Сенкевич Генрик. Потоп. Книга 1

на заднем сиденье подбоченился сам господин в волчьей епанче, застегнутой
на большие золоченые пуговицы.
Сзади катили две повозки, груженные всяким добром, подле каждой
скакало по четверо челядинцев, вооруженных саблями и мушкетонами.
Сам господин, хоть и важная персона, был, однако же, совсем еще
молодой человек, лет двадцати с небольшим. Лицо у него было пухлое,
румяное, и по всему было видно, что он большой охотник покушать.
Когда бричка остановилась, гайдук соскочил с козел, чтобы помочь
господину сойти, а тот, увидев стоявшего на пороге Кмицица, поманил его
рукавичкой и крикнул:
- Поди-ка сюда, приятель!
Вместо того чтобы подойти к нему, Кмициц шагнул назад, в корчму,
такое вдруг взяло его зло. Не привык он еще ни к своей серой свите, ни к
тому, чтоб манили его рукавичкой. Вернувшись, он уселся за стол и снова
принялся за еду. Незнакомец вошел вслед за ним.
Войдя, он прищурил глаза, так как в корчме было темно, слабый огонь
горел только в очаге.
- Что это никто навстречу не вышел, когда я подъехал? - спросил
незнакомец.
- Корчмарь ушел в кладовую, - ответил Кмициц, - а мы такие же
путники, как и твоя милость.
- Вот спасибо, что сказал. А ты кто будешь?
- Шляхтич я, с лошадьми еду.
- А с тобой тоже шляхта?
- Худородная, но тоже шляхта.
- Тогда здорово, здорово, приятели. Куда путь держите?
- С ярмарки на ярмарку, табунок вот сбыть хотим.
- Коли тут заночуете, утром я погляжу, может, что и выберу. А покуда
позвольте-ка присесть к столу.
Незнакомец и впрямь спрашивал позволения присесть, но таким тоном,
точно был совершенно уверен в том, что ему не откажут. Он не ошибся,
молодой барышник учтиво ответил:
- Милости просим, вельможный пан, хоть и нечем нам тебя потчевать,
один только горох с колбасой.
- В коробах у меня найдется кое-что повкусней, - не без гордости
сказал молодой господинчик, - но глотка у меня солдатская, и, по мне, нет
ничего лучше, чем горох с колбасой, была бы только приправа хороша.
После этих слов, а говорил он весьма степенно, хоть глаза у него так
и бегали, - он уселся на лавке, а когда Кмициц отодвинулся, чтобы дать ему
место, прибавил снисходительно:
- Да ты не беспокойся, пан, не беспокойся! В дороге на чины не
глядят, и хоть ты и локтем меня толкнешь, корона у меня с головы не
слетит.
Кмициц, как уже было сказано, не привык еще к подобному обхождению,
он непременно разбил бы об голову спесивца миску с горохом, которую как
раз пододвигал ему, когда бы не позабавила его эта спесь; мигом совладав с
гневом, он улыбнулся и сказал:
- Времена нынче такие, вельможный пан, что и с самых высоких голов
короны летят: exemplum наш король Ян Казимир, который по праву должен две
короны носить, а у него ни одной не осталось, разве только терновый
венец...
Незнакомец бросил на Кмицица быстрый взгляд и со вздохом сказал:
- Времена нынче такие, что лучше об этом не говорить, разве только с
друзьями. - Через минуту он прибавил: - Однако ты, пан, умно рассуждаешь.
Верно, служил где-нибудь при дворах у людей политичных, вот и по языку
видно, что учен ты не по званию.
- Служить не служил, а так кое-что слыхал промеж людьми.
- Откуда же ты родом, скажи, пожалуйста?
- Застянковый шляхтич я, из Трокского воеводства.
- Что застянковый - это пустое, был бы только шляхтич, вот что важно.
А что слышно в Литве?
- По-прежнему в изменниках нет недостатка.
- В изменниках, говоришь? Что же это за изменники?
- А те, что отреклись от короля и Речи Посполитой.
- А как поживает князь виленский воевода?
- Хворает, говорят: удушье у него.
- Достойный человек! Дай ему бог здоровья!
