Сенкевич Генрик. Потоп. Книга 1

траты, мало того - ваше приумножит достояние. Подумайте же, чисты ль его
помыслы?
Ксендз Мелецкий, один из старейших иноков, к тому же в прошлом
солдат, ответил на эти слова:
- В бедности мы живем, а злато во славу пресвятой богородицы сияет
пред ее алтарями. Но когда мы снимем его с алтарей, дабы купить
безопасность святой обители, кто поручится нам, что сдержат они слово, что
святотатственной рукою не сорвут дары богомольцев и священные ризы, не
заберут костельную утварь? Можно ли верить лжецам?
- Без провинциала, коему мы повинуемся, мы ничего решить не можем! -
сказал отец Доброш.
А ксендз Томицкий прибавил:
- Не наше это дело война, послушаем же, что скажут нам рыцари, кои
под крыло пресвятой богородицы укрылись в нашей обители.
Тут все взоры обратились на Замойского, самого старшего годами, чином
и званием, он же встал и вот что сказал им:
- Судьба ваша решается, преподобные отцы. Взгляните же, сколь могуч
враг, подумайте, какой отпор можете вы дать ему с вашими силами и
средствами, и поступайте сообразно с вашей волей. Какой же совет можем
дать вам мы, ваши гости? Но коль спрашиваете вы нас, что делать,
ответствую вам: покуда не вынудит к тому необходимость, не помышляйте о
сдаче. Ибо позор это и бесчестье постыдной покорностью покупать у
вероломного врага ненадежный мир. По собственной воле укрылись мы в
обители с женами и детьми, прибегнув под покров пресвятой богородицы, и
положили жить с вами, храня неколебимую верность, а коль будет на то воля
божья, то и умереть вместе. Поистине лучше смерть, нежели позорный плен
или зрелище поруганной святыни! О, наверно, пресвятая богородица,
вдохнувшая в нашу грудь жажду защищать ее от безбожных еретиков,
изрыгающих хулу на господа бога, придет на помощь смиренным стараниям
рабов своих и поддержит справедливое дело защиты!
Умолк мечник серадзский, все же обдумывали его слова, воодушевляясь
их значеньем; а Кмициц, который долго никогда не раздумывал, вскочил с
места и прижал к губам руку старейшего рыцаря.
Ободрились все, увидев добрый знак в этом юношеском порыве, и все
сердца возгорелись желанием защитить обитель. Тут явлен был еще один
добрый знак: за окном внезапно раздался дребезжащий голос костельной
нищенки, старой Констанции, певшей духовный стих:

Напрасно, гусит, нам готовишь могилу,
Напрасно скликаешь бесовскую силу,
Напрасно и ядра ты мечешь и палишь -
Нас не раздавишь!
И пусть басурманы слетятся роями,
И змеи крылами пусть машут над нами,
Ни меч, ни огонь, ни войска не помогут -
Нас не поборют!

- Вот предвозвестие, - сказал ксендз Кордецкий, - ниспосланное нам
богом устами старой нищенки. Будем же защищаться, братья, ибо никогда еще
осажденные не имели такой помощи, какую мы будем иметь!
- С радостью отдадим мы свою жизнь! - воскликнул Петр Чарнецкий.
- Не верить лукавым! Не верить еретикам и католикам, что перешли на
службу сатане! - кричали другие голоса, не давая слово вымолвить тем, кто
хотел возражать.
Положили также послать двоих ксендзов к Вжещовичу, дабы объявить ему,
что врата останутся закрытыми и осажденные будут обороняться, на что дает
им право королевская охранная грамота.
Все же послы должны были просить Вжещовича оставить свое намерение
или, по крайности, отложить на время, пока иноки не испросят соизволения
провинциала, отца Теофиля Броневского, который в это время находился в
Силезии.
