Страница:
- Ну вот еще, собакам! Потемкину пошлем, - хмыкнул ему в спину Разумовский<У Разумовского были все причины не любить Григория Александровича. Ему, урожденному малороссу и бывшему гетману, навряд ли было приятно видеть, как стараниями Потемкина уничтожалась Запорожская Сечь, традиции вольницы, казацкого товарищества, а сама Украина превращалась в придаток России с железными путами крепостного права. Кроме всего прочего, наверняка еще и ревновал к своему более удачливому сопернику (Разумовский в свое время был очень близок с Екатериной).>, сдвинул набекрень бобровую шапку, громко рассмеялся, как видно, своим мыслям, но тут же веселие отбросил, сделался серьезен - на него выкатился из-за кустов и попер чертом огромный ревущий медведь. Не такой, правда, огромный, как у Калиостро, но тоже не подарок, пудов на пятнадцать. К тому же, ощущая на себе хлыст человеческого взгляда<Медведи не выносят человеческого взгляда и всегда стараются прервать игру в гляделки, решительно и бесповоротно натянув партнеру кожу с затылка ка глаза.>, устремился он с вполне конкретными намерениями. Только ведь и Разумовский тоже был совсем не подарок<Все современники отмечают мужество и горячий нрав графа плюс отменную сноровку во владении оружием. Существуют и конкретные исторические факты, подтверждающие твердость его характера. Так, во время переворота 1762 года, когда требовалось напечатать Манифест о восшествии на трон Екатерины, ведавший типографией адъюнкт Тауберт выразил колебания и сомнения. Тогда Разумовский сдернул со стены тяжелую запорожскую шашку, свистом подозвал любимую борзую и, играючи, одним ударом, снес ей голову. Причем так, что кровь изрядно окатила бледного от ужаса адъюнкта. А Разумовский поднял с пола песью голову, с нежностью заглянул в оскаленную пасть и медленно перевел глаза на Тауберта: "Ваша голова будет следующая". И печатный станок заработал...> и долго раздумывать не стал. Точно вымерив дистанцию и мастерски поймав ритм, он коротко, без размаха всадил рогатину прямо в "убойную переднюю часть зверя" - в грудь. Удар был хорош, даже слишком, - отточенная сталь пронзила шкуру, прошла сквозь плоть, раздробила ребра и глубоко увязла в тверди позвоночника. Да, постарались их сиятельство, не пожалели сил - приложились так, что сломалась поперечница. Медведь издох сразу, без муки, лохматой бурой тушей вытянулся на снегу.
- Браво! Брависсимо! - с бодростью, радуясь за брата, отсалютовал рогатиной Мелиссино, гайдуки с облегчением вздохнули, а Бурову вдруг резко привалило счастье в виде исполинского - сразу-то и не поймешь: то ли наш, то ли гризли<Североамериканский медведь значительно крупнее бурого.>, растревоженного медведя. Великолепный экземпляр - килограммов, наверное, под триста пятьдесят, а может, и поболе: четырехдюймовые, пусть и тупые, а с легкостью снимающие скальп когти, могучие лапы, способные сломать хребет лосю, пасть, полная хоть большей частью и коренных, но ох каких внушительных зубов<По отзывам цирковых укротителей, иметь дело с медведем, пусть даже дрессированным, очень и очень непросто. С виду неповоротливый увалень быстр, непредсказуем и коварен, а его на первый взгляд тупые когти - оружие стремительное и смертоносное. Тигры, львы, леопарды и пантеры в приватном общении куда приятнее.>. Одно слово, зверь, хищник, машина для убийства. Однако у медведя было хорошо не только с когтями, но и с головой. Кинувшись было к Бурову, он вдруг замолк, остановился, шумно потянул ноздрями воздух и резко откорректировал курс - рванул к Разумовскому. Не захотел, как видно, связываться с этим матерым саблезубым огненно-красным зверем. К тому же еще и рогатым. На фиг, себе дороже, лучше к их сиятельству.
- Медведь! Медведь!
Гайдуки, словно по команде, вскинули фузеи, задержали дух, примерились, спустили курки. Да только без толку - у одного ружье дало осечку, другой выпалил в белый свет, словно в копеечку. А Разумовский, как ни старался, все никак не мог вытащить рогатину из медвежьего хребта. Ситуация на глазах становилась безрадостной, более того - угрожающей, и Буров это осознал, пожалуй, быстрее всех.
- Эва! - бросился он следом за медведем, уже на ходу почувствовал, что может не успеть, и, не раздумывая, на автомате метнул рогатину в лохматый болид. Пусть остановится, переключит внимание, а там, глядишь, и Разумовский сподобится как-нибудь привести себя в боевую готовность. Главное - попасть, взять тайм-аут, потянуть время. Буров попал, причем хорошо - на полдлины пера, в правый окорок. А вот медведь брать тайм-аут не стал: дико заревел, развернулся и полетел на обидчика. Терять ему, окромя рогатины, торчащей из зада, было решительно нечего. С рыком он вынырнул из снежной круговерти, подскочил к человеку с намерением убить и страшно удивился, даже застыл от любопытства, когда тот бросил ему в морду чалму. Это еще что такое? Медведь с невероятной ловкостью поймал презент, мощно взял на зуб, превратил в лохмотья, а едва раздался свист, встал на задние лапы и, загребая передними, пошел в атаку. Только Буров этого и ждал. Со звериной чуткостью держа в руке нож, он стремительно вышел на дистанцию. На миг в глаза ему бросились желтые клыки, огромный фиолетовый язык, в нос ударило отвратительное зловоние, затем сверкнула золингеновская сталь, и владыка леса рухнул мертвым - острый, многократно испытанный засапожник<Нож, носимый обычно в правом сапоге.> вошел ему точно в сердце. Что-что, а рука у Бурова была крепкая.
- Ну как, жив? Ай да молодец, сущий Ганнибал! - подбежал бледный от увиденного Мелиссино, не тая эмоций, хлопнул Бурова по плечу. - Даром что арап, хоть сейчас в гвардию!
- Да, крупный экземпляр, - подошел мрачный, словно туча, Разумовский от его былой веселости не осталось и следа. - Пудов, верно, двадцать с гаком.
Не говоря более ни слова, он уставился на жеваную чалму, сплюнул, шумно выдохнул, покачал головой и свирепо, раздувая ноздри, повернулся к гайдукам:
- По сто плетей, хамы! И в солдаты<Лет на двадцать пять.>. Там вас стрелять научат.
