Страница:
Его сиятельство граф Орлов-Чесменский так и сказали:
- Que c'est une journee sanglante, тра-та-та-та-та-та-та<Кровавый день (фр.).>.
А прибыл Алехан уже под вечер, да не один, в компании ладных, двигающихся ловко молодцов. Это были его лучшие люди, разведчики, прошедшие стажировку у Суворова и умевшие снимать часовых взглядом, закидывать супостата шапками и уворачиваться с гарантией от пули-дуры<Фельдмаршал Суворов, как эрудированный человек и большой знаток военного дела, проявлял живейший интерес к древним прикладным психотехникам, в его время уже забытым. Да, действительно, кое-кто из его чудо-богатырей мог влиять на расстоянии на биологические поля, владел искусством силового гипноза и мог входить в боевое состояние, когда ответные реакции психики вполне адекватны скорости пули.>. Одни из них работали под нищих побирушек, другие - под монахов-рясофоров<Низшая степень монашеского посвящения.>, третьи выглядели совершеннейшими офенями<Уличные торговцы вразнос.>.
- Равняйсь! Смирна! Вольна! - с пафосом скомандовал Чесменский, мощно прихлопнул комара и мастерски взял мажорный аккорд на тонких патриотических струнах. - Вперед, ребятушки, за Русь святую! С Богом! Аминь!
- Ура! - дружно отозвались гвардейцы, сожрали Алехана глазами и стройными цепями, выдерживая дистанцию, направились в поместье Вассермана. Кто канючить, попрошайничать, кто со словом Божьим, кто толкать-втюхивать никому не нужное дерьмо. Но все и в первейшую очередь - разнюхивать, разведывать, собирать информацию. Закидывать кого-либо шапками пока было без надобности.
- Каковы орлы, а? - Орлов с надеждой посмотрел им вслед, убил с проклятьем очередного комара и, витиевато выругавшись с морским уклоном, с гримасой неудовольствия взглянул на Бурова. - Князь, вам еще не надоело служить пищей этим кровососам? Пойдемте-ка лучше посмотрим, чем там кормят у этого Вассермана. Хотелось бы надеяться, не библейскими опресноками...<Пища, которой в основном питались евреи во время хождения по пустыням. Нынче ее символизирует маца.>
Нет, кормили в "Аустерии Вассермана", как и положено в хорошем трактире<Заведение на проезжей дороге, тракте.>, сытно, в чисто русской манере: окрошкой и ботвиньей с осетриной да с белужиной, щами с поросятиной, тройной ушицей на курячьем взваре, расстегаями, кулебяками, жареной говядиной, снежно-белой телятиной, закусками, заедками, творожниками со сливками. Поили, правда, уже в европейском ключе, изысканно, - лафитом, шампанским, бургундским, гданской водкой. А еще баловали, и, естественно, не за так, усладительнейшим для души цыганским пением. Действие впечатляло: хор был велик, цыганки в шалях, "чавалы"<Ребята.> при гитарах, бубнах, кто в желтой, кто в малиновой, кто в расписной рубахе. Волнующе и истомно звенели струны, чарующе, надрывно звучали голоса, живость пляски доходила до исступления, в песнях слышалась то ноющая тоска, то бесшабашная удаль, то погибающее счастье. Особо хороши были певунья Бурбук, красавец танцор по прозвищу Хапило и дивный гитарист Алеша Скипидар. Еще был совсем неплох Егор, бешено вертящийся по кругу с саблями, поражала грацией блистательная Марфуша, и пленял искусством в разудалых па толстый, в белом с золотом кафтане полупьяный Бирка.
- Эй там, ходи живей, черноголовый! - крикнул ему весело Чесменский, следом бросил перстень с бирюзой и хотел уж было влиться в общий хор, но не дали - прибыл с донесением Гарновский. Он был хмур, желчен, по-военному суров и, благодаря стараниям изуверов-комаров, трудно узнаваем. Одним словом, крайне нехорош. Алчно он посмотрел на стол, с ненавистью - на Бурова, заискивающе - на Орлова и коротко донес, что тщаниями молодцов-разведчиков замечен подозрительный звук в районе винного погреба. Глухой, отрывистый, ритмичный, идущий из глубин земли. Очень настораживающий.
- Так, такую мать, - выразился с одобрением Чесменский, стукнул кулачищем о ладонь и вытаращился со значением на Бурова. - Сходите-ка, князь, гляньте, решение принимайте на месте. А я, пожалуй, останусь здесь, осуществлять общее руководство. Ну, с Богом, держите меня в курсе. Вперед, вперед, за Русь святую, аминь. То есть ура.
Да, гданская водка, выпиваемая на русский манер в больших количествах, действует неотразимо. Будто ты хоть трижды чудо-богатырь.
- Все будет исполнено в точности. - Буров молодцевато встал, расправил плечи и, изображая почтение, высшую его степень, некоторым образом замялся. - Только вот господину полковнику, верно, следует подкрепиться, на нем просто лица нет. Позвольте, ваше сиятельство, взять сухим пайком.
И, не дожидаясь разрешения, он не побрезговал поросятиной, провесной белорыбицей, еще кое-чем на зуб и бутылкой вина. Вежливо кивнул, чинно улыбнулся и в темпе вальса, с непринужденностью жонглера двинулся к дверям "Аустерии". А уже на улице взмолился:
- Василь Васильич, подсоби! Оно, конечно, не поваляешь - не поешь, но лучше бы без того.
Французы говорят: завтрак примиряет врагов. А тут не то чтобы враги, да и не завтрак вовсе - манна небесная, к тому ж на халяву.
- О, бургундское! - только-то и сказал Гарновский, сразу же забыл про желчь и временно выключился из беседы. В белой, черной от комарья ночи послышались чавканье, хруст рябчиковых и кроличьих костей и мощные утробные звуки - а ведь и впрямь в полковнике было что-то хищное, звериное. Наконец насытившись, он отшвырнул порожнюю бутылку, раскатисто рыгнул и повернулся к Бурову: - Мерси, князь. Я вам этого по гроб жизни не забуду. Ну, теперь можно и повоевать.
Сплюнул, цыкнул зубом и повел Бурова на поле брани, к винному погребу. Шли в полной тишине, никем не встреченные, без маскировки и опаски усадьба Вассермана будто вымерла, всех обитателей ее загнал в норы цунами нищенствующих, возлюбивших и торгующих. Сейчас же все эти закамуфлированные рати сконцентрировались у горушки, на склоне коей и располагался вход в тот самый подозрительный винный погреб, и при виде командования в лице Гарновского с Буровым вытянулись во фрунт:
- Смирно!
