Только хрен им. На следующий день вышли, как сказал Егорий, на "люльку-дорогу", в места хоть и трудно проходимые, но, в общем, совсем не опасные. Болото здесь покрывал ковер толстенных мхов, накрепко сплетенных с корнями трав, кустарников и карликовых деревьев. Он хоть и прочен, а как живой, ступаешь по нему, а он в ответ - вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. А под ним-то вода, стылая, болотная, на многие десятки метров. Такие вот, блин, качели - туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно. Честно говоря, не очень. Только у Бурова с вестибулярным аппаратом все было в порядке, да и смотрел он не под ноги - в сторону горизонта. Его отчего-то не покидало чувство, что он уже здесь шел, там, в двадцать первом, даже представить трудно, каком далеком веке. Сгорбившиеся лиственницы эти корявые, то ли еще живые, то ли уже скрученные ветром насмерть, одуряющий запах трав, мхов, голубики, жуткое, унылое однообразие раскачивающейся пустыни. Нет, как ни крути, а было это уже в его жизни, было. Да, интересно...
Наконец, на третий день моховой ковер под ногами перестал ходить ходуном, ветерок донес слабый запах леса, и Егорий Рваный повеселел.
- Ну, боярин, кажись, тайга, теперь живы будем - не помрем.
И впрямь, скоро лиственницы-уродцы уступили место своим величественным сородичам. Однако, как говорится, не верь глазам своим - Егорий быстро отыскал с виду могучее, но полое изнутри дерево, которое держалось лишь на тонкой кромке и рухнуло от одного удара топора. Из отверстия пня он извлек большой пучок пышной желтой массы - сульты. А тут и Буров подоспел, так ударил огнивом по кремню, что сразу брызнул сноп зеленоватых искр на трут. Потянулась тонкая полоска дыма, сульта, прикрываемая от моросящего дождя, быстро принялась. Вскоре запылал большой трескучий костер, красные всполохи забегали по стволам, тучей заклубился над землей белый, дерущий горло шлейф. И дождь, словно почувствовав, что огня ему не погасить, вдруг перестал - ветер, словно по мановению волшебной палочки, разорвал тучи в клочья, разогнал их в стороны, и на фоне ослепительного неба ласково блеснуло солнце. Нет бы раньше, когда загибались в болотах... Дальше уже все было просто - отодвинули костер в сторону, на просушенном месте поставили балаган, кое-как согрелись, не ахти как поели и дружно завалились спать. Олени, уставшие в пути так, что уши у них стали мягче прелого гриба<Одним из главных признаков усталости оленя являются мягкие уши, ввалившиеся бока и выпадающая шерсть.>, блаженно паслись поблизости, поедая свой любимый голубой мох ягель. В балагане и его ближайших окрестностях воцарились гармония и покой. Правда, ненадолго - с рассветом, подкрепившись дичиной и брусникой со сладкими кореньями, путешественники уже были на ногах, снова понесло их ветром приключений по бескрайнему океану тайги. В котором, впрочем, попадались и островки, - на следующий день утром впереди показался острог.
- Нижнечардынский. - Егорий глянул, сплюнул зло, прерывисто вздохнул и резко, с ненавистью отвернулся. - Комендантишко там был сука редкая, лютая, кровавая. Слава тебе, Господи, издох. Говорят, недавно нового прислали. Видать, тоже аспида хищного. Хрен, он редьки не слаще. Ну что, давай, боярин, прощаться.
По всему чувствовалось, что в острог он ни за какие коврижки не пойдет.
- Как скажешь, Егорий, колхоз дело добровольное. - Буров настаивать не стал, отдал ему все припасы, оленей да еще облагодетельствовал серебром, аж двадцатью пятью рублями. - Зимовать-то где решил? Не медведь ведь, в берлогу не заляжешь...
Сам он решил идти ва-банк, точнее, двигать к коменданту: показать ему бумаги, закомпостировать мозги, а затем, взяв оленей, провизию и хорошего проводника, мчаться дальше на восток, к следующему острогу. Движение это жизнь, вернее, сохранение жизни. Где сейчас майор-каратель Зубов? Очень даже может быть - дышит в затылок. А с тремя патронами не повоюешь. Да и надоела она, кровища-то. Мутит...
- Спаси Христос, боярин. За хлеб, за соль, за ласку, за кумпанство. Егорий, зело довольный, низко поклонился, не торопясь, с достоинством убрал монету подальше, на грудь. - А что касаемо зимовки, то думать тут особо нечего. К раскольникам подамся, к староверам, не впервой. Они небось пачпортов не спрашивают - пришел коли раб Божий, так живи. А под землей, боярин, места хватит<Существует достаточно достоверная информация о целых подземных деревнях-поселениях староверов в Сибири. Причем, что интересно, поселения эти, по свидетельствам очевидцев, возникали необычайно быстро, в считанные дни, а ведь никакой землепроходческой техники у раскольников не было. По-видимому, обладая сакральными знаниями, они использовали секретную, построенную еще в глубокой древности систему подземных сооружений, условно называмую Белыми и Красными стрелами. Не так давно обнаруженный туннель, соединяющий Европу и Африку, и целая сеть коммуникаций, проложенных под всеми горными системами, как-то: Алтаем, Саянами, Гималаями, Уралом, Кавказом и Карпатами, косвенно подтверждают это...>. Ну все, что ли, прощай.