Потом сорвал с головы одного шапку, осчастливил Бурова:
- На, не мерзни. А тюрбан мы тебе справим новый. Ну, спаси Бог, выручил, не дал пропасть...
Неожиданно резко и порывисто обнял Бурова, но сразу отстранился и пошел прочь. Рекруты гайдуки смотрели ему в спину с ненавистью.
Скоро охота закончилась, вернее, закончились медведи. Мертвых исполинов доезжачие сволокли вместе, сняли с них шкуры и отрезали задние лапы, мясо которых позже подали жареным к обеду. Только Буров его есть не стал, Разумовский тоже. Архангельская телятина, шпигованная чесночком, куда приятнее. Намного легче для желудка и для души...
В город возвращались еще засветло, полным ходом, а впереди, обгоняя лошадей, летела птицей молва: волшебник-то, Калиостро... А арап-то, тот, что Трещалу завалил... Вот это да! Ну и ну! Да, дела...
А на следующий день рано утром пришла посылочка от Разумовского. Бывший гетман, как и обещал, справил Бурову новую чалму. Она была приятного колера, изящной формы и декорирована брошью размером с ладонь. Бриллианты, рубины, изумруды и сапфиры поражали размерами и качеством огранки.
IX
У каждого своя охота. Пока Буров и Калиостро изводили крупных хищников, Потемкин и Анагора тоже времени зря не теряли. Владыка Тавриды, оказывается, увез порнодионку к себе, и возвратилась та лишь на третий день - усталая, красивая и заневестившаяся, с бесстыдным блеском в ошалелых глазах. От переизбытка впечатлений, от переполнявших ее чувств она сделалась убийственно болтлива, требовала внимания и перманентного общения и, позабыв про такт, сдержанность и стыд, работала языком, словно метлой. Скоро Буров - да что там Буров! - все узнали, что князь Таврический неутомим, как бык, любвеобилен, страстен и в махании амурном<Махание термин, обозначающий любовные проявления в самом широком понимании. Отсюда современное подмахивать.> зело приятен, обожает грызть сырую репу, редиску и морковь, а министров принимает по-простому, не церемонясь, - босиком, в халате нараспашку, с голой грудью. Ну право же, такой Геракл, Аполлон Таврический, шарман и симпатик. В нее же, Анагору, влюбился без памяти, подарил горсть бриллиантов, жемчугу несчитано и, как пить дать, скоро предложит руку и сердце. И небезответно, видят боги, небезответно...
Если и раньше девушка блистала больше ляжками, чем умом, то теперь вообще... Словесный понос прогрессировал в вербальную дизентерию. По идее, конечно, фонтан этот следовало немедленно заткнуть, а Анагоре указать, чтоб впредь держалась скромнее, да только Калиостро было не до того: его (правда, за глаза), обозвали вором, мошенником, банальным шарлатаном и вызвали на дуэль с правом выбора оружия. Лейб-медик Роджерсон расстарался, распушил хвост, как видно, усмотрел опасного соперника, каналья. Вероятно, не понравилось ему, что заезжий маг вылечил графиню Бобринскую от родильной лихорадки, бригадира Ротмистрова - от падучей и паралича, а княжну Волконскую - от падагры, сепсиса и прогрессирующего слабоумия. Самому-то слабо, теперь вот, гад, и выступает. С одной стороны, это было далее хорошо - реклама двигатель торговли, а вот с другой... Лишняя потеря времени и нервов. Как бы там ни было, а наглецу следовало дать достойнейший отпор, так, чтобы и императрица поняла - Калиостро прибыл с серьезными намерениями.
- Проткните его шпагой, брат магистр, и всего делов, - с убийственным спокойствием посоветовал Елагин, и ноздри его носа хищно раздулись. Насадите этого мерзкого червя на булавку. С вашими-то способностями, мессир, это раз плюнуть<По отзывам современников, Калиостро блестяще владел шпагой, причем обеими руками одинаково, и во времена своей буйной молодости угробил достаточно людей на дуэлях.>.
Сам он убивал людей неоднократно и особых угрызений совести по этому поводу не испытывал.
- А может, все же лучше взорвать его к чертям собачьим? - выразил сомнение хмурый Мелиссино, и худощавое, породистое лицо его несколько оживилось. - Пуд, а лучше два, пороху в карету. Правда, лошадей и кучера жаль...
Человек военный, привыкший мыслить с размахом, он во всем любил основательность и масштабный подход.
- Да бросьте вы, брат, ваши игры в Суворова. Шум, гам, кому это нужно? - отозвался Разумовский, сделал резкий жест, поднялся с кресла и с учтивым поклоном повернулся к Калиостро: - Одно ваше слово, великолепный брат магистр, и от этого лекаришки не останется и следа. Ну разве что круги на воде. Или небольшая кучка земли. Только дайте знать.
Практик и прагматик до мозга костей, он привык всегда действовать по принципу: не эффектность, а эффективность.
- Братья, вы, похоже, забыли, что In Nobis Regnat Iesus<Нами правит Иисус (лат.).>. Ну право же, так нельзя. - Строганов порывисто вздохнул, сделался угрюм и сосредоточен. - Может, дать этому Роджерсону денег? Много! Чтоб угомонился!
У него самого денег было столько., что никогда никаких проблем ни в чем не возникало.
- Браво, брат! Все правильно, пусть угомонится. - Мелиссино с чувством кивнул, и в больших оливковых глазах его вспыхнули огни. - А выждав время, мы его успокоим навсегда...
Послушал-послушал Калиостро единомышленников, посоветовался с Spiritus Directores<Дух направляющий (лат.).>, да и послал лейб-медику ответ, писанный с иезуитской изощренностью: мол, ладно, заметано, согласен, Дуэли быть. Только не банальной, а с токсическим уклоном: каждому надо будет выпить яд противника, а затем, само собой, не откладывая дело в долгий ящик, нейтрализовать отраву. Чтобы самому в ящик-то... Так что чье противоядие будет лучше, тот и победит. Хотя, без сомнения, антидот царя Митридата<Понтийский царь Митридат VI Эвпатор (120-63 до н. э.), страшно опасаясь быть отравленным, плотно занимался вопросами антидотов, а разработав универсальное противоядие, долго принимал его, чтобы ввести в обмен веществ. И, как видно, перестарался: когда царю понадобилось отравиться, то все известные токсины оказались бессильны. Так что пришлось бедняге броситься на меч и унести с собой в могилу тайну бесценного препарата.>, полученный им, Калиостро, от самого изобретателя, является самым действенным уже на протяжении двух тысяч лет. В общем, пишите завещание, готовьте дубовый макинтош, обувайте белые тапки. До встречи.