- Тихо у меня. - Буров сделал знак рукой, подошел к двери, пощупал, посмотрел, погладил, приоткрыв рот<Чтобы лучше слышать.>, послушал - да, стучат. Глухо, ритмично. Сразу ему вспомнился бородатый анекдот про строительство светлого коммунистического завтра: "А ну его на хрен, завтра докуем..." Хотя нет, это не кувалда. Скорее похоже на станок. На ткацкий. Хотя почему это на ткацкий? Очень даже может быть, что на... Ладно, гадать не будем, будем посмотреть. А вот дверь, сразу видно, дерьмо, хотя железом обита и закрыта на засов. В коробке сидит неплотно, вон какие щели, при желании не нож - хрен просунуть можно...
Буров так и сделал, не в плане хрена - в плане ножа: вставил лезвие между дверью и косяком, упер острие в железо засова и принялся потихоньку двигать его - миллиметр за миллиметром, по принципу: курочка клюет по зернышку, а обгаживает весь двор. Результат не заставил себя ждать скрипнули тихо петли, из щели потянуло затхлостью, мерное, глухое уханье сделалось различимей. Так, так, верной дорогой идем, товарищи...
- Эй, пятеро с фонарем, ко мне! Василий Васильич, держи тыл! - Буров выбрал наугад в подручные нищего, праведника и трех барыг, уполномочил Гарновского хозяйствовать в арьегарде и первым, испытывая кайф адреналина, принялся спускаться под землю. Погреб, собственно, был не столько глубок, сколько вытянут в длину и формой напоминал исполинскую змею, свернувшуюся вокруг подножия горушки. Внутри было не по-летнему свежо, воздух отдавал плесенью, пылью, грибами, вдоль вогнутых, обмурованных камнем стен стояли бочки, бочоночки, батареи бутылок. На первый взгляд - погреб как погреб, если бы не звук этот странный, так и вовсе ничего особенного. Только вот чем дальше Буров шел в направлении стука, тем сильнее хотелось ему взяться за волыну и взвести курок. Спроси почему, ни за что бы не ответил, сослался бы на интуицию, на подсознание, на боевой инстинкт. Мол, такое формальной логикой не объяснить. Однако скоро до него дошло - запах. Мерзкое, еле уловимое зловоние, явно примешивающееся к затхлости правильного погреба. Точно так же смердели те, окапюшоненные, в лодке, пытавшиеся, слава тебе, Господи, неудачно, полюбопытствовать, что там у него внутри. Так что дело было не столько в интуиции, сколько в обонянии - красный смилодон учуял врага издали. И со слухом у него было все в порядке, и с соображением Буров уже нисколько не сомневался в природе этого странного звука, глухо, ритмично и занудно доносящегося из недр земли. Словом, он ничуть не удивился, попав в просторную, скудно освещенную каморку, хотя зрелище того стоило. В нем было что-то иррациональное, сюрреалистическое, действующее на глубины подсознания, но в то же время вполне земное, донельзя конкретное, бьющее прямо наповал убийственно тяжелым смрадом: мерно ухал печатный стан, бегали по стенам тени, лихо, с энтузиазмом Ивана Федорова<Имеется в виду первопечатник Иван Федоров, бывший дьякон Николо-Гостунской церкви. В жизни он подвергался гонениям, страдал от недостатка средств и издавал свои замечательные книги, в числе коих "Апостол" и "Учительное Евангелие", исключительно за счет энтузиазма.> вкалывала фигура в капюшоне. Еще двое окапюшоненных сидели по углам и непосредственного участия в трудовом процессе не принимали - видимо, бдели. Ну да, точно бдели - едва увидев Бурова, вскочили, выхватили свои кривые ножички-серпы и принялись было махать ими, да только не тут-то было. Подтянувшиеся праведник вместе с барыгами и нищим в шесть секунд скрутили их, не забыли про Ивана Федорова и, отплевываясь, вытирая руки о штаны, с бодростью доложили Бурову:
- Все, ваше сиятельство, готовы, тихие. Вонючи только.
А один из торгашей, дабы показать товар лицом, сдернул капюшон с первопечатника:
- Во каков...
И замер, не договорил, бешено отшатнулся. Было с чего. Под капюшоном скрывался не человек - страшное, лишь отдаленно напоминающее человека существо. Не было ни губ, ни носа, ни бровей, ни волос, кожа висела жуткими, исходящими сукровицей струпьями. Это был скорее труп, ходячий мертвец, оживший покойник из какого-нибудь кинобреда о жизни зомби. Само собой, невыразимо смердящий...
"Ого, Франкенштейн возвращается". Буров посмотрел на чудовищный оскал, с осторожностью, дабы не быть укушенным, накинул капюшон и двинулся деловито к печатному стану - так и есть, ассигнации. Сторублевые. С надписью "ассигнация" на самом видном месте. Так, значит, вот откуда дует ветер. Из усадьбы добропорядочнейшего немца Вассермана. Вот-вот, вонь на всю округу... Однако это было еще не все. Вскоре в каморке по соседству обнаружили еще один агрегат - для чеканки монет и с дюжину пузатых, неподъемных корзин, наполненных пятаками. Так, так, дело, как видно, было масштабным, поставлено на широкую ногу и одними только фальшивыми облигациями не ограничивалось. Ай да Вассерман, ай да сукин... Ай да молодцы разведчики, барыги да побирушки. Раскрутить такое в шесть секунд малой кровью, без трупов. Живые мертвецы, естественно, не в счет...
- Взять все под охрану. Никого не впускать и не выпускать, - велел Буров уже на улице капитану-дворецкому, вдохнул полной грудью благоухание ветерка и с чувством триумфатора, распределяющего трофеи, отрядил Гарновского с рапортом к Чесменскому. В твердой уверенности, что их сиятельство не преминут прибыть лично и без промедления - где победа, там и высокое начальство. Так оно вскоре и вышло - граф Орлов, даром что под градусом, прилетел, словно на крыльях, не побрезговал спуститься под землю, полюбовался на успехи, выругался довольно:
- Да, такую мать, ну и уроды. Надо будет потом сделать из них чучела да продать в Кунсткамеру... Сейчас же, князь, мыслю, следует этого жидовина брать за яйца, да позабористей, чтоб разговорчив был. Только хорошо бы сделать это тихо, без огласки, хочу сюрпризец устроить знатный ее величеству. Ну, с Богом.
Брать Вассермана за яйца отправились всемером - Буров, мажордом и проверенный квинтет: нищий, праведник и три барыги. Тихо, как учили, пробрались на подворье, влезли без шума и без пыли в господский дом, перевели дух, стали осматриваться. Так, ничего особенного, банальнейший гибрид чухонской мызы с помпезным, вычурным дворцом средней руки - парадная аляповатость комнат на первом этаже, фривольная лепнина, безвкусица картин, мраморная лестница с чудовищными вазонами, под коей устроена была клетушка сенкых девушек. Лестница вела наверх, надо полагать, в слащавую альковность спален. В доме царила погребальная тишина, не было слышно ни звука, казалось, что в чертогах Вассермана обретался не Морфей - костлявая старуха с косой. Ну не то чтобы старуха и не то чтобы с косой, но в плане memento mori очень даже верно...
