Сенкевич Генрик. Потоп. Книга 1

солдатам, легче говорить о смерти, нежели нам, кому придется ответ держать
за море напрасно пролитой шляхетской крови.
- На то у шляхты и кровь, чтоб проливать ее.
- Так-то оно так! Все мы готовы голову сложить, это ведь самое легкое
дело. Но долг тех, кто по воле провидения поставлен начальником, не одной
только славы искать, но и о пользе дела думать. Это верно, что война уже
как будто началась; но ведь Карл Густав родич нашему королю и должен об
этом помнить. Потому и надлежит попытаться вступить в переговоры, ибо
словом можно иной раз добиться большего, нежели оружием.
- Не мое это дело! - сухо ответил пан Станислав.
Воевода, видно, то же подумал, потому что кивнул головой и простился
с ротмистром.
Однако Скшетуский лишь наполовину был прав, когда говорил о
медлительности шляхты, призванной в ряды ополчения. Правда, до окончания
стрижки овец в стан между Пилой и Уйстем мало кто явился, но к двадцать
седьмому июня, то есть к тому сроку, который был указан в новом воззвании,
съехалось довольно много шляхты.
Погода давно уже стояла ясная, сухая, и тучи пыли поднимались каждый
день, возвещая о приближении все новых и новых отрядов. Шляхта ехала
шумно, верхами и на колесах, с целой оравой слуг, с запасами провианта, с
повозками и всякими иными удобствами и с таким множеством копий, ружей,
мушкетонов, сабель, тяжелых мечей и забытых уже к тому времени гусарских
молотков, служивших для того, чтобы разбивать доспехи, что нередко
какой-нибудь шляхтич был увешан оружием, которого с избытком хватило бы на
троих. По этому вооружению ветераны тотчас узнавали людей неопытных, не
нюхавших пороха.
Из всей шляхты, жившей на обширных пространствах Речи Посполитой,
великопольская была наименее воинственной. Татары, турки и казаки никогда
не попирали этих мест, где со времен крестоносцев почти совсем забыли, что
значит воевать на родной земле. Кто из великопольской шляхты ощущал в себе
воинственный пыл, тот вступал в коронные войска и сражался так же
доблестно, как и прочие шляхтичи, а кто предпочитал отсиживаться дома,
превращался в заправского домоседа, который любил и богатство приумножить,
и повеселиться, - в ретивого хозяина, который заваливал шерстью и особенно
хлебом рынки прусских городов.
Поэтому теперь, когда нашествие шведов оторвало великопольскую шляхту
от мирных трудов, ей казалось, что, сколько ни возьми на войну оружия,
запасов и слуг для защиты тела и имущества господина, - все будет мало.
Странные это были солдаты, и ротмистры никак не могли с ними сладить.
Один, к примеру, становился в строй с копьем длиною в девятнадцать футов и
в панцире, но зато в соломенной шляпе "для холодка", другой во время
ученья жаловался на жару, этот зевал, ел или пил, тот звал слугу, и все,
не видя в этом ничего особенного, так галдели в строю, что никто не слышал
команды офицеров. Трудно было приучить шляхетскую братию к дисциплине,
очень она обижалась, полагая, что дисциплина противна ее гражданскому
достоинству. Правда, в строю читали "артикулы", но их никто и слушать не
хотел.
Цепями на ногах этого войска было множество повозок, запасных и
упряжных лошадей, скота, предназначенного для довольствия, и особенно
слуг, которые стерегли шатры, снаряжение, пшено и прочую крупу и снедь и
по малейшему поводу затевали ссоры и драки.
Навстречу такому вот войску со стороны Щецина и пойм реки Одры
приближался, ведя семнадцать тысяч ветеранов, скованных железной
дисциплиной, старый военачальник, Арвид Виттенберг, который молодость
провел на Тридцатилетней войне.