Только рандеву не состоялось, более того, Роджерсон даже не ответил на послание - поскучнел, притих и заткнулся с концами. А Калиостро, дабы неповадно было, подверг несчастного лейб-медика еще и энвольтованию<Обретение с помощью магических действий власти над астросомом и физическим телом человека.>: вылепил его восковую копию, истыкал ее иголками и в конце концов превратил в бесформенную массу. И долго потом несчастный зскулап страдал желудком, головой и вялостью члена, проклиная тот день, когда связался с этим поганым итальянцем, продавшим - и это уж как пить дать! - свою ничтожную душонку дьяволу...
А между тем все-таки пришла весна. В парке у Елагина просели сугробы, прямо по Саврасову прилетели грачи, с крыш бессильно свесились фаллосы сосулек, снежное убранство города превратилось в талую грязь. И сразу стало обескураживающе ясно, что улицы в основном устланы досками<Вымощены камнем были только три центральные улицы, примыкающие к Адмиралтейству.>, берега Невы лишь в малой своей мере забраны в гранит<Гранитная набережная была у Зимнего дворца, протяженность ее составляла около трех верст.>, а канализация еще только строится<Прокладывали подземные кирпичные трубы шириною в три фута, работы велись под начальством генерала Бауэра.>. Зато набухли почки в скверах и садах, извозчики сменили сани на роспуски и дрожки, и Медный всадник расстался наконец со своей белой, словно саван, пелериной. Весна пришла в стольный град Петров, зажурчала мутными ручьями, обозначилась колесным скрипом, зачирикала по-воробьиному, разразилась судорожным кошачьим мявом. Весна... Пора любви, страстей и пения гормонов. Время совершения ошибок, подвигов и несусветных глупостей...
Да уж... Князь Таврический, к примеру, разошелся не на шутку, повадился теперь по три раза на неделе умыкать порнодионку в свой чертог, естественно, на ночь глядя, с концами, до утра. Анагора возвращалась взволнованная, счастливая, преисполненная эмоций, демонстрировала подарки и делилась впечатлениями. Со всеми смачными подробностями, скорее интимными, чем пикантными, коих в нескончаемых ее россказнях содержалось множество. В общем, вела себя глупо, вызывающе, громко кликала невзгоды на свою дурную голову. Однако Калиостро пока не вмешивался, сопел, хранил зловещее молчание - ждал, когда же все-таки князь Таврический устроит ему встречу с императрицей. Пора бы уже, пора, сундук с проклятым металлом поспел, давно дошел до нужных кондиций. Все, что должно было быть утроено, - с гарантией утроено. Так что хорошо бы деньги против стульев, как и уговаривались. А потом, откровенно говоря, великому волшебнику было просто некогда - он взял работу на дом. Собственно, подбросили враги, а отказаться не было никакой возможности.
А случилось так, что у графа Рокотова смертельно занемог наследник, единственный сынок, грудничок-кровинушка, одиннадцати месяцев от роду. Консилиум эскулапов с лейб-медиком во главе вынес беспощадный вердикт: исход, без сомнения, летален, наука медицинская здесь бессильна. И тут сволочь Роджерсон, желая насолить, с наигранным участием заметил:
- Ну разве что поможет волшебство. Обратитесь-ка вы к графу Фениксу. Вот кто дока по части чудес, так уж дока, говорят, для него нет ничего невозможного.
Утопающий хватается за соломинку. Безутешный отец привез Калиостро кучу золота, привет от Роджерсона и больного младенца. Вернее, доставил уже отмучившимся. Куда волшебнику податься - пришлось взять, с условием полного выздоровления где-то в течение месяца: именно за это время без труда можно вырастить приличного гомункула. И вот на крылах надежды граф Рокотов отчалил, а Калиостро, проклиная свою долю, принялся за спагирическое<То есть алхимическое.> действо. Алхимическая процедура была хоть и отлажена, но весьма непроста: сперва требовалось поместить человеческое семя в плотно закупоренную бутыль, затем бутыль - в лошадиный навоз и уж только потом заниматься истечением флюидов - "магнетизированием". Итак, все началось со спермы. С тонкой проницательностью Калиостро понял, что наследник мавр или индус будет графу Рокотову явно не по душе, а потому озадачил в плане семени посвященного из Монсегюра. Тот, несмотря на consolamentura<Здесь целибат. У Совершенных, жрецов катаров, существовало строжайшее табу на любые сексуальные проявления.>, принес в избытке, лошадиный навоз тоже нашелся без труда, и процесс пошел. А труп законного наследника графа Рокотова Калиостро расчленил, извлек arcanum sanguinis hominis<Тайная человеческая сила.>, коагулировал и заключил в нефритовый сосуд, запечатанный именем Невыразимого. Пусть будет, пригодится.
Однако Бурова все эти алхимические дебри трогали мало. Ему больше нравилось бродить среди зарослей елагинского парка, думать о своем, смотреть на черные скелеты кленов, с чувством, не спеша, месить размякшие хребты аллей. Ласково светило солнышко, с бодростью свистели птички, мысли были добрые, несуетные, ленивые. Ползли себе по кругу обожравшимся питоном. Сытым, тяжелым и пока что неопасным. Эх, хорошо, когда некуда спешить... И вот однажды, когда все вокруг дышало миром и великолепием, а на душе у Бурова царила полная гармония, из-за деревьев вышли трое. Вразвалочку, с оглядочкой. Ба, знакомые все рожи - это были три богатыря от Орлова-Чесменского: Ботин, Соколин да Сема Трещала. Мудозвоны, клоуны тряпичные, уже как-то битые Буровым на невском льду. Неужели им, падлам в ботах, все мало! А утро-то такое благостное, а солнышко-то такое ласковое, а на душе-то так уютно, приятственно. Не дай Бог какая сволочь нарушит гармонию. "Ну все, если только сунутся, убью, - твердо, про себя, решил Буров, насупился и непроизвольно потянулся к сапогу, где покоился испытанный в мокром деле ножичек. - Загрызу, придушу, четвертую и утоплю в пруду. Вот ведь суки, неймется им!"
Однако богатырская рать пришла не "на вы", с миром.
- Ну, что ли, здравствуй! - сразу покладисто сказал Соколик и горестно вздохнул. - Эфиоп ты наш рукастый!
Говорил он, из-за выбитых зубов, шепеляво, а выглядел, из-за свернутого клюва, неважно.
- И ногастый! - с вескостью подтвердил Ботин и непроизвольно тронул плавающие заживающие ребра. - Еще какой...