На том и расстались. Егорий Рваный растаял в тайге, а Буроз с Лаурой направились к острогу. Стоял он на пригорке, на берегу реки и издали казался призрачным, волшебным, преисполненным сказочного очарования. Этаким былинным пряничным городком, выросшим в одночасье среди дремучих лесов. Только Бурова не очень-то занимали все эти изыски фортификации - стены с навесами, "обламы"<Специальные помещения на верху стены, из которых велась стрельба.> с бойницами да островерхие башни, крытые тесом. Нет, он все больше смотрел на реку, на заводь, на крутые берега, и едкая, но вместе с тем и горькая усмешка кривила его губы - м-да, а ведь места-то ему хорошо знакомы. Вдоволь налюбовался сквозь узоры "колючки". Знал бы кто, что будет лет этак через двести на месте этого города-пряника... Да и какой, к чертям, при ближайшем рассмотрении город-пряник: стены почерневшие, замшелые, бойницы - как простреленные глаза, ров, превратившийся в зловонную, полную нечистот клоаку. Внутри, за покосившимися воротами, было не лучше: грязь, вонь, убогие домишки и тучи торжествующего комарья, злого, прилипчивого, не добрее, чем в тайге. Улиц, как таковых, не было, вдоль стены по темным закоулкам лепились лавки, кабаки, обжорки. Посередине всего этого бедлама, в самом центре острога, возвышалась церковь. Заходить в нее, молиться Богу что-то не хотелось. Один черт, не услышит...
Комендант же обосновался на "государевом дворе", в большом добротном доме за высоким частоколом. Рядом стояла караульная изба, чуть поодаль приказная, еще чуток подальше - пыточная. Антураж дополняли мыльня, поварня, амбары и врытый в землю аж по самую крышу пороховой погреб. Все, что нужно для полного комендантского счастья.
- А ну, руки прочь, раб! Запорю! На каторге сгною! - веско пообещал Буров сунувшемуся было караульному, для порядка все-таки въехал ему в нос. - Давай к коменданту своему веди. Живо.
Устроился комендант неплохо, в просторной, с большими слюдяными окнами светлой горнице. Обстановочка была под стать, располагающая: мебель, крашенная выцветшей лазурью, на полу ковры и медвежья шкура, на столе богатая, мудреной работы скатерть. А на скатерти-то, мать честна, печеное, томленое, соленое - горой. И морем разливанным, океаном необъятным горячительное - ядреная, отдающая ароматом трав брусничная "гонка". Та, что горит синим пламенем и валит с ног, будь ты хоть трижды каменный. В углу, рядом с печью, стояла широкая, под пестрым одеялом скамья, на ней, раскинувшись с милой непосредственностью, почивала пышнотелая, совершенно голая нимфа Севера. Ее руки, плечи, грудь и лядвеи были сплошь в замысловатых, соблазнительных узорах<Вопреки стойкому заблуждению, северные женщины не кутались в меха, а ходили, если только позволяла погода, совершенно нагими, не утруждая себя даже набедренными повязками. Ну, а уж внутри жилища и подавно. Да и на отношения полов они смотрели весьма просто. Так, сподвижник Ломоносова ученый с мировым именем С. П. Крашенинников пишет: "У сидячих коряк, а наипаче чукоч вящая дружба состоит в том, когда, взаимно приезжая друг к другу, гости спят с женами или дочерями хозяйскими, на которое время хозяин нарочно отлучается или отъезжает к жене своего гостя. Несносная обида хозяину, когда гость с женой его не пребудет: ибо в таком случае может он убит быть, как гнушающийся приязнию хозяина".>. Никола Угодник из красного угла взирал с благоговением на все это великолепие, огонек лампады, маячивший перед ним, трепетно дрожал и казался живым...
А вот что касается самого господина коменданта, то тут великолепием и не пахло - воняло за версту перегаром, чесноком, оленьей, трудно перевариваемой печенкой. Владыка острога изволил почивать по-спартански, сидя за столом, уткнувшись мордой в скрещенные руки. Засаленный парик его был не чесан вечность, камзол до изумления грязен, тонкие, хорошей формы пальцы - с траурной широкой каймой. Чувствовалось, что служил он Бахусу куда усерднее, чем отечеству.
- А не угодно ли вам будет, сударь, пробудиться? - с силой тронул его Буров за плечо, энергично потряс и приготовился излиться в монологе, что-де, мол, он, генерал Черемисов, присланный с секретной фискальной миссией, жестоко заблудился, проплутал по тайге, но духом не упал и готов незамедлительно приступить к ревизии. А посему...
- К ревизии. - Комендант рыгнул, поднял голову, и Буров натурально потерял дар речи: перед ним сидел в похмельном непотребстве его бывший босс маркиз де Сальмоньяк<См. первую книгу.>, грязный, опухший, все еще в обнимку с Бахусом. Господи, что же стало с ним, блестящим конфидентом?
- Ксюша, ты? - обрадовался он Лауре, восторженно икнул и выпустил на грудь обильную слюну. - Шифровальную книгу принесла? Сейчас дадим депешу в центр...
Заметив Бурова, он помрачнел, выругался, вгляделся и в страхе замахал руками, словно бы отгоняя привидевшийся кошмар.
- О Господи, князь! Вы, здесь... Ну теперь начнется...
- Что начнется, сударь? - сразу же обрел дар речи Буров и, сожалея об инкогнито, с живостью' спросил: - Нельзя ли поконкретней?
Видеть опального маркиза ему было и радостно, и горько - да, жив, жив, но в то же время мертв. Жмуряк не хуже, чем от де Гарда. Эх, Россия, мать Россия... Не мать ты - мачеха...
- Как это что, такую мать? - Бывший Сальмоньяк выругался и посмотрел на Бурова с негодованием, словно учитель на провинившегося мальца. Шум-гам начнется, стрельба и мордобой. Уж я-то вас, князь, знаю. Майор-то карательный со своими архаровцами прибыл по вашу душу, - и, заметив, как сразу же Буров схватился за ствол, он пьяно захохотал: - Ну вот, что я говорил! Да не боись, ранее обеда, чую, не проспится... Слаб в коленках, не умеет пить...
