Страница:
После чего Картинка-Сингх прилежно принялся отыскивать для Парвати подходящую пару; ко многим из молодых обитателей квартала подбирался он, улещая, задирая, грозя. Претендентов нашлось немало, но Парвати отвергла всех. В тот вечер, когда она сказала Бисмилле Хану, самому талантливому в колонии пожирателю огня, чтобы он шел куда подальше со своей огнедышащей пастью, даже Картинка-Сингх впал в отчаянье. Той ночью он обратился ко мне: «Капитан, эта девчонка – горе мое, сущее наказание; она с тобой дружит; тебе ничего не приходит в голову?» И тут кое-что пришло в голову ему самому; мысль, которую могло внушить только отчаянье, ибо даже Картинка-Сингх не был свободен от классовых предрассудков, заранее сочтя, что я «слишком хорош» для Парвати, ибо якобы происхожу из «более высокого» рода, стареющий коммунист до сих пор как-то не думал обо мне, как о возможном… «Скажи-ка мне одну вещь, капитан, – робко осведомился Картинка-Сингх, – не подумываешь ли ты часом о женитьбе?»
Салем Синай почувствовал, как его охватывает панический страх.
– Эй, послушай, капитан, тебе ведь нравится девушка, да? – И я, не в силах этого отрицать: «Конечно». И Картинка-Сингх, расплывшись в широченной, до ушей, улыбке, изрек под шипение змей в корзинах: «Очень нравится, капитан? Очень-очень?» Но я вспомнил о лике Джамили в ночной темноте и принял отчаянное решение: «Картинка-джи, я не могу жениться на ней». И он, нахмурившись: «Может, ты уже женат, капитан? Может, тебя где-то дожидаются супруга и детки?» Отступать уже некуда, и я произношу спокойно, стыдливо потупившись: «Я не могу ни на ком жениться, Картинка-джи. У меня не может быть детей».
Тишина, наступившая в хижине, прерывается только шипением змей да полуночным лаем бродячих псов.
– Ты правду говоришь, капитан? Тебя смотрели врачи?
– Да.
– Потому что лгать о таких вещах нельзя, капитан. Лгать о своей мужской силе – скверная, очень скверная примета. Что угодно может стрястись, капитан.
И я, призывая на свою голову проклятие Надир Хана, которое было также проклятием моего дяди Ханифа Азиза и моего отца Ахмеда Синая в период замораживания и долгое время после него, вынужден солгать с еще более злобным пылом: «Говорю тебе, – кричит Салем, – это правда, и отстань от меня!»
– Тогда, капитан, – говорит Картинка-джи трагическим тоном и бьет себя кулаком в лоб, – один Бог знает, что нам делать с этой бедной девушкой.
Свадьба
Салем Синай почувствовал, как его охватывает панический страх.
– Эй, послушай, капитан, тебе ведь нравится девушка, да? – И я, не в силах этого отрицать: «Конечно». И Картинка-Сингх, расплывшись в широченной, до ушей, улыбке, изрек под шипение змей в корзинах: «Очень нравится, капитан? Очень-очень?» Но я вспомнил о лике Джамили в ночной темноте и принял отчаянное решение: «Картинка-джи, я не могу жениться на ней». И он, нахмурившись: «Может, ты уже женат, капитан? Может, тебя где-то дожидаются супруга и детки?» Отступать уже некуда, и я произношу спокойно, стыдливо потупившись: «Я не могу ни на ком жениться, Картинка-джи. У меня не может быть детей».
Тишина, наступившая в хижине, прерывается только шипением змей да полуночным лаем бродячих псов.
– Ты правду говоришь, капитан? Тебя смотрели врачи?
– Да.
– Потому что лгать о таких вещах нельзя, капитан. Лгать о своей мужской силе – скверная, очень скверная примета. Что угодно может стрястись, капитан.
И я, призывая на свою голову проклятие Надир Хана, которое было также проклятием моего дяди Ханифа Азиза и моего отца Ахмеда Синая в период замораживания и долгое время после него, вынужден солгать с еще более злобным пылом: «Говорю тебе, – кричит Салем, – это правда, и отстань от меня!»
– Тогда, капитан, – говорит Картинка-джи трагическим тоном и бьет себя кулаком в лоб, – один Бог знает, что нам делать с этой бедной девушкой.
Свадьба
Я женился на Парвати-Колдунье 23 февраля 1975 года, во вторую годовщину того дня, как я, отверженный изгнанник, вернулся в квартал чародеев.
Страдания Падмы: натянутая, как бельевая веревка, она, мой лотос навозный, переспрашивает: «Женился? Но прошлой ночью ты сам сказал, что не можешь – и почему ты молчал все эти дни, недели, месяцы…?» Я грустно взглянул на нее и напомнил, что речь уже заходила о смерти моей бедной Парвати и о том, что смерть эта не была естественной… Падма мало-помалу расслабляется, и я продолжаю: «Женщины творили меня, женщины меня и губили. От Достопочтенной Матушки до Вдовы и даже после я всегда был во власти пола, поименованного (ошибочно, на мой взгляд!) слабым. Тут, по-моему, дело в сцеплении, в связи: разве Мать-Индия, Бхарат-Мата, не представляется нам всем женщиной? А от нее, как ты знаешь, спасения нет».
Было в этой истории тридцать два года, во время которых я еще не был рожден; скоро я завершу тридцать первый год моей жизни. Целых шестьдесят три года, до и после полуночи, женщины старались как могли, и в хорошем смысле, и, вынужден признаться, в плохом тоже.
В доме слепого помещика на берегу одного кашмирского озера Назим Азиз обрекла меня неизбежности продырявленных простыней; с водами того же самого озера в мою историю просочилась Ильзе Любин, и я не забыл ее стремления к смерти.
Еще до того, как Надир Хан скрылся в подземном мире, моя бабка, став Достопочтенной Матушкой, повела за собой целую вереницу женщин, меняющих имена; вереницу, не прервавшуюся и сейчас – эта способность просочилась даже в Надира, который стал Казимом и сидел в кафе «Пионер», когда его руки танцевали запретный танец; а после бегства Надира моя мать Мумтаз Азиз стала Аминой Синай.