Едва Буров со товарищи миновали аванзалу и направились к лестнице, как откуда-то из-за колонн вылетело тело, стремительно, беззвучно, по разворачивающейся спирали. На высоте человеческого роста. Странный, похожий на серп тускло светящийся клинок полукруглой молнией прочертил полумрак. И сразу же брызнула фонтаном кровь, из вскрытых черепов полез зыбкий, похожий на холодец мозг. Люди еще оставались на ногах, но были уже мертвы, они даже не успели понять, откуда пришла гибель. Уцелел только красный смилодон дикий зверь как-никак, хищник, не медлительный двуногий хомо сапиенс. Инстинкт заставил его броситься на пол, в стремительном перекате отпрянуть в сторону и, с упругой мягкостью вскочив на лапы, оценивающе глянуть на поле боя. Да не боя - побоища. А тот, кто единым махом угробил шестерых, уже подбирался к Бурову - неспешно, изучающе, держа наизготове свой светящийся клинок. Крепкий такой мужичок, уверенный в себе, судя по взгляду, биомеханике и пластике, совсем не подарок. Сволочь... Попрыгун-акробат хренов, шестерых наших положил. И очень может быть, что ранее еще посягал на его, Бурова, кровный головной мозг... А ножичек у него, ясно дело, еще той закалки, не иначе как легендарный "коготь дьявола", режущий все на плотном плане с потрясающей легкостью. В том числе и человеческую плоть, и кость. Такие вот сказки венского леса, сука, бля... И что-то так стало Бурову тошно от всей этой мистической фигни, что вытащил он ствол, взвел курок да и прострелил, не церемонясь, супостату одно колено, затем другое, хотел было обезручить еще, чтоб ножичек беседе не мешал, но не получилось. Дико захрипев, раненый упал, вскрикнул что-то, ненавидяще, с экспрессией, да и полоснул себя волшебным лезвием аккурат под бороду. Дернулся, вытянулся и затих, стало ему не до разговоров. Кровь полноводной рекой устремилась из чудовищной раны - магический клинок и впрямь резал все на плотном плане с фантастической легкостью.
"М-да, по-тихому не получилось, теряю форму". Буров вздохнул, присел у тела, на всякий случай проверил - готов, и вытащил волшебный ножичек из цепких пальцев. На войне как на войне, первое дело - трофеи. Однако чудеса тут же и закончились - клинок потух, утратил вес, сделался словно из алюминия. Тупым, неинтересным, насквозь фальшивым, захочешь хлеб порезать и то не получится.
"Так-так". Буров из интереса вернул нож хозяину, глянул с удовлетворением, как оживает лезвие, и понимающе, с ухмылкой профи, кивнул - да, хитро сделано, нож с секретом. Вернее, с заточкой под конкретного владельца. Вроде знаменитого ствола Джеймса Бонда. А идентификация происходит, скорее всего, на тактильном уровне, по кожному покрову. Вот так, все строго по науке, никаких чудес...
Только недолго Буров предавался размышлениям, быстренько перешел от теории к практике: сунул чудодейственный клинок себе за пояс, вытащил свой, до жути материальный, да и отхватил у трупа кисть. В темпе завернул в платок, положил в карман, а между тем раздались голоса, ругань, крики, бешеные удары в дверь - это на звуки выстрелов начал собираться народ. Вломились Чесменский, Гарновский и разведчики, подтянулись люди Вассермановы, негодующие и непонимающие, - весело, ох как весело сделалось в аванзале. А на полу-то кровь рекой, мозги валом, трупы горой. Правда, скоро суета иссякла, и стало тихо, весьма, только жалобно стонали люди Вассермановы, где уж им тягаться с чудо-то-богатырями...
- А ну-ка свету, свету дайте еще! - грозно приказал отдышавшийся Чесменский, вытер о штаны окровавленные кулаки и, горестно воззрившись на груду мертвых тел, выругался поминально, с душой. - Эх, такую мать... Придется мне искать нового дворецкого. - Скорбно засопел, сплюнул и зверем зарычал на Гарновского: - А ну, за Вассерманом давай! Смотри, живьем его! Всем корпусом, по-волчьи, повернулся к Бурову: - Эх, князь, князь, мыслю тихо-то не получилось...
- Увы, ваша светлость, увы, - в тон ему, виноватясь, вздохнул Буров, не отрывая взгляда от тела прыгуна. - Не получится, видать, сюрприз-то, не получится. Погорячился, каюсь.
Пока ходили за Вассерманом, он успел раздеть труп, тщательно осмотреть и сделать кое-какие выводы, пока что неутешительные. Акробат был мускулист, густо волосат, обрезан и являл собой образчик идеального бойца - мощного, выносливого, с идеальными пропорциями. Такие необыкновенно быстры, напористы, динамичны и, по большому счету, наиболее опасны. Особенно если держат в руке магический, черт бы его побрал, клинок. Впрочем, был бы попрыгун просто богатырем, пусть даже и с волшебным тесаком, - да и хрен-то с ним. Так нет, под мышкой у него Буров разглядел татуировку - голубь с веткой в клюве, сидящий на трезубце, и сразу же сделался задумчив - бред какой-то, не может быть. Чтобы на Руси, в восемнадцатом веке...<Намек на ветхозаветный сюжет: голубь в истории о потопе явился к Ною в ковчег со "свежим масличным листом во рту", возвещая о близости земли.>
Между тем привели Вассермана. Маленький, жилистый, в одних подштанниках, он напоминал партизана, ведомого на расстрел.
- Это тебе, сволочь, для начала, - вместо приветствия сказал Чесменский, коротко взмахнул рукой и, насладившись судорогами скорчившегося тела, в убийственной манере приказал: - В карету его. Имение обыскать, опечатать, выставить караул, наистрожайший. Гарновский остается за старшего, князь Буров едет со мной. Все, такую мать. Поехали.
Поехали. Хоть и говорят, что путь домой всегда приятен, да только в Северную Пальмиру возвращались без радости. Граф Чесменский молчал, хмурился, в одиночку прикладывался к фляге, Буров думу думал, шевелил извилинами, морщился от вони, доносившейся с запяток, - там проветривались крепко связанные живые мертвецы. В обнимку с ними лежал и Вассерман.
Наконец, уже к утру, прибыли. И каждый получил свое: кто-то каменные мешок, оковы и компанию ходячих трупов, кто-то завтрак у их сиятельства, множество калорий и обилие цэу. Такое сразу и не переваришь.