- Для шведов достойный, потому настежь им растворил ворота.
- Ты, пан, я вижу, не его сторонник?
Кмициц заметил, что незнакомец спрашивает как будто добродушно, а на
деле просто испытывает его.
- Что мне за дело до всего этого! - ответил он. - Пусть другие про то
думают. Я вот боюсь, как бы шведы у меня лошадей не забрали.
- Надо было их на месте сбыть. Вот и в Подляшье стоят, сдается,
хоругви, которые подняли мятеж против гетмана, лошадей-то у них, верно, не
хватает?
- Я про то не знаю, не бывал у них, хотя один проезжий дал мне письмо
к ихнему полковнику, просил вручить при оказии.
- Как же это проезжий мог дать тебе письмо, коли ты не едешь в
Подляшье?
- Да тут в Щучине стоит одна конфедератская хоругвь, вот он и сказал
мне: либо сам отдай, либо с оказией пошли, когда будешь проезжать
неподалеку от Щучина.
- Вот и отлично, я ведь в Щучин еду.
- Ты, вельможный пан, тоже бежишь от шведов?
Вместо ответа незнакомец посмотрел на Кмицица и спросил невозмутимо:
- А почему это ты, пан, говоришь "тоже", коли сам не то что не бежишь
от них, а едешь прямо к ним и лошадей станешь им продавать, если только
они силой их не отберут?
Кмициц пожал плечами.
- Я потому сказал "тоже", - ответил он, - что в Ленге видал много
шляхтичей, которые укрывались от шведов, а что до меня, так если бы им все
так усердно служили, как я хочу служить, они бы, думаю, тут не засиделись.
- И ты не боишься говорить такие речи? - спросил незнакомец.
- Не боюсь, я тоже не трусливого десятка, да и ты, вельможный пан,
едешь в Щучин, а в той стороне все говорят, что думают, дай-то бог, чтоб
от слов да скорее перешли к делу.
- Я вижу, ты хоть и простой шляхтич, однако человек умный! - повторил
незнакомец. - Но коль ты не любишь так шведов, почему же уходишь от
хоругвей, которые подняли мятеж против гетмана? Разве они взбунтовались
потому, что им жалованье задержали, или потому, что они смутьяны? Нет, они
взбунтовались потому, что не хотели служить гетману и шведам! Бедные
солдаты, им лучше было остаться у гетмана, а ведь вот же предпочли они,
чтоб их бунтовщиками называли, предпочли голод, лишения и иную пагубу, а
не выступили против короля. Что со шведами у них дело дойдет до войны -
это как пить дать, а может и дошло бы уже, да не добрались шведы до этого
угла. А ты погоди, доберутся, залезут сюда, тогда увидишь!
- И я так думаю, что война раньше всего здесь начнется, - сказал
Кмициц.
- Но коль ты так думаешь, коль и впрямь не любишь шведов, - а я по
глазам вижу, что ты говоришь правду, я ведь насквозь тебя вижу, - так
почему же ты не пристанешь к этим честным солдатам? Разве не самое время
для этого, разве не нужны им руки и сабли? Немало служит там честных
людей, что не захотели променять своего короля на чужого, и будет их все
больше и больше. Ты, пан, едешь из тех краев, где шведов еще не изведали,
но кто изведал их, горькими плачет слезами. В Великой Польше, хоть она и
добровольно сдалась, шведы уже ломают шляхте пальцы в курках мушкетов, и
грабят народ, и добро отымают насильно, забирают все, что только могут. В
здешнем воеводстве порядки не лучше. Генерал Стенбок издал манифест, чтобы
люди спокойно сидели по домам, тогда, мол, солдаты ни их самих не тронут,
ни ихнего добра. Какое там! Генерал свое долбит, а начальники поменьше
свое, так что никто не может поручиться ни за завтрашний день, ни за
целость и сохранность своего имущества. А ведь всяк хочет радоваться на
свое богатство, спокойно владеть им и жить хорошо. А тут является какой-то
чужак и говорит: "Дай!" Не дашь, так найдет вину за тобой, чтобы выкинуть
тебя из твоего гнезда, а то и вины искать не станет, просто голову срубит
с плеч. Много уже у нас таких, что горючие слезы льют, вспоминая прежнего
своего государя, и все в горе с надеждой взирают на конфедератов, не
принесут ли они спасения отчизне и гражданам...
