Страница:
обычное производство изобразить изданием бестселлера. Судя по конторским
книгам типографов, уже к январю в печать запустили еще 3000 экземпляров. Это
значит, что отчаянной рекламой Миллар добился своего и публика набрасывалась
на книгу, едва ее успевали отпечатать*.
И однако с самого начала "Амелия" разочаровала читателей. До наших дней
держится традиция пренебрежительного отношения к этому роману. Обычно
сожалеют об утрате бурного комического начала, столь характерного для
прежних романов Филдинга. Кроме того, некоторые читатели находили, что
высокопарный образ моралиста доктора Харрисона бледнеет рядом с глубоко
человечным пастором Адамсом. Вместо обаятельного (пусть и неразумного) Тома
Джонса в новом романе героем выведен Бут, который представляется нам в
значительной степени ответственным за собственные несчастья - и еще
причиняет неимоверные страдания своей жене. "Амелия" - это мрачноватый,
однозначный роман, разыгранный в тесных интерьерах городских трущоб, и даже
сценам светской жизни с ее маскарадами и ораториями не хватает воздуха. В
посвящении Аллену Филдинг говорил о своем намерении "восславить добродетель
и изобличить некоторые из самых вызывающих пороков - как общественных, так и
в частной жизни, - которыми нынче поражена наша страна". Не ощущается даже
попытки приглушить реформаторский пыл, которым пронизаны и публицистические
памфлеты Филдинга. Естественно разочарование тех читателей, что наслаждались
шаловливой легкостью и безалаберным гротеском в "Томе Джонсе".
Даже сцены, которые могли бы разворачиваться в комическом ключе, поданы
в "Амелии" с известной проповеднической серьезностью. Хороший пример -
столкновение двух докторов в начале Книги V. Не без причины, вероятно,
именно эта глава опущена в изданиях Мерфи и последующих. Филдинг описывает,
как лечат маленькую дочь Амелии от лихорадки. Одна сторона представлена
самодовольным врачом и аптекарем; врач всецело полагается на справочники и
чудовищный арсенал всяких пузырьков и пробирок, батареями расставленных по
всей комнатке; он рекомендует каждый час принимать порошки и микстуры. Ему
противостоит филдинговский врач - Томпсон, которого "правильные" врачи
держат за шарлатана. Не стоит и говорить, что болезнь удалось преодолеть,
исполнив "неправильные" советы доктора Томпсона: после кровопускания и
"охлаждающих компрессов" девочка в три дня выздоравливает - к неописуемой
радости матери.
Для Филдинга здесь раскрывались широкие возможности; он мог едко
высмеять профессиональные споры врачей. Но врач-соперник и его присный
аптекарь по имени Арсеник* показаны просто неприятными людьми - без
комичности или даже гротеска. Им недостает той абсурдной высокопарности,
какой наделял Филдинг сатирические персонажи в ранних романах. Достаточно
перечесть сцену, где приглашенный Амелией врач просит у Бута позволения
выслушать еще одного врача. "Что вы думаете о докторе Досуэлле?" -
предлагает аптекарь.
"Его, и только его!" - воскликнул врач. "У меня нет возражений против
этого джентльмена, - отозвался Бут, - но моей жене рекомендовали другого
доктора". И он назвал врача, за которым уже послали. "Кого вы помянули,
сэр?" - вскричал врач, выронив перо; Бут повторил имя Томпсона, и
присутствовавший врач выпалил: "Извините меня, сэр, но я не могу с ним
встречаться". - "Почему же, сэр?" - поинтересовался Бут. "Я не стану с ним
встречаться, - повторил доктор. - Как я могу стоять рядом с человеком,
который уверен, что обладает большими познаниями, нежели весь медицинский
колледж, и который намерен отвергнуть целиком столь успешную методу лечения,
от которой еще ни один врач не посмел отклониться?" - "Ей-богу, сэр, -
вступил аптекарь, - я прошу вашего прощения, но вы просто не представляете,
о ком идет речь; ведь он убивает всякого, кто попадает к нему в руки". -
"Это не совсем так, - заявила миссис Эллисон, - я дважды у него лечилась и
все еще жива". - "Вам просто повезло, мадам, - отозвался аптекарь, - у него
помирают все пациенты". - "Ну что вы, - не сдавалась миссис Эллисон, - я
знаю по крайней мере еще дюжину людей, которых он вылечил". - "Весьма
вероятно, мадам, - завопил Арсеник, - но у него все равно все помирают! Да
разве вы не слышали, мадам, про господина?.. Не могу вспомнить его имени,
хотя он был знаменитостью, но вы все понимаете, о ком я говорю". - "В самом
деле, - откликнулась миссис Эллисон, - все должны знать, о ком вы говорите,
ведь и я не слыхивала ни о ком, кроме одного, а тот жил давным-давно".
Какая-то часть прежнего обаяния ушла. Может, Филдинг просто устал и уже
не мог легко посмеяться над дикостью и напыщенным бахвальством влиятельной
корпорации.
"Амелия" открывается сценой в суде, и дальше в романе все пронизано
духом сутяжничества*. Председательствует мистер Трэшер, "торгующий судья"
наихудшего толка. Пестрая вереница человеческого отребья вводится в зал
констеблем, мистером Готобедом, чьи служебные обязанности, видимо, в этом
только и состоят. Выслушивается несколько бедняг, прежде чем сообщают о
"молодом парне, по имени Бут, обвиняемом в избиении сторожа и повреждении
его фонаря". Преступники, как им положено, отправляются в тюрьму, а судья и
констебль устраиваются в ближайшей пивной. Бут оказывается главным героем
романа; его преступление состояло в том, что он пришел на помощь прохожему,
который стал жертвой грабежа. Нападавшие сумели откупиться, а Бут вместе с
пострадавшим предстают перед судьей. Этот эпизод определяет тональность всей
книги. Продажность, бедность, безнаказанность - все это не сходит со страниц
книги. Сам Бут получился у автора беспомощным и не вполне годящимся в герои
романа. При этом Филдинг с немалой отвагой вывел действие своего романа из
сферы любовного ухаживания (литература ее давно освоила) - в область
семейной жизни (что было сразу же отмечено Джоном Клеландом, автором "Фанни
Хилл", в его замечательной рецензии)*. Разочарование читающей публики стало
только больше от того, что Филдинг изобразил Бута явно недостойным его жены
- многострадальной Амелии. Спастись от опасностей лондонской жизни героям
удается благодаря неожиданному наследству (вплоть до финала книги его
мошеннически утаивали от Амелии). Герои могут выехать из столицы, которая
представляется им сплошным тюремным кошмаром. Доставшийся им дом находится,
очевидно, в Уилтшире, и автор сообщает, что Бут готов затвориться в нем
навеки: "Он отправился в Лондон, чтабы заплатить все долги, и, пробыв там
всего два дня, вернулся домой, откуда уже никогда не отъезжал дальше, чем на
тридцать миль".