И Алия, с ее извечной горечью, которая обряжала меня в детские вещички, пропитанные яростью старой девы; и Эмералд, накрывавшая на стол, по которому маршировали перечницы.
Жила-была когда-то и Рани Куч Нахин; снабдив деньгами жужжащего человека, она породила недуг оптимизма, который временами возвращается, даже до сих пор; а в мусульманском квартале Старого Дели объявилась дальняя родственница по имени Зохра, чьи заигрывания породили в моем отце слабость к Фернандам и Флори, проявившуюся через годы.
Перейдем к Бомбею. Там жена Уинки Ванита не смогла устоять перед прямым пробором Уильяма Месволда, и Нусси-Утенок проиграла родовые гонки; а Мари Перейра, во имя любви, поменяла на младенцах ярлычки, прикрепленные историей, и стала для меня второй матерью…
Женщины, женщины, женщины: Токси Катрак, приоткрывшая дверь, которая позже приведет к детям полуночи; ее ужасная нянька Би-Аппа; соперничество в любви между Аминой и Мари, и то, что моя мать раскрыла передо мною, когда я лежал в глубине бельевой корзины: да, Черное Манго, которое заставило меня засопеть и выпустило на волю голоса-не-принадлежавшие архангелам!.. И Эвелин Лилит Бернс – причина падения с велосипеда, девочка, толкнувшая меня вниз с двухэтажного холма в самую гущу истории.
И Мартышка. Нельзя забывать о Мартышке.
Но еще, еще – была Маша Миович, поспособствовавшая потере моего пальца, и тетя Пия, наполнившая мне сердце сладострастной жаждой возмездия, и Лила Сабармати, чье распутство вызвало к жизни мою ужасную, сотворенную чужими руками, вырезанную из газетных листов месть.
И миссис Дубаш, которая нашла мое приношение, – комикс о супермене, и выстроила на его основе, с помощью своего сына, легенду о Господе Хусро Хусрованде.
И Мари, которой являлся призрак.
В Пакистане, стране покорности, жилище чистоты, я следил за превращением Мартышки-в-Певунью, и ездил за хлебом, и влюбился; женщина, Таи-биби, поведала мне правду о себе самом. И, погрузившись во тьму своей души, я обратился к Фуфиям и едва избежал грозящей мне участи – невесты с золотыми зубами.
Начав все сначала, в облике будды, я возлег с туалетной девчонкой и в результате был подвергнут электрошоку в сортире; на Востоке меня соблазнила крестьянская женка, вследствие чего был убит Старик-Время; встретились нам и гурии в храме, и мы спаслись в последний момент.
Под сенью мечети Решам-биби предостерегла собравшихся.
И я женился на Парвати-Колдунье.
– Уф, господин, – восклицает Падма, – что-то слишком много женщин!
Я не возражаю; я даже пока не включил в этот перечень ее саму, а ведь ее мечта о замужестве и Кашмире не могла не просочиться в меня; я и сам желаю того, если-только, если-только, и вот, в какой-то момент смирившись с трещинами, я нахожусь теперь во власти мучительного недовольства, гнева, страха и сожалений.
Но самое главное – Вдова.
– Ей-Богу! – Падма хлопает себя по коленке. – Слишком их много, господин, слишком много.
Как же осмыслить моих слишком-многих женщин? Как разнообразные лики Бхарат-Маты{267}? Или, того больше… как динамический аспект иллюзии-майи, космическую энергию, которую представляют в виде женского органа?
Майя в своем динамическом аспекте именуется Шакти; наверное, не случайно в индуистской религии активная сила божества содержится в его супруге, в царице! Майя-Шакти порождает, но она также «опутывает сознание паутиной снов». Слишком-многие-женщины: уж не являются ли все они ипостасями Деви, богини – той, которая есть Шакти, которая убила демона-быка, которая победила великана Махишу{268}, имя которой Кали, Дурга, Чанди, Чамунда, Ума, Сати и Парвати… и которая, приступая к действию, становится красной?
– Ничего этого я не знаю, – низводит меня Падма с небес на землю. – Они просто женщины, вот и все.
Спустившись с высот фантазии, я вспоминаю, как важно торопиться; все во мне рвется-хрустит-трескается, и я оставляю праздные размышления; пора начинать.
Вот как все получилось: Парвати сама завладела своей судьбой; ложь, излетевшая из моих уст, довела ее до отчаяния, и однажды ночью она извлекла из своих поношенных одежд локон героя и принялась произносить звонкие слова.
Отвергнутая Салемом, Парвати вспомнила, кто был когда-то его коварным врагом; и, взяв в руку бамбуковую палку из семи колен с прилаженным на конце металлическим крюком, она присела на корточки в своей хижине и приступила к заклинаниям; с Крюком Индры{269} в правой руке и локоном в левой, она звала его к себе. Парвати призывала Шиву; хотите верьте, хотите – нет, но Шива пришел.
С самого начала были колени и нос, нос и колени; но на протяжении всей моей повести я заталкивал того, другого, на задний план (так же, как однажды изгнал его со встреч детей). Но больше нельзя замалчивать его присутствие, ибо однажды утром, в мае 1974 года – трещины ли в памяти тому виной, или это и вправду случилось восемнадцатого – может быть, в тот же самый миг, когда пустыни Раджастана потряс первый ядерный взрыв, произведенный Индией? Произошло ли взрывное вторжение Шивы в мою жизнь одновременно с внезапным, без какого-либо предупреждения, вступлением Индии в атомный век? Так или иначе, но он явился в трущобы чародеев. Облаченный в мундир, украшенный орденами и погонами, произведенный уже в чин майора, Шива сошел с армейского мотоцикла; и даже сквозь неприглядную ткань цвета хаки, из которой шили армейские штаны, легко было различить две феноменальные выпуклости его смертоносных коленок… нынче вся Индия чествовала его, но когда-то он был главарем банды на задворках Бомбея; когда-то, до того, как он открыл для себя войну с ее узаконенным насилием, в сточных канавах находили задушенных проституток (знаю, знаю: доказательств нет); теперь он был майором Шивой, но также и сынком Уи Уилли Уинки, помнившим слова давно отзвучавших песен: напев «Доброй ночи, леди» до сих пор звучал у него в ушах.