- Ты, я вижу, вельможный пан, - заметил Кмициц, - не больше добра
желаешь шведам, чем я.
Незнакомец с опаской оглянулся по сторонам, но тотчас успокоился и
продолжал:
- Чтоб их чума передушила, вот чего я им желаю и не скрываю этого,
потому вижу, ты человек порядочный, а коль нет, так все едино меня не
свяжешь и к шведам не отвезешь, потому не дамся я, у меня челядь с
оружием, да и сабля на боку.
- Можешь быть уверен, вельможный пан, что я этого не сделаю,
напротив, мне по душе твоя смелость. Да и то мне понравилось, что не
задумался ты оставить свое имение, - ведь враг в отместку не замедлит
разорить его. Весьма похвальна такая любовь к отчизне.
- Да что я, дурак, что ли? У меня первое правило, чтоб мое не
пропало, небось то, что бог дал, надо беречь. Я сидел тихо до жатвы и
обмолота. А вот когда весь урожай, скот, орудия, все добро продал в
Пруссии, тогда и подумал себе: пора в путь! Пусть теперь мстят, пусть
забирают, что им понравится.
- Но землю-то и строения ты им, пан, оставил?
Кмициц невольно перешел на покровительственный тон и заговорил как
начальник с подчиненным, не подумав о том, что такие речи могут показаться
странными в устах худородного шляхтича-барышника; но незнакомец, видно, не
обратил на это внимания, он только хитро подмигнул ему и ответил:
- Э, да я ведь у мазовецкого воеводы арендовал Вонсошское староство,
и у меня как раз кончился контракт. Я и денег последних не уплатил за
аренду и не уплачу, потому мазовецкий воевода держит, как я слышал,
сторону шведов. Пусть же у него за это аренда пропадет, а мне денежки
пригодятся.
Кмициц засмеялся.
- А чтоб тебя, милостивый пан! Вижу, ты не только храб"р, но и ловок!
- Ну а как же! Ловкость всему голова! - ответил незнакомец. - Однако
мы не о ловкости с тобой толковали... Почему ты, видя обиды, которые чинят
враги отчизне и королю, не пойдешь в Подляшье к этим честным солдатам и не
вступишь в хоругвь? И богу послужишь, да и самому может привалить счастье,
- ведь сколько раз случалось, что худородный шляхтич кончал войну паном.
Ты, я вижу, человек смелый и решительный, и коль род тебе не помеха,
можешь за короткое время нажить какое ни на есть богатство, только бы бог
добычу послал. Не трать только попусту, что в руки плывет, так и мошна у
тебя будет полна. Не знаю, есть ли у тебя усадебка, а коль нет, так с
мошной и имение арендовать нетрудно, а там с божьей помощью и свое
завести. Начавши так вот со стремянного, можешь кончить свои дни хорунжим,
или при какой-нибудь должности в повете, только бы от работы не отлынивал,
ибо кто рано встает, тому бог дает.
Такой смех разбирал Кмицица, что он только трясся да ус кусал,
кривясь от боли в засохшей ране.
- Принять они тебя примут, - продолжал незнакомец, - люди им нужны. А
впрочем, ты и мне пришелся по сердцу, беру тебя под свое покровительство,
и теперь ты можешь быть уверен, что по службе пойдешь вперед.
Тут молодой незнакомец спесиво поднял пухлое лицо и стал горстью
поглаживать ус.
- Хочешь быть моим оруженосцем? - спросил он наконец. - Будешь саблю
за мной носить да за челядью смотреть.
Кмициц не выдержал и расхохотался с непритворным весельем, показав в
смехе все зубы.
- Что это ты смеешься? - насупился незнакомец.
- Да очень рвусь к тебе на службу.
Но незнакомец оскорбился не на шутку.
- Дурак тот, кто научил тебя такому обхождению, - сказал он. - Ты
смотри, с кем говоришь, да знай свое место.
- Ты уж прости, вельможный пан, - весело промолвил Кмициц, - я ведь
не знаю, с кем имею честь говорить.