Послы, отец Бенедикт Ярачевский и отец Марцелий Томицкий, вышли из
врат обители; прочие с бьющимся сердцем ожидали их в трапезной, ибо страх
обнял души иноков, непривычных к войне, при мысли о том, что пробил тот
час и пришла та минута, когда выбирать надлежит им между долгом и гневом и
местью врага.
Но не прошло и получаса, как отцы снова предстали перед советом.
Головы их поникли на грудь, на бледных лицах читалась скорбь. Молча подали
они ксендзу Кордецкому новое письмо Вжещовича; тот принял письмо и
прочитал вслух. Это были восемь пунктов капитуляции, на которых Вжещович
призывал иноков сдать монастырь.
Кончив читать, приор устремил долгий взгляд на собравшихся и наконец
воскликнул торжественным голосом:
- Во имя отца, и сына, и святого духа! Во имя пресвятой богородицы!
На стены, дорогие братья!
- На стены! На стены! - раздался в трапезной общий клик.
Через минуту яркое пламя осветило подножие монастыря. Вжещович отдал
приказ поджечь дома и строения при костеле святой Барбары. Пожар, охватив
старые дома, разгорался с каждой минутой. Вскоре столбы красного дыма с
яркими языками пламени взвились к небу. Наконец, сплошное зарево обняло
тучи.
При свете огня видны были отряды конных солдат, носившихся туда и
сюда. Начались обычные солдатские бесчинства. Рейтары выгоняли из
коровников скотину, которая металась в испуге, оглашая жалобным ревом
окрестности; овцы, сбившись в кучу, шли, как слепые, в огонь. Запах гари
разнесся кругом и достиг монастырских стен. Многие защитники монастыря
впервые видели лик войны, и сердца их застыли от ужаса при виде людей,
которых гнали и рубили мечами солдаты, при виде женщин, которых они за
косы волочили по площади. А в кровавом зареве пожара все было видно как на
ладони. Крики, даже отдельные слова явственно долетали до слуха
осажденных.
Еще молчали монастырские пушки, и рейтары поэтому, соскочив с
лошадей, подходили к самому подножию горы, потрясая мечами и мушкетами.
Рослый парень в желтом рейтарском колете то и дело подбегал к самой
скале и, сложив ладони у губ, бранился и грозил осажденным, которые
терпеливо слушали его, стоя у пушек и зажженных фитилей.
Кмициц стоял с Чарнецким как раз напротив костела святой Барбары и
отлично все видел. Лицо его побагровело, глаза горели, как две пылающих
свечи; в руке он держал отменный лук, полученный в наследство от отца,
который взял его у некоего славного аги в бою под Хотимом. Слушал пан
Анджей угрозы и брань, слушал, но когда рейтар снова подбежал к самой
скале и стал неистово что-то кричать, он обратился к Чарнецкому:
- Ради Христа! Он хулу изрыгает на деву Марию! Я понимаю
по-немецки... Хулу страшную! Нет мочи терпеть!
И пан Анджей стал натягивать свой лук; но Чарнецкий ударил по нему
рукой.
- Господь покарает шведа за богохульство, - сказал он, - а ксендз
Кордецкий не велел нам стрелять, разве только они начнут первыми.
Не успел он кончить, как рейтар поднес к лицу мушкет, грянул выстрел,
и пуля, не долетев до стен, пропала где-то в расселинах скалы.
- Теперь можно? - крикнул Кмициц.
- Можно! - ответил Чарнецкий.
Кмициц, как истый воитель, вмиг успокоился. Рейтар, заслонив ладонью
глаза, следил еще полет своей пули, а он натянул лук, провел пальцем по
тетиве так, что она запела, как ласточка, затем высунулся из-за стены и
закричал вороном:
- Карк! Карк!
В то же мгновение жалобно просвистела страшная стрела, рейтар выронил
мушкет, поднял обе руки, запрокинул голову и повалился навзничь. Минуту он
кидался, как рыба, выброшенная на берег, и бил ногами землю, но вскоре
вытянулся и затих.