Есть здесь ирония, которую необходимо отметить: разве не поднялся Шива как раз тогда, когда опустился Салем? Кто теперь прозябал в трущобах, а кто взирал на соперника с необозримых высот? Только война способна так пересочинить человеческие жизни… Так или иначе, в день, который вполне мог быть восемнадцатым мая, майор Шива появился в квартале фокусников и проехал по ранящим взоры улицам трущоб со странным выражением на лице: бесконечное презрение к бедности, свойственное недавним выскочкам, смешивалось в нем с чем-то более таинственным: возможно, майор Шива, привлеченный в сии смиренные пределы заклинаниями Парвати-Колдуньи, и ведать не ведал, какая сила велела ему явиться сюда.
Засим следует воссоздание головокружительной карьеры майора Шивы; эту картину я написал, опираясь на то, что поведала мне Парвати после нашей свадьбы. Похоже, мой коварный соперник любил хвастаться перед ней своими подвигами, и вы могли бы сделать скидку на то, что человек, так часто бьющий себя кулаком в грудь, невольно грешит против истины; и все же нет оснований предполагать, будто то, что он рассказал Парвати, а она повторила мне, намного отстоит от подлинного положения дел.
В конце войны на Востоке легенды об устрашающих подвигах Шивы гремели по улицам городов, попадали в газеты и журналы и таким образом просачивались в салоны людей зажиточных; облаками, плотными, как мушиные рои, забивались в ушные раковины хозяек – так что Шива оказался повышен и в социальном статусе, а не только в армейском звании, и его стали приглашать на тысячу и одно собрание: на банкеты, музыкальные вечера, партии в бридж, дипломатические приемы, партийные конференции, большие сборища и менее значительные местные праздники, вроде спортивных состязаний в школах и фешенебельных балов – и везде ему рукоплескали и завладевали им самые благородные и прекрасные женщины страны, к которым сказания о его подвигах липли словно мухи; застили им глаза так, что они видели этого парня сквозь туман легенды; покрывали кончики пальцев так, что при прикосновении ощущалась лишь волшебная пленка мифа; прилипали к их языкам, и они уже не могли говорить о нем, как об обычном, земном человеке. Индийская армия, в то время вступившая в политическую борьбу против намечающегося сокращения расходов на вооружения, поняла всю ценность посланника, обладающего такой харизмой, и позволяла герою вращаться среди его влиятельных поклонников; Шива охотно, по доброй воле, вступил в новую жизнь.
Он отрастил роскошные усы, и его денщик ежедневно умащал их льняным маслом с добавками кориандра; непринужденно вращаясь в гостиных сильных мира сего, он участвовал в легком политическом трепе и всегда заявлял себя горячим, убежденным сторонником госпожи Ганди, более всего из-за ненависти к ее оппоненту Морарджи Десаи, который был непозволительно стар, пил собственную мочу; чья кожа шуршала, словно рисовая бумага; к тому же, будучи главой администрации Бомбея, он когда-то запретил алкоголь и взялся за молодых гунда, то есть хулиганов или апашей, иными словами, за самого мальчишку Шиву… но эта праздная болтовня занимала лишь часть его мыслей, в основном поглощенных дамами. Шиву тоже осаждало слишком-много-женщин, и в те бурные дни после победы он создал себе тайную репутацию, которая (хвастался он перед Парвати) вскоре встала вровень с официальной, явной – «черная» легенда рядом с «белой». Чем делились леди в салонах или во время игры в канасту? Что прорывалось свистящим шепотом сквозь смешки всюду, где собирались вместе две или три блестящие дамы? А вот что: майор Шива становился известным соблазнителем; дамским угодником, наставляющим рога богачам; одним словом – племенным жеребцом.
Женщины, рассказывал он Парвати, были всюду, куда он ни являлся: их нежные, гибкие, по-птичьи хрупкие тела, клонящиеся под тяжестью украшений и похоти; их глаза, которые затуманивала легенда о герое – трудно было бы противиться им, даже если бы и возникло такое желание. Но майор Шива и не собирался противиться. Он сочувственно преклонял свой слух перед рассказами об их маленьких драмах: мужья-импотенты, побои, недостаток-внимания; охотно выслушивал любые оправдания, какие только приходили в голову этим пленительным феям. Как моя бабка на своей бензоколонке (но с более пагубной целью), он внимал их бедам; потягивая виски в сверкающих, озаренных свечами бальных залах, он наблюдал, как трепетали ресницы, как посреди жалоб красноречиво учащалось дыхание; и в конце концов им всегда удавалось уронить сумочку, или пролить коктейль, или выбить у него из руки трость так, что ему приходилось нагибаться и доставать то-что-упало, и тут он видел записки, воткнутые в сандалии, торчащие лакомыми кусочками из-под пальцев с накрашенными ногтями. В те дни (если верить майору) прелестные, забывшие стыд индийские бегам стали ужасно неуклюжи, и их туфли говорили о полуночных свиданиях, о бугенвиллии, чьи плети достигают окон спальни, о мужьях, столь кстати уехавших спускать на воду корабли, сопровождать партии экспортного чая, закупать шарикоподшипники в Швеции. Пока эти несчастные отсутствовали, майор Шива посещал их дома и крал то, что было им дороже всего: жены их падали в его объятия. Вполне возможно (я разделил пополам цифры, приведенные майором), что в разгар его волокитства в него были влюблены не менее десяти тысяч женщин.
И, конечно, рождались дети. Отпрыски беззаконных полуночных часов. Красивые, резвые младенцы, не ведающие горя в своих богатых колыбельках. Покрывая ублюдками всю карту Индии, герой войны шел своей дорогой, но (и об этом он тоже поведал Парвати) майор имел один странный недостаток – он терял интерес к любой женщине, стоило той забеременеть; какими бы красивыми, чувственными, любящими ни были дамы, он за версту обходил их спальни, как только они объявляли, что носят его ребенка; и прелестным леди с красными от слез глазами приходилось убеждать своих рогатых мужей, что – да, конечно, это твой малыш, дорогой, жизнью клянусь, разве он не похож на тебя, нет, я не грущу, с чего мне грустить, я плачу от радости.