Незнакомец подбоченился.
- Я - пан Жендзян из Вонсоши, - сказал он надменно.
Кмициц раскрыл было рот, чтобы назвать свое вымышленное имя, но тут в
корчму торопливо вошел Белоус.
- Пан нач... - И оборвал речь под грозным взглядом Кмицица, смешался,
запнулся и наконец с усилием выдавил из себя: - Пан Бабинич, какие-то люди
едут.
- Откуда?
- Из Щучина.
Кмициц смутился, однако тотчас овладел собой.
- Будьте начеку, - приказал он. - Много ли их?
- С десяток сабель.
- Мушкетоны держать наготове. Ступай!
После того как солдат вышел, Кмициц обратился к Жендзяну из Вонсоши:
- Уж не шведы ли?
- Да ведь ты к ним идешь, - ответил Жендзян, с удивлением глядя на
молодого шляхтича. - Стало быть, рано или поздно должен с ними
встретиться.
- Уж лучше со шведами, нежели с разбойниками, которых везде полно.
Барышник должен быть при оружии и всегда начеку, потому лошади - это очень
лакомый кус.
- Коли правда, что в Щучине стоит Володы"вский, - заметил Жендзян, -
так это, наверно, его разъезд. Прежде чем стать на постой, полковник хочет
разведать, безопасно ли тут, ведь бок о бок со шведами спокойно не
усидишь.
Услышав такие речи, пан Анджей метнулся туда-сюда и забился в самый
темный угол корчмы, где на конец стола падала густая тень от шатра печи.
Тем временем со двора долетел топот, зафыркали кони, и через минуту в
корчму вошло со двора несколько человек солдат.
Впереди выступал огромный мужичище, стуча деревянной ногой по
половицам, которые ходуном ходили под ним. Кмициц бросил на вошедшего
взгляд, и сердце заколотилось у него в груди.
Это был Юзва Бутрым, по прозвищу Безногий.
- А где хозяин? - спросил Юзва, остановившись посреди хаты.
- Здесь я! - ответил корчмарь. - К твоим услугам, милостивый пан.
- Корму лошадям!
- Нет у меня корму, разве вот паны дадут.
С этими словами корчмарь показал на Жендзяна и барышников.
- Что за люди? - спросил Жендзян.
- А сам ты кто?
- Староста из Вонсоши.
Собственные люди Жендзяна величали его так, как арендатора староства;
в особо важных случаях он и сам называл себя старостой.
Видя, с какой высокой особой он имеет дело, Юзва Бутрым смешался,
снял шапку и сказал примирительно:
- Здорово, вельможный пан! В потемках и не узнаешь, с кем говоришь.
- Что за люди? - подбоченясь, повторил Жендзян.
- Лауданцы мы, наша хоругвь была прежде пана Биллевича, а нынче пана
Володы"вского.
- Боже мой! Так пан Володы"вский в Щучине?
- Собственной персоной и с прочими полковниками, которые пришли из
Жмуди.
- Слава богу! Слава богу! - обрадовался староста. - А какие же
полковники с паном Володы"вским?
- Был пан Мирский, - ответил Бутрым, - да его по дороге удар хватил,
остались пан Оскерко, пан Ковальский, два пана Скшетуских...
- Скшетуских? - воскликнул Жендзян. - Не из Бурца ли один из них?
- Откуда он, я про то не знаю, - ответил Бутрым, - знаю только, что
герой Збаража.
- Боже! Да это мой пан!
Тут Жендзян спохватился, что такой возглас странно звучит в устах
старосты, и прибавил:
- Я хотел сказать, мой пан кум.
Староста не солгал, он и в самом деле был вторым восприемником при
крещении старшего сына Скшетуского, Яремки.
Тем временем у Кмицица, сидевшего в темном углу корчмы, мысли
вереницей неслись в уме. В первую минуту душа его возмутилась при виде
грозного сермяжника и рука невольно схватилась за саблю. Кмициц знал, что
Юзва был главным виновником убийства его товарищей и самым заклятым его
врагом. Прежний пан Кмициц тотчас бы приказал схватить его и разметать
лошадьми, но теперешний пан Бабинич превозмог себя. Мало того, тревога
овладела им при мысли о том, какие опасности могут грозить ему и всему его
предприятию, если только шляхта сейчас узнает его. Он решил поэтому
остаться неузнанным и все больше отодвигался в тень; наконец, опершись
локтями на стол, положил голову на руки и притворился спящим.