- Вот и первый! - сказал Кмициц.
- Завяжи узелок на перевязи! - сказал пан Петр.
- Колокольной веревки не хватит на всех, коль позволит бог! - крикнул
пан Анджей.
Тут над трупом склонился другой рейтар, он хотел посмотреть, что
случилось с товарищем, а может, и кошелек забрать у него; но просвистела
новая стрела, и он упал на грудь товарища.
В ту же минуту заревели полевые пушчонки, которые привез с собою
Вжещович. Не мог он сокрушить ими крепость, как не мог и помыслить о том,
чтобы с одной только конницей взять ее штурмом; однако для устрашения
монахов приказал палить. Так началась осада Ясной Горы.
Ксендз Кордецкий подошел к Чарнецкому; с ним был ксендз Доброш,
который в мирное время начальствовал над монастырской артиллерией и в
праздники палил из пушек, по какой причине слыл среди монахов отменным
пушкарем.
Приор перекрестил пушку и указал на нее ксендзу Доброшу; тот засучил
рукава и стал наводить на то место между двумя домами, где носилось
человек двадцать рейтар и между ними офицер с рапирой в руке. Долго
целился ксендз Доброш, ибо речь шла об его пушкарской славе. Наконец он
взял фитиль и ткнул в запал.
Гром потряс воздух, и дым окутал все. Однако через минуту его развеял
ветер. В пространстве между домами не было уже ни одного всадника.
Несколько человек лежало с лошадьми на земле. Остальные рассеялись.
Монахи стали петь на стенах. Грохот рушащихся домов у костела святой
Барбары вторил их песне. Стало темнеть, бесчисленные снопы искр,
выброшенных вверх при падении балок, взметнулись в воздух.
Снова загремели трубы в рядах Вжещовича; но отголоски их стали
удаляться. Пожар догорал. Тьма окутала подножие Ясной Горы. Там и тут
раздавалось ржание лошадей, но все дальше и все слабей. Вжещович отступал
к Кшепицам.
Ксендз Кордецкий опустился на стене на колени.
- Дева Мария! Матерь бога единого! - произнес он сильным голосом. -
Сотвори чудо, дабы тот, кто придет после этого, с таким же позором
удалился и напрасным гневом в душе.
Когда он так молился, тучи внезапно разорвались над его головой, и
луна осветила башни, стены, коленопреклоненного приора и пепелище,
оставшееся от домов, сожженных у костела святой Барбары.


ГЛАВА XIV

На следующий день тишина воцарилась у подножия Ясной Горы, и монахи,
воспользовавшись этим, еще усерднее занялись приготовлениями к обороне.
Люди кончали чинить стены и куртины, готовили новые орудия для отражения
штурмов.
Из Здебова, Кроводжи, Льготы и Грабовки явилось еще человек двадцать
мужиков, служивших когда-то в крестьянской пехоте. Их приняли в гарнизон
крепости и влили в ряды защитников. Ксендз Кордецкий разрывался на части.
Он совершал богослужения, заседал на советах, не пропускал дневных и
ночных хоралов, а в перерывах обходил стены, беседовал с шляхтой,
крестьянами. И при этом лицо и вся фигура его дышали тем покоем, какой
бывает разве только у каменных изваяний. Глядя на его лицо, побледневшее
от усталости, можно было подумать, что он погружен в сладкий легкий сон;
но тихое смирение и чуть ли не веселость, светившиеся в очах, губы,
шевелившиеся в молитве, свидетельствовали о том, что он и чувствует, и
мыслит, и жертву приносит за всех. Эта душа, всеми помыслами устремленная
к богу, источала спокойную и глубокую веру; полными устами пили все из
этого источника, и тот, чью душу снедала боль, исцелялся. Там, где белела
его ряса, прояснялись лица, улыбались глаза, и уста повторяли: "Добрый
отец наш, утешитель, заступник, упование наше". Ему целовали руки и край
одежды, а он улыбался светлой улыбкой и шел дальше, а над ним витали вера
и тишина.