В числе таких брошенных матерей оказалась Рошанара, юная жена магната сталелитейной промышленности С.П. Шетти; и на ипподроме Махалакшми в Бомбее она проткнула непомерно раздувшееся самомнение Шивы, словно воздушный шар. Он прогуливался среди паддоков, наклоняясь через каждые несколько ярдов, чтобы подобрать женские шали и зонтики, которые, казалось, обретали собственную жизнь и вырывались из рук своих владелиц, когда майор проходил мимо; Рошанара Шетти вышла ему навстречу, решительно встала на пути и не двигалась с места; глаза этой семнадцатилетней девчонки переполняла неистовая детская обида. Он холодно поздоровался с ней, едва прикоснувшись к фуражке, и попытался пройти, но юная леди впилась ему в руку ноготками, острыми, как иголки; улыбнулась ледяной, предвещающей недоброе, улыбкой, и пошла рядом. Пока они шли, Рошанара влила ему в уши отраву своего полудетского гнева; ненависть и обида на бывшего возлюбленного придали убедительности ее речам, заставили его поверить. Юная особа нашептывала безжалостно – как это забавно, Боже мой, вот он хорохорится в высшем свете, будто петух в курятнике, а тем временем дамы смеются у него за спиной – о да, майор сахиб, не надо себя обманывать, знатным женщинам всегда нравилось спать со скотами-деревенщиной-грубиянами, но по-настоящему вот что мы о вас думаем: Боже мой, смотреть противно, как вы едите и жир течет по подбородку; думаете, мы не замечаем, что вы никогда не держите чашку за ручку, когда пьете чай; воображаете, будто мы не слышим, как вы рыгаете и пускаете ветры; для нас вы как ручная обезьяна, майор сахиб, от вас, конечно, есть польза, но вы попросту скоморох.
После удара, нанесенного Рошанарой Шетти, молодой герой войны стал по-другому смотреть на окружающий мир. Теперь ему казалось, будто женщины при виде его хихикают, закрываясь веерами; он замечал странные, насмешливые, искоса бросаемые взгляды, каких никогда не замечал прежде; и хотя он старался улучшить свои манеры, все было напрасно: чем сильнее он бился над собой, тем более неуклюжим становился – целые потоки низвергались с его тарелок на бесценные ковры из Келима, и отрыжка излетала из его глотки с грохотом поезда, выходящего из туннеля, и ветры вырывались с неистовством тайфуна. Его новая блестящая жизнь сделалась для него всечасным унижением; теперь он по-другому трактовал авансы знатных красавиц – засовывая любовные записки в туфли, они вынуждали его, забывая о достоинстве, склоняться к их ногам… узнав, что даже если ты – настоящий мужчина и обладаешь всеми мужскими достоинствами, тебя все же могут презирать за то, что ты не умеешь правильно держать ложку. Шива почувствовал, как былая тяга к насилию вновь пробуждается в нем, как оживает ненависть к высшим классам и их власти; вот почему я уверен – вот почему я знаю, – что, когда чрезвычайное положение предоставило Шиве-крепкие-коленки шанс присвоить себе немножечко власти, его не нужно было просить дважды.
15 мая 1974 года майор Шива вернулся в свой полк, расквартированный в Дели; он утверждал, что через три дня его охватило желание еще раз увидеть красавицу с глазами, словно блюдца, которую он впервые встретил давным-давно на Конференции Полуночных Детей; искусительницу с прической «конский хвост», которая попросила у него в Дакке локон его волос. Майор Шива заявил Парвати, будто явился в квартал чародеев потому, что желает развязаться с богатыми суками из индийского высшего света; потому что надутые губки девушки пленили его с первого взгляда; именно по этим причинам он и просит Парвати уехать с ним. Но я уже и так был неимоверно щедр к майору Шиве – предоставил его рассказам слишком много места в той версии случившегося, которая принадлежит мне, и только мне; итак, я настаиваю – чего бы там ни вообразил себе узловато-коленчатый майор, в квартал его привела просто-напросто магия Парвати-Колдуньи.
Салема не было в квартале, когда майор Шива приехал на мотоцикле; когда ядерные взрывы, сотрясавшие бесплодные равнины Раджастана, проходили вдали от глаз людских, под поверхностью этой пустыни, взрыв, изменивший всю мою жизнь, тоже произошел вдали от моих глаз. Когда Шива схватил Парвати за руку, я вместе с Картинкой-Сингхом присутствовал на внеочередном собрании многочисленных красных ячеек города, посвященном проблемам общенациональной забастовки на железных дорогах; когда Парвати, не чинясь, уселась на заднее сиденье «Хонды», на которой приехал герой, я деловито клеймил позором правительство, предпринявшее аресты профсоюзных лидеров. Короче говоря, пока я был озабочен политикой и претворением в жизнь моей мечты о спасении нации, Парвати силой колдовства привела в движение план, в результате которого явились в свой срок покрытые хною ладони, и песни, и подписи под брачным контрактом.
…Здесь я вынужден волей-неволей прибегнуть к чужим рассказам; только Шива может поведать, что случилось с ним; отъезд Парвати описала мне Решам-биби примерно в таких словах: «Бедная девочка, уехала и пусть себе, она так долго грустила, можно ли ее винить?»; и только Парвати могла поделиться со мною тем, что пережила она.
Благодаря своей всенародной славе героя войны, майор пользовался некоторыми поблажками, ему было позволено больше, чем другим военным; так, никто не призвал его к ответу за то, что он привез женщину в казарму, которая, если уж говорить начистоту, не предназначалась для женатых офицеров; и он, не ведая, что послужило причиной столь замечательной перемены в его жизни, уселся, как его просили, в плетеное кресло, а Парвати сняла с него сапоги, растерла ноги, принесла воды со свежевыдавленными лаймами, отправила денщика восвояси, умастила майору усы, помассировала колени, а затем приготовила на обед такое вкусное бириани, что Шива перестал спрашивать, что такое с ним происходит, а начал просто этому радоваться. Парвати-Колдунья превратила немудрящую армейскую казарму во дворец, в Кайласу, достойную Шивы-бога; и майор Шива, затерявшись в бездонных озерах ее глаз, нестерпимо возбужденный чувственно выпяченными губками, дарил ее одну своим вниманием целых четыре месяца, или, если быть точным, сто семнадцать ночей. Двенадцатого сентября, однако, все изменилось: Парвати, припав к его ногам, прекрасно зная его взгляды на сей предмет, сообщила Шиве, что носит его ребенка.