Все это звучит довольно неубедительно в применении к вымышленному герою
Билли Буту. И выглядит иначе, если взглянуть на дело с позиции самого
Филдинга: ведь счастливая развязка круто поворачивает действие в таком
направлении, которое полностью противоречит биографии самого автора. Вовсе
не трудно прочесть финал как своего рода исполнение заветных желаний. Только
не надо думать, что роман носил автобиографический характер, как тогда
утверждали многие. Леди Мэри Уортли Монтегю, например, писала дочери: "Г.
Филдинг дал точные портреты своей первой жены и себя в образах миссис и
мистера Бут (если закрыть глаза на комплименты самому себе), и я убеждена,
что некоторые из описанных событий произошли на самом деле. Удивляюсь
только, как он не заметил, что оба - и Том Джонс и Бут - просто жалкие
негодяи". И Сэмюэл Ричардсон был уверен, что знает реальную подоплеку:
"Герой последнего романа Филдинга - это он сам; Амелия - его первая жена во
всем, и даже нос у нее поврежден. Скандалы Бута, ссоры, тюрьмы, игорные дома
- все это автор знает по собственному опыту. Как я уже говорил... он выдумал
мало или вовсе ничего; и вы с изумлением заметите, что несколько раз в
"Амелии" он пытается изобразить себя хорошим человеком - и не умеет это
сделать и даже его гений - площадной юмор - покидает его".
Утверждение второго критика несколько теряет свою ценность, поскольку
Ричардсон (в том же самом письме к одной из своих почитательниц) признается,
что прочел лишь первый томик, то есть четверть романа. По поводу же первого
письма следует припомнить, что леди Мэри не видела своего двоюродного брата
последние пятнадцать лет его жизни: она пробыла за границей половину тех
лет, что он был женат на Шарлотте.
Справедливо замечено, что действие романа сосредоточено главным образом
в приходе святого Мартина-на-полях, столь хорошо знакомом автору. Одно за
другим совершаются важные события, едва семейство Бута поселяется на
Спринг-Гарденз у бесцеремонной миссис Эллисон, а мы знаем: на той же улице
жили Филдинги, когда Генри разрывался между адвокатурой и литературой. И тем
не менее роман никоим образом не сводился к простому описанию реальных
фактов филдинговской жизни; многие детали никак не впишутся, если мы будем
трактовать книгу как беллетризованную автобиографию. Да и Бут, офицер на
половинном жалованье, не может быть двойником Филдинга, который сознательно
отверг военную карьеру, не пошел по стопам отца. Характер героя напоминает
автора лишь недостатками, которые Филдинг совершенно явно преувеличил. Даже
поклонники были на него в претензии: зачем он сделал Бута столь слабым в
моральном отношении? Высокоученая Кэтрин Толбот рассчитывала, что книгу ей
прочтет вслух епископ Глостерский, но простуда лишила епископа голоса;
правда, приятельница Толбот, Элизабет Картер, утверждала, что простуда была
лишь предлогом, чтобы уклониться от принятых обязательств. И мисс Толбот
пришлось читать "Амелию" самой, и она получила огромное удовольствие, не
удержавшись, впрочем, от упрека, который вслед за ней повторит большинство
читателей: "Какая прекрасная жена Амелия, только зачем она вышла замуж за
Бута?"
Итак, "Амелию" встретило глухое неодобрение. Филдинг недоумевал. Но у
него было слишком много срочных забот, чтобы предаваться угрюмым
размышлениям. (Да и 800 фунтов неплохо утешали.) На Боу-стрит ждали его
решения заурядные человеческие драмы. Кросс рассказывает об одной:
"Как-то утром, поражая его, перед Филдингом предстали Мэри и Джейн
Маккалох, обвиненные в избиении Элизабет Маккалох, причем все три притязали
на одного и того же мужчину в качестве его жены. Поскольку брачного
свидетельства не было ни у одной, Филдинг решил, что прав на мужчину больше
у Элизабет, поскольку она первой с ним познакомилась. Две другие женщины
согласились с этим, избежав, таким образом, отправки в исправительный дом
Брайдуэлл". Замените мужчину яблоком - и вы получите знаменитый суд Париса.
Решение Филдинга отражает его трезвый здравый ум, в котором он скорее
нуждался для работы, чем в мудреных тонкостях юриспруденции (его критики
обычно не придают этому значения).
Он участвовал в благотворительности, будучи попечителем соседней
больницы, организовывал сбор средств в помощь нуждающимся - например, в
пользу пекаря, У которого дотла сгорел дом. В своем "Ковент-гарденском
журнале" Филдинг регулярно призывал потерпевших от воров и грабителей
обращаться с жалобами на Боу-стрит, дабы судья мог сразу же начать
расследование. По сведениям Артура Мерфи, в ту пору доход Филдинга составлял
400-500 фунтов в год - это не бедность, но и далеко не справедливое
вознаграждение за его хлопотную и ответственную работу. Считалось само собой
разумеющимся, что большую часть своих доходов судейские получают взятками.
Сам Филдинг рассказывает в "Путешествии в Лиссабон", что один его
предшественник похвалялся, "будто на судейском месте выколачивал по тысяче
фунтов за год"; автор, правда, добавляет, что это подвиг даже для
недюжинного проходимца.
Из многих попыток Филдинга утвердиться в периодике самая известная -
его "Ковент-гарденский журнал". В этой газете он следовал прежним своим
образцам, только реже стал обращаться к текущей политике. О выходе новой
газеты пресса объявила еще в ноябре 1751 года, но первый номер вышел только
4 января. Полгода газета выходила дважды в неделю, по вторникам и субботам;
потом Филдинг перешел на форму еженедельника и до 25 ноября 1752 года
выпускал газету только по субботам. Полный комплект составил семьдесят два
выпуска, по цене три пенса за номер. Считается, что у Филдинга в этом
предприятии был сотрудник: газетная хроника, по традиции снабженная
ироническим комментарием, поражает своей осведомленностью. Часто утверждали,
будто этим помощником был наш старый приятель Уильям Янг, прототип пастора
Адамса. Это похоже на правду, но нам не известно никаких тому доказательств.