- По здорову ли, Маргадонушка? - протянул огромную, лопатообразную ладонь Трещала, и щекастое, все еще обвязанное тряпицей лицо его умилилось улыбкой. - А мы ведь, сударик, к тебе по делу. Их сиятельство граф Орлов-Чесменский прислали. С поручением.
Он кашлянул, выдержал недолгую паузу и начал разговор издалека.
- Волшебник-то твой как, харчем не обижает? А денежным припасом? А блядьми? Как живешь-то, Маргадонушка, можешь? Не тужишь?
- Да шел бы ты, сударик, к нам, от своего-то нехристя, - с ловкостью встрял в беседу ухмыляющийся Соколик и мощно крутанул тростью, какую по причине нездоровья держал теперь в руке вместо "маньки". - Граф Алексей Григорьевич магнат, фигура видная, не обидит. Да и в обиду не даст. Опять-таки прокорм, полнейшее довольствие, почет и уважение. И по блядской части изрядно. Скажи, Семен?
- Еще как изрядно, - с важностью кивнул Трещала, крякнул, сунул руку в карман штанов и энергично почесался. - Давай, давай, Маргадонушка, сыпь к нам. Кулобой<Кулачный боец.> ты заправский, знатный, будешь у их сиятельства словно сыр в масле кататься.
- Все рыло будет в меду и в молоке, - веско пообещал Ботин, высморкался и снова тронул стонущие плавающие ребра. - Так что передать их сиятельству графу Орлову-Чесменскому?
И ведь спросил, гад, точно с интонацией покойного Филиппова из бессмертного шедевра про Ивана свет Васильевича, который все меняет свою профессию: "Так что передать моему кеннингу? Кемский волость? Я, я".
- Передай, что сразу соглашаются только бляди, - с твердостью ответил Буров, сухо поклонился и сделался суров. - А еще скажи, что Маргадон благодарит за честь и будет думу думать. Дело-то ведь непростое, нешутейное. А как надумает - свистнет.
Все правильно - отказаться никогда не поздно, а запасной вариант, он карман не тянет.
- Так ты смотри, передай Маргадону, чтобы он... Тьфу... В общем, давай, давай побыстрее, не томи, - обрадовались богатыри, с чувством поручкались с Буровым и с важностью отчалили.
Глядя на них, Буров вспомнил дурацкий, да к тому еще и бородатый анекдот про Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алешу Поповича, который был вечно недоволен происходящим. "Не хочу! Не буду! Не стану! А-а-а!" Вот ведь память стерва, так и тянет зубами и когтями назад в прошлое, в прожитое, в двадцать первый век. А может, оно и к лучшему. Как там говорили-то древние - пока я мыслю, я живу? Фигушки. Пока я помню, я живу. Где-то до полудня прогуливался Буров, любовался на белочек, панибратствовал с природой, а проголодавшись до кондиций санитара леса, отправился обедать, благо процедура столования у Елагина была проста, необременительна и поставлена широко, по хлебосольному принципу: нам каждый гость дарован Богом. Любой мог заглянуть на огонек, главное лишь, чтоб был он "видом приятен и ликом не гнусен", то есть в доброй одежде, с хорошими манерами и не на рогах, а на ногах. Сейчас же на пороге аванзалы к нему подскакивал лакей в ливрее, трепетно, с бережением снимал шубу, принимал с поклонами шапку и трость и препровождал к столу, уставленному водками, икрой, хреном, сыром, маринованными сельдями, ветчиной, бужениной, колбасами и эт сетера, эт сетера, эт сетера...<И так далее (лат. et cetera).> Это был совершеннейший фуршет, здесь правил дух самообслуживания. Зато уж когда, изрядно выпив и, само собой, как следует закусив, гость подавался в соседнюю, освещенную в два света залу<Двухярусное освещение. Это говорит о солидных размерах помещения.>, сразу же к нему спешил улыбающийся дворецкий и с поклонами усаживал за необъятный табльдот. Мгновенно появлялись меню, салфетки, расторопнейшие лакеи и, как следствие, все благоухающие изыски русских и французских кухонь. Нежнейшие, свежайшие, восхитительнейшие на вкус. Да еще на халяву. А на нее, родимую, говорят, и уксус сладок.
- Филимон, отнеси ко мне. - Буров сбросил беличью, крытую бархатом кирею, сдвинул набекрень чалму и бодро, сглатывая слюну, направился к закусочному столу - угощаться балычком, икрой, редиской и прочими разносолами. Горячительного днем, а тем более наедине с самим собой он старался не употреблять - стрессов ноль, впечатлений минимум, так стоит ли понапрасну травить организм? Вот пожрать... Народу, то ли по причине раннего времени<Обедать садились обычно позже.>, то ли ввиду раскисших дорожек, решительно не было - Буров индивидуально взял на зуб рыжиков под хреном, съел в охотку копченого угря, принял от души икры, паюсной, зернистой и с оттонками, отдал честь стерляжьему присолу, потребил изрядно заливного и ветчины и, преисполненный энергии и желудочного сока, отправился в обеденную залу. И сразу словно очутился на литературных чтениях - над табльдотом взмывали, барражировали, заходились в пике рифмованные строки. Только вот изящной словесностью здесь и не пахло густо отдавало борделем, похотью, альковом, задранными юбками и спущенными штанами. А декламировал, размахивая вилкой, тощий, занюханного вида человек с лицом испитым, ерническим и донельзя блудливым. Возраст его был так же неуловим, как и взгляд бегающих глаз - мутных, потухших и остекленевших, какие бывают у людей с тяжело травмированным носом. Чувствовалось, что человек этот горячечно, невероятно пьян, но тем не менее еще способен покуролесить изрядно. Публика на матерную декламацию реагировала по-разному: Лоренца, плохо понимавшая по-русски, скучающе зевала, индус, начхав на слог и рифму, самозабвенно пил, скалящийся Мельхиор радовался жизни, а какой-то господин - при добром сюртуке, бриллиантовой булавке и сыне, один в один фонвизинском недоросле, косился в сторону Елагина недобро, с гневом - ай да бардак, ай да непотребство, в доме у директора-то театрального! Мат, срам, лай, блуд, стоило вести дите кормиться в этакий-то вертеп. Завтра же их светлости графу Панину все будет доложено в полнейшей обстоятельности...