- Так что всецело полагаюсь на ваш опыт, князь, - изрек Чесменский в заключение за кофе мокко с коньяком. - А также на ваши скрупулезность и тщание. Только помните, князь, что вечером я буду у их величества, и мне желательно иметь уже к обеду весомый, конкретно ощутимый результат. Все, идите же. С Богом...
И Буров пошел - вместо того чтоб улечься спать, устраивать допрос Вассерману. По пути в узилище он завернул на кухню, взял бутыль чудного "девичьего масла"<Высший сорт оливкового масла.> и без настроения, отчаянно зевая, принялся спускаться под землю. Черт бы побрал Чесменского с его тягой к показухе. Как же, вынь да положь ему конкретный результат. И непременно к ужину с ее величеством. На сладкое. Иди, Вася Буров, дерзай, устраивай форсированный допрос. Это после-то двух бессонных ночей, позавтракав от пуза, как пить дать, в гнусных антисанитарных условиях. Эх, Россия-мать, страна идиотов. Что в восемнадцатом веке, что в двадцать первом...
В плане антисанитарных условий Буров был прав на все сто: в камере стоял гнуснейший трупный запах - это первопечатник Федоров со товарищи постарался. Впрочем, и Вассерман в изгаженных подштанниках тоже внес свою зловонную струю и, судя по неважному его виду, также был скорее мертв, чем жив. Рука у Алехана была тяжелая...
- Вякните еще - выпотрошу, - пообещал Буров монстрам, встретившим его вялым рыком, дождался погребальной тишины и неспешно прошествовал в угол, где висел вниз головой Вассерман. - Как вам на новом месте, уважаемый? Обживаетесь? Ну и ладно, не буду вам мешать. Напомню только, что во все века господ фальшивомонетчиков очень не любили. Настолько, что рубили им головы, сажали на кол, четвертовали, жгли смолой, варили в масле. Я, например, приготовил для вас лучший сорт оливкового. Вот понюхайте, как пахнет. Нектар, амброзия, пища богов. - С этими словами он открыл бутылку и медленно, рассчитанным движением поднес ее к носу Вассермана. - Верно ведь, оно бесподобно? А готовить вас, уважаемый, я буду по особой технологии, дабы вы могли в полнейшей мере насладиться этим ароматом, испытать всю гамму чувств, переживаний, незабываемых впечатлений. Время у нас есть, торопиться не будем, так что, думаю, процесс займет где-то около недели. Вначале я отварю вам руку, левую, по локоть, на медленном огне, дам остыть и приправлю перцем. Затем приведу вас в чувство и заставлю подкрепиться. Угадали чем? Что, тошнит? Значит, с воображением у вас все в порядке. Так вы сожрете свои руки, потом ноги, следом яйца, и если у вас еще не пропадет аппетит, мы доберемся до внутренностей. Как вам печень в собственном соку по-японски, тушенная с мандаринами и каперсами? Что, никак? Не привлекает? И вообще, вы хотите поговорить? И не на гастрономические темы? Отрадно, уважаемый, отрадно. Только, право, не сейчас, я устал и спать хочу. Повисите пока еще, подумайте о смысле жизни, говорят, усиленный приток крови к голове способствует процессу мышления. И ни на миг не забывайте об аромате масла, кипящего в котелке на медленном огне. Я вас очень прошу, не забывайте.
Буров с юмором оскалился, дружески кивнул и, дабы Вассермана лучше пробрало сказанное, вылил масло из бутылки ему на подштанники. Снова кивнул, сделал ручкой и, чувствуя, что засыпает, отправился к себе.
- Не надо ванны, помоюсь потом, - сказал он лакею, судорожно зевнул и, не подумав раздеваться, лишь распустив ремни, спикировал на койку. Разбуди точно через три часа.
Этого ему должно было хватить, чтобы частично выспаться, а Вассерману, судя по всему, чтобы созреть окончательно. Однако, как Буров ни устал, как ни мечтал увидеться с Морфеем, заснул он не сразу. Мешали мысли о людях, отмеченных знаком голубя, сидящего на трезубце...
* * *
И вот что не давало Бурову заснуть.
За пятьдесят лет до Рождества Христова Палестина стала Римской провинцией со всеми вытекающими печальными последствиями: жестокими налогами, притеснениями, злоупотреблениями власти, оккупационным режимом. Горе побежденным. Ситуация в Святой земле усугублялась еще и тем, что еврейское население было не однородным, а разделенным на секты, которые относились к римлянам совершенно по-разному. Так, саддукеи, большинство которых происходило из зажиточных слоев, прекрасно приспособились к присутствию захватчиков и жили с ними в мире и полном согласии. Фарисеи, непримиримые формалисты, находились в пассивной оппозиции к Риму - много говорили и ничего не делали. Ессеи, суровые мистики, пользовавшиеся значительным влиянием, не очень-то интересовались политикой и все больше пребывали в тонких планах, думали о вечном. Единственной сектой, проповедовавшей активную борьбу с Римом, были зилоты - воинствующая националистическая группировка, основанная раввином Иудой Галилеянином. Это было братство непримиримых фанатиков, неистовых экстремистов, ведущих партизанскую войну на своей земле. Причем с невиданным упорством и редким мастерством. Так, сын Иуды Галилеянина Менахем вырезал римский гарнизон, захватил крепость Масаду и удерживал ее более трех лет, являя образец мужества и редкой преданности идее. Правда, если говорить строго, он принадлежал не к обычным зилотам, коих римляне называли "лестаи", а к сикариям - "кинжальщикам". Это была элита повстанцев, гвардия, тесный круг профессиональных убийц, корифеев террора, насилия и разрушения. Фанатичные и безжалостные, отлично обученные, они умели за пятьдесят шагов попасть камнем в голову бегущему человеку, феноменально владели оружием, не верили ни в бога, ни в черта и никогда не попадали в плен - предпочитали кончить жизнь самоубийством. Авторитет их был настолько высок, что даже сам Христос, судя по его любимому ученику, не гнушался общаться с ними<Это Иуда Искариот, то есть искаженное Иуда Сикарий. Он действительно был любимым учеником Иисуса, ему была даже доверена апостольская казна. Впрочем, в числе других учеников был еще и Симон, который являлся обычным зилотом (Мф. 10:4; Мк. 3:18; Деян. 1:13).>. А эмблемой сикариев был знак голубя, сидящего на трезубце, наносимый обычно под мышку.
* * *
Буров как в воду смотрел, вернее, совсем неплохо разбирался в людях: будучи перекантован головой вверх, облит водой и приведен в чувство, Вассерман показал себя человеком общительным. Истово, словно на духу, он поведал и про то, как скверно шли его дела в Польше, и про заманчивое предложение перебраться в Россию, и про богатого, как Крез, загадочного кавалера, который поначалу ссудил его деньгами, а затем привез машины, Уродов и Бойца. Поди-ка откажи ему...