Судебная информация поставлялась, очевидно, клерком с Боу-стрит Джошуа
Брогденом. В последнее время биографы Филдинга выдвинули предположение, что
третьим сотрудником мог быть молодой и честолюбивый ирландский журналист
Артур Мерфи, но это, по-моему, неверно. Будь это так, Мерфи не преминул бы
этим похвастаться в своей биографии Филдинга, которую он выпустил в 1762
году.
"Ковент-гарденский журнал" появился на свет при обстоятельствах, не
лишенных интереса. То было время, когда "Всеобщая контора услуг" стала
испытывать' трудности с рекламой. Дело обстояло тем более серьезно, что (об
этом я уже говорил) у Филдингов появились соперники - прежде всего
"Общественная контора услуг" подле рынка Ковент-гарден, грозившая
перехватить у Филдингов значительную часть сделок. Основателем конкурирующей
фирмы был молодой человек по фамилии Д'Аллюин, который некоторое время
проработал клерком во "Всеобщей конторе услуг". Сам Д'Аллюин настаивал на
том, что не было нужды красть коммерческие секреты во "Всеобщей", поскольку
ее хозяева вели дело совершенно бездарно, но братья Филдинги (их легко
понять) придерживались обратного мнения. "Ковент-гарденский журнал" был
задуман прежде всего и в первую очередь как рекламный орган их конторы.
Через некоторое время конкурент откликнулся изданием своей газеты -
"Друри-лейнский журнал". Редактором ее стал Боннел Торнтон, молодой и
талантливый университетский острослов, водивший дружбу с эксцентричным
кембриджским поэтом Кристофером Смартом. Торнтрн показал себя способным
автором, и конкуренция с ним вдохновила Филдинга на прекрасные журналистские
выдумки.
На сей раз Филдинг, никогда не жаловавшийся на недостаток воображения,
избрал себе образ "сэра Александра Дрокансера, рыцаря и блюстителя нравов
Великобритании" (Дрокансер - это герой бурлеска "Репетиция", которому
Филдинг подражал в "Мальчике-с-пальчик"). Обладатель этого имени - забияка,
для него нет ничего святого; что ж, Филдинг достиг такого возраста, когда
уже нет охоты скрывать свои предубеждения. И с замечательной уверенностью в
своей правоте он пародировал, благословлял и исправлял вкусы света. Уже в
"Якобитском журнале" было довольно много материалов, посвященных театру:
хвалили Гаррика и актера Билли Миллза, поругивали Джона Рима и мима Сэмюэла
Фута. В новом же издании Филдинг, как ни в каком другом своем "журнале",
отвел много места литературной критике'. Он снова и снова обращался к теме
остроумия и юмора, стараясь выстроить свою теорию комедии, которая позволила
бы размежевать этот жанр и бездумные развлекательные зрелища. Не стоит
воображать дело так, будто Филдинг писал для некоей академической аудитории.
Он скоро стал сводить личные счеты - и не только с Торнтоном, но также с
шарлатаном по имени "сэр Джон Хилл" и с романистом Табайасом Смоллеттом
(пару раз он даже задел Колли Сиббера, безвредного восьмидесятилетнего
старца).
Хилл был неразборчивым автором, который добился известности, будучи
аптекарем в Ковент-Гардене и нападая в печати решительно на всех: на Смарта,
Гаррика, Королевское общество, теперь - на Филдинга*. Под псевдонимом
"Инспектор" он вел специальную колонку в газете, и Филдинг величал его
атаманом граб-стритского сброда и "Его низостью, князем Биллингсгейта"
{Рыбный рынок в Лондоне.}. В будущем он получит шведский "Орден Ваза", а в
1752 году он наемный писака, и маститый Филдинг не стесняется награждать его
мерзейшими эпитетами.
Смоллетт же убедил себя, будто Филдинг для своих романов украл из его
первенца, "Родрика Рэндома" (1748), самые счастливые мысли. Невозможно даже
вообразить, чтобы за несколько месяцев, прошедших после издания "Родрика
Рэндома", Филдинг сумел досконально переработать "Тома Джонса", введя в него
образ Партриджа; а ведь Смоллетт прямо утверждал, что Партридж списан со
Стрэпа, слуги Рэндома. Нам не с руки сейчас подробно разбирать все
литературные склоки в тогдашнем Лондоне, так или иначе затрагивавшие
Филдинга, Смоллетта и Хилла. Достаточно сказать, что сатирический памфлет о
"Хабакуке Хилдинге, судье, коммерсанте и бродячем торговце", поступивший в
книжные лавки в январе 1752 года, общим мнением приписывался Смоллетту.
Теперь эта атрибуция вызывает сомнения. Филдинг воздержался от ответа - и не
потому, что сомневался в авторстве Смоллетта, но просто не желал привлекать
внимание к "Хабакуку Хилдингу", где наносится пара чувствительных ударов и
по нему самому, и по Джорджу Литлтону. Войну с авторами Граб-стрита вел
Дрокансер в своей озорной колонке, и Филдинг снова показал, что умеет, не
моргнув глазом, смешать противника с грязью. Для писателя-августинца
излишняя чувствительность и самолюбие были неподходящими чертами характера*.
Издание доживало последние дни, когда вдруг заварилась театральная
склока. Прежние партнеры, Гаррик и Маклин, рассорились - и вспыхнула война
между театрами "Друри-Лейн" и "Ковент-Гарден". В апреле Маклин поставил
комедию под названием "Пасквин превратился в Дрокансера". Название вроде бы
предполагает сатиру ни Филдинга, но это не так. Скорее, пьеса критиковала
столичные моды в духе обличении сэра Александра Дрокансера. Пьеса
провалилась, и вскоре Маклин ушел на покой. Тотчас вспыхнула театральная
война между Гарриком и Джоном Ричем. В театре "Друри-Лейн" талантливый актер
Генри Вудвард хлестко высмеял канатоходцев и пантомиму в театре Рича.
Враждебные действия достигли такой остроты, что 9 ноября в "Друри-Лейн"
какие-то люди попытались сорвать спектакль и завязалась невиданная
потасовка. Поговаривали о близкой дуэли. История попала в газеты, и Вудварду
пришлось под присягой давать показания судье Филдингу о своем участии в
скандале. Через несколько дней, в предпоследнем выпуске "Ковент-гарденского
журнала", появилось забавное описание этой драматической истории. Доктор
Джон Хилл, разумеется, высказал свое мнение, выступив на стороне
Ковент-гарденской труппы. Это позволило Филдингу в один клубок связать свою
тяжбу с Граб-стрит - и великую театральную войну. Через неделю ровно судья
напал на "Джона Хилла, докт., чл. стол, общества и т. д.; он же:
Хилл-аптекарь, Джек-собиратель трав, Джек-игрок, Хилли-таблетка,
Хилли-дурак, Джек-бахвал, Джек-пугало всей Великобритании". На этом Филдинг
закрыл свое издание. С журналистикой было покончено.