Сам же хозяин дома смотрел на декламанта с уважением, благоговейно, трепетно внимал каждому его слову, млел и одобрительно кивал: "Ах, какой слог! Какой стиль! Вот он, пример для подражания!"<Иван Перфильевич Елагин всю жизнь баловался похабной словесностью. Стихотворения его, весьма скабрезного характера, ходившие по рукам в многочисленных списках, пользовались популярностью и имели успех.>
"Э, да никак это Лука Мудищев! - Буров, в бытность свою юниором начитавшийся всякого, сел за стол, заказал похлебку из рябцов с пармезаном и каштанами и взялся за расстегайчик с вязигой. - И, разрази меня гром, в исполнении автора!"<Речь идет о талантливом русском литераторе, авторе знаменитых непристойных стихов, поэм и пьес, Иване - то ли Семеновиче, то ли Степановиче, то ли Ивановиче - Баркове. Все в его жизни тайна - и рождение, и творчество, и смерть. Несмотря на потуги историков, информация, касающаяся поэта-срамословца, туманна, отрывочна и полна противоречий. Известно, что он учился в духовной семинарии, откуда и был изгнан за пьянство и кутежи. Не секрет, что ему покровительствовал Ломоносов и поручал готовить к изданию свои рукописи. Не вызывает сомнений и тот факт, что Барков был отлично образован и замечательные переводы из Горация Флакка - это его рук дело. А вот в остальном... Трудно, ох как нелегко проникнуть за туманную завесу истории.>
- Браво! Брависсимо! - с бодростью, радуясь за брата, отсалютовал рогатиной Мелиссино, гайдуки с облегчением вздохнули, а Бурову вдруг резко привалило счастье в виде исполинского - сразу-то и не поймешь: то ли наш, то ли гризли<Североамериканский медведь значительно крупнее бурого.>, растревоженного медведя. Великолепный экземпляр - килограммов, наверное, под триста пятьдесят, а может, и поболе: четырехдюймовые, пусть и тупые, а с легкостью снимающие скальп когти, могучие лапы, способные сломать хребет лосю, пасть, полная хоть большей частью и коренных, но ох каких внушительных зубов<По отзывам цирковых укротителей, иметь дело с медведем, пусть даже дрессированным, очень и очень непросто. С виду неповоротливый увалень быстр, непредсказуем и коварен, а его на первый взгляд тупые когти - оружие стремительное и смертоносное. Тигры, львы, леопарды и пантеры в приватном общении куда приятнее.>. Одно слово, зверь, хищник, машина для убийства. Однако у медведя было хорошо не только с когтями, но и с головой. Кинувшись было к Бурову, он вдруг замолк, остановился, шумно потянул ноздрями воздух и резко откорректировал курс - рванул к Разумовскому. Не захотел, как видно, связываться с этим матерым саблезубым огненно-красным зверем. К тому же еще и рогатым. На фиг, себе дороже, лучше к их сиятельству.
- Медведь! Медведь!
Гайдуки, словно по команде, вскинули фузеи, задержали дух, примерились, спустили курки. Да только без толку - у одного ружье дало осечку, другой выпалил в белый свет, словно в копеечку. А Разумовский, как ни старался, все никак не мог вытащить рогатину из медвежьего хребта. Ситуация на глазах становилась безрадостной, более того - угрожающей, и Буров это осознал, пожалуй, быстрее всех.
- Эва! - бросился он следом за медведем, уже на ходу почувствовал, что может не успеть, и, не раздумывая, на автомате метнул рогатину в лохматый болид. Пусть остановится, переключит внимание, а там, глядишь, и Разумовский сподобится как-нибудь привести себя в боевую готовность. Главное - попасть, взять тайм-аут, потянуть время. Буров попал, причем хорошо - на полдлины пера, в правый окорок. А вот медведь брать тайм-аут не стал: дико заревел, развернулся и полетел на обидчика. Терять ему, окромя рогатины, торчащей из зада, было решительно нечего. С рыком он вынырнул из снежной круговерти, подскочил к человеку с намерением убить и страшно удивился, даже застыл от любопытства, когда тот бросил ему в морду чалму. Это еще что такое? Медведь с невероятной ловкостью поймал презент, мощно взял на зуб, превратил в лохмотья, а едва раздался свист, встал на задние лапы и, загребая передними, пошел в атаку. Только Буров этого и ждал. Со звериной чуткостью держа в руке нож, он стремительно вышел на дистанцию. На миг в глаза ему бросились желтые клыки, огромный фиолетовый язык, в нос ударило отвратительное зловоние, затем сверкнула золингеновская сталь, и владыка леса рухнул мертвым - острый, многократно испытанный засапожник<Нож, носимый обычно в правом сапоге.> вошел ему точно в сердце. Что-что, а рука у Бурова была крепкая.
- Ну как, жив? Ай да молодец, сущий Ганнибал! - подбежал бледный от увиденного Мелиссино, не тая эмоций, хлопнул Бурова по плечу. - Даром что арап, хоть сейчас в гвардию!
- Да, крупный экземпляр, - подошел мрачный, словно туча, Разумовский от его былой веселости не осталось и следа. - Пудов, верно, двадцать с гаком.
Не говоря более ни слова, он уставился на жеваную чалму, сплюнул, шумно выдохнул, покачал головой и свирепо, раздувая ноздри, повернулся к гайдукам:
- По сто плетей, хамы! И в солдаты<Лет на двадцать пять.>. Там вас стрелять научат.
Потом сорвал с головы одного шапку, осчастливил Бурова:
- На, не мерзни. А тюрбан мы тебе справим новый. Ну, спаси Бог, выручил, не дал пропасть...
Неожиданно резко и порывисто обнял Бурова, но сразу отстранился и пошел прочь. Рекруты гайдуки смотрели ему в спину с ненавистью.
Скоро охота закончилась, вернее, закончились медведи. Мертвых исполинов доезжачие сволокли вместе, сняли с них шкуры и отрезали задние лапы, мясо которых позже подали жареным к обеду. Только Буров его есть не стал, Разумовский тоже. Архангельская телятина, шпигованная чесночком, куда приятнее. Намного легче для желудка и для души...
В город возвращались еще засветло, полным ходом, а впереди, обгоняя лошадей, летела птицей молва: волшебник-то, Калиостро... А арап-то, тот, что Трещалу завалил... Вот это да! Ну и ну! Да, дела...
А на следующий день рано утром пришла посылочка от Разумовского. Бывший гетман, как и обещал, справил Бурову новую чалму. Она была приятного колера, изящной формы и декорирована брошью размером с ладонь. Бриллианты, рубины, изумруды и сапфиры поражали размерами и качеством огранки.
