Страница:
мартышек. Невозможно понять, что особенно дурного находили в маскарадах
моралисты, если вспомнить, какого рода развлечения мог предложить Лондон.
Почему-то решили, что ношение домино может разрушить все общественные
барьеры. Тревожились, что, меняя маски, недолго и вовсе утратить свое лицо.
В поздние годы Филдинг назовет маскарады "скорее глупым, чем дурным
развлечением": однако большинство думало иначе.
Легче объяснить секрет популярности самого Хайдеггера. Прежде всего, он
имел на удивление неприглядную внешность - так, во всяком случае, считали
современники, сохранившийся портрет этого не подтверждает. Если Хогарт
ограничился двумя-тремя выразительными штрихами в "Маскарадах и операх", то
Филдинг без обиняков переименовал Хайдеггера в графа Агли {Безобразный
(англ.).}. В памфлете утверждалось, что в прежние времена женщины (не чета
нынешним бесстыдницам) попадали бы в обморок при одной мысли о маскараде, а
уж "лицезрение Хайдеггера привело бы их в ужас не хуже кладбищенского
привидения". Другая причина известности Хайдеггера - размах его преуспеяния.
В 1727 году ему поручили иллюминацию Вестминстер-Холла на время
коронационных торжеств. Георг II сделал его распорядителем празднеств,
назначил регулярное денежное поощрение; он быстрее других нашел общий язык с
Генделем*. Хайдеггер дожил до 1749 года; относительно его возраста некрологи
называли цифру девяносто, но древним старикам они почти всегда приписывают
годы. Как бы то ни было, но Хайдеггер вполне заслуживал неприязнь сатириков:
он был до неприличия живуч и в делах поразительно расторопен. Уродец,
сумевший возвыситься над многими, он стоит в одном ряду с "щеголем Нэшем"*
(человек низкого происхождения, с нелепой внешностью, Нэш станет
законодателем вкуса) и Колли Сиббером (этот фатоватый комедиант сделается
королевским лауреатом и заправилой всех театральных дел). Эта троица,
казалось, и не думала сходить со сцены, и ни один сатирик не удержался от
соблазна позубоскалить на их счет.
Как и следовало ожидать от новичка, Филдинг ступил на проторенную
дорогу: он дал стихотворное сопровождение хогартовской гравюре "Маскарады и
оперы". С некоторой долей вероятности можно предполагать, что за
Хайдеггером, "первым министром маскарадов", скрывается Роберт Уолпол, первый
министр кабинета, - такая подстановка была в правилах игры. Сатира звонко
высмеивает вошедшие в моду развлечения и задевает две-три персоны, с
которыми четыре месяца спустя как следует разделается Александр Поп в своей
"Дунсиаде"*.
Темы масок Филдинг коснулся и в пьесе "Любовь под разными масками",
спустя две недели, 16 февраля, пошедшей в театре "Друри-Лейн". Чтобы
двадцатилетнего автора ставили в королевском театре - это было хорошее
начало. Общепризнанными авторитетами в своем деле были его директора Колли
Сиббер и Роберт Уилкс: здание же театра было воздвигнуто в 1674 году по
проекту самого Кристофера Рена. Считалось, что акустикой "Друри-Лейн"
превосходил все тогдашние театры, особенно после доделок, произведенных в
1690-е годы. (Интерьер театра, подновленный братьями Адам и другими,
сохранялся до 1792 года.) Здесь был главный штаб театрального Лондона, хотя
в материальном отношении театр далеко не всегда процветал. Легкостью, с
которой устроился его дебют, Филдинг, несомненно, был обязан своей
троюродной сестре леди Мэри Уортли Монтегю: она прочла рукопись, побывала на
двух представлениях и получила заслуженное посвящение, когда через неделю
после премьеры пьеса была опубликована. Другим добрым гением его музы была
прославленная актриса Энн Олдфилд. Миссис Олдфилд {Сегодня мы сказали бы:
"мисс Олдфилд". "Миссис" звались женщины в возрасте и с положением: "мисс"
было обращением к девушкам и прислуге. - Прим. авт.} была постарше: ей в ту
пору было сорок пять лет и жить ей оставалось всего два года. В "Друри-Лейн"
она дебютировала еще в 1692 году, переиграла девушек в пьесах всех ведущих
драматургов, но по-настоящему заявила о себе только в роли леди Бетти Модищ
из пьесы Сиббера "Беззаботный супруг" (1704). Позже она с блеском исполнила
главные роли в "женских трагедиях" Роу "Леди Джейн Грей" и "Джейн Шор"*. В
1728 году миссис Олдфилд была еще в отличной форме, и ни одна актриса не
отваживалась замахнуться на роль леди Бетти. В эпоху, когда актрисам
полагалось иметь богатых покровителей, Энн Олдфилд, некогда учившаяся на
швею, преуспела больше многих. В последние годы жизни она была очень хорошо
обеспечена, даже распорядилась похоронить ее, вопреки обычаю, в кружевном
саване. Это побудило Попа обыграть ее кончину в духе мрачного фарса:
"Саван из шерсти?! Святому примерьте! -
Так рассуждала она перед смертью. -
Больше пристало в полях Елисейских
Платье из шелка и кружев брюссельских.
Нарциссе в гробу подурнеть еще рано -
Гуще кладите на щеки румяна!" {*}
{* Стихотворные отрывки переведены Е. Харитоновой.}
Нарциссой звали героиню еще одной пьесы Сиббера, также сыгранную миссис
Олдфилд*. Она была крупнейшей величиной в театральном мире, и ее исполнение
роли леди Мэчлис в пьесе Филдинга не могло не придать ему уверенности в
своих силах.
Величиной совсем в другом роде была леди Мэри Уортли Монтегю (ее мать
была дочерью графа Денби, доводившегося братом архидиакону Филдингу, деду
писателя). Леди Мэри была в деликатном возрасте (ей было под сорок) и
официально была связана опостылевшими узами брака с отъявленным скупердяем*.
Она рассорилась с Попом и предприняла несколько отчаянных попыток
обзавестись для возвышенного духовного общения достойным наперсником, о чем
мечтала всю жизнь. На эту роль будут претендовать лорд Харви и международный
авантюрист Альгаротти* (женщины не годились: им подрезали крылья домашние
заботы и общественные установления). Под стать ей был бы один Вольтер.