Два небольших события относятся к тому же году. Первое связано с
изданием серии репортажей о знаменитых убийствах под названием "Примеры
посредничества Провидения в поимке и наказании убийц". Смысл статей
совершенно ясен: убийство само себя раскроет. По форме сборник приближается
к тем компиляциям XVII века, что демонстрировали пути провидения в делах
человеческих, - жанр, наложивший отпечаток на "Робинзона Крузо"*. Брошюра
стоила один шиллинг, но особого распространения не получила. Дошли сведения,
что некий армейский полковник закупил экземпляры для своих подчиненных;
Филдинг раздавал брошюру обвиняемым, доставленным к нему на Боу-стрит.
Буквально вымаливал брошюру молодой человек, отправленный Филдингом в
Ньюгейт: он перерезал горло собственной жене. Похоже, его раскаяние
запоздало.
Другим событием был план издания в переводе всего Лукиана, неизменно
самого любимого филдинговского автора из древних. Легко догадаться, что ему
необходима была помощь достойного знатока античности мистера Уильяма Янга. В
какое бы предприятие они ни пускались вместе, удачи им не было, и на этот
раз их начинание заглохло, не успев расцвести. Панегирик Лукиану появился в
пятьдесят втором выпуске "Ковент-гарденского журнала", где он называется
"отцом истинного юмора", а его даровитый ученик Свифт - "досягающим
образца". "Непревзойденная гениальность", которой был одарен Лукиан,
счастливо сочеталась с огромным количеством сатирического материала,
попавшегося ему на жизненном пути. Филдинг даже признает, что и сам
"подражал в стиле великому автору" (Лукиану). В статье столько восторга и
преклонения перед греческим писателем, что остается лишь пожалеть о
незавершенности этого филдинговского предприятия.
Итак, четыре переполненных событиями года прошли с того момента, как
Филдинг стал судьей. В этот период он смог написать большой роман, издать
блистательную газету и несколько значительных сочинений по общественным
вопросам. Но времени ему оставалось совсем мало.
Глава VII
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ (1753-1754)
Филдинг вырос в деревне, и закат своей жизни - увы, слишком ранний - он
встретил тоже в сельском уголке, неподалеку от Лондона. Летом 1752 года он
купил ферму Фордхук по эксбриджской дороге; дом стоял в северной ее части,
между Илингом и Эктоном. В середине XVIII века западная городская черта
проходила через Гайд-Парк-Корнер. Здесь стояла гостиница "Геркулесовы
столпы" (само название наводит на мысль о городской заставе). Гостиницу
хорошо знали приезжие из Западных графств, прекрасно знал ее и Филдинг, в
чем можно убедиться, раскрыв главу II в 16-й книге "Тома Джонса". Миновав
внушительный портик гостиницы либо покинув ее гостеприимную сень,
путешественник через Найтсбриджскую заставу выезжал в пригороды - Бромптон,
Кенсингтон. За Хаммерсмитом и Чизиком, собственно, и начинались благодатные
места. "От лондонской вони и дыма, - писал Филдинг, - здесь есть хорошее
средство - удаленность, что, впрочем, не спасает Кенсингтон, открытый всем
восточным ветрам".
Здесь, в каких-то восьми милях от Боу-стрит, Филдинг мог, сменив
обстановку, расслабиться. Дом стоил ему 70 фунтов в год, при доме участок,
но не с его здоровьем было изображать из себя джентльмена-фермера*. К
счастью, неподалеку жили друзья. Тремя годами ранее в Чизике, поближе к
реке, в красном кирпичном доме поселился Уильям Хогарт. Если дом Филдинга не
сохранился, то жилище художника существует поныне и даже дало название
развязке на Чизикском шоссе. Совсем рядом с Филдингом обосновался его старый
коллега по "Бойцу" Джеймс Ральф. Ему пришлось пережить несколько
неблагоприятных лет, и теперь он пытался сохранить покровительство герцога
Бедфордского и Бабба Додинттона, примкнувших к оппозиции после смерти
Фредерика, принца Уэльского, в 1751 году. Ральф жил в Ганнерсбери, что было
досягаемо даже для Филдинга, который все больше зависел от портшеза с
носильщиками. Додингтон же выстроил себе в Хаммерсмите на берегу виллу, где
Филдинг иногда останавливался по пути в город. Из дневника Додингтона
Известно, что в 1752 году Филдинг несколько раз обедал у своего прежнего
покровителя, однажды в обществе Томпсона, домашнего лекаря семьи Бабба.
Наиболее отдаленным из круга еще доступных ему друзей оказался Дэвид Гаррик,
в январе 1754 гюда переехавший в свой Хэмптонский дом; однако для бесед на
театральные темы времени уже не было.
Теперь уже всем было ясно, что предписания доктора Томпсона не принесли
никакого улучшения. Похвалы, коих этот почтенный джентльмен удостоился в
"Амелии", расточались все реже. По соображениям творческим или медицинским -
бог весть, но во втором издании романа панегирика Томпсону не оказалось*.
Все больше полагается Филдинг на королевского хирурга Джона Рэнби, который в
свое время тоже обоснуется в Фордхуке. Не брезговал Филдинг и рекомендациями
рядовых эскулапов и в конце 1752 года начал принимать патентованное
"лекарство герцога Портлендского", составленное из мелко растертых корешков.
Регулярное лечение позволило ему продолжать работу в суде, однако он не
тешил себя иллюзиями о полном исцелении. Грустное свидетельство тому -
собственное признание об оставшемся ему "кратком отрезке жизни" в
"Предложении о мерах по действительному обеспечению бедняков", вышедшем в
январе 1753 года.
Это "Предложение" было подано премьер-министру Генри Пеламу в ноябре
предыдущего года. Теперь это была напечатанная у Эндрю Миллара брошюра на 90
страницах, с посвящением Пеламу. Здесь критикуются меры, предпринимаемые в
борьбе с бедностью, делаются конструктивные предложения по оздоровлению
общества. Показывая нищету и убожество жизни отверженных в Лондоне, Филдинг
в отличие от викторианских писателей не увлекается нагнетанием подробностей,
зато он ясно и недвусмысленно раскрывает пагубную силу общественных условий,
в которых находятся жители беднейших районов города.