IX
У каждого своя охота. Пока Буров и Калиостро изводили крупных хищников, Потемкин и Анагора тоже времени зря не теряли. Владыка Тавриды, оказывается, увез порнодионку к себе, и возвратилась та лишь на третий день - усталая, красивая и заневестившаяся, с бесстыдным блеском в ошалелых глазах. От переизбытка впечатлений, от переполнявших ее чувств она сделалась убийственно болтлива, требовала внимания и перманентного общения и, позабыв про такт, сдержанность и стыд, работала языком, словно метлой. Скоро Буров - да что там Буров! - все узнали, что князь Таврический неутомим, как бык, любвеобилен, страстен и в махании амурном<Махание термин, обозначающий любовные проявления в самом широком понимании. Отсюда современное подмахивать.> зело приятен, обожает грызть сырую репу, редиску и морковь, а министров принимает по-простому, не церемонясь, - босиком, в халате нараспашку, с голой грудью. Ну право же, такой Геракл, Аполлон Таврический, шарман и симпатик. В нее же, Анагору, влюбился без памяти, подарил горсть бриллиантов, жемчугу несчитано и, как пить дать, скоро предложит руку и сердце. И небезответно, видят боги, небезответно...
Если и раньше девушка блистала больше ляжками, чем умом, то теперь вообще... Словесный понос прогрессировал в вербальную дизентерию. По идее, конечно, фонтан этот следовало немедленно заткнуть, а Анагоре указать, чтоб впредь держалась скромнее, да только Калиостро было не до того: его (правда, за глаза), обозвали вором, мошенником, банальным шарлатаном и вызвали на дуэль с правом выбора оружия. Лейб-медик Роджерсон расстарался, распушил хвост, как видно, усмотрел опасного соперника, каналья. Вероятно, не понравилось ему, что заезжий маг вылечил графиню Бобринскую от родильной лихорадки, бригадира Ротмистрова - от падучей и паралича, а княжну Волконскую - от падагры, сепсиса и прогрессирующего слабоумия. Самому-то слабо, теперь вот, гад, и выступает. С одной стороны, это было далее хорошо - реклама двигатель торговли, а вот с другой... Лишняя потеря времени и нервов. Как бы там ни было, а наглецу следовало дать достойнейший отпор, так, чтобы и императрица поняла - Калиостро прибыл с серьезными намерениями.
- Проткните его шпагой, брат магистр, и всего делов, - с убийственным спокойствием посоветовал Елагин, и ноздри его носа хищно раздулись. Насадите этого мерзкого червя на булавку. С вашими-то способностями, мессир, это раз плюнуть<По отзывам современников, Калиостро блестяще владел шпагой, причем обеими руками одинаково, и во времена своей буйной молодости угробил достаточно людей на дуэлях.>.
Сам он убивал людей неоднократно и особых угрызений совести по этому поводу не испытывал.
- А может, все же лучше взорвать его к чертям собачьим? - выразил сомнение хмурый Мелиссино, и худощавое, породистое лицо его несколько оживилось. - Пуд, а лучше два, пороху в карету. Правда, лошадей и кучера жаль...
Человек военный, привыкший мыслить с размахом, он во всем любил основательность и масштабный подход.
- Да бросьте вы, брат, ваши игры в Суворова. Шум, гам, кому это нужно? - отозвался Разумовский, сделал резкий жест, поднялся с кресла и с учтивым поклоном повернулся к Калиостро: - Одно ваше слово, великолепный брат магистр, и от этого лекаришки не останется и следа. Ну разве что круги на воде. Или небольшая кучка земли. Только дайте знать.
Практик и прагматик до мозга костей, он привык всегда действовать по принципу: не эффектность, а эффективность.
- Братья, вы, похоже, забыли, что In Nobis Regnat Iesus<Нами правит Иисус (лат.).>. Ну право же, так нельзя. - Строганов порывисто вздохнул, сделался угрюм и сосредоточен. - Может, дать этому Роджерсону денег? Много! Чтоб угомонился!
У него самого денег было столько., что никогда никаких проблем ни в чем не возникало.
- Браво, брат! Все правильно, пусть угомонится. - Мелиссино с чувством кивнул, и в больших оливковых глазах его вспыхнули огни. - А выждав время, мы его успокоим навсегда...
Послушал-послушал Калиостро единомышленников, посоветовался с Spiritus Directores<Дух направляющий (лат.).>, да и послал лейб-медику ответ, писанный с иезуитской изощренностью: мол, ладно, заметано, согласен, Дуэли быть. Только не банальной, а с токсическим уклоном: каждому надо будет выпить яд противника, а затем, само собой, не откладывая дело в долгий ящик, нейтрализовать отраву. Чтобы самому в ящик-то... Так что чье противоядие будет лучше, тот и победит. Хотя, без сомнения, антидот царя Митридата<Понтийский царь Митридат VI Эвпатор (120-63 до н. э.), страшно опасаясь быть отравленным, плотно занимался вопросами антидотов, а разработав универсальное противоядие, долго принимал его, чтобы ввести в обмен веществ. И, как видно, перестарался: когда царю понадобилось отравиться, то все известные токсины оказались бессильны. Так что пришлось бедняге броситься на меч и унести с собой в могилу тайну бесценного препарата.>, полученный им, Калиостро, от самого изобретателя, является самым действенным уже на протяжении двух тысяч лет. В общем, пишите завещание, готовьте дубовый макинтош, обувайте белые тапки. До встречи.
Только рандеву не состоялось, более того, Роджерсон даже не ответил на послание - поскучнел, притих и заткнулся с концами. А Калиостро, дабы неповадно было, подверг несчастного лейб-медика еще и энвольтованию<Обретение с помощью магических действий власти над астросомом и физическим телом человека.>: вылепил его восковую копию, истыкал ее иголками и в конце концов превратил в бесформенную массу. И долго потом несчастный зскулап страдал желудком, головой и вялостью члена, проклиная тот день, когда связался с этим поганым итальянцем, продавшим - и это уж как пить дать! - свою ничтожную душонку дьяволу...
А между тем все-таки пришла весна. В парке у Елагина просели сугробы, прямо по Саврасову прилетели грачи, с крыш бессильно свесились фаллосы сосулек, снежное убранство города превратилось в талую грязь. И сразу стало обескураживающе ясно, что улицы в основном устланы досками<Вымощены камнем были только три центральные улицы, примыкающие к Адмиралтейству.>, берега Невы лишь в малой своей мере забраны в гранит<Гранитная набережная была у Зимнего дворца, протяженность ее составляла около трех верст.>, а канализация еще только строится<Прокладывали подземные кирпичные трубы шириною в три фута, работы велись под начальством генерала Бауэра.>. Зато набухли почки в скверах и садах, извозчики сменили сани на роспуски и дрожки, и Медный всадник расстался наконец со своей белой, словно саван, пелериной. Весна пришла в стольный град Петров, зажурчала мутными ручьями, обозначилась колесным скрипом, зачирикала по-воробьиному, разразилась судорожным кошачьим мявом. Весна... Пора любви, страстей и пения гормонов. Время совершения ошибок, подвигов и несусветных глупостей...
