся он, нехорошо прищурился и глянул на внушительное, с подлокотниками кресло, стоявшее сбоку у стола. - Что угодно вам?
   В голосе его не было и намека на испуг, раздражение или удивление только желание выяснить истину. М-да, крепкий орешек, тертый калач, ухарь еще тот. Настоящий фанатик.
   - Тебя. - Буров миндальничать не стал, с ходу, чтобы тихий был, врезал инквизитору по челюсти, вытащил его, как мешок, из-за стола и бережно определил в кресло. - Пристегнуть ремни!
   Ремни не ремни, но умелец Кулибин и вправду постарался отменно, показал себя механиком прилежным, зело искусным: едва Шешковский опустился в кресло, как на руках и шее его защелкнулись оковы, а сам он под жуткий лязг пружин начал погружаться - до тех пор, пока над полом не осталась только голова. И тут же он пришел в себя, закричал истошно, кусая губы, заплевался бешено кровавой слюной. Куда девались вся его невозмутимость, профессиональная бесстрастность и желание постичь истину...
   А случилось вот что: виртуозы кнута Василий Могутный да Петр Глазов, что находились в закуте этажом ниже, трапезничали - резали солонину, разламывали карасей, чавкали рыжиками, хрустели капусткой. Ну и, само собой, баловались водочкой. С пивком. Куда без них, проклятых.
   - А ведь вредный у нас с тобой, Петр, промысел, для естества опасный, - горестно вещал кат Василий, тяжело вздыхал и с щедростью подливал коллеге, впрочем не забывая и себя. - Ночью ведь одни жопы снятся...
   - Да, Василий, сидим мы с тобой в норе аки звери хищные. И ничего-то, кроме жоп, не видим, - с мрачностью кивал истязатель Глазов, смахивал с бороды слезу и с ловкостью раскладывал селедку на допросном испорченном листе. - Как ни крути, а вся наша жизнь - жопа<Вообще-то жизнь палача на Руси была сложна и противоречива. С одной стороны, солидные заработки, денежные поборы, возможность получения взяток, с другой - всеобщее презрение, ненависть, брезгливость и тотальное отчуждение. С катами было невместно родниться, знаться, садиться за общий стол, продавать им что-либо, просто подавать руку. Заплечных дел мастера находились как бы в социальном вакууме, на положении изгоев. Так что шли в палачи, несмотря на все материальные выгоды, крайне неохотно - большей частью бывшие преступники.>. Давай, Василий, наливай.
   В это время забренчал колоколец, подавая знак, что пора за работу, и Василий Могутный сделался суров:
   - Ну так твою растак! Ни выпить, ни поговорить. Правда твоя, Петр, не жизнь наша - жопа. Во, появляется, очередная. Ну держись, так твою растак! Щас мы тебе по первое число!
   Действительно, сверху, из покоев их превосходительства опустилось кресло с кандидатом на порку. Глазов опытной рукой заголил ему тощий зад, хмыкнул оценивающе, изучая фронт работ, поплевал в ладонь. Могутный, с лихостью засучив рукав рубахи, все же исхитрился выпить и лишь потом взялся за плеть. И пошла работа - до седьмого пота. Мастерски, филигранно, с расстановкой и оттяжкой. Так, так, так тебе, гад, выпить не дал. Да и вообще...
   А этажом выше Буров присел на корточки, снял с инквизитора империи парик, вытащил свой полуаршинный ножичек<Примерно около 35 см.> и ласково, тихим голосом спросил:
   - Девку греческую, полюбовницу потемкинскую, драл?
   И, не дожидаясь ответа, принялся сбривать инквизитору бровь - левую, над обезумевшим от боли, горящим ненавистью глазом.
   - Драл, - ответил тот и от бессильной злобы, от ощущения беспомощности судорожно всхлипнул. - Не убивай. Все скажу.
   Как и большинство истинных садистов, своей собственной боли он не выносил.
   - То, что она тебе наболтала, кому рассказал? - Буров сдул неспешно волоски с клинка, дружески улыбнулся и принялся брить Шешковскому другую бровь, правую. - Следующими будут уши. Потом нос. Смотри, какой ножичек хороший.