Но не забывал он и о земных средствах спасения: отцы, заходившие в
его келью, заставали его если не коленопреклоненным, то склонившимся над
письмами, которые он слал во все концы. Он писал и Виттенбергу, главному
коменданту Кракова, умоляя пощадить святыню, и Яну Казимиру, прилагавшему
в Ополе последние усилия, чтобы спасти неблагодарный народ, и киевскому
каштеляну, которого шведы держали в Севеже как на цепи, связав его словом,
и Вжещовичу, и полковнику Садовскому, чеху и лютеранину, который служил у
Миллера и, будучи человеком благородной души, старался отговорить грозного
генерала от нападения на монастырь.
Два мнения столкнулись на совете у Миллера. Вжещович, разгневанный
сопротивлением, оказанным ему восьмого ноября, прилагал все усилия, чтобы
склонить генерала к походу, сулил в добычу несметные сокровища, твердил,
что во всем мире есть лишь несколько храмов, которые могли бы сравниться
богатством с Ченстоховским vel* Ясногорским костелом. Садовский не
соглашался с ним.
_______________
* Или (лат.).

- Генерал, - говорил он Миллеру, - вам, покорителю стольких
славнейших твердынь, что немецкие города справедливо зовут вас
Полиорцетесом(*), известно, каких жертв может стоить, сколько потребовать
времени осада даже самой слабой крепости, если осажденные готовы бороться
не на жизнь, а на смерть.
- Да будут ли монахи бороться? - спрашивал Миллер.
- Думаю, что будут. Чем богаче они, тем упорней будут защищаться,
веря не только в силу оружия, но и в святость места, которое, по
католическому суеверию, почитается во всей этой стране как inviolatum*.
Вспомним германскую войну. Как часто монахи подавали тогда пример отваги и
стойкости в обороне там, где надежду теряли даже солдаты. Так будет и на
сей раз, тем более что крепость вовсе не так уж слаба, как хочет
представить граф Вейгард. Она расположена на скалистой горе, в которой
трудно рыть подкопы; стены ее, если они даже не были в исправности, теперь
уж наверно починены, что до запасов оружия, пороху и провианта, то в таком
богатом монастыре они неисчерпаемы. Фанатизм воодушевляет сердца, и...
_______________
* Нерушимое, неприкосновенное (лат.).

- И вы думаете, полковник, что они вынудят меня отступить?
- Нет, не думаю, но полагаю, что нам придется очень долго простоять у
стен крепости, придется послать за тяжелыми пушками, которых у нас здесь
нет, а ведь вам, ваша милость, надобно выступать в Пруссию. Нужно
подсчитать, сколько времени можно нам уделить осаде Ченстоховы, ибо король
может раньше отозвать нас ради более важных прусских дел, и монахи тогда
непременно рассеют слух, что они вынудили вас отступить. Подумайте, ваша
милость, какой урон будет нанесен вашей славе Полиорцетеса, не говоря уж о
том, что мятежники поднимут голову во всей стране! Да одно только
намерение, - тут Садовский понизил голос, - осадить монастырь, если только
оно разгласится, и то произведет самое дурное впечатление. Вы не знаете,
ваша милость, и ни один иноземец, ни один непапист не может знать, что
такое Ченстохова для этого народа. Мы очень нуждаемся и в шляхте, которая
так легко нам сдалась, и в магнатах, и в постоянном войске, которое вместе
с гетманами перешло на нашу сторону. Без них нам бы не достичь того, чего
мы достигли. Наполовину, - какое наполовину! - чуть не вовсе их руками
захватили мы эту землю; но пусть только раздастся хоть один выстрел под
Ченстоховой, - как знать, быть может, ни один поляк не останется с нами.