Прежде Филдингу казалось, что главной причиной страданий, которые он
постоянно видел, было дурное отправление правосудия. Теперь же он пришел к
выводу об изначальной порочности законов о бедняках. Единственный выход из
книгам типографов, уже к январю в печать запустили еще 3000 экземпляров. Это
значит, что отчаянной рекламой Миллар добился своего и публика набрасывалась
на книгу, едва ее успевали отпечатать*.
И однако с самого начала "Амелия" разочаровала читателей. До наших дней
держится традиция пренебрежительного отношения к этому роману. Обычно
сожалеют об утрате бурного комического начала, столь характерного для
прежних романов Филдинга. Кроме того, некоторые читатели находили, что
высокопарный образ моралиста доктора Харрисона бледнеет рядом с глубоко
человечным пастором Адамсом. Вместо обаятельного (пусть и неразумного) Тома
Джонса в новом романе героем выведен Бут, который представляется нам в
значительной степени ответственным за собственные несчастья - и еще
причиняет неимоверные страдания своей жене. "Амелия" - это мрачноватый,
однозначный роман, разыгранный в тесных интерьерах городских трущоб, и даже
сценам светской жизни с ее маскарадами и ораториями не хватает воздуха. В
посвящении Аллену Филдинг говорил о своем намерении "восславить добродетель
и изобличить некоторые из самых вызывающих пороков - как общественных, так и
в частной жизни, - которыми нынче поражена наша страна". Не ощущается даже
попытки приглушить реформаторский пыл, которым пронизаны и публицистические
памфлеты Филдинга. Естественно разочарование тех читателей, что наслаждались
шаловливой легкостью и безалаберным гротеском в "Томе Джонсе".
Даже сцены, которые могли бы разворачиваться в комическом ключе, поданы
в "Амелии" с известной проповеднической серьезностью. Хороший пример -
столкновение двух докторов в начале Книги V. Не без причины, вероятно,
именно эта глава опущена в изданиях Мерфи и последующих. Филдинг описывает,
как лечат маленькую дочь Амелии от лихорадки. Одна сторона представлена
самодовольным врачом и аптекарем; врач всецело полагается на справочники и
чудовищный арсенал всяких пузырьков и пробирок, батареями расставленных по
всей комнатке; он рекомендует каждый час принимать порошки и микстуры. Ему
противостоит филдинговский врач - Томпсон, которого "правильные" врачи
держат за шарлатана. Не стоит и говорить, что болезнь удалось преодолеть,
исполнив "неправильные" советы доктора Томпсона: после кровопускания и
"охлаждающих компрессов" девочка в три дня выздоравливает - к неописуемой
радости матери.
Для Филдинга здесь раскрывались широкие возможности; он мог едко
высмеять профессиональные споры врачей. Но врач-соперник и его присный
аптекарь по имени Арсеник* показаны просто неприятными людьми - без
комичности или даже гротеска. Им недостает той абсурдной высокопарности,
какой наделял Филдинг сатирические персонажи в ранних романах. Достаточно
перечесть сцену, где приглашенный Амелией врач просит у Бута позволения
выслушать еще одного врача. "Что вы думаете о докторе Досуэлле?" -
предлагает аптекарь.
"Его, и только его!" - воскликнул врач. "У меня нет возражений против
этого джентльмена, - отозвался Бут, - но моей жене рекомендовали другого
доктора". И он назвал врача, за которым уже послали. "Кого вы помянули,
сэр?" - вскричал врач, выронив перо; Бут повторил имя Томпсона, и
присутствовавший врач выпалил: "Извините меня, сэр, но я не могу с ним
встречаться". - "Почему же, сэр?" - поинтересовался Бут. "Я не стану с ним
встречаться, - повторил доктор. - Как я могу стоять рядом с человеком,
который уверен, что обладает большими познаниями, нежели весь медицинский
колледж, и который намерен отвергнуть целиком столь успешную методу лечения,
от которой еще ни один врач не посмел отклониться?" - "Ей-богу, сэр, -
вступил аптекарь, - я прошу вашего прощения, но вы просто не представляете,
о ком идет речь; ведь он убивает всякого, кто попадает к нему в руки". -
"Это не совсем так, - заявила миссис Эллисон, - я дважды у него лечилась и
все еще жива". - "Вам просто повезло, мадам, - отозвался аптекарь, - у него
помирают все пациенты". - "Ну что вы, - не сдавалась миссис Эллисон, - я
знаю по крайней мере еще дюжину людей, которых он вылечил". - "Весьма
вероятно, мадам, - завопил Арсеник, - но у него все равно все помирают! Да
разве вы не слышали, мадам, про господина?.. Не могу вспомнить его имени,
хотя он был знаменитостью, но вы все понимаете, о ком я говорю". - "В самом
деле, - откликнулась миссис Эллисон, - все должны знать, о ком вы говорите,
ведь и я не слыхивала ни о ком, кроме одного, а тот жил давным-давно".
Какая-то часть прежнего обаяния ушла. Может, Филдинг просто устал и уже
не мог легко посмеяться над дикостью и напыщенным бахвальством влиятельной
корпорации.
"Амелия" открывается сценой в суде, и дальше в романе все пронизано
духом сутяжничества*. Председательствует мистер Трэшер, "торгующий судья"
наихудшего толка. Пестрая вереница человеческого отребья вводится в зал
констеблем, мистером Готобедом, чьи служебные обязанности, видимо, в этом
только и состоят. Выслушивается несколько бедняг, прежде чем сообщают о
"молодом парне, по имени Бут, обвиняемом в избиении сторожа и повреждении
его фонаря". Преступники, как им положено, отправляются в тюрьму, а судья и
констебль устраиваются в ближайшей пивной. Бут оказывается главным героем
романа; его преступление состояло в том, что он пришел на помощь прохожему,
который стал жертвой грабежа. Нападавшие сумели откупиться, а Бут вместе с
пострадавшим предстают перед судьей. Этот эпизод определяет тональность всей
книги. Продажность, бедность, безнаказанность - все это не сходит со страниц
книги. Сам Бут получился у автора беспомощным и не вполне годящимся в герои
романа. При этом Филдинг с немалой отвагой вывел действие своего романа из
сферы любовного ухаживания (литература ее давно освоила) - в область
семейной жизни (что было сразу же отмечено Джоном Клеландом, автором "Фанни
Хилл", в его замечательной рецензии)*. Разочарование читающей публики стало
только больше от того, что Филдинг изобразил Бута явно недостойным его жены
- многострадальной Амелии. Спастись от опасностей лондонской жизни героям
удается благодаря неожиданному наследству (вплоть до финала книги его
мошеннически утаивали от Амелии). Герои могут выехать из столицы, которая
представляется им сплошным тюремным кошмаром. Доставшийся им дом находится,
очевидно, в Уилтшире, и автор сообщает, что Бут готов затвориться в нем
навеки: "Он отправился в Лондон, чтабы заплатить все долги, и, пробыв там
всего два дня, вернулся домой, откуда уже никогда не отъезжал дальше, чем на
тридцать миль".