Острая на язык, дьявольски умная, честолюбивая - и это в эпоху, когда
женщина ценилась как рабочая сила либо как домашнее украшение, - леди Мэри
искала утешения в книгах и путешествиях. В конечном счете она осела в
Ломбардии, откуда вела письменную перепалку с дочерью и неизменно просила
посылать ей больше романов, без которых не мыслила прожить и дня. Как и
подобает выдающейся личности, Мэри не была просто дамой: она была
литературной дамой с безупречным вкусом, и очень немногие отваживались
спорить с ней. Генри Филдингу повезло, что эта родственница прониклась к
нему симпатией. Ее нерасположение могло бы закрыть ему все пути на сцену.
Что касается пьесы, то это комедия положений, кое-чем обязанная
приключениям в Лайм-Риджисе. Образ грубоватого сквайра сэра Позитива Трэпа
обычно связывают с Эндрю Такером, хотя такого рода характер был далеко не
редкость в комедии Реставрации. Есть в пьесе и героиня-наследница, но, в
отличие от Сары Эндрю, она - fille mal gardee {Буквально: "Девица, за
которой плохо смотрели". Название одноименного балета переводится как
"Тщетная предосторожность".}, и потому благополучный чувствительный финал
делается возможным. Но быть может, самый интересный в свете будущего
характер - это лорд Формал; образ томного хлыща тоже не был изобретением
Филдинга, но подан он в высшей степени изобретательно: его сиятельство
жалуется, что "от чтения у него погасли" глаза и он утратил способность
"обжечь взглядом" красотку. Одним словом, для новичка это была очень зрелая
работа. Филдинг умел учиться.
Неожиданно дорога резко уходит в сторону: мы находим имя Филдинга в
списках студентов университета. Сегодня мы склонны считать метания
прерогативой художников-модернистов. Примеры импульсивного развития являют,
например, Стравинский и Пикассо: подчиняясь сокровенной логике творчества,
они стремительно минуют розовый период, неоклассицистический. Но такие же
курбеты умели проделывать и наши простодушные старики-августинцы. Когда
почти на седьмом десятке Дефо нашел себя в писании романов, за плечами у
него было почти шесть прожитых жизней: он чуть не стал священнослужителем
диссентерской церкви; вместе с возмущенными протестантами выступил на
стороне герцога Монмута; он был купцом и предпринимателем; был
правительственным агентом; был журналистом и публицистом - всего не
перечесть. Сэмюэл Ричардсон был прилежным учеником печатника, потом сам стал
владельцем типографии и только на склоне жизни сделался писателем, составляя
письмовник на все случаи жизни. Сомнения и колебания на писательском поприще
испытывали - каждый на свой лад - и Свифт, и доктор Джонсон, и Стерн. Надо
отбросить мысль о том, что в прошлом художники твердо следовали своему
предназначению и только первая мировая война раз и навсегда лишила их
уверенности в себе.
Итак, Филдинг в Лондоне, он познал сценический успех своей первой
пьесы, опубликовал удачную сатиру на городские нравы. Почему три года назад
он не поступал ни в Оксфорд, ни в Кембридж - мы не знаем. Вряд ли ему
помешали родные - скорее, у него были на то свои причины. Ведь трудно
представить, чтобы бездельник, праздно шатающийся по графству, больше
устраивал Гулдов, чем ограниченный в развлечениях студент. Разумеется, ни
Крайст-Черч, ни Кингс-Колледж {Колледжи соответственно в Оксфорде и
Кембридже.} не могли застраховать от эскапады в духе лайм-риджисской
истории: обуздать Филдинга можно было только буквально; зато, глядишь,
научится пить в меру, завяжет полезные знакомства. Чем якшаться с
дорчестерскими балбесами сквайрами или с сыновьями мануфактурщиков из
Девайзеса, лучше водить компанию с отпрысками знатных фамилий. Как бы то ни
было, в Лондоне молодой Филдинг объявился весьма рано, из чего следует, что
дома его держали не слишком крепко. По моему мнению, Генри, попросту говоря,
одумался. В восемнадцать лет его потянуло увидеть жизнь, а к двадцати годам
он уже был сыт ею по горло. И тогда он сделал выбор в пользу университета.
Однако не в пользу Оксфорда или Кембриджа. После премьеры его пьесы
едва минул месяц, когда 16 марта 1728 года его имя внесли в списки студентов
литературного факультета Лейденского университета. Основанный в 1575 году,
этот знаменитый научный центр западной Голландии пользовался большим
авторитетом во всей Европе*, особенно по части медицинского образования.
Великий врач и педагог Герман Бургаве* выпестовал не одно поколение толковых
учеников; известность его была столь велика, что письма с адресом: "Европа,
- Бургаве", говорят, благополучно доходили. Еще одно громкое имя - профессор
гражданского права "многоученый Витриариус". Ссгодны мы точно знаем, что в
Лейден Филдинг ездил изучать не юриспруденцию, а близкие его душе
гуманитарные науки, то есть, другими словами, - античную литературу*. В этой
области особенно выделялся Питер Бурман (интересно, что молодой Сэмюэл
Джонсон написал и его биографию, и биографию Бургаве). Словно на радость
А.Э. Хаусмену*, этот латинист был поборником дотошнейшей текстологии.
Вопреки
У классиков древних солиднее вес,
Когда они сплошь замусолены вами.
Что же, трубите о свете с небес,
Льющем сквозь дыры, что сделали сами, -
насмешкам в "Дунсиаде" этому научному направлению принадлежало будущее.
В другом месте своей поэмы Поп персонально пройдется по адресу Бурмана;
Филдинг же будет пародировать методику "великого профессора Бурмана" в
шутовских примечаниях к 'Трагедии трагедий". Однако в Лейдене он не только
оттачивал впрок свои сатирические стрелы: он учился ценить вдумчивое и
строгое отношение к тексту, каковым свойством, например, скриблерианцы
отнюдь не могли похвастаться. Филдинг снимал комнату; его городские маршруты
пролегали вдоль каналов; однажды он забрел посмотреть на казнь; и неизменно
его взор оскорбляла "сытая суть", как он определял олдерменскую дородность
об руку с матронской пышностью, иначе говоря - встречные обыватели
определенного толка, национальные типажи, если угодно. В ту пору он работал
над пьесой, которая в будущем получит название "Дон Кихот в Англии", - это
произойдет через несколько лет, причем первый вариант театр забракует.