Однако он успел шепнуть сидевшему рядом Сороке:
- Ступай на конюшню, лошадей держать наготове. В ночь едем!
Сорока поднялся и вышел вон.
Кмициц по-прежнему притворялся спящим. Воспоминания роем поднялись в
его уме. Эти люди напомнили ему Лауду, Водокты и те короткие дни, что
миновали, как сон. Когда Юзва сказал, что он из старой хоругви Биллевича,
при одном этом имени сердце затрепетало в груди пана Анджея. И вспомнилось
ему, что такой же был вечер и так же пылал огонь в очаге, когда он как
снег на голову свалился в Водокты и в первый раз увидел в людской Оленьку
среди прях.
Сквозь сомкнутые веки он видел теперь, как наяву, светлый и тихий ее
образ, вспомнил все, что произошло, вспомнил, как хотела она быть его
ангелом-хранителем, укрепить его в добре, защитить от зла, указать ему
путь прямой и достойный. Ах, если бы он послушался ее, если бы он
послушался ее! Она знала, что делать, на чью сторону стать, знала, где
честь, доблесть и долг, - она просто взяла бы его за руку и повела вперед,
если бы только он захотел послушаться ее.
От этих воспоминаний любовь с новой силой вспыхнула в сердце пана
Анджея, он готов был всю кровь отдать до последней капли, только бы упасть
к ногам этой девушки, а в эту минуту готов был даже этого лауданского
медведя, убившего его друзей, заключить в объятия только за то, что он был
из тех краев, что вспоминал Биллевичей, что видал Оленьку.
Юношу вызвало из задумчивости его собственное имя, которое несколько
раз повторил Юзва Бутрым. Арендатор из Вонсоши расспрашивал о знакомых, и
Юзва рассказывал ему о том, что произошло в Кейданах с той поры, как
гетман заключил памятный договор со шведами, толковал о сопротивлении
войска, об аресте полковников, о ссылке их в Биржи и счастливом спасении.
Ясное дело, что имя Кмицица повторялось в этих рассказах, как живое
воплощение чудовищной жестокости и измены. Юзва не знал, что Володы"вский,
Скшетуские и Заглоба обязаны Кмицицу жизнью, и вот как рассказывал о том,
что произошло в Биллевичах:
- Поймал наш полковник этого изменника, как лиса в норе, и тотчас
велел вести его на смерть. Сам я вел его, несказанно радуясь, что настигла
его кара господня, и то и знай подносил ему фонарик к глазам, хотел
посмотреть, не раскаивается ли он. Какое там! Шел смело, не глядя на то,
что предстанет скоро перед судом всевышнего. Такой уж человек упорный! А
как посоветовал я ему хоть лоб перекрестить, он мне ответил: "Замолчи,
холоп, не твоего ума дело!" Поставили мы его за селом под грушей, и хотел
уж я команду дать, а тут пан Заглоба, - он пришел вместе с нами, - велит
обыскать его, нет ли при нем каких бумаг. Нашли письмо. Пан Заглоба
говорит мне: "Ну-ка посвети!" - и тотчас давай читать. Только начал
читать, как схватится за голову! "Господи Иисусе, веди его назад!" Сам
вскочил на коня и умчался, ну а мы его повели, думали, перед смертью велят
допросить под огнем. Да не тут-то было! Отпустили изменника на свободу. Не
мое это дело, что они в том письме вычитали, но только я бы его не
отпустил.
- Что же было в том письме? - спросил арендатор из Вонсоши.
- Не знаю, думаю только, что в руках князя воеводы были еще офицеры,
и когда бы мы Кмицица расстреляли, он бы тотчас велел их расстрелять. А
может, наш полковник сжалился над слезами панны Биллевич, - упала она
будто без памяти, едва отходили. И все-таки осмелюсь сказать: плохо
сделали, что отпустили этого человека, потому столько зла он сотворил, что
впору разве Люциферу. Вся Литва на него сетует, а сколько вдов плачет,
сколько сирот, сколько калек убогих - один только бог знает! Кто его
кончит, такую заслугу будет иметь перед богом и людьми, будто бешеную
собаку убил!