Все это звучит довольно неубедительно в применении к вымышленному герою
Билли Буту. И выглядит иначе, если взглянуть на дело с позиции самого
Филдинга: ведь счастливая развязка круто поворачивает действие в таком
направлении, которое полностью противоречит биографии самого автора. Вовсе
не трудно прочесть финал как своего рода исполнение заветных желаний. Только
не надо думать, что роман носил автобиографический характер, как тогда
утверждали многие. Леди Мэри Уортли Монтегю, например, писала дочери: "Г.
Филдинг дал точные портреты своей первой жены и себя в образах миссис и
мистера Бут (если закрыть глаза на комплименты самому себе), и я убеждена,
что некоторые из описанных событий произошли на самом деле. Удивляюсь
только, как он не заметил, что оба - и Том Джонс и Бут - просто жалкие
негодяи". И Сэмюэл Ричардсон был уверен, что знает реальную подоплеку:
"Герой последнего романа Филдинга - это он сам; Амелия - его первая жена во
всем, и даже нос у нее поврежден. Скандалы Бута, ссоры, тюрьмы, игорные дома
- все это автор знает по собственному опыту. Как я уже говорил... он выдумал
мало или вовсе ничего; и вы с изумлением заметите, что несколько раз в
"Амелии" он пытается изобразить себя хорошим человеком - и не умеет это
сделать и даже его гений - площадной юмор - покидает его".
Утверждение второго критика несколько теряет свою ценность, поскольку
Ричардсон (в том же самом письме к одной из своих почитательниц) признается,
что прочел лишь первый томик, то есть четверть романа. По поводу же первого
письма следует припомнить, что леди Мэри не видела своего двоюродного брата
последние пятнадцать лет его жизни: она пробыла за границей половину тех
лет, что он был женат на Шарлотте.
Справедливо замечено, что действие романа сосредоточено главным образом
в приходе святого Мартина-на-полях, столь хорошо знакомом автору. Одно за
другим совершаются важные события, едва семейство Бута поселяется на
Спринг-Гарденз у бесцеремонной миссис Эллисон, а мы знаем: на той же улице
жили Филдинги, когда Генри разрывался между адвокатурой и литературой. И тем
не менее роман никоим образом не сводился к простому описанию реальных
фактов филдинговской жизни; многие детали никак не впишутся, если мы будем
трактовать книгу как беллетризованную автобиографию. Да и Бут, офицер на
половинном жалованье, не может быть двойником Филдинга, который сознательно
отверг военную карьеру, не пошел по стопам отца. Характер героя напоминает
автора лишь недостатками, которые Филдинг совершенно явно преувеличил. Даже
поклонники были на него в претензии: зачем он сделал Бута столь слабым в
моральном отношении? Высокоученая Кэтрин Толбот рассчитывала, что книгу ей
прочтет вслух епископ Глостерский, но простуда лишила епископа голоса;
правда, приятельница Толбот, Элизабет Картер, утверждала, что простуда была
лишь предлогом, чтобы уклониться от принятых обязательств. И мисс Толбот
пришлось читать "Амелию" самой, и она получила огромное удовольствие, не
удержавшись, впрочем, от упрека, который вслед за ней повторит большинство
читателей: "Какая прекрасная жена Амелия, только зачем она вышла замуж за
Бута?"
Итак, "Амелию" встретило глухое неодобрение. Филдинг недоумевал. Но у
него было слишком много срочных забот, чтобы предаваться угрюмым
размышлениям. (Да и 800 фунтов неплохо утешали.) На Боу-стрит ждали его
решения заурядные человеческие драмы. Кросс рассказывает об одной:
"Как-то утром, поражая его, перед Филдингом предстали Мэри и Джейн
Маккалох, обвиненные в избиении Элизабет Маккалох, причем все три притязали
на одного и того же мужчину в качестве его жены. Поскольку брачного
свидетельства не было ни у одной, Филдинг решил, что прав на мужчину больше
у Элизабет, поскольку она первой с ним познакомилась. Две другие женщины
согласились с этим, избежав, таким образом, отправки в исправительный дом
Брайдуэлл". Замените мужчину яблоком - и вы получите знаменитый суд Париса.
Решение Филдинга отражает его трезвый здравый ум, в котором он скорее
нуждался для работы, чем в мудреных тонкостях юриспруденции (его критики
обычно не придают этому значения).
Он участвовал в благотворительности, будучи попечителем соседней
больницы, организовывал сбор средств в помощь нуждающимся - например, в
пользу пекаря, У которого дотла сгорел дом. В своем "Ковент-гарденском
журнале" Филдинг регулярно призывал потерпевших от воров и грабителей
обращаться с жалобами на Боу-стрит, дабы судья мог сразу же начать
расследование. По сведениям Артура Мерфи, в ту пору доход Филдинга составлял
400-500 фунтов в год - это не бедность, но и далеко не справедливое
вознаграждение за его хлопотную и ответственную работу. Считалось само собой
разумеющимся, что большую часть своих доходов судейские получают взятками.
Сам Филдинг рассказывает в "Путешествии в Лиссабон", что один его
предшественник похвалялся, "будто на судейском месте выколачивал по тысяче
фунтов за год"; автор, правда, добавляет, что это подвиг даже для
недюжинного проходимца.
Из многих попыток Филдинга утвердиться в периодике самая известная -
его "Ковент-гарденский журнал". В этой газете он следовал прежним своим
образцам, только реже стал обращаться к текущей политике. О выходе новой
газеты пресса объявила еще в ноябре 1751 года, но первый номер вышел только
4 января. Полгода газета выходила дважды в неделю, по вторникам и субботам;
потом Филдинг перешел на форму еженедельника и до 25 ноября 1752 года
выпускал газету только по субботам. Полный комплект составил семьдесят два
выпуска, по цене три пенса за номер. Считается, что у Филдинга в этом
предприятии был сотрудник: газетная хроника, по традиции снабженная
ироническим комментарием, поражает своей осведомленностью. Часто утверждали,
будто этим помощником был наш старый приятель Уильям Янг, прототип пастора
Адамса. Это похоже на правду, но нам не известно никаких тому доказательств.