В конце лета 1728 года Филдинг приехал домой на каникулы. Видимо,
большую часть времени он прожил в Солсбери, но известно, что он был наездом
в деревушке Аптон-Грей - это у самой лондонской дороги, неподалеку от
Бейзингстока. В результате явилась поэтическая картина этой деревни*. Однако
и в этом случае он шел проторенной дорогой: августинцы любили
противопоставлять утонченные городские наслаждения грубым деревенским
забавам. Превосходный образчик этого жанра - стихи Попа, обращенные к Терезе
Блаунт после коронации Георга I в 1714 году. Позднее Филдинг включил свою
поэму в "Собрание разных сочинений", где она вполне смотрится. Из нее трудно
заключить, какие чувства владели Филдингом в то лето: у разлученной с ним
Розелинды мог быть реальный прототип, а могло его и не быть, и, уж во всяком
случае, в двадцать один год Филдинг мог легко утешиться. Поэма
свидетельствует о серьезности намерений молодого литератора и еще о том, что
голландская педантичность не засушила его живое воображение.
Как выяснилось, учиться ему оставалось еще только один год. В Лейден он
вернулся в октябре 1728 года и пробыл там до новых каникул - до августа
следующего года. Нет полной ясности о причинах, по которым он прервал учебу.
Артур Мерфи, его первый биограф, в качестве такой причины указывает на
прекращение материальной поддержки из дома, и с этим вполне можно
согласиться. По достижении совершеннолетия он выходил из-под опеки
Канцлерского суда, и его перспективы были не из лучших. У отца на руках
вторая семья и, вполне вероятно, третья жена; Гулды - их можно понять - не
спешили транжирить кропотливо нажитое состояние на молодца с фамилией
Филдинг. Задумываясь о будущем, он видел для себя мало возможностей
преуспеть в жизни. Много позже леди Мэри Уортли Монтегю напишет, что "он
заслуживал сострадания уже в самом начале своего пути, когда ему пришлось
выбирать (он сам мне это говорил) между наемным писакой и наемным кучером".
Возможно, столь жесткой альтернативы не было. Однако он уже не мог считать
себя ровней однокашникам, друзьям Детства Литлтону, Питту, Фоксу: из них кто
обучался в Оксфорде, кто совершал гранд-тур*, и все уже присматривали себе
подходящий избирательный округ. Отдаленная панорама великих дел,
приоткрывавшаяся Филдингу в Итоне, погасла, как еще раньше, когда семья
уехала из Шарпема, ушло волнующее видение Гластонбери-Тора.
Глава II
СОЧИНИТЕЛЬ (1729-1733)
Когда Филдинг вернулся в Лондон, ему было двадцать два года, и,
наверное, он был не против отведать развлечений, набраться жизненного опыта.
Из европейских городов для этих целей лучше всего подходил Лондон. В отличие
от Бата, например, он функционировал круглый год; деятельность политических
и судебных учреждений, коммерция и на все вкусы культурная жизнь поставляли
массу впечатлений. В представлении молодежи Лондон был сама жизнь, он на
глазах возрождался, отстраиваясь после Великого пожара*. Церковное
строительство, с размахом задуманное королевой Анной, полностью своей
программы не выполнило, однако в городской силуэт уже вписались красивые,
нередко вычурные шпили Рена, Гиббса и Хокс-мура.
Смотрите, как к лицу Августе* украшенья -
И мирных храмов рост, и мирные свершенья!
- писал в 1713 году Поп. Даже ставший желчным на старости лет Дефо
выпустил в марте 1728 года брошюру "Augusta Triumphans"
{Августа-победительница (лат.).} обещавшую в подзаголовке "средства, как
превратить Лондон в самый процветающий город". В соответствии с замыслом
Дефо уделяет основное внимание будущим проектам: основание в Лондоне
университета (он опередил жизнь на целое столетие), создание приюта для
подкидышей, учреждение музыкальной академии, искоренение многочисленных
пороков - от азартных игр и проституции до джина и "мнимых сумасшедших
домов", где мужья держали неугодных жен. Сквозь недовольное брюзжание
шестидесятивосьмилетнего Дефо прорывается уверенность в том, что Лондону
назначено стать колыбелью новейшей цивилизации. Мог ли, спрашивается,
устоять перед посулами этого города пышущий здоровьем и уверенный в себе
молодой человек вроде Филдинга?
От Тайбернской виселицы на западе (неподалеку от нынешней Мраморной
Арки) протяженность Лондона на восток, к пригородам Майл-Энд и Степни,
составляла от четырех до пяти миль. К югу исторические районы Вестминстер и
Саутуорк перешагнули за городскую черту, но к северу основной район
заселения простирался не далее мили от Темзы. В то самое время, когда в
Лондоне появился Филдинг, содружеством вельможных землевладельцев и
продувных подрядчиков отстраивались районы Мейфэр и Оксфорд-стрит; за
какой-нибудь десяток лет этот фешенебельный район заселит знать, желавшая
держаться подальше как от Сити, так и от злачных мест, куда отлично знал
дорогу Филдинг. Марилебон-Гарденз были уже пригородом; по дороге в Излингтон
лежала большая вересковая пустошь; Бетнал-Грин являл вид глухой деревни. Из
игорного дома в Хампстеде, опасаясь разбойников, в город возвращались
группами, с охраной. За Монтегю-Хаус, где в 1759 году обоснуется Британский
Музей, расстилались поля. При жизни Филдинга лишь кучка домов стояла на
южном конце Тотнем-Корт-Роуд, а дальше дорога петляла по пастбищам и
огородам.
Население Лондона, то есть Сити с Вестминстером и Саутуорком,
составляло около 400 тысяч человек; "загородные приходы" давали еще 250
тысяч. В столице проживала примерно десятая часть населения страны; Бристоль
был крупнее Ливерпуля, Честер не уступал Лидсу, а провинциальные города, как
хорошо знакомые Филдингу Солсбери и Тонтон, поддерживали марку окружных
центров, располагая 5-10 тысячами жителей. Города, где проводились выездные
судебные сессии, были, по существу, сонными поселками, бодрствовавшими лишь
по базарным и ярмарочным дням. Таким образом, Лондон был уникальным городом,
и не только благодаря своим масштабам, но и по городской своей сути. В
качестве судьи Филдинг столкнется с такими социальными проблемами, о которых
не имела ни малейшего представления жившая по старинке сельская Англия.
Перенаселенность и нищета в приходе Сент-Джайлз, иммигрантские землячества в
Уоппинге или Саутуорке, межцеховые конфликты спитфилдских ткачей - где еще в
Англии вставали подобные проблемы? В 1730-е годы провинциальные мировые
судьи редко встречались с организованной преступностью, а в Лондоне она
набирала силу. На смену мелким грабителям шла хорошо налаженная система
укрывательства краденого, начало которой положил Джонатан Уайльд.
Всего четыре года назад, в 1725 году, Уайльд был повешен в Тайберне.