Юзва снова стал рассказывать о Володы"вском, Скшетуских и о хоругвях,
стоявших в Подляшье.
- С припасом худо, - говорил он, - имения князя гетмана вконец
разорены, крошки не найдешь ни для себя, ни для коня, а шляхта там убогая,
однодворцы живут в застянках, как у нас, в Жмуди. Положили полковники
разделить хоругви на сотни и расставить на постой так, чтобы сотня от
сотни была в миле или двух. Не знаю, что будет, когда зима придет.
Кмициц, который терпеливо слушал эти речи, пока разговор шел о нем,
встрепенулся тут и даже рот раскрыл, чтобы сказать из своего темного угла:
"Да вас гетман, когда вы так вот разделитесь, как раков из сака по одному
рукой повыберет!"
Но в эту минуту отворилась дверь, и на пороге показался Сорока,
которого Кмициц услал готовить в дорогу лошадей. Свет от очага падал прямо
на суровое лицо вахмистра; поглядел на него Юзва Бутрым, пристально так
посмотрел и спрашивает Жендзяна:
- Это твой человек, вельможный пан? Что-то он мне знаком!
- Нет, - ответил Жендзян, - это шляхтичи с лошадьми на ярмарку едут.
- Куда же это вы едете? - спросил Юзва.
- В Соботу, - ответил старый Кемлич.
- Где это?
- Недалеко от П"нтка.
Как раньше Кмициц, так теперь Юзва принял этот ответ за неуместную
шутку и нахмурился:
- Отвечай, когда спрашивают!
- А по какому праву ты спрашиваешь?
- Могу тебе и это сказать: послан я в разъезд поглядеть, нет ли в
округе подозрительных людей. Вот и вижу я, есть тут такие, что не хотят
сказать, куда едут!
Опасаясь, как бы дело не кончилось дракой, Кмициц отозвался из своего
темного угла:
- А ты не сердись, пан солдат. П"нтек и Собота - это города такие,
там осенью, как и в других городах, бывают конные ярмарки. Не веришь, так
спроси пана старосту, он должен знать.
- Ну как же! - подтвердил Жендзян.
- Это дело другое, - ответил Бутрым. - Но только зачем вам туда
ехать? Вы и в Щучине можете сбыть лошадей, нам их вот как не хватает, а
те, что мы в Пильвишках взяли, негодны, все в ссадинах.
- Всяк туда держит путь, куда ему надобно, вот и мы знаем, куда нам
лучше ехать, - возразил ему Кмициц.
- Куда тебе лучше, я не знаю, а вот нам никак не лучше, что ты
угонишь табун к шведам да про нас им донесешь.
- Странно мне это! - заметил арендатор из Вонсоши. - Шведов эти люди
ругают, а что-то уж очень к ним рвутся. - Тут он обратился к Кмицицу: - А
ты тоже не больно похож на барышника, вон и перстень дорогой я видел у
тебя на руке, такого бы и пан не постыдился.
- Коли так он твоей милости по вкусу пришелся, покупай его у меня, я
в Ленге двадцать грошей за него заплатил, - ответил Кмициц.
- Двадцать грошей? Видно, поддельный, но хороша подделка. Покажи-ка!
- Бери, пожалуйста!
- А ты сам что, встать не можешь? Я к тебе должен подходить.
- Уж очень устал я.
- Э, братец! Можно подумать, ты лицо хочешь спрятать!
Услышав эти речи, Юзва, не говоря ни слова, подошел к очагу, выхватил
пылающую головню и, держа ее высоко над головой, шагнул прямо к Кмицицу и
поднес ее к его глазам.
В то же мгновение Кмициц поднялся во весь рост, и минуту они оба
смотрели друг другу в глаза, - головня выпала внезапно из рук Юзвы,
рассыпав по дороге тысячи искр.
- Господи Иисусе!! - воскликнул он. - Да это Кмициц!