Пошатываясь, он поднялся, дорулил до секретера, лихо, с пьяной удалью вытащил гербовый лист.
- Вот, князь, ознакомьтесь, сие велено читать прилюдно трижды на день в каждом остроге. И ведь читают.
Бумага впечатляла и была составлена с тонким знанием человеческой психологии. За поимку нехристя, татя, вора и просто государева преступника Васьки Бурова, с ловкостью выдающего себя за князя и генерала, полагалась награда в размере аж ста пятидесяти серебряных рублев - Причем людям беглым, озорным и каторжанским еще давалось и отпущение всех грехов невзирая на их тяжесть, полностью. А тех, кто Ваське оному потакал бы, укрывал бы да содействовал бы, полагалось без промедления ковать железо и также почитать государственным преступником. А подписано сие воззвание было майором Зубовым, милостью Божьей начальником караульно-розыскной экспедиции. Чувствовалось, что дело свое он знал.
- Ладно, хрен с ним, пусть себе спит. А мы пока пойдем дальше. - Буров невозмутимо положил бумагу, в упор посмотрел на коменданта: - Проводника верного дашь? Оленей сами купим...
Вперед, вперед, только вперед, ну не зимовать же в одном остроге с карателем Зубовым...
- Что, дальше пойдешь? - Отставной маркиз вдруг оскалился, судорожно всхлипнув, сел, и болезненная гримаса до неузнаваемости изменила его лицо, не понять, то ли рассмеялся зло, то ли просто кинуло в тоску его. - Эх, князь, князь, а ведь идти-то тебе некуда... Чукчи вышли на тропу войны, а они ведь не люди - звери<Чукчи, как это ни странно, были единственным северным народом, который самодержавная Россия не смогла завоевать аж за всю свою историю. Все обломали зубы: и Петр Великий, и Екатерина Мудрая, и все три Александра, равно как и оба Николая. Причин тому несколько суровый климат, удаленность от цивилизации, а главным образом мужество, сплоченность и природная сметка чукчей. Их воины, экипированные в особые железные панцири, отлично владели луком, ножом и копьем и в рукопашных схватках с казаками и солдатами без особого труда добивались успеха. Так что чукчи никому не платили ясак, а, отличаясь к тому же и коммерческими способностями, успешно торговали на выгодной основе - возили пушнину аж в Америку. Для сохранения "лица" Россия делала вид, что владеет Чукоткой, а другие державы в ответ делали вид, что признают этот факт. Однако с победой пролетарской революции все коренным образом переменилось: водка, комиссары и коммунистический дурман сделали свое - в конце двадцатых годов Чукотка действительно присоединилась к СССР.>. Вождь их, Харгитит, зело крови хочет, жуть как обиделся за бабу-то свою. Волком шастает по окрестным лесам, ясырей<Пленники.> не берет, убивает на месте. А вот баба-то его не шибко печалится, особо не переживает. Вишь, какая красавица, - и, сально рассмеявшись, он указал на нимфу, перевернувшуюся на живот и выставившую на обозрение роскошные арбузы-ягодицы. - Хорошая баба, в теле, и выпить не дура. Да и вообще не дура, только салом тюленьим воняет... Такое вытворяет, куда там шлюхам из "Трюма" с их оскомину набившим на причинном месте "дилижансом". Сестра ее, правда, получше будет, да, увы, с майором карательным, Ксюша, миль пардон, махается. Тот прыткий больно, сволочь, из молодых, из ранних... А что, дамы-господа, не выпить ли нам? По старой-то памяти, за встречу? Посидим, поговорим, Париж вспомним, майору карательному, ежели заявится, в морду дадим... Что, не желаете? Ну и ладно, тогда я один. Ксюша, солнце мое, твое здоровье. Князь, с наилучшими пожеланиями, за вас...
После первого же стакана он сник, смачно, а-ля Чесменский, выругался и возвратился в свою начальную позицию - мордой в скрещенные на столе руки. Больше здесь делать было нечего...
- Хорошее имя Ксения, не затасканное, - одобрил Буров, погладил Лауру по щеке, и в голосе его вперзые за все время послышалась усталость: - Ты, женщина-загадка, пойдем отсюда, будем думать, что делать дальше.
Собственно, он уже придумал - не место было говорить. Молча они вышли из комендантских хором, миновали двор и окунулись в сутолоку острожной жизни. Такой нелегкой, шумной, кипучей и немудреной. Шлепали по лужам поршни, сапоги, стомы и босые ноги, терлись друг о друга кофты, кацавейки и сибирки, в воздухе висели крик, гул, брань, скрип колесных осей и лошадиное ржание. По площади шатались нищие, убогие, увечные, у лавок толпился северный народ - в волчьих, лисьих и песцовых мехах, в унтах с узорами, в ладных куртках из оленьей кожи. В начищенных котлах кипело варево, жарились на углях рыба и убоина, чад от перегретого масла смешивался с запахами чеснока, лука, хлеба и квасной вонью.
- Пироги с жару, пяток за пару! - кричали у лавок торговцы и зазывалы. - Купи калач, будешь силач! Не жалей грош, товар хорош!
У царева кабака да у харчевок с обжорками народу тоже хватало хмельного, всякого, разного. Пили с утра пораньше - кто с горя, кто с радости, кто сдуру, кто просто так. С легкостью расставались с монетами, судорожно дергали горлом, истово, с жадностью, словно перед смертью припадали губами к чаркам. Забыться, захмелеть, залить глаза, дабы не видеть, не слышать и не понимать ничего. Уйти хотя бы на время из этой жизни...
