Сенкевич Генрик. Потоп. Книга 1

- Сперва, моя милая, поблагодари этого храброго кавалера за спасение,
а потом прочти нам пророчество святой Бригитты.
Девушка поклонилась пану Анджею и вышла, а через минуту вернулась с
печатным свитком в руке и, встав в радужной полосе света, стала читать
голосом звучным и сладостным:
- Пророчество святой Бригитты: "Явлю тебе сперва пятерых королей и
царства их: Густав, сын Эрика, осел ленивый, ибо, оставя истинное
исповедание веры, перешел в ложное. Покинув веру апостольскую, утвердил в
королевстве ересь аугсбургскую, стыд и срам почтя за славу себе. Зри
Екклезиаст, в коем о Соломоне сказано, что посрамил он славу свою
идолопоклонством..."
- Слышишь, милостивый пан? - спросил староста, показывая Кмицицу
большой палец левой руки, а остальные держа наготове для счета.
- Слышу.
- "Эрик, сын Густава, волк, - читала девушка, - ненасытною алчностью
навлек на себя ненависть всех людей и брата своего Яна. Сперва настиг Яна
войною, заподозрив его в ковах с Даниею и Польшей, и, полонив с супругою,
четыре года держал в подземелье. Спасенный из узилища, Ян одолел Эрика и,
покровительствуемый изменчивой фортуною, лишил его короны и вверг навечно
в темницу. Вот непредвиденный случай".
- Замечай! Это уже второй! - сказал староста.
Девушка продолжала:
- "Ян, брат Эрика, гордый орел, трикратно победивший Эрика, датчанина
и московита. Сын его Сигизмунд, избранный на польский престол, в чьей
крови обитает храбрость. Слава его потомству!"
- Уразумел? - спросил староста.
- Многая лета Яну Казимиру! - воскликнул Кмициц.
- "Карл, король шведский: овен, ибо, как овны ведут стадо, так он вел
шведов к беззаконию. Он же ополчился на праведных".
- Это уже четвертый! - прервал чтение староста.
- "Пятый, Густав Адольф, - читала девушка, - агнец убиенный, но не
невинный, чья кровь была причиною бедствий и смут".
- Да! Это Густав Адольф, - сказал староста. - О Кристине нет
упоминания, ибо перечислены одни мужи. Читай теперь, моя милая, конец, -
это прямо о нынешних временах.
Девушка прочитала следующие строки:
- "Шестого явлю тебе: сушу и море он возмутит и малых сих смутит, и
година возмездия моего будет в его руке. Коль не достигнет он скоро
своего, сотворю суд мой над ним и царство ввергну в скорбь, и будет так,
как написано: сеют смуту, а пожинают бедствия и муки. Не токмо сие
королевство посещу, но города богатые и могущественные, ибо зван голодный
пожрать достояние их. Много будет зла внутреннего и множиться будут
раздоры. Глупцы будут царствовать, мудрецы же и старцы не подымут главы.
Честь и правда падут, поколе не придет тот, кто мольбами смирит гнев мой и
души своей не пощадит ради любви к правде".
- Вот видишь! - сказал староста.
- Все исполняется так, что только слепой мог бы усомниться! -
воскликнул Кмициц.
- Потому и шведы не могут быть побеждены, - ответил староста.
- Поколе не придет тот, кто души не пощадит ради любви к правде! -
воскликнул Кмициц. - Пророчество оставляет нам надежду! Стало быть, не суд
ждет нас, но спасение!
- Содом был бы пощажен, когда бы нашлись в нем десять праведников, -
возразил староста, - но и столько их не нашлось. Не найдется и тот, кто
души своей не пощадит ради любви к правде, и пробьет час суда.
- Пан староста, пан староста, быть этого не может! - воскликнул
Кмициц.
Не успел староста ответить ему, как дверь отворилась, и в покой вошел
немолодой уже человек в панцире и с мушкетом в руке.
- Пан Щебжицкий? - удивился староста.
- Да, - ответил вошедший, - я услышал, вельможный пан, что тебя
осадили разбойники, и поспешил с челядью на помощь.
- Без воли божьей волос не упадет с головы человека, - ответил
старик. - Меня уже спас от разбойников этот вот кавалер. А ты откуда
едешь?
- Из Сохачева.
- Что нового слышно?
- Новости одна другой хуже, вельможный пан староста. Новая беда!
- Что случилось?
- Воеводства Краковское, Сандомирское, Русское, Люблинское, Белзское,
Волынское и Киевское сдались Карлу Густаву. Акт уже подписан и послами и
Карлом.
Староста покачал головою и обратился к Кмицицу.
- Вот видишь! - сказал он. - И ты еще надеешься, что найдется тот,
кто души своей не пощадит ради любви к правде.
Кмициц схватился за волосы.
- Горе! Горе! - повторял он в беспамятстве.
А Щебжицкий продолжал:
- Толкуют, будто остатки войск пана гетмана Потоцкого отказываются
повиноваться ему и хотят идти к щведам. Гетман, опасаясь за свою жизнь,
принужден согласиться.
- Сеют смуту, а пожнут бедствия и муки, - сказал староста. - Кто
хочет покаяться в грехах, тому время!
Но Кмициц не мог больше слушать ни пророчества, ни вести, он хотел
сесть поскорей на коня и остудить на ветру разгоряченную голову. Он
вскочил и стал прощаться со старостой.
- Куда это ты так спешишь? - спросил староста.
- В Ченстохову, ибо грешник я!
- Тогда не стану тебя задерживать, хоть и рад бы попотчевать, но дело
это неотложное, ибо суд уже близок.
Кмициц вышел, а вслед за ним вышла и девушка, чтобы вместо отца,
который был уже слаб ногами, проводить гостя.
- Прощай, милостивая панна! - сказал ей Кмициц. - Не знаешь ты, как
желаю я тебе добра!
- Коль желаешь ты мне добра, - ответила ему девушка, - сослужи мне
службу. Ты едешь в Ченстохову, вот дукат, возьми его, пожалуйста, и закажи
службу богоматери.
- За кого? - спросил Кмициц.
Пророчица потупила взор, горе изобразилось на ее лице, и щеки
покрылись нежным румянцем; она ответила рыцарю тихим голосом, подобным
шелесту листьев:
- За Анджея, да наставит бог его на путь правый!
Кмициц попятился, вытаращил глаза и от изумления минуту не мог слова
вымолвить.
- Раны Христовы! - воскликнул он наконец. - Что это за дом? Где это
я? Одни пророчества, веления и предсказанья! Ты, милостивая панна,
зовешься Оленькой и даешь на службу за грешного Анджея? Не простая это
случайность, перст это божий... это... это... нет, я ума лишусь! Ради
Христа, я ума лишусь!
- Что с тобою, милостивый пан?
Но он схватил вдруг ее руки и стал трясти их.
- Пророчь же мне дальше! Все скажи до конца. Коли этот Анджей
обратится и искупит свою вину, останется ли Оленька верна ему? Говори же,
отвечай же, я без этого не уеду!
- Что с тобою, милостивый пан?
- Останется ли Оленька верна ему? - повторил Кмициц.
У девушки вдруг покатились слезы из глаз.
- До последнего вздоха, до смертного часа! - рыдая, ответила она.
Не успела она кончить, как Кмициц повалился ей в ноги. Она хотела
бежать, но он не пустил и, целуя ее стопы, повторял:
- И я грешный Анджей, жаждущий обратиться на путь правый. И у меня
Оленька, возлюбленная моя. Пусть же твой Анджей обратится на путь правый,
а моя Оленька останется верна мне! Да будут пророческими твои слова!
Бальзам и надежду влила ты в мою душу! Да вознаградит тебя бог! Да
вознаградит тебя бог!
Он бросился вон, сел на коня и уехал.