Ежегодно восемь раз мрачная процессия совершала свой путь от Ньюгейта через
Холборн по Оксфорд-стрит*. В ту пору новоиспеченный выпускник Итона,
Филдинг, конечно, слышал историю Уайльда и запомнил впрок многие ее
подробности. Теперешнее его возвращение в Лондон совпало с новым
пробуждением интереса к этой личности: в январе 1728 года Джон Гей поставил
"Оперу нищего", с беспрецедентным успехом шедшую два сезона подряд.
Центральная фигура пьесы, двигатель интриги не Макхит, ее главный герой, а
неряха Пичум, сатирический портрет Джонатана Уайльда и премьер-министра
Роберта Уолпола одновременно. Популярность пьесы определила решительные
перемены: в театре надолго утвердился жанр балладной оперы, и Филдинг будет
прибегать к нему с не меньшим успехом, чем другие драматурги.
Успех "Оперы нищего" был благотворен еще и в том отношении, что
развязал руки ее постановщику Джону Ричу. Рич затеял подписку в пользу
нового театра в Ковент-Гардене, и было собрано достаточно, чтобы построить
здание в северо-восточном углу рыночной площади, "стена в стену с
Боу-стрит". Строительство было поручено Эдварду Шеперду, отлично
зарекомендовавшему себя в Мейфэр. Театр открылся в 1732 году, и Рич покинул
прежнее пристанище на Линкольнз-Инн-Филдз. С этого времени театр
"Ковент-Гарден" специализировался в пантомимах и арлекинадах, которые часто
давались дивертисментом к трагедиям Шекспира или комедиям Конгрива. Во
времена Филдинга театр оставался главным соперником "Друри-Лейн", благо тот
стоял в четверти мили от него. "Друри-Лейн" по-прежнему располагал
королевским патентом, но смерть и уход от дел его прежних руководителей -
сэра Ричарда Стила, Колли Сиббера, Роберта Уилкса и Бартона Бута - сделали
до крайности ненадежным существование театра в 30-е годы. Могучие страсти
сотрясали надменный и неудобный Оперный театр в западной части Хеймаркета
(его построил Ванбру*). Перессорившиеся примадонны прибегали к
заступничеству членов королевской семьи, в то время как Гендель безуспешно
боролся с непомерными расходами и охлаждением публики. Через дорогу против
Оперного стоял Маленький театр, с 1720 года перебивавшийся французским
балетом и отечественной буффонадой; представления носили весьма рискованный
характер, и власти регулярно закрывали театр. В скором времени Филдинг
стяжает на сцене этого театра свой самый крупный успех.
Строительство нового театра в Ковент-Гарденс стало заразительным
началом: октябре 1729 года драматург Томас Оделл (впоследствии театральный
цензор) открыл театр на Эйлифф-стрит в Гудменз-Филдз - это к северо-востоку
от Тауэра, разу за чертой Сити. Здесь сроду не было театров, и
высоконравственные обыватели уперлись, опасаясь, что и у них заведутся
порядки, как на Друри-Лейн, - массовая проституция, например. Театр, однако,
открылся популярной комедией Фаркера Офицер-вербовщик", а спустя три месяца
в нем сыграли пьесу Филдинга. Театр Оделла жил далеко не безмятежной жизнью,
а в 1731 году Оделл передал руководство театром ведущему актеру постоянной
труппы Генри Джиффарду. Отыграли еще один сезон, собрали деньги, и Джиффард
перевел театр в новое помещение - тут же, на Леман-стрит, еще ближе к Темзе.
На новом месте театр продержался дольше - десять лет. Потом здание перешло к
диссентерам, потом его использовали под товарный склад.
Вообще говоря, поразительно, что театр просуществовал целых десять лет
в этом скучнейшем лондонском районе: Дефо в своем "Путешествии" (1725)
пишет, что после 1680 года его только кончили застраивать. На южной окраине
Гудменз-Филдз шумела барахолка - скупали и продавали подержанное платье, и в
этом-то месте в 1728 году Поп поселил Тупость. Обещанное падение нравов в
положенный срок свершилось - о том свидетельствует один из первых биографов
доктора Джонсона сэр Джон Хокинс: "То тот, то этот дом объявлялись
тавернами, а на деле они были прибежищами порока; их прежние обитатели,
исправные работники и трудолюбивые ремесленники, вынуждены были искать себе
кров в других местах". Странно, казалось бы, что неумолимо строгий,
справедливый, с благородной душой судья Генри Филдинг способствовал (цитирую
Хокинса) "соблазнению на разврат и распутство". И мы не разберемся в его
делах, если не будем всегда помнить, что в актерах по-прежнему видели бродяг
и что на своем пути к гибели нерадивый хогартовский подмастерье Том Айдл,
конечно же, не минует театра. Другим зрелищным развлечением в Лондоне XVIII
века были ярмарки, проводившиеся каждый год в определенное время. Самыми
важными были две: Варфоломеевская и Саутуоркская. Варфоломеевские ярмарки
устраивались еще в XII веке, на них торговали сукном. За ярмаркой
закрепилось место: Смитфилдский рынок, продолжалась она с 23 по 25 августа.
Она проводилась даже в хмурые времена Республики, а после Реставрации ее
продлили до двух недель. В XVIII веке периодически отдавались распоряжения
укладываться с ярмаркой в положенные три дня, однако эти распоряжения не
достигали цели. Другой постоянной заботой гражданских властей было
поддержание порядка в балаганах и за игорными столами; назначались
специальные констебли, однако беспорядки продолжались. Были даже попытки
навсегда прикрыть ярмарку, однако она просуществовала до середины
викторианской эпохи*. На ярмарке с театральными актерами делили место под
солнцем канатоходцы, акробаты, кукольники, фокусники и прочие увеселители;
"настоящие" пьесы здесь были не в почете, здесь разыгрывалось особое
ярмарочное "действо". Иногда оно требовало для себя пышных декораций; бывало
и так, что из ведущего театра, например из "Друри-Лейн", заимствовали
"гвоздь сезона", перекраивали на свой лад и представляли в Смит-филде. Из
этого взаимодействия уличного балагана с Королевским театром многое извлечет
для своей "Дунсиады" Поп.
Со времени правления Эдуарда IV проводилась другая большая ярмарка -
Саутуоркская. К 1720 году она превратилась, по существу, в увеселительное
мероприятие - торговля там почти заглохла. Проходила она с 7 по 9 сентября.
Но балаганные представления, к неудовольствию властей, давались и позже.
Несколько лет спустя после смерти Филдинга городской совет принял во
внимание жалобу саут-уоркских жителей и запретил ярмарку. Варфоломеевская,
таким образом, потеряла серьезного конкурента, тем более что Майская,
моралисты, если вспомнить, какого рода развлечения мог предложить Лондон.