Впрочем, не такой уж и плохой - похлебка была наваристой, жареное мясо - сочным, пироги с зайчатиной, капустой и грибами вызывали слюнотечение. Буров и Лаура поели, побаловались чайком и остановились отдышаться у пустующего эшафота. Больше всего на свете им хотелось сейчас сбросить шкуры, не спеша помыться в баньке и завалиться спать. В обнимочку, без задних ног. И чтобы никаких там Зубовых, де Гардов, летающих гадюк. Ни гнуса, ни мошки, ни зловонных болот... Однако это была минута слабости, не более.
- Да, вредно много жрать, - тяжело вздохнул Буров, вытащил мешочек с самым ценным и ласково взглянул на Лауру: - Вот, возьми. Как-нибудь перезимуешь. А я ухожу. Так что все, давай прощаться.
Хорошо было, разумеется, уйти не сразу, а заглянув еще к майору Зубову для разговора по душам. Однако толком с тремя патронами не поговоришь, а только спровоцируешь шум, гам и, в конечном счете, погоню. Так что лучше уйти тихо, по-английски, - ладно, пусть живет уродом.
- Прощаться? - изогнула бровь Лаура, покачала мешочек на руке, и неожиданно в голосе ее прорезалась ярость пантеры: - А меня ты, сволочь, спросил? Считаешь себя вправе решать за всех? Да на хрен оно нужно, это твое святое благородство? Я уже однажды чуть не потеряла тебя и более искушать судьбу не собираюсь. Так что заткнись насчет прощаний, - и она с силой, так что клацнули бриллианты, бросила мешочек Бурову. - Вместе, только вместе.
- Да пойми же ты, глупая, это опасно, черт знает как опасно. - Буров, не сдерживаясь, схватил ее за руку, обнял за плечи, потряс. - Ты ведь даже не знаешь, куда я, в какую сторону. Можешь не пройти. Запросто сложить башку, погибнуть. Слышишь ты, дуреха, погибнуть!
В глубине души, несмотря на злость, он был полон восхищения, преклонения и тревоги - какая женщина! Только вот и впрямь, пройдет ли?
- Да слышу я, слышу. - Лаура вдруг тоже обняла Бурова за шею, поднялась на цыпочки и с чувством прошептала в самое его ухо: - Только уж лучше сдохнуть с тобой рядом, чем медленно околевать здесь в одиночку. Васечка, хороший мой, не гони меня, пойдем вместе.
И Буров сдался. Верно французы говорят: que femme veut - Dieu le veut<Что хочет женщина - то угодно Богу (лат.).>. А уж если любимая...
III
НЕДЕЛЮ СПУСТЯ
Кровавая скала была в точности такой же, как двести лет назад, вернее, вперед, - отвесной, словно вырубленной топором, цвета киновари, с остроконечной, будто бычий рог, вершиной. Перед ней идеальным полукругом лежала каменистая пустошь, границу отмечали небольшие, вытесанные из гранита пирамидки - ошо, "вехи жизни". Золотой бабы, наследия бога Ура<См. первую книгу.>, уже не было в помине.
- Ну вот, дошли, - несколько торжественно вздохнул Буров, вытащил волыну, погладил, покачал и зашвырнул в болото. - Прощай, милая, сослужила службу.
Глянул нежно на Лауру-Ксению и ободряюще усмехнулся:
- Ну что, передохнула? Тогда вперед.
Вокруг подрагивали веточками чахлые березки, где-то за спиной могуче волновалась тайга, а у горизонта, из-за кровавой скалы величественно выплывало рыжее, уже совсем не греющее северное солнце. День, похоже, обещал быть запоминающимся.
- Да, на редкость милый ландшафтик. Очень радует взор. - Лаура усмехнулась, взяла Бурова за руку, и они пошли прямо на восход - неспешной походкой людей, которым возвращаться некуда. С легкостью преодолели незримую границу, отмеченную вехами ошо, и направились к треугольному, в обрамлении мхов, неприметному отверстию в скале. Чем-то оно здорово напоминало вход в преисподнюю.
"Это вот заместо золотой бабы, чтобы моя осталась при мне". Буров достал мешочек с драгоценностями, положил на землю и потянул Лауру в лаз, в котором начиналась узкая, круто уходящая вниз под землю галерея. Фонарь здесь был не нужен - пол, стены, низкий потолок, видимо, покрытые светящимися бактериями, излучали тусклое багровое сияние. Скоро они очутились в громадном - девятиэтажный дом поместится - зале, и Буров услышал знакомый голос, казалось, что он раздается прямо в голове и звучит волшебной, туманящей рассудок музыкой. Говорила Мать Матери Земли Аан, открывающая двери в другие миры.
- Ты пришел опять... И не один... С тобой женщина... - Голос настороженно замолк, на миг воцарилась пауза, но только на миг. - Она тоже Великий Воин. Идите оба. Я покажу дорогу.
И Буров с Лаурой пошли. Ноги их как бы плыли в стелющейся, редкой дымке, словно они брели по мутному, ленивому ручью. Что-то странное было в этом тумане, непонятное. Он существовал как бы сам по себе, не признавая законов термодинамики, не образуя турбулентных следов, не замечая ни воздуха, ни твердых тел. Словно был живым. Он наливался мутью, густел на глазах и постепенно поднимался все выше и выше. По колени, по бедра, по грудь. Наконец дымчатое облако поднялось стеной и с головой накрыло Бурова и Лауру клубящимся капюшоном. Странно, изнутри он был не молочно-мутным, а радужно-разноцветным, весело переливающимся всеми богатствами спектра. Словно волшебные стеклышки в детском калейдоскопе. От этого коловращения Буров и Лаура остановились, вздрогнув, затаили дыхание и неожиданно почувствовали, что и сознание их разбилось на мириады таких же ярких, радужно играющих брызг. Не осталось ничего, ни мыслей, ни желаний, только бешеное мельтешение переливающихся огней. Вся прежняя жизнь - Зубов, Шешковский, де Гард, Чесменский - осталась где-то там, бесконечно далеко, за призрачной стеной клубящегося тумана. Потом перед глазами Бурова и Лауры словно вспыхнула молния, на миг они ощутили себя парящими в небесах, и тут же радужная карусель в их сознании остановилась, как будто разом вдруг поблекли, выцвели все краски мира. Стремительно они провалились в темноту...