С одной стороны стоял беспорядочный польский стан, похожий на
ярмарочное сборище, шумный, недовольный, с неумолчными спорами и
разговорами о приказах начальников, состоявший из степенных мужичков,
которые наспех были превращены в пехотинцев, и господ, которых оторвали
прямо от стрижки овец. С другой стороны двигался лес копий и мушкетных
дул, шли маршем грозные, безмолвные колонны, которые, по мановению руки
военачальника, с регулярностью машин развертывались в линии и полукруги,
смыкались в клинья и треугольники, ловкие, как меч в руке фехтовальщика,
шли настоящие воители, холодные, невозмутимые, достигшие высшего
мастерства в военном своем ремесле. Кто же из людей опытных мог
сомневаться в том, чем кончится встреча и на чьей стороне будет победа?
Тем не менее в стан съезжалось все больше шляхты, а еще раньше стали
прибывать вельможи из Великой Польши и других провинций с состоявшими при
них войсками и слугами. Вскоре после воеводы Грудзинского в Пилу явился
могущественный воевода познанский Кшиштоф Опалинский. Три сотни гайдуков,
наряженных в желтые с красным мундиры и вооруженных мушкетами, выступало
перед каретой воеводы; придворные и шляхта толпою окружали его высокую
особу; за ними в боевом строю следовал отряд рейтар в таких же мундирах,
как и гайдуки; а сам воевода ехал в карете, имея при своей особе шута,
Стаха Острожку, который обязан был увеселять в дороге своего угрюмого
господина.
Приезд столь славного вельможи ободрил и воодушевил войско, ибо всем
тем, кто взирал на царственное величие воеводы, на гордый его лик с
высоким, как свод, челом и умными, суровыми очами, на всю его сенаторскую
осанку, и в голову не могло прийти, что такого властителя может постичь
какая-нибудь неудача.
Людям, привыкшим почитать чины и лица, казалось, что даже шведы не
посмеют поднять святотатственную руку на такого магната. Те, у кого в
груди билось робкое сердце, под его крылом сразу почувствовали себя в
безопасности. Воеводу приветствовали горячо и радостно; клики раздавались
вдоль всей улицы, по которой кортеж медленно подвигался к дому бурмистра;
головы склонялись перед воеводой, который был виден как на ладони сквозь
стекла раззолоченной кареты. Вместе с воеводой на поклоны отвечал и
Острожка, притом с таким достоинством и важностью, точно толпы народа
кланялись ему одному.
Не успела улечься пыль после приезда познанского воеводы, как
прискакали гонцы с вестью, что едет его двоюродный брат, подляшский
воевода Петр Опалинский со своим шурином, Якубом Роздражевским, воеводой
иновроцлавским. Кроме придворных и слуг, они привели по полторы сотни
вооруженных людей. А потом дня не проходило, чтобы не прибыл кто-нибудь из
вельмож: приехал Сендзивой Чарнковский, шурин Кшиштофа Опалинского,
каштелян познанский, затем Станислав Погожельский, каштелян калишский,
Максимилиан Мясковский, каштелян кшивинский, и Павел Гембицкий, каштелян
мендзижецкий. Местечко переполнили толпы людей, так что негде было
разместить даже придворных. Прилегающие луга запестрели шатрами ополчения.
Можно было подумать, что в Пилу со всей Речи Посполитой слетелись
разноперые птицы.
Мелькали красные, зеленые, голубые, синие, белые кафтаны и
полукафтанья, жупаны и кунтуши, ибо, не говоря уж о шляхетском ополчении,
в котором каждый шляхтич носил другое платье, не говоря о придворных и
слугах, даже ратники от каждого повета были одеты в мундиры разных цветов.
Явились и маркитанты, которые не могли разместиться на рынке и
построили палатки за местечком. В них продавалось военное снаряжение - от
мундиров до оружия - и продовольствие. Одни харчевни дымили день и ночь,
разнося запах бигоса, пшенной каши, жареного мяса, в других продавались
напитки. Толпы шляхтичей, вооруженных не только мечами, но и ложками,
толкались перед ними; они ели, пили и вели разговоры то о неприятеле,
которого еще не было видно, то о подъезжающих вельможах, на чей счет
отпускалось немало соленых шуток.