Почему-то решили, что ношение домино может разрушить все общественные
барьеры. Тревожились, что, меняя маски, недолго и вовсе утратить свое лицо.
В поздние годы Филдинг назовет маскарады "скорее глупым, чем дурным
развлечением": однако большинство думало иначе.
Легче объяснить секрет популярности самого Хайдеггера. Прежде всего, он
имел на удивление неприглядную внешность - так, во всяком случае, считали
современники, сохранившийся портрет этого не подтверждает. Если Хогарт
ограничился двумя-тремя выразительными штрихами в "Маскарадах и операх", то
Филдинг без обиняков переименовал Хайдеггера в графа Агли {Безобразный
(англ.).}. В памфлете утверждалось, что в прежние времена женщины (не чета
нынешним бесстыдницам) попадали бы в обморок при одной мысли о маскараде, а
уж "лицезрение Хайдеггера привело бы их в ужас не хуже кладбищенского
привидения". Другая причина известности Хайдеггера - размах его преуспеяния.
В 1727 году ему поручили иллюминацию Вестминстер-Холла на время
коронационных торжеств. Георг II сделал его распорядителем празднеств,
назначил регулярное денежное поощрение; он быстрее других нашел общий язык с
Генделем*. Хайдеггер дожил до 1749 года; относительно его возраста некрологи
называли цифру девяносто, но древним старикам они почти всегда приписывают
годы. Как бы то ни было, но Хайдеггер вполне заслуживал неприязнь сатириков:
он был до неприличия живуч и в делах поразительно расторопен. Уродец,
сумевший возвыситься над многими, он стоит в одном ряду с "щеголем Нэшем"*
(человек низкого происхождения, с нелепой внешностью, Нэш станет
законодателем вкуса) и Колли Сиббером (этот фатоватый комедиант сделается
королевским лауреатом и заправилой всех театральных дел). Эта троица,
казалось, и не думала сходить со сцены, и ни один сатирик не удержался от
соблазна позубоскалить на их счет.
Как и следовало ожидать от новичка, Филдинг ступил на проторенную
дорогу: он дал стихотворное сопровождение хогартовской гравюре "Маскарады и
оперы". С некоторой долей вероятности можно предполагать, что за
Хайдеггером, "первым министром маскарадов", скрывается Роберт Уолпол, первый
министр кабинета, - такая подстановка была в правилах игры. Сатира звонко
высмеивает вошедшие в моду развлечения и задевает две-три персоны, с
которыми четыре месяца спустя как следует разделается Александр Поп в своей
"Дунсиаде"*.
Темы масок Филдинг коснулся и в пьесе "Любовь под разными масками",
спустя две недели, 16 февраля, пошедшей в театре "Друри-Лейн". Чтобы
двадцатилетнего автора ставили в королевском театре - это было хорошее
начало. Общепризнанными авторитетами в своем деле были его директора Колли
Сиббер и Роберт Уилкс: здание же театра было воздвигнуто в 1674 году по
проекту самого Кристофера Рена. Считалось, что акустикой "Друри-Лейн"
превосходил все тогдашние театры, особенно после доделок, произведенных в
1690-е годы. (Интерьер театра, подновленный братьями Адам и другими,
сохранялся до 1792 года.) Здесь был главный штаб театрального Лондона, хотя
в материальном отношении театр далеко не всегда процветал. Легкостью, с
которой устроился его дебют, Филдинг, несомненно, был обязан своей
троюродной сестре леди Мэри Уортли Монтегю: она прочла рукопись, побывала на
двух представлениях и получила заслуженное посвящение, когда через неделю
после премьеры пьеса была опубликована. Другим добрым гением его музы была
прославленная актриса Энн Олдфилд. Миссис Олдфилд {Сегодня мы сказали бы:
"мисс Олдфилд". "Миссис" звались женщины в возрасте и с положением: "мисс"
было обращением к девушкам и прислуге. - Прим. авт.} была постарше: ей в ту
пору было сорок пять лет и жить ей оставалось всего два года. В "Друри-Лейн"
она дебютировала еще в 1692 году, переиграла девушек в пьесах всех ведущих
драматургов, но по-настоящему заявила о себе только в роли леди Бетти Модищ
из пьесы Сиббера "Беззаботный супруг" (1704). Позже она с блеском исполнила
главные роли в "женских трагедиях" Роу "Леди Джейн Грей" и "Джейн Шор"*. В
1728 году миссис Олдфилд была еще в отличной форме, и ни одна актриса не
отваживалась замахнуться на роль леди Бетти. В эпоху, когда актрисам
полагалось иметь богатых покровителей, Энн Олдфилд, некогда учившаяся на
швею, преуспела больше многих. В последние годы жизни она была очень хорошо
обеспечена, даже распорядилась похоронить ее, вопреки обычаю, в кружевном
саване. Это побудило Попа обыграть ее кончину в духе мрачного фарса:
"Саван из шерсти?! Святому примерьте! -
Так рассуждала она перед смертью. -
Больше пристало в полях Елисейских
Платье из шелка и кружев брюссельских.
Нарциссе в гробу подурнеть еще рано -
Гуще кладите на щеки румяна!" {*}
{* Стихотворные отрывки переведены Е. Харитоновой.}
Нарциссой звали героиню еще одной пьесы Сиббера, также сыгранную миссис
Олдфилд*. Она была крупнейшей величиной в театральном мире, и ее исполнение
роли леди Мэчлис в пьесе Филдинга не могло не придать ему уверенности в
своих силах.
Величиной совсем в другом роде была леди Мэри Уортли Монтегю (ее мать
была дочерью графа Денби, доводившегося братом архидиакону Филдингу, деду
писателя). Леди Мэри была в деликатном возрасте (ей было под сорок) и
официально была связана опостылевшими узами брака с отъявленным скупердяем*.
Она рассорилась с Попом и предприняла несколько отчаянных попыток
обзавестись для возвышенного духовного общения достойным наперсником, о чем
мечтала всю жизнь. На эту роль будут претендовать лорд Харви и международный
авантюрист Альгаротти* (женщины не годились: им подрезали крылья домашние
заботы и общественные установления). Под стать ей был бы один Вольтер.