- Que c'est une journee sanglante, тра-та-та-та-та-та-та<Кровавый день (фр.).>.
А прибыл Алехан уже под вечер, да не один, в компании ладных, двигающихся ловко молодцов. Это были его лучшие люди, разведчики, прошедшие стажировку у Суворова и умевшие снимать часовых взглядом, закидывать супостата шапками и уворачиваться с гарантией от пули-дуры<Фельдмаршал Суворов, как эрудированный человек и большой знаток военного дела, проявлял живейший интерес к древним прикладным психотехникам, в его время уже забытым. Да, действительно, кое-кто из его чудо-богатырей мог влиять на расстоянии на биологические поля, владел искусством силового гипноза и мог входить в боевое состояние, когда ответные реакции психики вполне адекватны скорости пули.>. Одни из них работали под нищих побирушек, другие - под монахов-рясофоров<Низшая степень монашеского посвящения.>, третьи выглядели совершеннейшими офенями<Уличные торговцы вразнос.>.
- Равняйсь! Смирна! Вольна! - с пафосом скомандовал Чесменский, мощно прихлопнул комара и мастерски взял мажорный аккорд на тонких патриотических струнах. - Вперед, ребятушки, за Русь святую! С Богом! Аминь!
- Ура! - дружно отозвались гвардейцы, сожрали Алехана глазами и стройными цепями, выдерживая дистанцию, направились в поместье Вассермана. Кто канючить, попрошайничать, кто со словом Божьим, кто толкать-втюхивать никому не нужное дерьмо. Но все и в первейшую очередь - разнюхивать, разведывать, собирать информацию. Закидывать кого-либо шапками пока было без надобности.
- Каковы орлы, а? - Орлов с надеждой посмотрел им вслед, убил с проклятьем очередного комара и, витиевато выругавшись с морским уклоном, с гримасой неудовольствия взглянул на Бурова. - Князь, вам еще не надоело служить пищей этим кровососам? Пойдемте-ка лучше посмотрим, чем там кормят у этого Вассермана. Хотелось бы надеяться, не библейскими опресноками...<Пища, которой в основном питались евреи во время хождения по пустыням. Нынче ее символизирует маца.>
Нет, кормили в "Аустерии Вассермана", как и положено в хорошем трактире<Заведение на проезжей дороге, тракте.>, сытно, в чисто русской манере: окрошкой и ботвиньей с осетриной да с белужиной, щами с поросятиной, тройной ушицей на курячьем взваре, расстегаями, кулебяками, жареной говядиной, снежно-белой телятиной, закусками, заедками, творожниками со сливками. Поили, правда, уже в европейском ключе, изысканно, - лафитом, шампанским, бургундским, гданской водкой. А еще баловали, и, естественно, не за так, усладительнейшим для души цыганским пением. Действие впечатляло: хор был велик, цыганки в шалях, "чавалы"<Ребята.> при гитарах, бубнах, кто в желтой, кто в малиновой, кто в расписной рубахе. Волнующе и истомно звенели струны, чарующе, надрывно звучали голоса, живость пляски доходила до исступления, в песнях слышалась то ноющая тоска, то бесшабашная удаль, то погибающее счастье. Особо хороши были певунья Бурбук, красавец танцор по прозвищу Хапило и дивный гитарист Алеша Скипидар. Еще был совсем неплох Егор, бешено вертящийся по кругу с саблями, поражала грацией блистательная Марфуша, и пленял искусством в разудалых па толстый, в белом с золотом кафтане полупьяный Бирка.
- Эй там, ходи живей, черноголовый! - крикнул ему весело Чесменский, следом бросил перстень с бирюзой и хотел уж было влиться в общий хор, но не дали - прибыл с донесением Гарновский. Он был хмур, желчен, по-военному суров и, благодаря стараниям изуверов-комаров, трудно узнаваем. Одним словом, крайне нехорош. Алчно он посмотрел на стол, с ненавистью - на Бурова, заискивающе - на Орлова и коротко донес, что тщаниями молодцов-разведчиков замечен подозрительный звук в районе винного погреба. Глухой, отрывистый, ритмичный, идущий из глубин земли. Очень настораживающий.
- Так, такую мать, - выразился с одобрением Чесменский, стукнул кулачищем о ладонь и вытаращился со значением на Бурова. - Сходите-ка, князь, гляньте, решение принимайте на месте. А я, пожалуй, останусь здесь, осуществлять общее руководство. Ну, с Богом, держите меня в курсе. Вперед, вперед, за Русь святую, аминь. То есть ура.
Да, гданская водка, выпиваемая на русский манер в больших количествах, действует неотразимо. Будто ты хоть трижды чудо-богатырь.
- Все будет исполнено в точности. - Буров молодцевато встал, расправил плечи и, изображая почтение, высшую его степень, некоторым образом замялся. - Только вот господину полковнику, верно, следует подкрепиться, на нем просто лица нет. Позвольте, ваше сиятельство, взять сухим пайком.
И, не дожидаясь разрешения, он не побрезговал поросятиной, провесной белорыбицей, еще кое-чем на зуб и бутылкой вина. Вежливо кивнул, чинно улыбнулся и в темпе вальса, с непринужденностью жонглера двинулся к дверям "Аустерии". А уже на улице взмолился:
- Василь Васильич, подсоби! Оно, конечно, не поваляешь - не поешь, но лучше бы без того.
Французы говорят: завтрак примиряет врагов. А тут не то чтобы враги, да и не завтрак вовсе - манна небесная, к тому ж на халяву.
- О, бургундское! - только-то и сказал Гарновский, сразу же забыл про желчь и временно выключился из беседы. В белой, черной от комарья ночи послышались чавканье, хруст рябчиковых и кроличьих костей и мощные утробные звуки - а ведь и впрямь в полковнике было что-то хищное, звериное. Наконец насытившись, он отшвырнул порожнюю бутылку, раскатисто рыгнул и повернулся к Бурову: - Мерси, князь. Я вам этого по гроб жизни не забуду. Ну, теперь можно и повоевать.
Сплюнул, цыкнул зубом и повел Бурова на поле брани, к винному погребу. Шли в полной тишине, никем не встреченные, без маскировки и опаски усадьба Вассермана будто вымерла, всех обитателей ее загнал в норы цунами нищенствующих, возлюбивших и торгующих. Сейчас же все эти закамуфлированные рати сконцентрировались у горушки, на склоне коей и располагался вход в тот самый подозрительный винный погреб, и при виде командования в лице Гарновского с Буровым вытянулись во фрунт:
- Смирно!