Отныне связь Шивы и Парвати приобрела бурный характер, стала сопровождаться затрещинами и битьем тарелок: земной отголосок вечной супружеской битвы-богов, которую их тезки, по слухам, ведут на вершине горы Кайласа в великих Гималаях… В то время майор Шива пристрастился к выпивке, а также к шлюхам. То, как герой войны гонялся по индийской столице за гулящими бабами, весьма напоминало разъезды Салема Синая на «Ламбретте» по самым темным закоулкам Карачи; майор Шива, скованный в обществе богачей откровениями Рошанары Шетти, решил теперь платить за удовольствие. И такова была его феноменальная плодовитость (заверял он Парвати, попутно колотя ее), что он испортил карьеру многим беспутным женщинам, подарив им детей, которых те станут любить слишком сильно, чтобы сбыть с рук; он рассеял по столице целое войско уличных сорванцов, и в этом войске отражалась как в зеркале та рать бастардов, которую он зачал в салонах, освещенных свечами.
Черные тучи собирались и на политическом небосклоне: в Бихаре, где коррупция-инфляция-голод-неграмотность-безземельность правили бал, Джай Пракаш Нараян создал коалицию студентов и рабочих, выступавших против конгресса Индиры; в Гуджарате вспыхивали мятежи, сжигались поезда на железных дорогах, и Морарджи Десаи объявил бессрочную голодовку с целью низложить продажное правительство конгресса (коим руководил Чиманбхай Патель) в этом пораженном засухой штате{270}… излишне говорить, что он преуспел в своем деле и не умер с голоду; короче, пока дух Шивы закипал гневом, страна волновалась тоже; и что явилось на свет, пока нечто росло в животе у Парвати? Ответ вы знаете: в конце 1974 года Дж.П. Нараян и Морарджи Десаи образовали партию оппозиции, известную под именем «Джаната Морча» – народный фронт. Пока майор Шива шатался по шлюхам, конгресс Индиры пошатнулся тоже.
Страдания Падмы: натянутая, как бельевая веревка, она, мой лотос навозный, переспрашивает: «Женился? Но прошлой ночью ты сам сказал, что не можешь – и почему ты молчал все эти дни, недели, месяцы…?» Я грустно взглянул на нее и напомнил, что речь уже заходила о смерти моей бедной Парвати и о том, что смерть эта не была естественной… Падма мало-помалу расслабляется, и я продолжаю: «Женщины творили меня, женщины меня и губили. От Достопочтенной Матушки до Вдовы и даже после я всегда был во власти пола, поименованного (ошибочно, на мой взгляд!) слабым. Тут, по-моему, дело в сцеплении, в связи: разве Мать-Индия, Бхарат-Мата, не представляется нам всем женщиной? А от нее, как ты знаешь, спасения нет».
Было в этой истории тридцать два года, во время которых я еще не был рожден; скоро я завершу тридцать первый год моей жизни. Целых шестьдесят три года, до и после полуночи, женщины старались как могли, и в хорошем смысле, и, вынужден признаться, в плохом тоже.
В доме слепого помещика на берегу одного кашмирского озера Назим Азиз обрекла меня неизбежности продырявленных простыней; с водами того же самого озера в мою историю просочилась Ильзе Любин, и я не забыл ее стремления к смерти.
Еще до того, как Надир Хан скрылся в подземном мире, моя бабка, став Достопочтенной Матушкой, повела за собой целую вереницу женщин, меняющих имена; вереницу, не прервавшуюся и сейчас – эта способность просочилась даже в Надира, который стал Казимом и сидел в кафе «Пионер», когда его руки танцевали запретный танец; а после бегства Надира моя мать Мумтаз Азиз стала Аминой Синай.
И Алия, с ее извечной горечью, которая обряжала меня в детские вещички, пропитанные яростью старой девы; и Эмералд, накрывавшая на стол, по которому маршировали перечницы.
Жила-была когда-то и Рани Куч Нахин; снабдив деньгами жужжащего человека, она породила недуг оптимизма, который временами возвращается, даже до сих пор; а в мусульманском квартале Старого Дели объявилась дальняя родственница по имени Зохра, чьи заигрывания породили в моем отце слабость к Фернандам и Флори, проявившуюся через годы.
Перейдем к Бомбею. Там жена Уинки Ванита не смогла устоять перед прямым пробором Уильяма Месволда, и Нусси-Утенок проиграла родовые гонки; а Мари Перейра, во имя любви, поменяла на младенцах ярлычки, прикрепленные историей, и стала для меня второй матерью…
Женщины, женщины, женщины: Токси Катрак, приоткрывшая дверь, которая позже приведет к детям полуночи; ее ужасная нянька Би-Аппа; соперничество в любви между Аминой и Мари, и то, что моя мать раскрыла передо мною, когда я лежал в глубине бельевой корзины: да, Черное Манго, которое заставило меня засопеть и выпустило на волю голоса-не-принадлежавшие архангелам!.. И Эвелин Лилит Бернс – причина падения с велосипеда, девочка, толкнувшая меня вниз с двухэтажного холма в самую гущу истории.
И Мартышка. Нельзя забывать о Мартышке.
Но еще, еще – была Маша Миович, поспособствовавшая потере моего пальца, и тетя Пия, наполнившая мне сердце сладострастной жаждой возмездия, и Лила Сабармати, чье распутство вызвало к жизни мою ужасную, сотворенную чужими руками, вырезанную из газетных листов месть.
И миссис Дубаш, которая нашла мое приношение, – комикс о супермене, и выстроила на его основе, с помощью своего сына, легенду о Господе Хусро Хусрованде.
И Мари, которой являлся призрак.
В Пакистане, стране покорности, жилище чистоты, я следил за превращением Мартышки-в-Певунью, и ездил за хлебом, и влюбился; женщина, Таи-биби, поведала мне правду о себе самом. И, погрузившись во тьму своей души, я обратился к Фуфиям и едва избежал грозящей мне участи – невесты с золотыми зубами.