Да уж... Князь Таврический, к примеру, разошелся не на шутку, повадился теперь по три раза на неделе умыкать порнодионку в свой чертог, естественно, на ночь глядя, с концами, до утра. Анагора возвращалась взволнованная, счастливая, преисполненная эмоций, демонстрировала подарки и делилась впечатлениями. Со всеми смачными подробностями, скорее интимными, чем пикантными, коих в нескончаемых ее россказнях содержалось множество. В общем, вела себя глупо, вызывающе, громко кликала невзгоды на свою дурную голову. Однако Калиостро пока не вмешивался, сопел, хранил зловещее молчание - ждал, когда же все-таки князь Таврический устроит ему встречу с императрицей. Пора бы уже, пора, сундук с проклятым металлом поспел, давно дошел до нужных кондиций. Все, что должно было быть утроено, - с гарантией утроено. Так что хорошо бы деньги против стульев, как и уговаривались. А потом, откровенно говоря, великому волшебнику было просто некогда - он взял работу на дом. Собственно, подбросили враги, а отказаться не было никакой возможности.
А случилось так, что у графа Рокотова смертельно занемог наследник, единственный сынок, грудничок-кровинушка, одиннадцати месяцев от роду. Консилиум эскулапов с лейб-медиком во главе вынес беспощадный вердикт: исход, без сомнения, летален, наука медицинская здесь бессильна. И тут сволочь Роджерсон, желая насолить, с наигранным участием заметил:
- Ну разве что поможет волшебство. Обратитесь-ка вы к графу Фениксу. Вот кто дока по части чудес, так уж дока, говорят, для него нет ничего невозможного.
Утопающий хватается за соломинку. Безутешный отец привез Калиостро кучу золота, привет от Роджерсона и больного младенца. Вернее, доставил уже отмучившимся. Куда волшебнику податься - пришлось взять, с условием полного выздоровления где-то в течение месяца: именно за это время без труда можно вырастить приличного гомункула. И вот на крылах надежды граф Рокотов отчалил, а Калиостро, проклиная свою долю, принялся за спагирическое<То есть алхимическое.> действо. Алхимическая процедура была хоть и отлажена, но весьма непроста: сперва требовалось поместить человеческое семя в плотно закупоренную бутыль, затем бутыль - в лошадиный навоз и уж только потом заниматься истечением флюидов - "магнетизированием". Итак, все началось со спермы. С тонкой проницательностью Калиостро понял, что наследник мавр или индус будет графу Рокотову явно не по душе, а потому озадачил в плане семени посвященного из Монсегюра. Тот, несмотря на consolamentura<Здесь целибат. У Совершенных, жрецов катаров, существовало строжайшее табу на любые сексуальные проявления.>, принес в избытке, лошадиный навоз тоже нашелся без труда, и процесс пошел. А труп законного наследника графа Рокотова Калиостро расчленил, извлек arcanum sanguinis hominis<Тайная человеческая сила.>, коагулировал и заключил в нефритовый сосуд, запечатанный именем Невыразимого. Пусть будет, пригодится.
Однако Бурова все эти алхимические дебри трогали мало. Ему больше нравилось бродить среди зарослей елагинского парка, думать о своем, смотреть на черные скелеты кленов, с чувством, не спеша, месить размякшие хребты аллей. Ласково светило солнышко, с бодростью свистели птички, мысли были добрые, несуетные, ленивые. Ползли себе по кругу обожравшимся питоном. Сытым, тяжелым и пока что неопасным. Эх, хорошо, когда некуда спешить... И вот однажды, когда все вокруг дышало миром и великолепием, а на душе у Бурова царила полная гармония, из-за деревьев вышли трое. Вразвалочку, с оглядочкой. Ба, знакомые все рожи - это были три богатыря от Орлова-Чесменского: Ботин, Соколин да Сема Трещала. Мудозвоны, клоуны тряпичные, уже как-то битые Буровым на невском льду. Неужели им, падлам в ботах, все мало! А утро-то такое благостное, а солнышко-то такое ласковое, а на душе-то так уютно, приятственно. Не дай Бог какая сволочь нарушит гармонию. "Ну все, если только сунутся, убью, - твердо, про себя, решил Буров, насупился и непроизвольно потянулся к сапогу, где покоился испытанный в мокром деле ножичек. - Загрызу, придушу, четвертую и утоплю в пруду. Вот ведь суки, неймется им!"
Однако богатырская рать пришла не "на вы", с миром.
- Ну, что ли, здравствуй! - сразу покладисто сказал Соколик и горестно вздохнул. - Эфиоп ты наш рукастый!
Говорил он, из-за выбитых зубов, шепеляво, а выглядел, из-за свернутого клюва, неважно.
- И ногастый! - с вескостью подтвердил Ботин и непроизвольно тронул плавающие заживающие ребра. - Еще какой...
- По здорову ли, Маргадонушка? - протянул огромную, лопатообразную ладонь Трещала, и щекастое, все еще обвязанное тряпицей лицо его умилилось улыбкой. - А мы ведь, сударик, к тебе по делу. Их сиятельство граф Орлов-Чесменский прислали. С поручением.
Он кашлянул, выдержал недолгую паузу и начал разговор издалека.
- Волшебник-то твой как, харчем не обижает? А денежным припасом? А блядьми? Как живешь-то, Маргадонушка, можешь? Не тужишь?
- Да шел бы ты, сударик, к нам, от своего-то нехристя, - с ловкостью встрял в беседу ухмыляющийся Соколик и мощно крутанул тростью, какую по причине нездоровья держал теперь в руке вместо "маньки". - Граф Алексей Григорьевич магнат, фигура видная, не обидит. Да и в обиду не даст. Опять-таки прокорм, полнейшее довольствие, почет и уважение. И по блядской части изрядно. Скажи, Семен?
- Еще как изрядно, - с важностью кивнул Трещала, крякнул, сунул руку в карман штанов и энергично почесался. - Давай, давай, Маргадонушка, сыпь к нам. Кулобой<Кулачный боец.> ты заправский, знатный, будешь у их сиятельства словно сыр в масле кататься.