Столь велика сила суеверия, что может разгореться новая ужасная война!
Миллер в душе сознавал, что Садовский прав, к тому же монахов вообще,
а ченстоховских в особенности, он считал чернокнижниками, а чернокнижия
шведский генерал боялся больше, чем пушек; однако, желая уязвить
полковника, а быть может, просто продолжить обсуждение, он сказал:
- Вы, полковник, говорите так, точно вы и есть ченстоховский приор
или... первый из тех, кто получил от него выкуп.
Садовский был смелым и горячим солдатом и знал себе цену, поэтому он
легко оскорблялся.
- Больше я не скажу ни слова! - проговорил он надменно.
Эта надменность, в свою очередь, возмутила Миллера.
- А я вас об этом и не прошу! - отрезал он. - С меня довольно и графа
Вейгарда, он эту страну лучше знает.
- Что ж, посмотрим! - сказал Садовский и вышел вон.
Вейгард и впрямь занял его место. Он принес письмо от краковского
каштеляна Варшицкого, просившего не трогать монастырь; но вывод из письма
этот черствый душой человек сделал прямо противоположный.
- Знают, что не защититься им, вот и просят, - сказал он Миллеру.
На следующий день в Велюне было принято решение о походе на
Ченстохову.
Решения этого даже не держали в тайне, поэтому профос велюньского
монастыря, отец Яцек Рудницкий, вовремя успел отправиться в Чеистохову с
вестью о походе. Бедный монах и в мыслях не имел, что ясногорцы смогут
защищаться. Он хотел только предупредить их, чтобы они не растерялись и
выговорили хорошие условия сдачи. Весть удручила братию. Некоторые монахи
совсем пали духом. Но ксендз Кордецкий ободрил их, жаром собственного
сердца согрел их хладеющие души, дни чудес им обещал, даже само зрелище
смерти изобразил приятным и такое вдохнул в них мужество, что они невольно
стали готовиться к осаде, как привыкли готовиться к большим церковным
праздникам, то есть радостно и торжественно.
В то же время светские начальники гарнизона, мечник серадзский и Петр
Чарнецкий, тоже занялись последними приготовлениями. Были сожжены все
торговые ряды, что лепились снаружи к крепостным стенам и могли облегчить
неприятелю штурм, не пощадили даже домов, стоявших у подножия горы, так
что весь день крепость пылала в огненном кольце. Когда от палаток, бревен
и досок осталось одно пепелище, перед монастырскими пушками открылось
пустое и чистое пространство. Черные жерла их свободно глядели вдаль,
словно выжидали нетерпеливо врага, желая поскорее приветствовать его своим
громовым раскатом.
Тем временем быстро надвигались холода. Дул резкий северный ветер,
грязь замерзла, вода в лужах подергивалась по утрам тонкой ледяной
корочкой. Ксендз Кордецкий, потирая посиневшие руки, говорил:
- Бог морозы пошлет нам в помощь! Трудно будет насыпать батареи, рыть
подкопы, к тому же вы, сменяясь, будете уходить в тепло, а им аквилоны
скоро отобьют охоту к осаде!
Именно по этой причине Бурхард Миллер хотел поскорее закончить осаду.
Он вел с собой девять тысяч войска, преимущественно пехоты, и девятнадцать
орудий. Были у него также две хоругви польской конницы; однако на них он
не мог рассчитывать, во-первых, потому, что конницу он не мог употребить в
дело при взятии крепости, стоящей на горе, во-вторых, потому, что поляки
шли неохотно и заранее предупредили, что никакого участия в осаде не
примут. Шли они больше для того, чтобы в случае падения крепости охранить
ее от алчных победителей. Так, по крайней мере, толковали солдатам
полковники. Шли они, наконец, потому, что приказывал швед, а войско
польское было все в его стане и вынуждено было ему подчиняться.