- Я самый! - ответил пан Анджей, видя, что больше таиться нельзя.
Но тут Юзва стал кричать солдатам, оставшимся во дворе.
- Эй, сюда, сюда, держи его! - Затем он повернулся к Кмицицу: - Так
это ты, дьявол, изменник?! Так это ты, исчадие ада?! Раз ушел из моих рук,
а теперь переоделся и пробираешься к шведам? Так это ты, Иуда, изверг рода
человеческого? Теперь не уйдешь!
С этими словами он схватил пана Анджея за ворот, а пан Анджей схватил
его; но еще раньше с лавки поднялись два молодых Кемлича, Косьма и Дамиан,
достав косматыми головами чуть не до потолка, и Косьма спросил:
- Как, отец, лупить?
- Лупить! - ответил старый Кемлич, выхватывая саблю.
В эту минуту с треском повалилась дверь, и в корчму ринулись солдаты
Юзвы, а вслед за ними, чуть не на плечах их, ворвалась челядь Кемличей.
Левой рукой Юзва схватил пана Анджея за ворот, а правой уже держал
обнаженную рапиру, размахивая ею с такой быстротой, что она молнией
сверкала в воздухе. Хоть пан Анджей и не был такой непомерной силы, как
Юзва, однако тоже как клещами сдавил ему шею. Глаза у Юзвы выкатились,
рукоятью рапиры он хотел размозжить Кмицицу руку, но не успел, Кмициц
раньше ударил его по голове эфесом сабли. Пальцы Юзвы, державшие ворот
Кмицица, мгновенно разжались, сам он пошатнулся от удара и откинулся
назад. Кмициц оттолкнул его от себя, чтобы сподручней было рубить, и со
всего размаха полоснул саблей по лицу. Юзва, как дуб, повалился навзничь,
ударившись головою об пол.
- Бей их! - крикнул Кмициц, в котором сразу проснулся прежний
забияка.
Однако кричать уже не было надобности, в корчме кипел бой. Молодые
Кемличи рубились саблями, а порой, как пара быков, бодались головами, за
каждым ударом валя кого-нибудь наземь; сразу же за ними выступал старик:
приседая раз за разом до самой земли и щуря глаза, он раз за разом тыкал
острием сабли под рукой у сыновей.
Но наибольшее опустошение вносил в ряды противника Сорока, привычный
к дракам в корчмах, в тесноте. Он так напирал на врагов, что те не могли
достать его острием; расстреляв сперва пистолеты, он садил теперь
рукоятями по головам, размозжал носы, выбивал зубы и глаза. Челядь
Кемличей и два солдата Кмицица помогали своим.
Противники в схватке перекатились уже от стола в другой конец корчмы.
Лауданцы отчаянно защищались; но когда Кмициц, повалив Юзву, ринулся в
свалку и тут же распластал еще одного Бутрыма, победа стала склоняться на
его сторону.
Слуги Жендзяна тоже вбежали в корчму с саблями и ружьями; но как ни
кричал им Жендзян: "Бей их!" - они не знали, кого бить, так как лауданцы
не носили мундиров и нельзя было разобрать, где свои и где чужие. В общей
свалке им попадало и от тех и от других.
Жендзян держался осторожно, не ввязывался в драку, он только силился
распознать Кмицица, чтобы показать своим, куда направить выстрел; но при
слабом свете лучины Кмициц все время пропадал у него из глаз, то возникая,
как огненный дьявол, то снова исчезая в полумраке.
Лауданцы с каждой минутой все слабей отражали удары, - сердце упало у
них, когда они увидели сраженного Юзву и услышали страшное имя Кмицица. И
все же они сражались упорно. Тем временем корчмарь тихонько проскользнул
между дерущимися с ведром воды в руке и выплеснул ее на огонь. В корчме
воцарилась непроглядная тьма; противники сбились в такую тесную кучу, что
могли только садить друг друга кулаками, через минуту стихли крики, слышно
было только тяжелое дыхание и беспорядочный топот ног. Вскоре через
выломанную дверь вырвались в сени слуги Жендзяна, за ними лауданцы, а уж
за ними люди Кмицица.
Они стали преследовать друг друга в сенях, в зарослях крапивы, во