- Тихо у меня. - Буров сделал знак рукой, подошел к двери, пощупал, посмотрел, погладил, приоткрыв рот<Чтобы лучше слышать.>, послушал - да, стучат. Глухо, ритмично. Сразу ему вспомнился бородатый анекдот про строительство светлого коммунистического завтра: "А ну его на хрен, завтра докуем..." Хотя нет, это не кувалда. Скорее похоже на станок. На ткацкий. Хотя почему это на ткацкий? Очень даже может быть, что на... Ладно, гадать не будем, будем посмотреть. А вот дверь, сразу видно, дерьмо, хотя железом обита и закрыта на засов. В коробке сидит неплотно, вон какие щели, при желании не нож - хрен просунуть можно...
Буров так и сделал, не в плане хрена - в плане ножа: вставил лезвие между дверью и косяком, упер острие в железо засова и принялся потихоньку двигать его - миллиметр за миллиметром, по принципу: курочка клюет по зернышку, а обгаживает весь двор. Результат не заставил себя ждать скрипнули тихо петли, из щели потянуло затхлостью, мерное, глухое уханье сделалось различимей. Так, так, верной дорогой идем, товарищи...
- Эй, пятеро с фонарем, ко мне! Василий Васильич, держи тыл! - Буров выбрал наугад в подручные нищего, праведника и трех барыг, уполномочил Гарновского хозяйствовать в арьегарде и первым, испытывая кайф адреналина, принялся спускаться под землю. Погреб, собственно, был не столько глубок, сколько вытянут в длину и формой напоминал исполинскую змею, свернувшуюся вокруг подножия горушки. Внутри было не по-летнему свежо, воздух отдавал плесенью, пылью, грибами, вдоль вогнутых, обмурованных камнем стен стояли бочки, бочоночки, батареи бутылок. На первый взгляд - погреб как погреб, если бы не звук этот странный, так и вовсе ничего особенного. Только вот чем дальше Буров шел в направлении стука, тем сильнее хотелось ему взяться за волыну и взвести курок. Спроси почему, ни за что бы не ответил, сослался бы на интуицию, на подсознание, на боевой инстинкт. Мол, такое формальной логикой не объяснить. Однако скоро до него дошло - запах. Мерзкое, еле уловимое зловоние, явно примешивающееся к затхлости правильного погреба. Точно так же смердели те, окапюшоненные, в лодке, пытавшиеся, слава тебе, Господи, неудачно, полюбопытствовать, что там у него внутри. Так что дело было не столько в интуиции, сколько в обонянии - красный смилодон учуял врага издали. И со слухом у него было все в порядке, и с соображением Буров уже нисколько не сомневался в природе этого странного звука, глухо, ритмично и занудно доносящегося из недр земли. Словом, он ничуть не удивился, попав в просторную, скудно освещенную каморку, хотя зрелище того стоило. В нем было что-то иррациональное, сюрреалистическое, действующее на глубины подсознания, но в то же время вполне земное, донельзя конкретное, бьющее прямо наповал убийственно тяжелым смрадом: мерно ухал печатный стан, бегали по стенам тени, лихо, с энтузиазмом Ивана Федорова<Имеется в виду первопечатник Иван Федоров, бывший дьякон Николо-Гостунской церкви. В жизни он подвергался гонениям, страдал от недостатка средств и издавал свои замечательные книги, в числе коих "Апостол" и "Учительное Евангелие", исключительно за счет энтузиазма.> вкалывала фигура в капюшоне. Еще двое окапюшоненных сидели по углам и непосредственного участия в трудовом процессе не принимали - видимо, бдели. Ну да, точно бдели - едва увидев Бурова, вскочили, выхватили свои кривые ножички-серпы и принялись было махать ими, да только не тут-то было. Подтянувшиеся праведник вместе с барыгами и нищим в шесть секунд скрутили их, не забыли про Ивана Федорова и, отплевываясь, вытирая руки о штаны, с бодростью доложили Бурову:
- Все, ваше сиятельство, готовы, тихие. Вонючи только.
А один из торгашей, дабы показать товар лицом, сдернул капюшон с первопечатника:
- Во каков...
И замер, не договорил, бешено отшатнулся. Было с чего. Под капюшоном скрывался не человек - страшное, лишь отдаленно напоминающее человека существо. Не было ни губ, ни носа, ни бровей, ни волос, кожа висела жуткими, исходящими сукровицей струпьями. Это был скорее труп, ходячий мертвец, оживший покойник из какого-нибудь кинобреда о жизни зомби. Само собой, невыразимо смердящий...
"Ого, Франкенштейн возвращается". Буров посмотрел на чудовищный оскал, с осторожностью, дабы не быть укушенным, накинул капюшон и двинулся деловито к печатному стану - так и есть, ассигнации. Сторублевые. С надписью "ассигнация" на самом видном месте. Так, значит, вот откуда дует ветер. Из усадьбы добропорядочнейшего немца Вассермана. Вот-вот, вонь на всю округу... Однако это было еще не все. Вскоре в каморке по соседству обнаружили еще один агрегат - для чеканки монет и с дюжину пузатых, неподъемных корзин, наполненных пятаками. Так, так, дело, как видно, было масштабным, поставлено на широкую ногу и одними только фальшивыми облигациями не ограничивалось. Ай да Вассерман, ай да сукин... Ай да молодцы разведчики, барыги да побирушки. Раскрутить такое в шесть секунд малой кровью, без трупов. Живые мертвецы, естественно, не в счет...
- Взять все под охрану. Никого не впускать и не выпускать, - велел Буров уже на улице капитану-дворецкому, вдохнул полной грудью благоухание ветерка и с чувством триумфатора, распределяющего трофеи, отрядил Гарновского с рапортом к Чесменскому. В твердой уверенности, что их сиятельство не преминут прибыть лично и без промедления - где победа, там и высокое начальство. Так оно вскоре и вышло - граф Орлов, даром что под градусом, прилетел, словно на крыльях, не побрезговал спуститься под землю, полюбовался на успехи, выругался довольно:
- Да, такую мать, ну и уроды. Надо будет потом сделать из них чучела да продать в Кунсткамеру... Сейчас же, князь, мыслю, следует этого жидовина брать за яйца, да позабористей, чтоб разговорчив был. Только хорошо бы сделать это тихо, без огласки, хочу сюрпризец устроить знатный ее величеству. Ну, с Богом.
Брать Вассермана за яйца отправились всемером - Буров, мажордом и проверенный квинтет: нищий, праведник и три барыги. Тихо, как учили, пробрались на подворье, влезли без шума и без пыли в господский дом, перевели дух, стали осматриваться. Так, ничего особенного, банальнейший гибрид чухонской мызы с помпезным, вычурным дворцом средней руки - парадная аляповатость комнат на первом этаже, фривольная лепнина, безвкусица картин, мраморная лестница с чудовищными вазонами, под коей устроена была клетушка сенкых девушек. Лестница вела наверх, надо полагать, в слащавую альковность спален. В доме царила погребальная тишина, не было слышно ни звука, казалось, что в чертогах Вассермана обретался не Морфей - костлявая старуха с косой. Ну не то чтобы старуха и не то чтобы с косой, но в плане memento mori очень даже верно...