Однако ненадолго...
Наконец, на третий день моховой ковер под ногами перестал ходить ходуном, ветерок донес слабый запах леса, и Егорий Рваный повеселел.
- Ну, боярин, кажись, тайга, теперь живы будем - не помрем.
И впрямь, скоро лиственницы-уродцы уступили место своим величественным сородичам. Однако, как говорится, не верь глазам своим - Егорий быстро отыскал с виду могучее, но полое изнутри дерево, которое держалось лишь на тонкой кромке и рухнуло от одного удара топора. Из отверстия пня он извлек большой пучок пышной желтой массы - сульты. А тут и Буров подоспел, так ударил огнивом по кремню, что сразу брызнул сноп зеленоватых искр на трут. Потянулась тонкая полоска дыма, сульта, прикрываемая от моросящего дождя, быстро принялась. Вскоре запылал большой трескучий костер, красные всполохи забегали по стволам, тучей заклубился над землей белый, дерущий горло шлейф. И дождь, словно почувствовав, что огня ему не погасить, вдруг перестал - ветер, словно по мановению волшебной палочки, разорвал тучи в клочья, разогнал их в стороны, и на фоне ослепительного неба ласково блеснуло солнце. Нет бы раньше, когда загибались в болотах... Дальше уже все было просто - отодвинули костер в сторону, на просушенном месте поставили балаган, кое-как согрелись, не ахти как поели и дружно завалились спать. Олени, уставшие в пути так, что уши у них стали мягче прелого гриба<Одним из главных признаков усталости оленя являются мягкие уши, ввалившиеся бока и выпадающая шерсть.>, блаженно паслись поблизости, поедая свой любимый голубой мох ягель. В балагане и его ближайших окрестностях воцарились гармония и покой. Правда, ненадолго - с рассветом, подкрепившись дичиной и брусникой со сладкими кореньями, путешественники уже были на ногах, снова понесло их ветром приключений по бескрайнему океану тайги. В котором, впрочем, попадались и островки, - на следующий день утром впереди показался острог.
- Нижнечардынский. - Егорий глянул, сплюнул зло, прерывисто вздохнул и резко, с ненавистью отвернулся. - Комендантишко там был сука редкая, лютая, кровавая. Слава тебе, Господи, издох. Говорят, недавно нового прислали. Видать, тоже аспида хищного. Хрен, он редьки не слаще. Ну что, давай, боярин, прощаться.
По всему чувствовалось, что в острог он ни за какие коврижки не пойдет.
- Как скажешь, Егорий, колхоз дело добровольное. - Буров настаивать не стал, отдал ему все припасы, оленей да еще облагодетельствовал серебром, аж двадцатью пятью рублями. - Зимовать-то где решил? Не медведь ведь, в берлогу не заляжешь...
Сам он решил идти ва-банк, точнее, двигать к коменданту: показать ему бумаги, закомпостировать мозги, а затем, взяв оленей, провизию и хорошего проводника, мчаться дальше на восток, к следующему острогу. Движение это жизнь, вернее, сохранение жизни. Где сейчас майор-каратель Зубов? Очень даже может быть - дышит в затылок. А с тремя патронами не повоюешь. Да и надоела она, кровища-то. Мутит...
- Спаси Христос, боярин. За хлеб, за соль, за ласку, за кумпанство. Егорий, зело довольный, низко поклонился, не торопясь, с достоинством убрал монету подальше, на грудь. - А что касаемо зимовки, то думать тут особо нечего. К раскольникам подамся, к староверам, не впервой. Они небось пачпортов не спрашивают - пришел коли раб Божий, так живи. А под землей, боярин, места хватит<Существует достаточно достоверная информация о целых подземных деревнях-поселениях староверов в Сибири. Причем, что интересно, поселения эти, по свидетельствам очевидцев, возникали необычайно быстро, в считанные дни, а ведь никакой землепроходческой техники у раскольников не было. По-видимому, обладая сакральными знаниями, они использовали секретную, построенную еще в глубокой древности систему подземных сооружений, условно называмую Белыми и Красными стрелами. Не так давно обнаруженный туннель, соединяющий Европу и Африку, и целая сеть коммуникаций, проложенных под всеми горными системами, как-то: Алтаем, Саянами, Гималаями, Уралом, Кавказом и Карпатами, косвенно подтверждают это...>. Ну все, что ли, прощай.
На том и расстались. Егорий Рваный растаял в тайге, а Буроз с Лаурой направились к острогу. Стоял он на пригорке, на берегу реки и издали казался призрачным, волшебным, преисполненным сказочного очарования. Этаким былинным пряничным городком, выросшим в одночасье среди дремучих лесов. Только Бурова не очень-то занимали все эти изыски фортификации - стены с навесами, "обламы"<Специальные помещения на верху стены, из которых велась стрельба.> с бойницами да островерхие башни, крытые тесом. Нет, он все больше смотрел на реку, на заводь, на крутые берега, и едкая, но вместе с тем и горькая усмешка кривила его губы - м-да, а ведь места-то ему хорошо знакомы. Вдоволь налюбовался сквозь узоры "колючки". Знал бы кто, что будет лет этак через двести на месте этого города-пряника... Да и какой, к чертям, при ближайшем рассмотрении город-пряник: стены почерневшие, замшелые, бойницы - как простреленные глаза, ров, превратившийся в зловонную, полную нечистот клоаку. Внутри, за покосившимися воротами, было не лучше: грязь, вонь, убогие домишки и тучи торжествующего комарья, злого, прилипчивого, не добрее, чем в тайге. Улиц, как таковых, не было, вдоль стены по темным закоулкам лепились лавки, кабаки, обжорки. Посередине всего этого бедлама, в самом центре острога, возвышалась церковь. Заходить в нее, молиться Богу что-то не хотелось. Один черт, не услышит...