Острая на язык, дьявольски умная, честолюбивая - и это в эпоху, когда
женщина ценилась как рабочая сила либо как домашнее украшение, - леди Мэри
искала утешения в книгах и путешествиях. В конечном счете она осела в
Ломбардии, откуда вела письменную перепалку с дочерью и неизменно просила
посылать ей больше романов, без которых не мыслила прожить и дня. Как и
подобает выдающейся личности, Мэри не была просто дамой: она была
литературной дамой с безупречным вкусом, и очень немногие отваживались
спорить с ней. Генри Филдингу повезло, что эта родственница прониклась к
нему симпатией. Ее нерасположение могло бы закрыть ему все пути на сцену.
Что касается пьесы, то это комедия положений, кое-чем обязанная
приключениям в Лайм-Риджисе. Образ грубоватого сквайра сэра Позитива Трэпа
обычно связывают с Эндрю Такером, хотя такого рода характер был далеко не
редкость в комедии Реставрации. Есть в пьесе и героиня-наследница, но, в
отличие от Сары Эндрю, она - fille mal gardee {Буквально: "Девица, за
которой плохо смотрели". Название одноименного балета переводится как
"Тщетная предосторожность".}, и потому благополучный чувствительный финал
делается возможным. Но быть может, самый интересный в свете будущего
характер - это лорд Формал; образ томного хлыща тоже не был изобретением
Филдинга, но подан он в высшей степени изобретательно: его сиятельство
жалуется, что "от чтения у него погасли" глаза и он утратил способность
"обжечь взглядом" красотку. Одним словом, для новичка это была очень зрелая
работа. Филдинг умел учиться.
Неожиданно дорога резко уходит в сторону: мы находим имя Филдинга в
списках студентов университета. Сегодня мы склонны считать метания
прерогативой художников-модернистов. Примеры импульсивного развития являют,
например, Стравинский и Пикассо: подчиняясь сокровенной логике творчества,
они стремительно минуют розовый период, неоклассицистический. Но такие же
курбеты умели проделывать и наши простодушные старики-августинцы. Когда
почти на седьмом десятке Дефо нашел себя в писании романов, за плечами у
него было почти шесть прожитых жизней: он чуть не стал священнослужителем
диссентерской церкви; вместе с возмущенными протестантами выступил на
стороне герцога Монмута; он был купцом и предпринимателем; был
правительственным агентом; был журналистом и публицистом - всего не
перечесть. Сэмюэл Ричардсон был прилежным учеником печатника, потом сам стал
владельцем типографии и только на склоне жизни сделался писателем, составляя
письмовник на все случаи жизни. Сомнения и колебания на писательском поприще
испытывали - каждый на свой лад - и Свифт, и доктор Джонсон, и Стерн. Надо
отбросить мысль о том, что в прошлом художники твердо следовали своему
предназначению и только первая мировая война раз и навсегда лишила их
уверенности в себе.
Итак, Филдинг в Лондоне, он познал сценический успех своей первой
пьесы, опубликовал удачную сатиру на городские нравы. Почему три года назад
он не поступал ни в Оксфорд, ни в Кембридж - мы не знаем. Вряд ли ему
помешали родные - скорее, у него были на то свои причины. Ведь трудно
представить, чтобы бездельник, праздно шатающийся по графству, больше
устраивал Гулдов, чем ограниченный в развлечениях студент. Разумеется, ни
Крайст-Черч, ни Кингс-Колледж {Колледжи соответственно в Оксфорде и
Кембридже.} не могли застраховать от эскапады в духе лайм-риджисской
истории: обуздать Филдинга можно было только буквально; зато, глядишь,
научится пить в меру, завяжет полезные знакомства. Чем якшаться с
дорчестерскими балбесами сквайрами или с сыновьями мануфактурщиков из
Девайзеса, лучше водить компанию с отпрысками знатных фамилий. Как бы то ни
было, в Лондоне молодой Филдинг объявился весьма рано, из чего следует, что
дома его держали не слишком крепко. По моему мнению, Генри, попросту говоря,
одумался. В восемнадцать лет его потянуло увидеть жизнь, а к двадцати годам
он уже был сыт ею по горло. И тогда он сделал выбор в пользу университета.
Однако не в пользу Оксфорда или Кембриджа. После премьеры его пьесы
едва минул месяц, когда 16 марта 1728 года его имя внесли в списки студентов
литературного факультета Лейденского университета. Основанный в 1575 году,
этот знаменитый научный центр западной Голландии пользовался большим
авторитетом во всей Европе*, особенно по части медицинского образования.
Великий врач и педагог Герман Бургаве* выпестовал не одно поколение толковых
учеников; известность его была столь велика, что письма с адресом: "Европа,
- Бургаве", говорят, благополучно доходили. Еще одно громкое имя - профессор
гражданского права "многоученый Витриариус". Ссгодны мы точно знаем, что в
Лейден Филдинг ездил изучать не юриспруденцию, а близкие его душе
гуманитарные науки, то есть, другими словами, - античную литературу*. В этой
области особенно выделялся Питер Бурман (интересно, что молодой Сэмюэл
Джонсон написал и его биографию, и биографию Бургаве). Словно на радость
А.Э. Хаусмену*, этот латинист был поборником дотошнейшей текстологии.
Вопреки
У классиков древних солиднее вес,
Когда они сплошь замусолены вами.
Что же, трубите о свете с небес,
Льющем сквозь дыры, что сделали сами, -
насмешкам в "Дунсиаде" этому научному направлению принадлежало будущее.
В другом месте своей поэмы Поп персонально пройдется по адресу Бурмана;
Филдинг же будет пародировать методику "великого профессора Бурмана" в
шутовских примечаниях к 'Трагедии трагедий". Однако в Лейдене он не только
оттачивал впрок свои сатирические стрелы: он учился ценить вдумчивое и
строгое отношение к тексту, каковым свойством, например, скриблерианцы
отнюдь не могли похвастаться. Филдинг снимал комнату; его городские маршруты
пролегали вдоль каналов; однажды он забрел посмотреть на казнь; и неизменно
его взор оскорбляла "сытая суть", как он определял олдерменскую дородность
об руку с матронской пышностью, иначе говоря - встречные обыватели
определенного толка, национальные типажи, если угодно. В ту пору он работал
над пьесой, которая в будущем получит название "Дон Кихот в Англии", - это
произойдет через несколько лет, причем первый вариант театр забракует.