Едва Буров со товарищи миновали аванзалу и направились к лестнице, как откуда-то из-за колонн вылетело тело, стремительно, беззвучно, по разворачивающейся спирали. На высоте человеческого роста. Странный, похожий на серп тускло светящийся клинок полукруглой молнией прочертил полумрак. И сразу же брызнула фонтаном кровь, из вскрытых черепов полез зыбкий, похожий на холодец мозг. Люди еще оставались на ногах, но были уже мертвы, они даже не успели понять, откуда пришла гибель. Уцелел только красный смилодон дикий зверь как-никак, хищник, не медлительный двуногий хомо сапиенс. Инстинкт заставил его броситься на пол, в стремительном перекате отпрянуть в сторону и, с упругой мягкостью вскочив на лапы, оценивающе глянуть на поле боя. Да не боя - побоища. А тот, кто единым махом угробил шестерых, уже подбирался к Бурову - неспешно, изучающе, держа наизготове свой светящийся клинок. Крепкий такой мужичок, уверенный в себе, судя по взгляду, биомеханике и пластике, совсем не подарок. Сволочь... Попрыгун-акробат хренов, шестерых наших положил. И очень может быть, что ранее еще посягал на его, Бурова, кровный головной мозг... А ножичек у него, ясно дело, еще той закалки, не иначе как легендарный "коготь дьявола", режущий все на плотном плане с потрясающей легкостью. В том числе и человеческую плоть, и кость. Такие вот сказки венского леса, сука, бля... И что-то так стало Бурову тошно от всей этой мистической фигни, что вытащил он ствол, взвел курок да и прострелил, не церемонясь, супостату одно колено, затем другое, хотел было обезручить еще, чтоб ножичек беседе не мешал, но не получилось. Дико захрипев, раненый упал, вскрикнул что-то, ненавидяще, с экспрессией, да и полоснул себя волшебным лезвием аккурат под бороду. Дернулся, вытянулся и затих, стало ему не до разговоров. Кровь полноводной рекой устремилась из чудовищной раны - магический клинок и впрямь резал все на плотном плане с фантастической легкостью.
"М-да, по-тихому не получилось, теряю форму". Буров вздохнул, присел у тела, на всякий случай проверил - готов, и вытащил волшебный ножичек из цепких пальцев. На войне как на войне, первое дело - трофеи. Однако чудеса тут же и закончились - клинок потух, утратил вес, сделался словно из алюминия. Тупым, неинтересным, насквозь фальшивым, захочешь хлеб порезать и то не получится.
"Так-так". Буров из интереса вернул нож хозяину, глянул с удовлетворением, как оживает лезвие, и понимающе, с ухмылкой профи, кивнул - да, хитро сделано, нож с секретом. Вернее, с заточкой под конкретного владельца. Вроде знаменитого ствола Джеймса Бонда. А идентификация происходит, скорее всего, на тактильном уровне, по кожному покрову. Вот так, все строго по науке, никаких чудес...
Только недолго Буров предавался размышлениям, быстренько перешел от теории к практике: сунул чудодейственный клинок себе за пояс, вытащил свой, до жути материальный, да и отхватил у трупа кисть. В темпе завернул в платок, положил в карман, а между тем раздались голоса, ругань, крики, бешеные удары в дверь - это на звуки выстрелов начал собираться народ. Вломились Чесменский, Гарновский и разведчики, подтянулись люди Вассермановы, негодующие и непонимающие, - весело, ох как весело сделалось в аванзале. А на полу-то кровь рекой, мозги валом, трупы горой. Правда, скоро суета иссякла, и стало тихо, весьма, только жалобно стонали люди Вассермановы, где уж им тягаться с чудо-то-богатырями...
- А ну-ка свету, свету дайте еще! - грозно приказал отдышавшийся Чесменский, вытер о штаны окровавленные кулаки и, горестно воззрившись на груду мертвых тел, выругался поминально, с душой. - Эх, такую мать... Придется мне искать нового дворецкого. - Скорбно засопел, сплюнул и зверем зарычал на Гарновского: - А ну, за Вассерманом давай! Смотри, живьем его! Всем корпусом, по-волчьи, повернулся к Бурову: - Эх, князь, князь, мыслю тихо-то не получилось...
- Увы, ваша светлость, увы, - в тон ему, виноватясь, вздохнул Буров, не отрывая взгляда от тела прыгуна. - Не получится, видать, сюрприз-то, не получится. Погорячился, каюсь.
Пока ходили за Вассерманом, он успел раздеть труп, тщательно осмотреть и сделать кое-какие выводы, пока что неутешительные. Акробат был мускулист, густо волосат, обрезан и являл собой образчик идеального бойца - мощного, выносливого, с идеальными пропорциями. Такие необыкновенно быстры, напористы, динамичны и, по большому счету, наиболее опасны. Особенно если держат в руке магический, черт бы его побрал, клинок. Впрочем, был бы попрыгун просто богатырем, пусть даже и с волшебным тесаком, - да и хрен-то с ним. Так нет, под мышкой у него Буров разглядел татуировку - голубь с веткой в клюве, сидящий на трезубце, и сразу же сделался задумчив - бред какой-то, не может быть. Чтобы на Руси, в восемнадцатом веке...<Намек на ветхозаветный сюжет: голубь в истории о потопе явился к Ною в ковчег со "свежим масличным листом во рту", возвещая о близости земли.>
Между тем привели Вассермана. Маленький, жилистый, в одних подштанниках, он напоминал партизана, ведомого на расстрел.
- Это тебе, сволочь, для начала, - вместо приветствия сказал Чесменский, коротко взмахнул рукой и, насладившись судорогами скорчившегося тела, в убийственной манере приказал: - В карету его. Имение обыскать, опечатать, выставить караул, наистрожайший. Гарновский остается за старшего, князь Буров едет со мной. Все, такую мать. Поехали.
Поехали. Хоть и говорят, что путь домой всегда приятен, да только в Северную Пальмиру возвращались без радости. Граф Чесменский молчал, хмурился, в одиночку прикладывался к фляге, Буров думу думал, шевелил извилинами, морщился от вони, доносившейся с запяток, - там проветривались крепко связанные живые мертвецы. В обнимку с ними лежал и Вассерман.
Наконец, уже к утру, прибыли. И каждый получил свое: кто-то каменные мешок, оковы и компанию ходячих трупов, кто-то завтрак у их сиятельства, множество калорий и обилие цэу. Такое сразу и не переваришь.