- Все рыло будет в меду и в молоке, - веско пообещал Ботин, высморкался и снова тронул стонущие плавающие ребра. - Так что передать их сиятельству графу Орлову-Чесменскому?
И ведь спросил, гад, точно с интонацией покойного Филиппова из бессмертного шедевра про Ивана свет Васильевича, который все меняет свою профессию: "Так что передать моему кеннингу? Кемский волость? Я, я".
- Передай, что сразу соглашаются только бляди, - с твердостью ответил Буров, сухо поклонился и сделался суров. - А еще скажи, что Маргадон благодарит за честь и будет думу думать. Дело-то ведь непростое, нешутейное. А как надумает - свистнет.
Все правильно - отказаться никогда не поздно, а запасной вариант, он карман не тянет.
- Так ты смотри, передай Маргадону, чтобы он... Тьфу... В общем, давай, давай побыстрее, не томи, - обрадовались богатыри, с чувством поручкались с Буровым и с важностью отчалили.
Глядя на них, Буров вспомнил дурацкий, да к тому еще и бородатый анекдот про Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алешу Поповича, который был вечно недоволен происходящим. "Не хочу! Не буду! Не стану! А-а-а!" Вот ведь память стерва, так и тянет зубами и когтями назад в прошлое, в прожитое, в двадцать первый век. А может, оно и к лучшему. Как там говорили-то древние - пока я мыслю, я живу? Фигушки. Пока я помню, я живу. Где-то до полудня прогуливался Буров, любовался на белочек, панибратствовал с природой, а проголодавшись до кондиций санитара леса, отправился обедать, благо процедура столования у Елагина была проста, необременительна и поставлена широко, по хлебосольному принципу: нам каждый гость дарован Богом. Любой мог заглянуть на огонек, главное лишь, чтоб был он "видом приятен и ликом не гнусен", то есть в доброй одежде, с хорошими манерами и не на рогах, а на ногах. Сейчас же на пороге аванзалы к нему подскакивал лакей в ливрее, трепетно, с бережением снимал шубу, принимал с поклонами шапку и трость и препровождал к столу, уставленному водками, икрой, хреном, сыром, маринованными сельдями, ветчиной, бужениной, колбасами и эт сетера, эт сетера, эт сетера...<И так далее (лат. et cetera).> Это был совершеннейший фуршет, здесь правил дух самообслуживания. Зато уж когда, изрядно выпив и, само собой, как следует закусив, гость подавался в соседнюю, освещенную в два света залу<Двухярусное освещение. Это говорит о солидных размерах помещения.>, сразу же к нему спешил улыбающийся дворецкий и с поклонами усаживал за необъятный табльдот. Мгновенно появлялись меню, салфетки, расторопнейшие лакеи и, как следствие, все благоухающие изыски русских и французских кухонь. Нежнейшие, свежайшие, восхитительнейшие на вкус. Да еще на халяву. А на нее, родимую, говорят, и уксус сладок.
- Филимон, отнеси ко мне. - Буров сбросил беличью, крытую бархатом кирею, сдвинул набекрень чалму и бодро, сглатывая слюну, направился к закусочному столу - угощаться балычком, икрой, редиской и прочими разносолами. Горячительного днем, а тем более наедине с самим собой он старался не употреблять - стрессов ноль, впечатлений минимум, так стоит ли понапрасну травить организм? Вот пожрать... Народу, то ли по причине раннего времени<Обедать садились обычно позже.>, то ли ввиду раскисших дорожек, решительно не было - Буров индивидуально взял на зуб рыжиков под хреном, съел в охотку копченого угря, принял от души икры, паюсной, зернистой и с оттонками, отдал честь стерляжьему присолу, потребил изрядно заливного и ветчины и, преисполненный энергии и желудочного сока, отправился в обеденную залу. И сразу словно очутился на литературных чтениях - над табльдотом взмывали, барражировали, заходились в пике рифмованные строки. Только вот изящной словесностью здесь и не пахло густо отдавало борделем, похотью, альковом, задранными юбками и спущенными штанами. А декламировал, размахивая вилкой, тощий, занюханного вида человек с лицом испитым, ерническим и донельзя блудливым. Возраст его был так же неуловим, как и взгляд бегающих глаз - мутных, потухших и остекленевших, какие бывают у людей с тяжело травмированным носом. Чувствовалось, что человек этот горячечно, невероятно пьян, но тем не менее еще способен покуролесить изрядно. Публика на матерную декламацию реагировала по-разному: Лоренца, плохо понимавшая по-русски, скучающе зевала, индус, начхав на слог и рифму, самозабвенно пил, скалящийся Мельхиор радовался жизни, а какой-то господин - при добром сюртуке, бриллиантовой булавке и сыне, один в один фонвизинском недоросле, косился в сторону Елагина недобро, с гневом - ай да бардак, ай да непотребство, в доме у директора-то театрального! Мат, срам, лай, блуд, стоило вести дите кормиться в этакий-то вертеп. Завтра же их светлости графу Панину все будет доложено в полнейшей обстоятельности...
Сам же хозяин дома смотрел на декламанта с уважением, благоговейно, трепетно внимал каждому его слову, млел и одобрительно кивал: "Ах, какой слог! Какой стиль! Вот он, пример для подражания!"<Иван Перфильевич Елагин всю жизнь баловался похабной словесностью. Стихотворения его, весьма скабрезного характера, ходившие по рукам в многочисленных списках, пользовались популярностью и имели успех.>
"Э, да никак это Лука Мудищев! - Буров, в бытность свою юниором начитавшийся всякого, сел за стол, заказал похлебку из рябцов с пармезаном и каштанами и взялся за расстегайчик с вязигой. - И, разрази меня гром, в исполнении автора!"<Речь идет о талантливом русском литераторе, авторе знаменитых непристойных стихов, поэм и пьес, Иване - то ли Семеновиче, то ли Степановиче, то ли Ивановиче - Баркове. Все в его жизни тайна - и рождение, и творчество, и смерть. Несмотря на потуги историков, информация, касающаяся поэта-срамословца, туманна, отрывочна и полна противоречий. Известно, что он учился в духовной семинарии, откуда и был изгнан за пьянство и кутежи. Не секрет, что ему покровительствовал Ломоносов и поручал готовить к изданию свои рукописи. Не вызывает сомнений и тот факт, что Барков был отлично образован и замечательные переводы из Горация Флакка - это его рук дело. А вот в остальном... Трудно, ох как нелегко проникнуть за туманную завесу истории.>