Начав все сначала, в облике будды, я возлег с туалетной девчонкой и в результате был подвергнут электрошоку в сортире; на Востоке меня соблазнила крестьянская женка, вследствие чего был убит Старик-Время; встретились нам и гурии в храме, и мы спаслись в последний момент.
Под сенью мечети Решам-биби предостерегла собравшихся.
И я женился на Парвати-Колдунье.
– Уф, господин, – восклицает Падма, – что-то слишком много женщин!
Я не возражаю; я даже пока не включил в этот перечень ее саму, а ведь ее мечта о замужестве и Кашмире не могла не просочиться в меня; я и сам желаю того, если-только, если-только, и вот, в какой-то момент смирившись с трещинами, я нахожусь теперь во власти мучительного недовольства, гнева, страха и сожалений.
Но самое главное – Вдова.
– Ей-Богу! – Падма хлопает себя по коленке. – Слишком их много, господин, слишком много.
Как же осмыслить моих слишком-многих женщин? Как разнообразные лики Бхарат-Маты{267}? Или, того больше… как динамический аспект иллюзии-майи, космическую энергию, которую представляют в виде женского органа?
Майя в своем динамическом аспекте именуется Шакти; наверное, не случайно в индуистской религии активная сила божества содержится в его супруге, в царице! Майя-Шакти порождает, но она также «опутывает сознание паутиной снов». Слишком-многие-женщины: уж не являются ли все они ипостасями Деви, богини – той, которая есть Шакти, которая убила демона-быка, которая победила великана Махишу{268}, имя которой Кали, Дурга, Чанди, Чамунда, Ума, Сати и Парвати… и которая, приступая к действию, становится красной?
– Ничего этого я не знаю, – низводит меня Падма с небес на землю. – Они просто женщины, вот и все.
Спустившись с высот фантазии, я вспоминаю, как важно торопиться; все во мне рвется-хрустит-трескается, и я оставляю праздные размышления; пора начинать.
Вот как все получилось: Парвати сама завладела своей судьбой; ложь, излетевшая из моих уст, довела ее до отчаяния, и однажды ночью она извлекла из своих поношенных одежд локон героя и принялась произносить звонкие слова.
Отвергнутая Салемом, Парвати вспомнила, кто был когда-то его коварным врагом; и, взяв в руку бамбуковую палку из семи колен с прилаженным на конце металлическим крюком, она присела на корточки в своей хижине и приступила к заклинаниям; с Крюком Индры{269} в правой руке и локоном в левой, она звала его к себе. Парвати призывала Шиву; хотите верьте, хотите – нет, но Шива пришел.
С самого начала были колени и нос, нос и колени; но на протяжении всей моей повести я заталкивал того, другого, на задний план (так же, как однажды изгнал его со встреч детей). Но больше нельзя замалчивать его присутствие, ибо однажды утром, в мае 1974 года – трещины ли в памяти тому виной, или это и вправду случилось восемнадцатого – может быть, в тот же самый миг, когда пустыни Раджастана потряс первый ядерный взрыв, произведенный Индией? Произошло ли взрывное вторжение Шивы в мою жизнь одновременно с внезапным, без какого-либо предупреждения, вступлением Индии в атомный век? Так или иначе, но он явился в трущобы чародеев. Облаченный в мундир, украшенный орденами и погонами, произведенный уже в чин майора, Шива сошел с армейского мотоцикла; и даже сквозь неприглядную ткань цвета хаки, из которой шили армейские штаны, легко было различить две феноменальные выпуклости его смертоносных коленок… нынче вся Индия чествовала его, но когда-то он был главарем банды на задворках Бомбея; когда-то, до того, как он открыл для себя войну с ее узаконенным насилием, в сточных канавах находили задушенных проституток (знаю, знаю: доказательств нет); теперь он был майором Шивой, но также и сынком Уи Уилли Уинки, помнившим слова давно отзвучавших песен: напев «Доброй ночи, леди» до сих пор звучал у него в ушах.
Есть здесь ирония, которую необходимо отметить: разве не поднялся Шива как раз тогда, когда опустился Салем? Кто теперь прозябал в трущобах, а кто взирал на соперника с необозримых высот? Только война способна так пересочинить человеческие жизни… Так или иначе, в день, который вполне мог быть восемнадцатым мая, майор Шива появился в квартале фокусников и проехал по ранящим взоры улицам трущоб со странным выражением на лице: бесконечное презрение к бедности, свойственное недавним выскочкам, смешивалось в нем с чем-то более таинственным: возможно, майор Шива, привлеченный в сии смиренные пределы заклинаниями Парвати-Колдуньи, и ведать не ведал, какая сила велела ему явиться сюда.
Засим следует воссоздание головокружительной карьеры майора Шивы; эту картину я написал, опираясь на то, что поведала мне Парвати после нашей свадьбы. Похоже, мой коварный соперник любил хвастаться перед ней своими подвигами, и вы могли бы сделать скидку на то, что человек, так часто бьющий себя кулаком в грудь, невольно грешит против истины; и все же нет оснований предполагать, будто то, что он рассказал Парвати, а она повторила мне, намного отстоит от подлинного положения дел.
В конце войны на Востоке легенды об устрашающих подвигах Шивы гремели по улицам городов, попадали в газеты и журналы и таким образом просачивались в салоны людей зажиточных; облаками, плотными, как мушиные рои, забивались в ушные раковины хозяек – так что Шива оказался повышен и в социальном статусе, а не только в армейском звании, и его стали приглашать на тысячу и одно собрание: на банкеты, музыкальные вечера, партии в бридж, дипломатические приемы, партийные конференции, большие сборища и менее значительные местные праздники, вроде спортивных состязаний в школах и фешенебельных балов – и везде ему рукоплескали и завладевали им самые благородные и прекрасные женщины страны, к которым сказания о его подвигах липли словно мухи; застили им глаза так, что они видели этого парня сквозь туман легенды; покрывали кончики пальцев так, что при прикосновении ощущалась лишь волшебная пленка мифа; прилипали к их языкам, и они уже не могли говорить о нем, как об обычном, земном человеке. Индийская армия, в то время вступившая в политическую борьбу против намечающегося сокращения расходов на вооружения, поняла всю ценность посланника, обладающего такой харизмой, и позволяла герою вращаться среди его влиятельных поклонников; Шива охотно, по доброй воле, вступил в новую жизнь.