- Так что всецело полагаюсь на ваш опыт, князь, - изрек Чесменский в заключение за кофе мокко с коньяком. - А также на ваши скрупулезность и тщание. Только помните, князь, что вечером я буду у их величества, и мне желательно иметь уже к обеду весомый, конкретно ощутимый результат. Все, идите же. С Богом...
И Буров пошел - вместо того чтоб улечься спать, устраивать допрос Вассерману. По пути в узилище он завернул на кухню, взял бутыль чудного "девичьего масла"<Высший сорт оливкового масла.> и без настроения, отчаянно зевая, принялся спускаться под землю. Черт бы побрал Чесменского с его тягой к показухе. Как же, вынь да положь ему конкретный результат. И непременно к ужину с ее величеством. На сладкое. Иди, Вася Буров, дерзай, устраивай форсированный допрос. Это после-то двух бессонных ночей, позавтракав от пуза, как пить дать, в гнусных антисанитарных условиях. Эх, Россия-мать, страна идиотов. Что в восемнадцатом веке, что в двадцать первом...
В плане антисанитарных условий Буров был прав на все сто: в камере стоял гнуснейший трупный запах - это первопечатник Федоров со товарищи постарался. Впрочем, и Вассерман в изгаженных подштанниках тоже внес свою зловонную струю и, судя по неважному его виду, также был скорее мертв, чем жив. Рука у Алехана была тяжелая...
- Вякните еще - выпотрошу, - пообещал Буров монстрам, встретившим его вялым рыком, дождался погребальной тишины и неспешно прошествовал в угол, где висел вниз головой Вассерман. - Как вам на новом месте, уважаемый? Обживаетесь? Ну и ладно, не буду вам мешать. Напомню только, что во все века господ фальшивомонетчиков очень не любили. Настолько, что рубили им головы, сажали на кол, четвертовали, жгли смолой, варили в масле. Я, например, приготовил для вас лучший сорт оливкового. Вот понюхайте, как пахнет. Нектар, амброзия, пища богов. - С этими словами он открыл бутылку и медленно, рассчитанным движением поднес ее к носу Вассермана. - Верно ведь, оно бесподобно? А готовить вас, уважаемый, я буду по особой технологии, дабы вы могли в полнейшей мере насладиться этим ароматом, испытать всю гамму чувств, переживаний, незабываемых впечатлений. Время у нас есть, торопиться не будем, так что, думаю, процесс займет где-то около недели. Вначале я отварю вам руку, левую, по локоть, на медленном огне, дам остыть и приправлю перцем. Затем приведу вас в чувство и заставлю подкрепиться. Угадали чем? Что, тошнит? Значит, с воображением у вас все в порядке. Так вы сожрете свои руки, потом ноги, следом яйца, и если у вас еще не пропадет аппетит, мы доберемся до внутренностей. Как вам печень в собственном соку по-японски, тушенная с мандаринами и каперсами? Что, никак? Не привлекает? И вообще, вы хотите поговорить? И не на гастрономические темы? Отрадно, уважаемый, отрадно. Только, право, не сейчас, я устал и спать хочу. Повисите пока еще, подумайте о смысле жизни, говорят, усиленный приток крови к голове способствует процессу мышления. И ни на миг не забывайте об аромате масла, кипящего в котелке на медленном огне. Я вас очень прошу, не забывайте.
Буров с юмором оскалился, дружески кивнул и, дабы Вассермана лучше пробрало сказанное, вылил масло из бутылки ему на подштанники. Снова кивнул, сделал ручкой и, чувствуя, что засыпает, отправился к себе.
- Не надо ванны, помоюсь потом, - сказал он лакею, судорожно зевнул и, не подумав раздеваться, лишь распустив ремни, спикировал на койку. Разбуди точно через три часа.
Этого ему должно было хватить, чтобы частично выспаться, а Вассерману, судя по всему, чтобы созреть окончательно. Однако, как Буров ни устал, как ни мечтал увидеться с Морфеем, заснул он не сразу. Мешали мысли о людях, отмеченных знаком голубя, сидящего на трезубце...
* * *
И вот что не давало Бурову заснуть.
За пятьдесят лет до Рождества Христова Палестина стала Римской провинцией со всеми вытекающими печальными последствиями: жестокими налогами, притеснениями, злоупотреблениями власти, оккупационным режимом. Горе побежденным. Ситуация в Святой земле усугублялась еще и тем, что еврейское население было не однородным, а разделенным на секты, которые относились к римлянам совершенно по-разному. Так, саддукеи, большинство которых происходило из зажиточных слоев, прекрасно приспособились к присутствию захватчиков и жили с ними в мире и полном согласии. Фарисеи, непримиримые формалисты, находились в пассивной оппозиции к Риму - много говорили и ничего не делали. Ессеи, суровые мистики, пользовавшиеся значительным влиянием, не очень-то интересовались политикой и все больше пребывали в тонких планах, думали о вечном. Единственной сектой, проповедовавшей активную борьбу с Римом, были зилоты - воинствующая националистическая группировка, основанная раввином Иудой Галилеянином. Это было братство непримиримых фанатиков, неистовых экстремистов, ведущих партизанскую войну на своей земле. Причем с невиданным упорством и редким мастерством. Так, сын Иуды Галилеянина Менахем вырезал римский гарнизон, захватил крепость Масаду и удерживал ее более трех лет, являя образец мужества и редкой преданности идее. Правда, если говорить строго, он принадлежал не к обычным зилотам, коих римляне называли "лестаи", а к сикариям - "кинжальщикам". Это была элита повстанцев, гвардия, тесный круг профессиональных убийц, корифеев террора, насилия и разрушения. Фанатичные и безжалостные, отлично обученные, они умели за пятьдесят шагов попасть камнем в голову бегущему человеку, феноменально владели оружием, не верили ни в бога, ни в черта и никогда не попадали в плен - предпочитали кончить жизнь самоубийством. Авторитет их был настолько высок, что даже сам Христос, судя по его любимому ученику, не гнушался общаться с ними<Это Иуда Искариот, то есть искаженное Иуда Сикарий. Он действительно был любимым учеником Иисуса, ему была даже доверена апостольская казна. Впрочем, в числе других учеников был еще и Симон, который являлся обычным зилотом (Мф. 10:4; Мк. 3:18; Деян. 1:13).>. А эмблемой сикариев был знак голубя, сидящего на трезубце, наносимый обычно под мышку.
* * *
Буров как в воду смотрел, вернее, совсем неплохо разбирался в людях: будучи перекантован головой вверх, облит водой и приведен в чувство, Вассерман показал себя человеком общительным. Истово, словно на духу, он поведал и про то, как скверно шли его дела в Польше, и про заманчивое предложение перебраться в Россию, и про богатого, как Крез, загадочного кавалера, который поначалу ссудил его деньгами, а затем привез машины, Уродов и Бойца. Поди-ка откажи ему...