В конце лета 1728 года Филдинг приехал домой на каникулы. Видимо,
большую часть времени он прожил в Солсбери, но известно, что он был наездом
в деревушке Аптон-Грей - это у самой лондонской дороги, неподалеку от
Бейзингстока. В результате явилась поэтическая картина этой деревни*. Однако
и в этом случае он шел проторенной дорогой: августинцы любили
противопоставлять утонченные городские наслаждения грубым деревенским
забавам. Превосходный образчик этого жанра - стихи Попа, обращенные к Терезе
Блаунт после коронации Георга I в 1714 году. Позднее Филдинг включил свою
поэму в "Собрание разных сочинений", где она вполне смотрится. Из нее трудно
заключить, какие чувства владели Филдингом в то лето: у разлученной с ним
Розелинды мог быть реальный прототип, а могло его и не быть, и, уж во всяком
случае, в двадцать один год Филдинг мог легко утешиться. Поэма
свидетельствует о серьезности намерений молодого литератора и еще о том, что
голландская педантичность не засушила его живое воображение.
Как выяснилось, учиться ему оставалось еще только один год. В Лейден он
вернулся в октябре 1728 года и пробыл там до новых каникул - до августа
следующего года. Нет полной ясности о причинах, по которым он прервал учебу.
Артур Мерфи, его первый биограф, в качестве такой причины указывает на
прекращение материальной поддержки из дома, и с этим вполне можно
согласиться. По достижении совершеннолетия он выходил из-под опеки
Канцлерского суда, и его перспективы были не из лучших. У отца на руках
вторая семья и, вполне вероятно, третья жена; Гулды - их можно понять - не
спешили транжирить кропотливо нажитое состояние на молодца с фамилией
Филдинг. Задумываясь о будущем, он видел для себя мало возможностей
преуспеть в жизни. Много позже леди Мэри Уортли Монтегю напишет, что "он
заслуживал сострадания уже в самом начале своего пути, когда ему пришлось
выбирать (он сам мне это говорил) между наемным писакой и наемным кучером".
Возможно, столь жесткой альтернативы не было. Однако он уже не мог считать
себя ровней однокашникам, друзьям Детства Литлтону, Питту, Фоксу: из них кто
обучался в Оксфорде, кто совершал гранд-тур*, и все уже присматривали себе
подходящий избирательный округ. Отдаленная панорама великих дел,
приоткрывавшаяся Филдингу в Итоне, погасла, как еще раньше, когда семья
уехала из Шарпема, ушло волнующее видение Гластонбери-Тора.
Глава II
СОЧИНИТЕЛЬ (1729-1733)
Когда Филдинг вернулся в Лондон, ему было двадцать два года, и,
наверное, он был не против отведать развлечений, набраться жизненного опыта.
Из европейских городов для этих целей лучше всего подходил Лондон. В отличие
от Бата, например, он функционировал круглый год; деятельность политических
и судебных учреждений, коммерция и на все вкусы культурная жизнь поставляли
массу впечатлений. В представлении молодежи Лондон был сама жизнь, он на
глазах возрождался, отстраиваясь после Великого пожара*. Церковное
строительство, с размахом задуманное королевой Анной, полностью своей
программы не выполнило, однако в городской силуэт уже вписались красивые,
нередко вычурные шпили Рена, Гиббса и Хокс-мура.
Смотрите, как к лицу Августе* украшенья -
И мирных храмов рост, и мирные свершенья!
- писал в 1713 году Поп. Даже ставший желчным на старости лет Дефо
выпустил в марте 1728 года брошюру "Augusta Triumphans"
{Августа-победительница (лат.).} обещавшую в подзаголовке "средства, как
превратить Лондон в самый процветающий город". В соответствии с замыслом
Дефо уделяет основное внимание будущим проектам: основание в Лондоне
университета (он опередил жизнь на целое столетие), создание приюта для
подкидышей, учреждение музыкальной академии, искоренение многочисленных
пороков - от азартных игр и проституции до джина и "мнимых сумасшедших
домов", где мужья держали неугодных жен. Сквозь недовольное брюзжание
шестидесятивосьмилетнего Дефо прорывается уверенность в том, что Лондону
назначено стать колыбелью новейшей цивилизации. Мог ли, спрашивается,
устоять перед посулами этого города пышущий здоровьем и уверенный в себе
молодой человек вроде Филдинга?
От Тайбернской виселицы на западе (неподалеку от нынешней Мраморной
Арки) протяженность Лондона на восток, к пригородам Майл-Энд и Степни,
составляла от четырех до пяти миль. К югу исторические районы Вестминстер и
Саутуорк перешагнули за городскую черту, но к северу основной район
заселения простирался не далее мили от Темзы. В то самое время, когда в
Лондоне появился Филдинг, содружеством вельможных землевладельцев и
продувных подрядчиков отстраивались районы Мейфэр и Оксфорд-стрит; за
какой-нибудь десяток лет этот фешенебельный район заселит знать, желавшая
держаться подальше как от Сити, так и от злачных мест, куда отлично знал
дорогу Филдинг. Марилебон-Гарденз были уже пригородом; по дороге в Излингтон
лежала большая вересковая пустошь; Бетнал-Грин являл вид глухой деревни. Из
игорного дома в Хампстеде, опасаясь разбойников, в город возвращались
группами, с охраной. За Монтегю-Хаус, где в 1759 году обоснуется Британский
Музей, расстилались поля. При жизни Филдинга лишь кучка домов стояла на
южном конце Тотнем-Корт-Роуд, а дальше дорога петляла по пастбищам и
огородам.
Население Лондона, то есть Сити с Вестминстером и Саутуорком,
составляло около 400 тысяч человек; "загородные приходы" давали еще 250
тысяч. В столице проживала примерно десятая часть населения страны; Бристоль
был крупнее Ливерпуля, Честер не уступал Лидсу, а провинциальные города, как
хорошо знакомые Филдингу Солсбери и Тонтон, поддерживали марку окружных
центров, располагая 5-10 тысячами жителей. Города, где проводились выездные
судебные сессии, были, по существу, сонными поселками, бодрствовавшими лишь
по базарным и ярмарочным дням. Таким образом, Лондон был уникальным городом,
и не только благодаря своим масштабам, но и по городской своей сути. В
качестве судьи Филдинг столкнется с такими социальными проблемами, о которых
не имела ни малейшего представления жившая по старинке сельская Англия.
Перенаселенность и нищета в приходе Сент-Джайлз, иммигрантские землячества в
Уоппинге или Саутуорке, межцеховые конфликты спитфилдских ткачей - где еще в
Англии вставали подобные проблемы? В 1730-е годы провинциальные мировые
судьи редко встречались с организованной преступностью, а в Лондоне она
набирала силу. На смену мелким грабителям шла хорошо налаженная система
укрывательства краденого, начало которой положил Джонатан Уайльд.
Всего четыре года назад, в 1725 году, Уайльд был повешен в Тайберне.