Комендант же обосновался на "государевом дворе", в большом добротном доме за высоким частоколом. Рядом стояла караульная изба, чуть поодаль приказная, еще чуток подальше - пыточная. Антураж дополняли мыльня, поварня, амбары и врытый в землю аж по самую крышу пороховой погреб. Все, что нужно для полного комендантского счастья.
- А ну, руки прочь, раб! Запорю! На каторге сгною! - веско пообещал Буров сунувшемуся было караульному, для порядка все-таки въехал ему в нос. - Давай к коменданту своему веди. Живо.
Устроился комендант неплохо, в просторной, с большими слюдяными окнами светлой горнице. Обстановочка была под стать, располагающая: мебель, крашенная выцветшей лазурью, на полу ковры и медвежья шкура, на столе богатая, мудреной работы скатерть. А на скатерти-то, мать честна, печеное, томленое, соленое - горой. И морем разливанным, океаном необъятным горячительное - ядреная, отдающая ароматом трав брусничная "гонка". Та, что горит синим пламенем и валит с ног, будь ты хоть трижды каменный. В углу, рядом с печью, стояла широкая, под пестрым одеялом скамья, на ней, раскинувшись с милой непосредственностью, почивала пышнотелая, совершенно голая нимфа Севера. Ее руки, плечи, грудь и лядвеи были сплошь в замысловатых, соблазнительных узорах<Вопреки стойкому заблуждению, северные женщины не кутались в меха, а ходили, если только позволяла погода, совершенно нагими, не утруждая себя даже набедренными повязками. Ну, а уж внутри жилища и подавно. Да и на отношения полов они смотрели весьма просто. Так, сподвижник Ломоносова ученый с мировым именем С. П. Крашенинников пишет: "У сидячих коряк, а наипаче чукоч вящая дружба состоит в том, когда, взаимно приезжая друг к другу, гости спят с женами или дочерями хозяйскими, на которое время хозяин нарочно отлучается или отъезжает к жене своего гостя. Несносная обида хозяину, когда гость с женой его не пребудет: ибо в таком случае может он убит быть, как гнушающийся приязнию хозяина".>. Никола Угодник из красного угла взирал с благоговением на все это великолепие, огонек лампады, маячивший перед ним, трепетно дрожал и казался живым...
А вот что касается самого господина коменданта, то тут великолепием и не пахло - воняло за версту перегаром, чесноком, оленьей, трудно перевариваемой печенкой. Владыка острога изволил почивать по-спартански, сидя за столом, уткнувшись мордой в скрещенные руки. Засаленный парик его был не чесан вечность, камзол до изумления грязен, тонкие, хорошей формы пальцы - с траурной широкой каймой. Чувствовалось, что служил он Бахусу куда усерднее, чем отечеству.
- А не угодно ли вам будет, сударь, пробудиться? - с силой тронул его Буров за плечо, энергично потряс и приготовился излиться в монологе, что-де, мол, он, генерал Черемисов, присланный с секретной фискальной миссией, жестоко заблудился, проплутал по тайге, но духом не упал и готов незамедлительно приступить к ревизии. А посему...
- К ревизии. - Комендант рыгнул, поднял голову, и Буров натурально потерял дар речи: перед ним сидел в похмельном непотребстве его бывший босс маркиз де Сальмоньяк<См. первую книгу.>, грязный, опухший, все еще в обнимку с Бахусом. Господи, что же стало с ним, блестящим конфидентом?
- Ксюша, ты? - обрадовался он Лауре, восторженно икнул и выпустил на грудь обильную слюну. - Шифровальную книгу принесла? Сейчас дадим депешу в центр...
Заметив Бурова, он помрачнел, выругался, вгляделся и в страхе замахал руками, словно бы отгоняя привидевшийся кошмар.
- О Господи, князь! Вы, здесь... Ну теперь начнется...
- Что начнется, сударь? - сразу же обрел дар речи Буров и, сожалея об инкогнито, с живостью' спросил: - Нельзя ли поконкретней?
Видеть опального маркиза ему было и радостно, и горько - да, жив, жив, но в то же время мертв. Жмуряк не хуже, чем от де Гарда. Эх, Россия, мать Россия... Не мать ты - мачеха...
- Как это что, такую мать? - Бывший Сальмоньяк выругался и посмотрел на Бурова с негодованием, словно учитель на провинившегося мальца. Шум-гам начнется, стрельба и мордобой. Уж я-то вас, князь, знаю. Майор-то карательный со своими архаровцами прибыл по вашу душу, - и, заметив, как сразу же Буров схватился за ствол, он пьяно захохотал: - Ну вот, что я говорил! Да не боись, ранее обеда, чую, не проспится... Слаб в коленках, не умеет пить...
Пошатываясь, он поднялся, дорулил до секретера, лихо, с пьяной удалью вытащил гербовый лист.
- Вот, князь, ознакомьтесь, сие велено читать прилюдно трижды на день в каждом остроге. И ведь читают.