Среди кучек шляхты с самым невинным видом прохаживался Острожка в
платье, сшитом из пестрых лоскутьев, и со скипетром, украшенным бубенцами.
Везде, где он только показывался, его тотчас окружала толпа, а он,
подливая масла в огонь, помогал высмеивать вельмож и задавал загадки одна
другой ядовитей, так что шляхта со смеху покатывалась.
В них Острожка никому не давал спуску.
Однажды в полдень на рынок вышел сам воевода познанский и, вмешавшись
в толпу, стал благосклонно беседовать то с отдельными шляхтичами, то сразу
со всей толпою, осторожно сетуя на короля за то, что он, несмотря на
приближение неприятеля, не прислал ни одной регулярной хоругви.
- Никто о нас не думает, - говорил он, - оставили нас без подмоги. В
Варшаве толкуют, что на Украине и так слишком мало войска и что гетманы не
могут справиться с Хмельницким. Что поделаешь! Видно, кое-кому Украина
милей, чем Великая Польша... В немилости мы с вами, в немилости! Отдали
нас на съедение!
- А кто в этом повинен? - спрашивал Шлихтинг, всховский судья.
- Кто повинен во всех бедах Речи Посполитой? - воскликнул воевода. -
Да уж конечно, не мы, братья шляхтичи, мы ведь грудью ее защищаем.
Шляхтичам, которые слушали его, очень польстило, что "граф бнинский и
опаленицкий" почитает себя за ровню им и называет "братьями".
- Ясновельможный воевода, - тотчас подхватил Кошуцкий, - побольше бы
его величеству таких советников, как твоя милость, уж, верно бы, нас не
бросили тогда на съедение врагу. Но, похоже, там правят те, кто гнет
спину.
- Спасибо, брат, на добром слове! Во всем повинен тот, кто слушает
злого совета. Наши вольности кое-кому как бельмо на глазу. Чем больше
погибнет шляхты, тем легче будет ввести absolutum dominium*.
_______________
* Абсолютную власть(*) (лат.).

- Неужто же нам ради того погибать, чтобы дети наши стонали в неволе?
Воевода ничего не ответил, а изумленная шляхта переглянулась.
- Так вот оно дело какое? - раздались многочисленные голоса. - Так
это нас сюда на убой послали? Теперь мы поняли! Не сегодня начались эти
разговоры об absolutum dominium! Но коли на то пошло, так и мы сумеем
позаботиться о наших головах!
- И о наших детях!
- И о нашем имении, которое враг будет опустошать igne et ferro*.
_______________
* Огнем и мечом (лат.).

Воевода молчал.
Весьма странным способом воодушевлял своих солдат этот военачальник.
- Король всему виною! - кричало все больше голосов.
- А вы помните историю Яна Ольбрахта(*)? - спросил воевода.
- "При короле Ольбрахте погибла вся шляхта!" Измена, братья!
- Король, король изменник! - крикнул чей-то смелый голос.
Воевода молчал.
Но тут Острожка, стоявший рядом с ним, захлопал себя по ляжкам и так
пронзительно запел петухом, что все взоры обратились на него.
- Братья шляхтичи, голубчики! Послушайте мою загадку!
Шляхтичи, переменчивые, как погода в марте, мгновенно забыли о своем
негодовании; сгорая от любопытства, они хотели теперь одного - поскорее
услышать новую остроту шута.
- Слушаем! Слушаем! - раздались голоса.
Шут, как обезьяна, заморгал глазами и стал читать пискливым голосом:

Получил он от брата жену и венец,
Только тут же пришел нашей славе конец.