Он отрастил роскошные усы, и его денщик ежедневно умащал их льняным маслом с добавками кориандра; непринужденно вращаясь в гостиных сильных мира сего, он участвовал в легком политическом трепе и всегда заявлял себя горячим, убежденным сторонником госпожи Ганди, более всего из-за ненависти к ее оппоненту Морарджи Десаи, который был непозволительно стар, пил собственную мочу; чья кожа шуршала, словно рисовая бумага; к тому же, будучи главой администрации Бомбея, он когда-то запретил алкоголь и взялся за молодых гунда, то есть хулиганов или апашей, иными словами, за самого мальчишку Шиву… но эта праздная болтовня занимала лишь часть его мыслей, в основном поглощенных дамами. Шиву тоже осаждало слишком-много-женщин, и в те бурные дни после победы он создал себе тайную репутацию, которая (хвастался он перед Парвати) вскоре встала вровень с официальной, явной – «черная» легенда рядом с «белой». Чем делились леди в салонах или во время игры в канасту? Что прорывалось свистящим шепотом сквозь смешки всюду, где собирались вместе две или три блестящие дамы? А вот что: майор Шива становился известным соблазнителем; дамским угодником, наставляющим рога богачам; одним словом – племенным жеребцом.
Женщины, рассказывал он Парвати, были всюду, куда он ни являлся: их нежные, гибкие, по-птичьи хрупкие тела, клонящиеся под тяжестью украшений и похоти; их глаза, которые затуманивала легенда о герое – трудно было бы противиться им, даже если бы и возникло такое желание. Но майор Шива и не собирался противиться. Он сочувственно преклонял свой слух перед рассказами об их маленьких драмах: мужья-импотенты, побои, недостаток-внимания; охотно выслушивал любые оправдания, какие только приходили в голову этим пленительным феям. Как моя бабка на своей бензоколонке (но с более пагубной целью), он внимал их бедам; потягивая виски в сверкающих, озаренных свечами бальных залах, он наблюдал, как трепетали ресницы, как посреди жалоб красноречиво учащалось дыхание; и в конце концов им всегда удавалось уронить сумочку, или пролить коктейль, или выбить у него из руки трость так, что ему приходилось нагибаться и доставать то-что-упало, и тут он видел записки, воткнутые в сандалии, торчащие лакомыми кусочками из-под пальцев с накрашенными ногтями. В те дни (если верить майору) прелестные, забывшие стыд индийские бегам стали ужасно неуклюжи, и их туфли говорили о полуночных свиданиях, о бугенвиллии, чьи плети достигают окон спальни, о мужьях, столь кстати уехавших спускать на воду корабли, сопровождать партии экспортного чая, закупать шарикоподшипники в Швеции. Пока эти несчастные отсутствовали, майор Шива посещал их дома и крал то, что было им дороже всего: жены их падали в его объятия. Вполне возможно (я разделил пополам цифры, приведенные майором), что в разгар его волокитства в него были влюблены не менее десяти тысяч женщин.
И, конечно, рождались дети. Отпрыски беззаконных полуночных часов. Красивые, резвые младенцы, не ведающие горя в своих богатых колыбельках. Покрывая ублюдками всю карту Индии, герой войны шел своей дорогой, но (и об этом он тоже поведал Парвати) майор имел один странный недостаток – он терял интерес к любой женщине, стоило той забеременеть; какими бы красивыми, чувственными, любящими ни были дамы, он за версту обходил их спальни, как только они объявляли, что носят его ребенка; и прелестным леди с красными от слез глазами приходилось убеждать своих рогатых мужей, что – да, конечно, это твой малыш, дорогой, жизнью клянусь, разве он не похож на тебя, нет, я не грущу, с чего мне грустить, я плачу от радости.
В числе таких брошенных матерей оказалась Рошанара, юная жена магната сталелитейной промышленности С.П. Шетти; и на ипподроме Махалакшми в Бомбее она проткнула непомерно раздувшееся самомнение Шивы, словно воздушный шар. Он прогуливался среди паддоков, наклоняясь через каждые несколько ярдов, чтобы подобрать женские шали и зонтики, которые, казалось, обретали собственную жизнь и вырывались из рук своих владелиц, когда майор проходил мимо; Рошанара Шетти вышла ему навстречу, решительно встала на пути и не двигалась с места; глаза этой семнадцатилетней девчонки переполняла неистовая детская обида. Он холодно поздоровался с ней, едва прикоснувшись к фуражке, и попытался пройти, но юная леди впилась ему в руку ноготками, острыми, как иголки; улыбнулась ледяной, предвещающей недоброе, улыбкой, и пошла рядом. Пока они шли, Рошанара влила ему в уши отраву своего полудетского гнева; ненависть и обида на бывшего возлюбленного придали убедительности ее речам, заставили его поверить. Юная особа нашептывала безжалостно – как это забавно, Боже мой, вот он хорохорится в высшем свете, будто петух в курятнике, а тем временем дамы смеются у него за спиной – о да, майор сахиб, не надо себя обманывать, знатным женщинам всегда нравилось спать со скотами-деревенщиной-грубиянами, но по-настоящему вот что мы о вас думаем: Боже мой, смотреть противно, как вы едите и жир течет по подбородку; думаете, мы не замечаем, что вы никогда не держите чашку за ручку, когда пьете чай; воображаете, будто мы не слышим, как вы рыгаете и пускаете ветры; для нас вы как ручная обезьяна, майор сахиб, от вас, конечно, есть польза, но вы попросту скоморох.