Бумага впечатляла и была составлена с тонким знанием человеческой психологии. За поимку нехристя, татя, вора и просто государева преступника Васьки Бурова, с ловкостью выдающего себя за князя и генерала, полагалась награда в размере аж ста пятидесяти серебряных рублев - Причем людям беглым, озорным и каторжанским еще давалось и отпущение всех грехов невзирая на их тяжесть, полностью. А тех, кто Ваське оному потакал бы, укрывал бы да содействовал бы, полагалось без промедления ковать железо и также почитать государственным преступником. А подписано сие воззвание было майором Зубовым, милостью Божьей начальником караульно-розыскной экспедиции. Чувствовалось, что дело свое он знал.
- Ладно, хрен с ним, пусть себе спит. А мы пока пойдем дальше. - Буров невозмутимо положил бумагу, в упор посмотрел на коменданта: - Проводника верного дашь? Оленей сами купим...
Вперед, вперед, только вперед, ну не зимовать же в одном остроге с карателем Зубовым...
- Что, дальше пойдешь? - Отставной маркиз вдруг оскалился, судорожно всхлипнув, сел, и болезненная гримаса до неузнаваемости изменила его лицо, не понять, то ли рассмеялся зло, то ли просто кинуло в тоску его. - Эх, князь, князь, а ведь идти-то тебе некуда... Чукчи вышли на тропу войны, а они ведь не люди - звери<Чукчи, как это ни странно, были единственным северным народом, который самодержавная Россия не смогла завоевать аж за всю свою историю. Все обломали зубы: и Петр Великий, и Екатерина Мудрая, и все три Александра, равно как и оба Николая. Причин тому несколько суровый климат, удаленность от цивилизации, а главным образом мужество, сплоченность и природная сметка чукчей. Их воины, экипированные в особые железные панцири, отлично владели луком, ножом и копьем и в рукопашных схватках с казаками и солдатами без особого труда добивались успеха. Так что чукчи никому не платили ясак, а, отличаясь к тому же и коммерческими способностями, успешно торговали на выгодной основе - возили пушнину аж в Америку. Для сохранения "лица" Россия делала вид, что владеет Чукоткой, а другие державы в ответ делали вид, что признают этот факт. Однако с победой пролетарской революции все коренным образом переменилось: водка, комиссары и коммунистический дурман сделали свое - в конце двадцатых годов Чукотка действительно присоединилась к СССР.>. Вождь их, Харгитит, зело крови хочет, жуть как обиделся за бабу-то свою. Волком шастает по окрестным лесам, ясырей<Пленники.> не берет, убивает на месте. А вот баба-то его не шибко печалится, особо не переживает. Вишь, какая красавица, - и, сально рассмеявшись, он указал на нимфу, перевернувшуюся на живот и выставившую на обозрение роскошные арбузы-ягодицы. - Хорошая баба, в теле, и выпить не дура. Да и вообще не дура, только салом тюленьим воняет... Такое вытворяет, куда там шлюхам из "Трюма" с их оскомину набившим на причинном месте "дилижансом". Сестра ее, правда, получше будет, да, увы, с майором карательным, Ксюша, миль пардон, махается. Тот прыткий больно, сволочь, из молодых, из ранних... А что, дамы-господа, не выпить ли нам? По старой-то памяти, за встречу? Посидим, поговорим, Париж вспомним, майору карательному, ежели заявится, в морду дадим... Что, не желаете? Ну и ладно, тогда я один. Ксюша, солнце мое, твое здоровье. Князь, с наилучшими пожеланиями, за вас...
После первого же стакана он сник, смачно, а-ля Чесменский, выругался и возвратился в свою начальную позицию - мордой в скрещенные на столе руки. Больше здесь делать было нечего...
- Хорошее имя Ксения, не затасканное, - одобрил Буров, погладил Лауру по щеке, и в голосе его вперзые за все время послышалась усталость: - Ты, женщина-загадка, пойдем отсюда, будем думать, что делать дальше.
Собственно, он уже придумал - не место было говорить. Молча они вышли из комендантских хором, миновали двор и окунулись в сутолоку острожной жизни. Такой нелегкой, шумной, кипучей и немудреной. Шлепали по лужам поршни, сапоги, стомы и босые ноги, терлись друг о друга кофты, кацавейки и сибирки, в воздухе висели крик, гул, брань, скрип колесных осей и лошадиное ржание. По площади шатались нищие, убогие, увечные, у лавок толпился северный народ - в волчьих, лисьих и песцовых мехах, в унтах с узорами, в ладных куртках из оленьей кожи. В начищенных котлах кипело варево, жарились на углях рыба и убоина, чад от перегретого масла смешивался с запахами чеснока, лука, хлеба и квасной вонью.
- Пироги с жару, пяток за пару! - кричали у лавок торговцы и зазывалы. - Купи калач, будешь силач! Не жалей грош, товар хорош!
У царева кабака да у харчевок с обжорками народу тоже хватало хмельного, всякого, разного. Пили с утра пораньше - кто с горя, кто с радости, кто сдуру, кто просто так. С легкостью расставались с монетами, судорожно дергали горлом, истово, с жадностью, словно перед смертью припадали губами к чаркам. Забыться, захмелеть, залить глаза, дабы не видеть, не слышать и не понимать ничего. Уйти хотя бы на время из этой жизни...
Впрочем, не такой уж и плохой - похлебка была наваристой, жареное мясо - сочным, пироги с зайчатиной, капустой и грибами вызывали слюнотечение. Буров и Лаура поели, побаловались чайком и остановились отдышаться у пустующего эшафота. Больше всего на свете им хотелось сейчас сбросить шкуры, не спеша помыться в баньке и завалиться спать. В обнимочку, без задних ног. И чтобы никаких там Зубовых, де Гардов, летающих гадюк. Ни гнуса, ни мошки, ни зловонных болот... Однако это была минута слабости, не более.