Он подканцлера выгнал и нынче, ей-ей,
Сам подканцлером стал при... супруге своей

- Король, король! Клянусь богом, Ян Казимир! - раздались голоса со
всех сторон.
И толпа разразилась громовым хохотом.
- А чтоб его, как здорово сочинил! - кричала шляхта.
Воевода смеялся вместе со всеми; но когда толпа поутихла, сказал
глубокомысленно:
- И за такое дело мы должны теперь кровь проливать, сложить свои
головы!.. Вот до чего дошло! На тебе, шут, дукат за добрую загадку!
- Кшиштофек! Кших, дорогой мой! - ответил Острожка. - Почему ты
нападаешь на других за то, что они держат скоморохов, а сам не только
держишь меня, но еще и за загадки приплачиваешь? Дай же мне еще дукат, я
загадаю тебе другую загадку.
- Такую же хорошую?
- Только подлинней. Дай сперва дукат.
- Бери!
Шут снова захлопал руками, как крыльями, снова запел петухом и
крикнул:
- Братья шляхтичи, послушайте, кто это такой:

Катоном он прослыл, оружьем взял сатиру,
Не саблю, а перо он предпочел и лиру;
Но обошел король сатирика чинами,
И освистал Катон Retpublicat* стихами.
Любил бы саблю он, и были б меньше беды,
Сатир его пустых не побоятся шведы.
Да он бы сам небось охотно им продался,
Как пан, чей важный чин он получить старался.
_______________
* Республику (лат.) - то есть Речь Посполитую.

Все присутствующие тотчас отгадали и эту загадку. Два-три сдавленных
смешка раздались в толпе, после чего воцарилось глубокое молчание.
Воевода побагровел и совсем смешался, ибо все взоры были устремлены
на него, а шут все поглядывал на шляхтичей, а потом спросил:
- Так как же, дорогие мои, никто из вас не может отгадать, кто это
такой?
Немое молчание было ответом, тогда Острожка с пренахальным видом
обратился к воеводе:
- Неужто и ты, Кших, не знаешь, о каком бездельнике был тут разговор?
Не знаешь? Тогда плати дукат!
- Бери! - ответил воевода.
- Бог тебя вознаградит!.. Скажи, Кших, а ты не старался получить
подканцлерство после бегства Радзе"вского?
- Не время шутки шутить! - отрезал Кшиштоф Опалинский.
И, сняв шапку, поклонился шляхте:
- Будьте здоровы! Мне пора на военный совет.
- Ты, Кших, хотел сказать: на семейный совет, - поправил его
Острожка. - Вы ведь там все родичи, и совет будете держать о том, как бы
дать отсюда тягу. - После этого он повернулся к шляхте и, сняв шапку,
поклонился, точь-в-точь как воевода: - А вам, - сказал он, - только этого
и надо!
И они ушли вдвоем, но не успели сделать и двух десятков шагов, как
поднялся оглушительный хохот; он звучал в ушах воеводы до тех пор, пока не
потонул в общем шуме стана.
Военный совет и впрямь состоялся, и председательствовал на нем
воевода познанский. Это был небывалый совет! В нем принимали участие одни
только вельможи, не знавшие военного дела. Они были великопольскими
магнатами и не следовали, да и не могли следовать примеру литовских или
украинских "самовластителей", которые, как саламандры, жили в непрестанном
огне.
Там что ни воевода или каштелян, то был военачальник, у которого
никогда не пропадали на теле красные следы от кольчуги, который молодость
проводил на востоке, в степях и лесах, в станах и лагерях, среди битв,
засад и преследований. Здесь же были одни вельможи, занимавшие высокие
посты, и хотя во время войн они тоже выступали в походы с шляхетским
ополчением, однако никогда не бывали военачальниками. Мир ненарушимый
охладил боевой пыл и у потомков тех рыцарей, перед которыми некогда не
могли устоять железные когорты крестоносцев, превратил их в державных
мужей, ученых, сочинителей. Только суровая шведская школа научила их тому,
что они успели забыть.