Из Велюня в Ченстохову путь недолгий. Восемнадцатого ноября должна
была начаться осада. Шведский генерал полагал, что на осаду понадобится
каких-нибудь два дня и крепость он займет путем переговоров.
Тем временем ксендз Кордецкий готовил человеческие души. Службы
начинались, как в светлый праздник, и если бы не тревога, которая читалась
на побледневших лицах, можно было бы подумать, что близится ликующее и
торжественное Alleluja*. Сам приор совершал литургию, звонили во все
колокола. После литургии служба не кончалась: на крепостные стены выходил
крестный ход.
_______________
* Аллилуйя (буквально: "хвалите бога" (древнееврейск.) - возглас
в пасхальных песнопениях.

Ксендза Кордецкого, который нес ковчежец со святыми дарами, вели под
руки серадзский мечник и Петр Чарнецкий. Впереди выступали служки в
стихарях, с кадильницами на цепочках, ладаном и миррой. Перед балдахином,
который несли над головою приора, и позади его шествовала рядами
монашеская братия с устремленными горе очами, люди разного возраста,
начиная от дряхлых старцев и кончая юношами, едва вступившими на
послушание. Желтые огоньки свечей колебались на ветру, а они шли с
песнопениями, всецело предавшись богу, словно позабыв обо всем на свете.
За ними виднелись подбритые чуприной головы шляхтичей, лица женщин,
заплаканные, но, невзирая на слезы, спокойные, вдохновленные надеждой и
верой. Шли и мужики в семягах, длинноволосые; подобно первым христианам;
маленькие дети, девочки и мальчики, смешавшись с толпой, присоединяли свои
тоненькие голоса к общему хору. И бог внимал этой песне, этим открытым
сердцам, уносившимся от уз земных под единственную защиту крыл господних.
Ветер стих, успокоился воздух, небо поголубело, и осеннее солнце разлило
на землю мягкий светло-золотистый, еще теплый свет.
Обойдя стены, процессия не возвратилась в костел и не разошлась,
шествовала дальше. На лицо приора падали отблески от ковчежца, и оно, как
бы золотясь, казалось лучезарным. Ксендз сомкнул вежды, губы его улыбались
неземною улыбкою счастья, радости, упоения; душа его витала в небе, в
сиянии, в вечном веселии, в безмятежном покое. Но словно послушный велению
свыше, он не забывал о земной сей обители, о людях, и о твердыне, и о том
часе, который должен был скоро наступить, и останавливался порою, открывал
глаза, возносил ковчежец и благословлял толпу.
Он благословлял народ, войско, хоругви, которые процвели, как цвет, и
переливались, как радуга, потом благословлял стены и гору, глядевшую на
окрестные долины, потом благословлял пушки, маленькие и большие, ядра,
свинцовые и железные, пороховые ящики, настилы для пушек, горы страшных
орудий для отражения приступа, потом благословлял деревни, лежавшие в
отдалении, благословлял полуночь и полудень, восход и заход, словно хотел
на всю эту округу, на всю эту землю простереть могущество божие.
Пробило два часа пополудни, а процессия все еще была на стенах. Но
вот на подернутом синей дымкой окоеме, где небо, казалось, сливалось с
землей, замаячило, задвигалось что-то в тумане, выступили какие-то сперва
смутные очертания, которые понемногу становились все явственней. В конце
процессии внезапно раздался крик:
- Шведы! Шведы идут!
Затем воцарилась тишина, словно сердца остановились и замерли языки,
только звонили по-прежнему колокола. Но вот в тишине прозвучал голос
ксендза Кордецкого, громкий, но спокойный:
- Возрадуйтесь, братья, ибо приблизилась година побед и чудес. - И
через минуту: - Под твой покров прибегаем, богородица, царица небесная!
Тем временем тучи шведов растянулись, словно змея непомерной длины,
которая подползла еще ближе. Видны уже были ее страшные кольца. Она то
извивалась, то снова вытягивалась, то сверкала на свету стальной чешуей,
то снова темнела и ползла, ползла, выплывая из отдаления.