- Да, вредно много жрать, - тяжело вздохнул Буров, вытащил мешочек с самым ценным и ласково взглянул на Лауру: - Вот, возьми. Как-нибудь перезимуешь. А я ухожу. Так что все, давай прощаться.
Хорошо было, разумеется, уйти не сразу, а заглянув еще к майору Зубову для разговора по душам. Однако толком с тремя патронами не поговоришь, а только спровоцируешь шум, гам и, в конечном счете, погоню. Так что лучше уйти тихо, по-английски, - ладно, пусть живет уродом.
- Прощаться? - изогнула бровь Лаура, покачала мешочек на руке, и неожиданно в голосе ее прорезалась ярость пантеры: - А меня ты, сволочь, спросил? Считаешь себя вправе решать за всех? Да на хрен оно нужно, это твое святое благородство? Я уже однажды чуть не потеряла тебя и более искушать судьбу не собираюсь. Так что заткнись насчет прощаний, - и она с силой, так что клацнули бриллианты, бросила мешочек Бурову. - Вместе, только вместе.
- Да пойми же ты, глупая, это опасно, черт знает как опасно. - Буров, не сдерживаясь, схватил ее за руку, обнял за плечи, потряс. - Ты ведь даже не знаешь, куда я, в какую сторону. Можешь не пройти. Запросто сложить башку, погибнуть. Слышишь ты, дуреха, погибнуть!
В глубине души, несмотря на злость, он был полон восхищения, преклонения и тревоги - какая женщина! Только вот и впрямь, пройдет ли?
- Да слышу я, слышу. - Лаура вдруг тоже обняла Бурова за шею, поднялась на цыпочки и с чувством прошептала в самое его ухо: - Только уж лучше сдохнуть с тобой рядом, чем медленно околевать здесь в одиночку. Васечка, хороший мой, не гони меня, пойдем вместе.
И Буров сдался. Верно французы говорят: que femme veut - Dieu le veut<Что хочет женщина - то угодно Богу (лат.).>. А уж если любимая...
III
НЕДЕЛЮ СПУСТЯ
Кровавая скала была в точности такой же, как двести лет назад, вернее, вперед, - отвесной, словно вырубленной топором, цвета киновари, с остроконечной, будто бычий рог, вершиной. Перед ней идеальным полукругом лежала каменистая пустошь, границу отмечали небольшие, вытесанные из гранита пирамидки - ошо, "вехи жизни". Золотой бабы, наследия бога Ура<См. первую книгу.>, уже не было в помине.
- Ну вот, дошли, - несколько торжественно вздохнул Буров, вытащил волыну, погладил, покачал и зашвырнул в болото. - Прощай, милая, сослужила службу.
Глянул нежно на Лауру-Ксению и ободряюще усмехнулся:
- Ну что, передохнула? Тогда вперед.
Вокруг подрагивали веточками чахлые березки, где-то за спиной могуче волновалась тайга, а у горизонта, из-за кровавой скалы величественно выплывало рыжее, уже совсем не греющее северное солнце. День, похоже, обещал быть запоминающимся.
- Да, на редкость милый ландшафтик. Очень радует взор. - Лаура усмехнулась, взяла Бурова за руку, и они пошли прямо на восход - неспешной походкой людей, которым возвращаться некуда. С легкостью преодолели незримую границу, отмеченную вехами ошо, и направились к треугольному, в обрамлении мхов, неприметному отверстию в скале. Чем-то оно здорово напоминало вход в преисподнюю.
"Это вот заместо золотой бабы, чтобы моя осталась при мне". Буров достал мешочек с драгоценностями, положил на землю и потянул Лауру в лаз, в котором начиналась узкая, круто уходящая вниз под землю галерея. Фонарь здесь был не нужен - пол, стены, низкий потолок, видимо, покрытые светящимися бактериями, излучали тусклое багровое сияние. Скоро они очутились в громадном - девятиэтажный дом поместится - зале, и Буров услышал знакомый голос, казалось, что он раздается прямо в голове и звучит волшебной, туманящей рассудок музыкой. Говорила Мать Матери Земли Аан, открывающая двери в другие миры.
- Ты пришел опять... И не один... С тобой женщина... - Голос настороженно замолк, на миг воцарилась пауза, но только на миг. - Она тоже Великий Воин. Идите оба. Я покажу дорогу.
И Буров с Лаурой пошли. Ноги их как бы плыли в стелющейся, редкой дымке, словно они брели по мутному, ленивому ручью. Что-то странное было в этом тумане, непонятное. Он существовал как бы сам по себе, не признавая законов термодинамики, не образуя турбулентных следов, не замечая ни воздуха, ни твердых тел. Словно был живым. Он наливался мутью, густел на глазах и постепенно поднимался все выше и выше. По колени, по бедра, по грудь. Наконец дымчатое облако поднялось стеной и с головой накрыло Бурова и Лауру клубящимся капюшоном. Странно, изнутри он был не молочно-мутным, а радужно-разноцветным, весело переливающимся всеми богатствами спектра. Словно волшебные стеклышки в детском калейдоскопе. От этого коловращения Буров и Лаура остановились, вздрогнув, затаили дыхание и неожиданно почувствовали, что и сознание их разбилось на мириады таких же ярких, радужно играющих брызг. Не осталось ничего, ни мыслей, ни желаний, только бешеное мельтешение переливающихся огней. Вся прежняя жизнь - Зубов, Шешковский, де Гард, Чесменский - осталась где-то там, бесконечно далеко, за призрачной стеной клубящегося тумана. Потом перед глазами Бурова и Лауры словно вспыхнула молния, на миг они ощутили себя парящими в небесах, и тут же радужная карусель в их сознании остановилась, как будто разом вдруг поблекли, выцвели все краски мира. Стремительно они провалились в темноту...
Однако ненадолго...