После удара, нанесенного Рошанарой Шетти, молодой герой войны стал по-другому смотреть на окружающий мир. Теперь ему казалось, будто женщины при виде его хихикают, закрываясь веерами; он замечал странные, насмешливые, искоса бросаемые взгляды, каких никогда не замечал прежде; и хотя он старался улучшить свои манеры, все было напрасно: чем сильнее он бился над собой, тем более неуклюжим становился – целые потоки низвергались с его тарелок на бесценные ковры из Келима, и отрыжка излетала из его глотки с грохотом поезда, выходящего из туннеля, и ветры вырывались с неистовством тайфуна. Его новая блестящая жизнь сделалась для него всечасным унижением; теперь он по-другому трактовал авансы знатных красавиц – засовывая любовные записки в туфли, они вынуждали его, забывая о достоинстве, склоняться к их ногам… узнав, что даже если ты – настоящий мужчина и обладаешь всеми мужскими достоинствами, тебя все же могут презирать за то, что ты не умеешь правильно держать ложку. Шива почувствовал, как былая тяга к насилию вновь пробуждается в нем, как оживает ненависть к высшим классам и их власти; вот почему я уверен – вот почему я знаю, – что, когда чрезвычайное положение предоставило Шиве-крепкие-коленки шанс присвоить себе немножечко власти, его не нужно было просить дважды.
15 мая 1974 года майор Шива вернулся в свой полк, расквартированный в Дели; он утверждал, что через три дня его охватило желание еще раз увидеть красавицу с глазами, словно блюдца, которую он впервые встретил давным-давно на Конференции Полуночных Детей; искусительницу с прической «конский хвост», которая попросила у него в Дакке локон его волос. Майор Шива заявил Парвати, будто явился в квартал чародеев потому, что желает развязаться с богатыми суками из индийского высшего света; потому что надутые губки девушки пленили его с первого взгляда; именно по этим причинам он и просит Парвати уехать с ним. Но я уже и так был неимоверно щедр к майору Шиве – предоставил его рассказам слишком много места в той версии случившегося, которая принадлежит мне, и только мне; итак, я настаиваю – чего бы там ни вообразил себе узловато-коленчатый майор, в квартал его привела просто-напросто магия Парвати-Колдуньи.
Салема не было в квартале, когда майор Шива приехал на мотоцикле; когда ядерные взрывы, сотрясавшие бесплодные равнины Раджастана, проходили вдали от глаз людских, под поверхностью этой пустыни, взрыв, изменивший всю мою жизнь, тоже произошел вдали от моих глаз. Когда Шива схватил Парвати за руку, я вместе с Картинкой-Сингхом присутствовал на внеочередном собрании многочисленных красных ячеек города, посвященном проблемам общенациональной забастовки на железных дорогах; когда Парвати, не чинясь, уселась на заднее сиденье «Хонды», на которой приехал герой, я деловито клеймил позором правительство, предпринявшее аресты профсоюзных лидеров. Короче говоря, пока я был озабочен политикой и претворением в жизнь моей мечты о спасении нации, Парвати силой колдовства привела в движение план, в результате которого явились в свой срок покрытые хною ладони, и песни, и подписи под брачным контрактом.
…Здесь я вынужден волей-неволей прибегнуть к чужим рассказам; только Шива может поведать, что случилось с ним; отъезд Парвати описала мне Решам-биби примерно в таких словах: «Бедная девочка, уехала и пусть себе, она так долго грустила, можно ли ее винить?»; и только Парвати могла поделиться со мною тем, что пережила она.
Благодаря своей всенародной славе героя войны, майор пользовался некоторыми поблажками, ему было позволено больше, чем другим военным; так, никто не призвал его к ответу за то, что он привез женщину в казарму, которая, если уж говорить начистоту, не предназначалась для женатых офицеров; и он, не ведая, что послужило причиной столь замечательной перемены в его жизни, уселся, как его просили, в плетеное кресло, а Парвати сняла с него сапоги, растерла ноги, принесла воды со свежевыдавленными лаймами, отправила денщика восвояси, умастила майору усы, помассировала колени, а затем приготовила на обед такое вкусное бириани, что Шива перестал спрашивать, что такое с ним происходит, а начал просто этому радоваться. Парвати-Колдунья превратила немудрящую армейскую казарму во дворец, в Кайласу, достойную Шивы-бога; и майор Шива, затерявшись в бездонных озерах ее глаз, нестерпимо возбужденный чувственно выпяченными губками, дарил ее одну своим вниманием целых четыре месяца, или, если быть точным, сто семнадцать ночей. Двенадцатого сентября, однако, все изменилось: Парвати, припав к его ногам, прекрасно зная его взгляды на сей предмет, сообщила Шиве, что носит его ребенка.
Отныне связь Шивы и Парвати приобрела бурный характер, стала сопровождаться затрещинами и битьем тарелок: земной отголосок вечной супружеской битвы-богов, которую их тезки, по слухам, ведут на вершине горы Кайласа в великих Гималаях… В то время майор Шива пристрастился к выпивке, а также к шлюхам. То, как герой войны гонялся по индийской столице за гулящими бабами, весьма напоминало разъезды Салема Синая на «Ламбретте» по самым темным закоулкам Карачи; майор Шива, скованный в обществе богачей откровениями Рошанары Шетти, решил теперь платить за удовольствие. И такова была его феноменальная плодовитость (заверял он Парвати, попутно колотя ее), что он испортил карьеру многим беспутным женщинам, подарив им детей, которых те станут любить слишком сильно, чтобы сбыть с рук; он рассеял по столице целое войско уличных сорванцов, и в этом войске отражалась как в зеркале та рать бастардов, которую он зачал в салонах, освещенных свечами.
Черные тучи собирались и на политическом небосклоне: в Бихаре, где коррупция-инфляция-голод-неграмотность-безземельность правили бал, Джай Пракаш Нараян создал коалицию студентов и рабочих, выступавших против конгресса Индиры; в Гуджарате вспыхивали мятежи, сжигались поезда на железных дорогах, и Морарджи Десаи объявил бессрочную голодовку с целью низложить продажное правительство конгресса (коим руководил Чиманбхай Патель) в этом пораженном засухой штате{270}… излишне говорить, что он преуспел в своем деле и не умер с голоду; короче, пока дух Шивы закипал гневом, страна волновалась тоже; и что явилось на свет, пока нечто росло в животе у Парвати? Ответ вы знаете: в конце 1974 года Дж.П. Нараян и Морарджи Десаи образовали партию оппозиции, известную под именем «Джаната Морча» – народный фронт. Пока майор Шива шатался по шлюхам, конгресс Индиры пошатнулся тоже.