Судебная информация поставлялась, очевидно, клерком с Боу-стрит Джошуа
Брогденом. В последнее время биографы Филдинга выдвинули предположение, что
третьим сотрудником мог быть молодой и честолюбивый ирландский журналист
Артур Мерфи, но это, по-моему, неверно. Будь это так, Мерфи не преминул бы
этим похвастаться в своей биографии Филдинга, которую он выпустил в 1762
году.
"Ковент-гарденский журнал" появился на свет при обстоятельствах, не
лишенных интереса. То было время, когда "Всеобщая контора услуг" стала
испытывать' трудности с рекламой. Дело обстояло тем более серьезно, что (об
этом я уже говорил) у Филдингов появились соперники - прежде всего
"Общественная контора услуг" подле рынка Ковент-гарден, грозившая
перехватить у Филдингов значительную часть сделок. Основателем конкурирующей
фирмы был молодой человек по фамилии Д'Аллюин, который некоторое время
проработал клерком во "Всеобщей конторе услуг". Сам Д'Аллюин настаивал на
том, что не было нужды красть коммерческие секреты во "Всеобщей", поскольку
ее хозяева вели дело совершенно бездарно, но братья Филдинги (их легко
понять) придерживались обратного мнения. "Ковент-гарденский журнал" был
задуман прежде всего и в первую очередь как рекламный орган их конторы.
Через некоторое время конкурент откликнулся изданием своей газеты -
"Друри-лейнский журнал". Редактором ее стал Боннел Торнтон, молодой и
талантливый университетский острослов, водивший дружбу с эксцентричным
кембриджским поэтом Кристофером Смартом. Торнтрн показал себя способным
автором, и конкуренция с ним вдохновила Филдинга на прекрасные журналистские
выдумки.
На сей раз Филдинг, никогда не жаловавшийся на недостаток воображения,
избрал себе образ "сэра Александра Дрокансера, рыцаря и блюстителя нравов
Великобритании" (Дрокансер - это герой бурлеска "Репетиция", которому
Филдинг подражал в "Мальчике-с-пальчик"). Обладатель этого имени - забияка,
для него нет ничего святого; что ж, Филдинг достиг такого возраста, когда
уже нет охоты скрывать свои предубеждения. И с замечательной уверенностью в
своей правоте он пародировал, благословлял и исправлял вкусы света. Уже в
"Якобитском журнале" было довольно много материалов, посвященных театру:
хвалили Гаррика и актера Билли Миллза, поругивали Джона Рима и мима Сэмюэла
Фута. В новом же издании Филдинг, как ни в каком другом своем "журнале",
отвел много места литературной критике'. Он снова и снова обращался к теме
остроумия и юмора, стараясь выстроить свою теорию комедии, которая позволила
бы размежевать этот жанр и бездумные развлекательные зрелища. Не стоит
воображать дело так, будто Филдинг писал для некоей академической аудитории.
Он скоро стал сводить личные счеты - и не только с Торнтоном, но также с
шарлатаном по имени "сэр Джон Хилл" и с романистом Табайасом Смоллеттом
(пару раз он даже задел Колли Сиббера, безвредного восьмидесятилетнего
старца).
Хилл был неразборчивым автором, который добился известности, будучи
аптекарем в Ковент-Гардене и нападая в печати решительно на всех: на Смарта,
Гаррика, Королевское общество, теперь - на Филдинга*. Под псевдонимом
"Инспектор" он вел специальную колонку в газете, и Филдинг величал его
атаманом граб-стритского сброда и "Его низостью, князем Биллингсгейта"
{Рыбный рынок в Лондоне.}. В будущем он получит шведский "Орден Ваза", а в
1752 году он наемный писака, и маститый Филдинг не стесняется награждать его
мерзейшими эпитетами.
Смоллетт же убедил себя, будто Филдинг для своих романов украл из его
первенца, "Родрика Рэндома" (1748), самые счастливые мысли. Невозможно даже
вообразить, чтобы за несколько месяцев, прошедших после издания "Родрика
Рэндома", Филдинг сумел досконально переработать "Тома Джонса", введя в него
образ Партриджа; а ведь Смоллетт прямо утверждал, что Партридж списан со
Стрэпа, слуги Рэндома. Нам не с руки сейчас подробно разбирать все
литературные склоки в тогдашнем Лондоне, так или иначе затрагивавшие
Филдинга, Смоллетта и Хилла. Достаточно сказать, что сатирический памфлет о
"Хабакуке Хилдинге, судье, коммерсанте и бродячем торговце", поступивший в
книжные лавки в январе 1752 года, общим мнением приписывался Смоллетту.
Теперь эта атрибуция вызывает сомнения. Филдинг воздержался от ответа - и не
потому, что сомневался в авторстве Смоллетта, но просто не желал привлекать
внимание к "Хабакуку Хилдингу", где наносится пара чувствительных ударов и
по нему самому, и по Джорджу Литлтону. Войну с авторами Граб-стрита вел
Дрокансер в своей озорной колонке, и Филдинг снова показал, что умеет, не
моргнув глазом, смешать противника с грязью. Для писателя-августинца
излишняя чувствительность и самолюбие были неподходящими чертами характера*.
Издание доживало последние дни, когда вдруг заварилась театральная
склока. Прежние партнеры, Гаррик и Маклин, рассорились - и вспыхнула война
между театрами "Друри-Лейн" и "Ковент-Гарден". В апреле Маклин поставил
комедию под названием "Пасквин превратился в Дрокансера". Название вроде бы
предполагает сатиру ни Филдинга, но это не так. Скорее, пьеса критиковала
столичные моды в духе обличении сэра Александра Дрокансера. Пьеса
провалилась, и вскоре Маклин ушел на покой. Тотчас вспыхнула театральная
война между Гарриком и Джоном Ричем. В театре "Друри-Лейн" талантливый актер
Генри Вудвард хлестко высмеял канатоходцев и пантомиму в театре Рича.
Враждебные действия достигли такой остроты, что 9 ноября в "Друри-Лейн"
какие-то люди попытались сорвать спектакль и завязалась невиданная
потасовка. Поговаривали о близкой дуэли. История попала в газеты, и Вудварду
пришлось под присягой давать показания судье Филдингу о своем участии в
скандале. Через несколько дней, в предпоследнем выпуске "Ковент-гарденского
журнала", появилось забавное описание этой драматической истории. Доктор
Джон Хилл, разумеется, высказал свое мнение, выступив на стороне
Ковент-гарденской труппы. Это позволило Филдингу в один клубок связать свою
тяжбу с Граб-стрит - и великую театральную войну. Через неделю ровно судья
напал на "Джона Хилла, докт., чл. стол, общества и т. д.; он же:
Хилл-аптекарь, Джек-собиратель трав, Джек-игрок, Хилли-таблетка,
Хилли-дурак, Джек-бахвал, Джек-пугало всей Великобритании". На этом Филдинг
закрыл свое издание. С журналистикой было покончено.