Вскоре глаза, глядевшие со стен, могли уже все различить. Впереди шла
конница, за нею пехота; каждый полк вытянулся в длинный прямоугольник, над
которым поднимался лес копий, образуя другой прямоугольник, поменьше;
дальше, позади пехоты, влеклись пушки с жерлами, обращенными назад и
опущенными к земле.
Ленивые тела их, черные и желтые, зловеще сверкали на солнце; за ними
тряслись на неровной дороге пороховые ящики и бесконечная вереница повозок
с шатрами и военным снаряжением.
Грозным и прекрасным было это зрелище боевого войска в походе; словно
в устрашение ясногорцам текла перед ними за ратью рать. Но вот конница
оторвалась от пехоты и артиллерии и помчалась рысью, покачиваясь, как
волна, колеблемая ветром. Вскоре она разделилась на отряды, большие и
маленькие. Одни из них поскакали к крепости, другие в погоне за добычей
рассыпались в мгновение ока по окрестным деревушкам; иные, наконец, стали
объезжать крепость, осматривать стены, изучать местность, занимать ближние
строения. Отдельные всадники все время носились между крупными отрядами
конницы и пехотой, давая знать офицерам, где можно расположить солдат.
Конский топот и ржание, призывные крики, гул нескольких тысяч голосов
и глухой стук орудий явственно долетали до слуха осажденных, которые все
еще спокойно, как на представлении, стояли на стенах, глядя удивленными
глазами на это шумное и беспорядочное движение вражеских войск.
Наконец подошли и пехотные полки и стали рыскать вокруг крепости в
поисках места получше, где можно было бы закрепиться. Тем временем конница
ударила на Ченстоховку, прилегающий к монастырю фольварк, где никакого
войска не было, одни только мужики позапирались в своих хатенках.
Полк финнов, который дошел туда первым, яростно обрушился на
безоружных мужиков. Их вытаскивали за волосы из хатенок, сопротивлявшихся
просто приканчивали; всех остальных выгнали из фольварка; конница ударила
на них и разогнала на все четыре стороны.
Еще раньше у монастырских врат затрубил парламентер с призывом
Миллера сдаться; но защитники, видевшие резню и зверства солдат в
Ченстоховке, ответили орудийным огнем.
Теперь, когда местные жители были изгнаны из всех близлежащих домов и
строений и в них расположился враг, надо было в первую голову разрушить
строения, чтобы шведы из-за прикрытия не могли наносить урон монастырю.
Стены монастыря окутались дымом, будто борта корабля, окруженного в бурю
разбойниками. Рев орудий потряс воздух, задрожали монастырские стены,
зазвенели стекла в костеле и в домах. Огненные ядра, описывая зловещие
дуги, белыми облачками летели на убежища шведов, ломали стропила, кровли,
стены и тотчас столбы дыма поднимались там, куда они падали.
Пламя обнимало постройки.
Едва расположившись в них, шведы стремглав бросились вон и
заметались, не зная, где укрыться. Смятение началось в их рядах. Солдаты
откатывали еще не установленные пушки, чтобы спасти их от ядер. Миллер
поразился: он никак не ждал такого приема и не думал, что на Ясной Горе
могут быть такие пушкари.
Тем временем приближалась ночь, надо было навести порядок в войске, и
Миллер выслал трубача с просьбой о перемирии.
Отцы охотно дали на это согласие.
Однако ночью был сожжен еще один огромный амбар с большим запасом
провианта, где стоял вестландский полк.
Пламя так быстро обняло амбар, ядра так метко падали одно за другим,
что вестландцы не успели унести ни мушкетов, ни пуль, которые тоже
взорвались в огне, разметав далеко вокруг пылающие головни.
Ночью шведы не спали, они укрепляли стан, насыпали батареи для