А пока вельможи, собравшиеся на совет, неуверенно переглядывались и,
боясь заговорить первыми, ждали, что скажет "Агамемнон", воевода
познанский.
"Агамемнон" же ровно ничего не смыслил в военном деле, и речь свою
снова начал с жалоб на неблагодарность и бездействие короля, который всю
Великую Польшу и их самих с легким сердцем отдал на растерзание врагу. И
как же был красноречив воевода, какую величественную принял осанку,
достойную, право же, римского сенатора: голову он держал высоко, черные
глаза его метали молнии, уста - громы, а седеющая борода тряслась от
воодушевления, когда он живописал грядущие бедствия отчизны.
- Кто же страждет в отчизне, - говорил он, - как не сыны ее, а здесь
нам придется пострадать первым. Наши земли, наши поместья, дарованные
предкам за заслуги и кровь, будет первыми попирать враг, который, как
вихрь, приближается к нам с моря. За что же мы страдаем? За что угонят
наши стада, потопчут наши хлеба, сожгут деревни, построенные нашими
трудами? Разве это мы нанесли обиды Радзе"вскому, разве мы несправедливо
осудили его и преследовали как преступника, так что он вынужден был искать
покровительства у иноземцев? Нет! Разве мы настаиваем на том, чтобы пустой
титул шведского короля, который стоил уже моря крови, был сохранен в
подписи нашего Яна Казимира(*)? Нет! Две войны пылают на двух границах -
так им понадобилось вызвать еще третью? Пусть бог, пусть отчизна судят
того, кто во всем этом повинен!.. Мы же умоем руки, ибо не повинны мы в
крови, которая прольется...
Так метал воевода громы и молнии, но когда дошло до существа дела,
ничего путного он посоветовать не смог.
Тогда послали за ротмистрами, которые командовали ратниками, в первую
голову за Владиславом Скорашевским, который был не только славным и
несравненным рыцарем, но и старым воителем, знавшим ратное дело как свои
пять пальцев. Его дельных советов слушались нередко даже военачальники,
тем более жаждали их сейчас вельможи.
Пан Скорашевский посоветовал стать тремя станами - под Пилой, Веленем
и Уйстем - на таком расстоянии, чтобы в случае нападения войска могли
прийти друг другу на помощь; кроме того, все поречье, охваченное
полукружьем станов, укрепить шанцами, которые господствовали бы над
переправами.
- Мы увидим, - говорил Скорашевский, - где враг наводит переправу, и
соберем тогда там все три стана, чтобы дать ему достойный отпор. Я же, с
вашего соизволения, направлюсь с небольшим отрядом в Чаплинек. Гиблая это
позиция, и я постараюсь вовремя оттуда уйти, но там я первым разведаю, где
противник, и дам вам знать.
Все согласились с этим советом, и в стане поднялось движение. Шляхты
съехалось уже около пятнадцати тысяч. Пехота рыла шанцы на протяжении
шести миль.
Уйсте, главную позицию, занял со своими людьми воевода познанский.
Часть рыцарей осталась в Велене, часть в Пиле, а Владислав Скорашевский
отправился в Чаплинек, чтобы оттуда вести наблюдение за неприятелем.
Наступил июль; дни по-прежнему стояли ясные и жаркие. Солнце на
равнине так припекало, что шляхта укрывалась от зноя в лесах; кое-кто
велел даже раскинуть шатры в тени деревьев. Там устраивались веселые и
шумные попойки; но еще больший шум поднимали слуги, особенно когда
выводили на берег Нотеца и Глды лошадей на водопой и купанье, а выгоняли
они их три раза в день, сразу по несколько тысяч, и при этом ссорились и
дрались за лучшее место на берегу.