Ежегодно восемь раз мрачная процессия совершала свой путь от Ньюгейта через
Холборн по Оксфорд-стрит*. В ту пору новоиспеченный выпускник Итона,
Филдинг, конечно, слышал историю Уайльда и запомнил впрок многие ее
подробности. Теперешнее его возвращение в Лондон совпало с новым
пробуждением интереса к этой личности: в январе 1728 года Джон Гей поставил
"Оперу нищего", с беспрецедентным успехом шедшую два сезона подряд.
Центральная фигура пьесы, двигатель интриги не Макхит, ее главный герой, а
неряха Пичум, сатирический портрет Джонатана Уайльда и премьер-министра
Роберта Уолпола одновременно. Популярность пьесы определила решительные
перемены: в театре надолго утвердился жанр балладной оперы, и Филдинг будет
прибегать к нему с не меньшим успехом, чем другие драматурги.
Успех "Оперы нищего" был благотворен еще и в том отношении, что
развязал руки ее постановщику Джону Ричу. Рич затеял подписку в пользу
нового театра в Ковент-Гардене, и было собрано достаточно, чтобы построить
здание в северо-восточном углу рыночной площади, "стена в стену с
Боу-стрит". Строительство было поручено Эдварду Шеперду, отлично
зарекомендовавшему себя в Мейфэр. Театр открылся в 1732 году, и Рич покинул
прежнее пристанище на Линкольнз-Инн-Филдз. С этого времени театр
"Ковент-Гарден" специализировался в пантомимах и арлекинадах, которые часто
давались дивертисментом к трагедиям Шекспира или комедиям Конгрива. Во
времена Филдинга театр оставался главным соперником "Друри-Лейн", благо тот
стоял в четверти мили от него. "Друри-Лейн" по-прежнему располагал
королевским патентом, но смерть и уход от дел его прежних руководителей -
сэра Ричарда Стила, Колли Сиббера, Роберта Уилкса и Бартона Бута - сделали
до крайности ненадежным существование театра в 30-е годы. Могучие страсти
сотрясали надменный и неудобный Оперный театр в западной части Хеймаркета
(его построил Ванбру*). Перессорившиеся примадонны прибегали к
заступничеству членов королевской семьи, в то время как Гендель безуспешно
боролся с непомерными расходами и охлаждением публики. Через дорогу против
Оперного стоял Маленький театр, с 1720 года перебивавшийся французским
балетом и отечественной буффонадой; представления носили весьма рискованный
характер, и власти регулярно закрывали театр. В скором времени Филдинг
стяжает на сцене этого театра свой самый крупный успех.
Строительство нового театра в Ковент-Гарденс стало заразительным
началом: октябре 1729 года драматург Томас Оделл (впоследствии театральный
цензор) открыл театр на Эйлифф-стрит в Гудменз-Филдз - это к северо-востоку
от Тауэра, разу за чертой Сити. Здесь сроду не было театров, и
высоконравственные обыватели уперлись, опасаясь, что и у них заведутся
порядки, как на Друри-Лейн, - массовая проституция, например. Театр, однако,
открылся популярной комедией Фаркера Офицер-вербовщик", а спустя три месяца
в нем сыграли пьесу Филдинга. Театр Оделла жил далеко не безмятежной жизнью,
а в 1731 году Оделл передал руководство театром ведущему актеру постоянной
труппы Генри Джиффарду. Отыграли еще один сезон, собрали деньги, и Джиффард
перевел театр в новое помещение - тут же, на Леман-стрит, еще ближе к Темзе.
На новом месте театр продержался дольше - десять лет. Потом здание перешло к
диссентерам, потом его использовали под товарный склад.
Вообще говоря, поразительно, что театр просуществовал целых десять лет
в этом скучнейшем лондонском районе: Дефо в своем "Путешествии" (1725)
пишет, что после 1680 года его только кончили застраивать. На южной окраине
Гудменз-Филдз шумела барахолка - скупали и продавали подержанное платье, и в
этом-то месте в 1728 году Поп поселил Тупость. Обещанное падение нравов в
положенный срок свершилось - о том свидетельствует один из первых биографов
доктора Джонсона сэр Джон Хокинс: "То тот, то этот дом объявлялись
тавернами, а на деле они были прибежищами порока; их прежние обитатели,
исправные работники и трудолюбивые ремесленники, вынуждены были искать себе
кров в других местах". Странно, казалось бы, что неумолимо строгий,
справедливый, с благородной душой судья Генри Филдинг способствовал (цитирую
Хокинса) "соблазнению на разврат и распутство". И мы не разберемся в его
делах, если не будем всегда помнить, что в актерах по-прежнему видели бродяг
и что на своем пути к гибели нерадивый хогартовский подмастерье Том Айдл,
конечно же, не минует театра. Другим зрелищным развлечением в Лондоне XVIII
века были ярмарки, проводившиеся каждый год в определенное время. Самыми
важными были две: Варфоломеевская и Саутуоркская. Варфоломеевские ярмарки
устраивались еще в XII веке, на них торговали сукном. За ярмаркой
закрепилось место: Смитфилдский рынок, продолжалась она с 23 по 25 августа.
Она проводилась даже в хмурые времена Республики, а после Реставрации ее
продлили до двух недель. В XVIII веке периодически отдавались распоряжения
укладываться с ярмаркой в положенные три дня, однако эти распоряжения не
достигали цели. Другой постоянной заботой гражданских властей было
поддержание порядка в балаганах и за игорными столами; назначались
специальные констебли, однако беспорядки продолжались. Были даже попытки
навсегда прикрыть ярмарку, однако она просуществовала до середины
викторианской эпохи*. На ярмарке с театральными актерами делили место под
солнцем канатоходцы, акробаты, кукольники, фокусники и прочие увеселители;
"настоящие" пьесы здесь были не в почете, здесь разыгрывалось особое
ярмарочное "действо". Иногда оно требовало для себя пышных декораций; бывало
и так, что из ведущего театра, например из "Друри-Лейн", заимствовали
"гвоздь сезона", перекраивали на свой лад и представляли в Смит-филде. Из
этого взаимодействия уличного балагана с Королевским театром многое извлечет
для своей "Дунсиады" Поп.
Со времени правления Эдуарда IV проводилась другая большая ярмарка -
Саутуоркская. К 1720 году она превратилась, по существу, в увеселительное
мероприятие - торговля там почти заглохла. Проходила она с 7 по 9 сентября.
Но балаганные представления, к неудовольствию властей, давались и позже.
Несколько лет спустя после смерти Филдинга городской совет принял во
внимание жалобу саут-уоркских жителей и запретил ярмарку. Варфоломеевская,
таким образом, потеряла серьезного конкурента, тем более что Майская,