Два небольших события относятся к тому же году. Первое связано с
изданием серии репортажей о знаменитых убийствах под названием "Примеры
посредничества Провидения в поимке и наказании убийц". Смысл статей
совершенно ясен: убийство само себя раскроет. По форме сборник приближается
к тем компиляциям XVII века, что демонстрировали пути провидения в делах
человеческих, - жанр, наложивший отпечаток на "Робинзона Крузо"*. Брошюра
стоила один шиллинг, но особого распространения не получила. Дошли сведения,
что некий армейский полковник закупил экземпляры для своих подчиненных;
Филдинг раздавал брошюру обвиняемым, доставленным к нему на Боу-стрит.
Буквально вымаливал брошюру молодой человек, отправленный Филдингом в
Ньюгейт: он перерезал горло собственной жене. Похоже, его раскаяние
запоздало.
Другим событием был план издания в переводе всего Лукиана, неизменно
самого любимого филдинговского автора из древних. Легко догадаться, что ему
необходима была помощь достойного знатока античности мистера Уильяма Янга. В
какое бы предприятие они ни пускались вместе, удачи им не было, и на этот
раз их начинание заглохло, не успев расцвести. Панегирик Лукиану появился в
пятьдесят втором выпуске "Ковент-гарденского журнала", где он называется
"отцом истинного юмора", а его даровитый ученик Свифт - "досягающим
образца". "Непревзойденная гениальность", которой был одарен Лукиан,
счастливо сочеталась с огромным количеством сатирического материала,
попавшегося ему на жизненном пути. Филдинг даже признает, что и сам
"подражал в стиле великому автору" (Лукиану). В статье столько восторга и
преклонения перед греческим писателем, что остается лишь пожалеть о
незавершенности этого филдинговского предприятия.
Итак, четыре переполненных событиями года прошли с того момента, как
Филдинг стал судьей. В этот период он смог написать большой роман, издать
блистательную газету и несколько значительных сочинений по общественным
вопросам. Но времени ему оставалось совсем мало.
Глава VII
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ (1753-1754)
Филдинг вырос в деревне, и закат своей жизни - увы, слишком ранний - он
встретил тоже в сельском уголке, неподалеку от Лондона. Летом 1752 года он
купил ферму Фордхук по эксбриджской дороге; дом стоял в северной ее части,
между Илингом и Эктоном. В середине XVIII века западная городская черта
проходила через Гайд-Парк-Корнер. Здесь стояла гостиница "Геркулесовы
столпы" (само название наводит на мысль о городской заставе). Гостиницу
хорошо знали приезжие из Западных графств, прекрасно знал ее и Филдинг, в
чем можно убедиться, раскрыв главу II в 16-й книге "Тома Джонса". Миновав
внушительный портик гостиницы либо покинув ее гостеприимную сень,
путешественник через Найтсбриджскую заставу выезжал в пригороды - Бромптон,
Кенсингтон. За Хаммерсмитом и Чизиком, собственно, и начинались благодатные
места. "От лондонской вони и дыма, - писал Филдинг, - здесь есть хорошее
средство - удаленность, что, впрочем, не спасает Кенсингтон, открытый всем
восточным ветрам".
Здесь, в каких-то восьми милях от Боу-стрит, Филдинг мог, сменив
обстановку, расслабиться. Дом стоил ему 70 фунтов в год, при доме участок,
но не с его здоровьем было изображать из себя джентльмена-фермера*. К
счастью, неподалеку жили друзья. Тремя годами ранее в Чизике, поближе к
реке, в красном кирпичном доме поселился Уильям Хогарт. Если дом Филдинга не
сохранился, то жилище художника существует поныне и даже дало название
развязке на Чизикском шоссе. Совсем рядом с Филдингом обосновался его старый
коллега по "Бойцу" Джеймс Ральф. Ему пришлось пережить несколько
неблагоприятных лет, и теперь он пытался сохранить покровительство герцога
Бедфордского и Бабба Додинттона, примкнувших к оппозиции после смерти
Фредерика, принца Уэльского, в 1751 году. Ральф жил в Ганнерсбери, что было
досягаемо даже для Филдинга, который все больше зависел от портшеза с
носильщиками. Додингтон же выстроил себе в Хаммерсмите на берегу виллу, где
Филдинг иногда останавливался по пути в город. Из дневника Додингтона
Известно, что в 1752 году Филдинг несколько раз обедал у своего прежнего
покровителя, однажды в обществе Томпсона, домашнего лекаря семьи Бабба.
Наиболее отдаленным из круга еще доступных ему друзей оказался Дэвид Гаррик,
в январе 1754 гюда переехавший в свой Хэмптонский дом; однако для бесед на
театральные темы времени уже не было.
Теперь уже всем было ясно, что предписания доктора Томпсона не принесли
никакого улучшения. Похвалы, коих этот почтенный джентльмен удостоился в
"Амелии", расточались все реже. По соображениям творческим или медицинским -
бог весть, но во втором издании романа панегирика Томпсону не оказалось*.
Все больше полагается Филдинг на королевского хирурга Джона Рэнби, который в
свое время тоже обоснуется в Фордхуке. Не брезговал Филдинг и рекомендациями
рядовых эскулапов и в конце 1752 года начал принимать патентованное
"лекарство герцога Портлендского", составленное из мелко растертых корешков.
Регулярное лечение позволило ему продолжать работу в суде, однако он не
тешил себя иллюзиями о полном исцелении. Грустное свидетельство тому -
собственное признание об оставшемся ему "кратком отрезке жизни" в
"Предложении о мерах по действительному обеспечению бедняков", вышедшем в
январе 1753 года.
Это "Предложение" было подано премьер-министру Генри Пеламу в ноябре
предыдущего года. Теперь это была напечатанная у Эндрю Миллара брошюра на 90
страницах, с посвящением Пеламу. Здесь критикуются меры, предпринимаемые в
борьбе с бедностью, делаются конструктивные предложения по оздоровлению
общества. Показывая нищету и убожество жизни отверженных в Лондоне, Филдинг
в отличие от викторианских писателей не увлекается нагнетанием подробностей,
зато он ясно и недвусмысленно раскрывает пагубную силу общественных условий,
в которых находятся жители беднейших районов города.
Прежде Филдингу казалось, что главной причиной страданий, которые он
постоянно видел, было дурное отправление правосудия. Теперь же он пришел к
выводу об изначальной порочности законов о бедняках. Единственный выход из