Но как ни старался воевода познанский ослабить дух войск, сначала все
были полны отваги. Если бы Виттенберг подошел к стану в начале июля, он,
весьма вероятно, натолкнулся бы на сильное сопротивление, которое в пылу
сражения могло бы обратиться в непреодолимый натиск, как тому бывало много
примеров. Что ни говори, в жилах этих людей, хоть и отвыкших от войны,
текла рыцарская кровь.
Как знать, может, какой-нибудь новый Иеремия Вишневецкий обратил бы
Уйсте во второй Збараж и открыл бы в этих шанцах новую страницу рыцарской
славы. Увы, воевода познанский умел только писать, но не сражаться.
Виттенберг, не только искушенный воитель, но и человек прозорливый,
быть может, умышленно не торопился. Многолетний опыт учил его, что
необстрелянные солдаты наиболее опасны в первые минуты воодушевления и что
им часто недостает не мужества, а того солдатского закала, который дает
только опыт. Они могут стремительным натиском опрокинуть самые закаленные
в боях полки и пройти по трупам людей. Это железо, которое кипит, дышит,
брызжет искрами, обжигает и уничтожает, пока оно горячо, а когда остынет,
представляет собою лишь мертвую глыбу металла.
Прошла неделя, другая, началась третья, и долгое бездействие стало
тяготить ополченцев. Зной становился невыносимым. Шляхта не желала
выходить на ученья, отговариваясь тем, что "лошади от укусов слепней не
стоят на месте, да и от комаров в этих болотистых местах просто житья
нет...".
Челядь все больше ссорилась за тенистые уголки, между господами дело
тоже доходило до сабель. Кое-кто, отправившись вечером к реке, уезжал
украдкой из стана, чтобы больше туда не возвратиться.
Дурной пример подавали и сами вельможи. Скорашевский как раз дал
знать из Чаплинка, что шведы уже близко, когда военный совет уволил домой
сына средзского старосты Зигмунта Грудзинского из Грудной, на чем очень
настаивал его дядя Анджей, воевода калишский.
- Коли мне доведется сложить тут голову, отдать свою жизнь, - говорил
он, - пусть хоть племянник унаследует мою славу и сохранит память о моих
заслугах, чтобы не пропали они даром.
Тут он расчувствовался, вспомнив о молодости и невинности племянника,
и стал превозносить щедрость, с какой тот выставил для Речи Посполитой
целую сотню отличных ратников. И военный совет снизошел к просьбе дяди.
Утром шестнадцатого июля, буквально накануне осады и битвы, сын
средзского старосты с двумя десятками слуг открыто уезжал из стана домой.
Толпы шляхты провожали его из стана градом насмешек, а предводительствовал
ими Острожка, который издали кричал вслед уезжавшему магнату:
- Вельможный пан, дарю тебе к фамилии прозвание deest!*
_______________
* Отсутствует; здесь: дезертир (лат.).

- Виват Деест-Грудзинский! - орала шляхта.
- И не плачь ты о дядюшке! - продолжал кричать Острожка. - Он, как и
ты, презирает шведов, пусть они только появятся, наверно, тотчас покажет
им спину!
Кровь бросалась в голову молодому магнату, но он делал вид, что не
слышит оскорблений, только шпорил коня да расталкивал толпу, чтобы
поскорее выбраться из стана и уйти от своих преследователей, которые в
конце концов, не глядя на его род и звание, стали швырять в него комьями
земли и кричать:
- Труси, труси, трусливый заяц! Улепетывай! Ату его! Ха-ха! Серый!
Поднялся такой шум, что прибежал сам воевода познанский с несколькими
ротмистрами и стал успокаивать толпу, объяснять ей, что Грудзинский взял
отпуск только на неделю по очень важному делу.
Но дурной пример заразителен, и в тот же день нашлось несколько сот
шляхтичей, которые решили, что они не хуже Грудзинского, и тоже бежали,
только с меньшей свитой и с меньшим шумом. Станислав Скшетуский, ротмистр
калишский, племянник Яна Скшетуского, знаменитого участника битвы под
Збаражем, рвал на себе волосы, потому что и его мужики, по примеру
"господ", стали "утекать" из стана. Снова был созван военный совет, в
котором непременно хотели принять участие целые толпы шляхтичей. Ночь
пришла тревожная, полная криков и свар. Все подозревали друг друга в
намерении бежать. Возгласы: "Или все, или никто!" - передавались из уст в
уста.
Каждую минуту распространялся слух, будто воеводы уходят, и тут
поднималось такое смятение, что воеводам пришлось несколько раз
показываться возмущенным толпам. Более пятнадцати тысяч человек простояли
верхом до рассвета, а воевода познанский ездил вдоль шеренг, обнажив
голову, подобный римскому сенатору, и то и дело повторял великие слова:
- Братья, с вами жить и умирать!
В некоторых местах его встречали кликами: "Виват!" - но кое-где
слышались насмешливые возгласы. Он же, едва успокоив толпу, возвращался на
совет, усталый, охрипший, упоенный величием собственных слов и убежденный
в том, что в эту ночь он оказал отчизне незабываемые услуги.
Однако на совете слова не шли из его уст, в отчаянии он только
теребил хохол и бороду и все повторял:
- Если можете, посоветуйте, что делать! Я умываю руки, ибо с такими
солдатами обороняться нельзя.
- Ясновельможный воевода! - возражал ему Станислав Скшетуский. - Сам
неприятель положит конец своеволию и смуте. Стоит только зареветь пушкам,
стоит только начаться осаде и обороне, и та же шляхта ради спасения
собственной жизни должна будет драться на валах, а не бунтовать в стане.
Так уже не раз бывало!
- Чем нам обороняться? Орудий нет, одни только пушчонки, которые
годятся разве только для салютов на пиру.
- Под Збаражем у Хмельницкого было семьдесят орудий, а у князя
Иеремии только десятка полтора шестифунтовых пушек да единорогов.
- Но у него была не ополченская шляхта, а войско, не стригуны овец, а
свои прославленные хоругви. Из овечьих стригунов он солдат сделал.
- Надо послать гонца за паном Владиславом Скорашевским, - сказал
Сендзивой Чарнковский, каштелян познанский. - Назначить его начальником
стана. Шляхта его почитает, и он сможет держать ее в узде.
- Послать гонца за Скорашевским! Нечего ему сидеть в Драгиме или в
Чаплинке! - повторил Анджей Грудзинский, воевода калишский.
- Да, да! - раздались голоса. - Лучше ничего не придумаешь!
И за Владиславом Скорашевским был послан гонец. Никаких других
решений совет не принял, зато много было разговоров и жалоб и на короля и
королеву, и на то, что войск нет, и на то, что их забыли.
Следующее утро не принесло ни радости, ни успокоения. Напротив,
смятение усилилось. Кто-то пустил вдруг слух, будто кальвинисты
содействуют шведам и при первом же удобном случае готовы перейти во
вражеский стан. Мало того, слух этот не был опровергнут ни Шлихтингом, ни
Эдмундом и Яцеком Курнатовскими, тоже кальвинистами, но искренне
преданными отчизне. Напротив, они сами подтвердили, что иноверцы,
обособившись, строят козни, а предводителем у них известный изверг и
мятежник Рей, который смолоду служил охотником у немцев на стороне лютеран
и был большим другом шведов. Не успел этот слух разнестись по стану, как
тотчас сверкнули тысячи сабель и поднялась настоящая буря.
- Изменников пригрели! Змею пригрели, готовую кусать материнскую
грудь! - кричала шляхта.
- Отдайте их нам!
- Изрубить их! Подлая измена! Вырвать плевелы с корнем, не то мы все
погибнем!
Снова пришлось воеводам и ротмистрам утихомиривать шляхту, однако
теперь сделать это было еще труднее, чем накануне. Да они и сами были
убеждены, что Рей готов открыто изменить отчизне, потому что он давно