ГЛАВА XI

Слова дочери сохачевского старосты исполнили бодрости сердце Кмицица,
три дня не выходили они у него из головы. Днем в седле и ночью на ложе
думал он о том, что случилось, и всякий раз приходил к заключению, что
неспроста все это, что перст это божий, пророчество, что если он устоит,
если не собьется с того пути, который указала ему Оленька, то девушка
останется верна ему и подарит его прежней любовью.
"Коль скоро дочь старосты, - размышлял пан Анджей, - хранит верность
своему Анджею, который и не начинал еще исправляться, то и я могу еще
надеяться, ибо искренне желаю послужить отчизне, вере и королю!"
Но и сомнения терзали душу пана Анджея. Желание его было искренним,
но не слишком ли поздно взялся он за дело? Есть ли еще путь, есть ли
средство? С каждым днем упадает Речь Посполитая, и трудно закрывать глаза
на страшную правду: нет для нее спасения. Ничего не желал Кмициц, только
ратных трудов, но не видел он охотников. Все новые люди, все новые лица
мелькали в пути, но самый их вид, их разговоры и споры отнимали у него
последнюю надежду.
Одни душой и телом предались шведам, ища в их стане собственных
выгод; они пили, гуляли, пировали, как на тризне, в вине и разврате топили
стыд и шляхетскую честь.
Другие в непостижимом ослеплении толковали о том, какую
могущественную державу создаст Речь Посполитая в союзе со Швецией под
скипетром первого в мире воителя; они-то и были наиболее опасны, ибо
искренне были убеждены в том, что orbis terrarum* должен склониться перед
таким союзом.
_______________
* Земной круг, мир (лат.).

Третьи, такие, как сохачевский староста, люди достойные и преданные
родине, следили знамения на земле и на небе, повторяли пророчества и,
усматривая во всем волю божью, неотвратимую руку провиденья, приходили к
выводу, что близится конец света, стало быть, безумие помышлять не о
царстве небесном, но о спасении отчизны.
Иные, наконец, укрывались в лесах или, спасая жизнь, уходили в чужие
края.
Потому-то Кмициц встречал одних только бесшабашных гуляк и
распутников, трусов и безумцев, но не встречал никого, кто сохранил бы
веру в сердце.
А тем временем фортуна все больше покровительствовала шведам. Слух о
том, что остатки коронных войск бунтуют, поднимают мятеж, грозятся
гетманам и хотят перейти на сторону шведов, с каждым днем казался все
верней. Как гром прогремела во всех концах Речи Посполитой весть о том,
что хорунжий Конецпольский сдался со своей дивизией Карлу Густаву; она
убила в сердцах последнюю веру, ибо Конецпольский был героем Збаража. За
ним последовали яворовский староста и князь Димитрий Вишневецкий, которого
не удержало даже имя его, покрытое бессмертною славой.
Люди стали уже сомневаться в маршале Любомирском. Те, кто хорошо его
знал, утверждали, будто спесь подавляет в нем ум и любовь к отчизне, будто
на стороне короля он стоял до сих пор по той причине, что лестно было ему,
что все взоры обращены на него, будто завлекают и заманивают его и те и
другие, внушая ему, что судьба отчизны в его руках. Но, видя успехи
шведов, стал он медлить, колебаться и со всей своею надменностью все яснее
давал почувствовать несчастному Яну Казимиру, что может спасти его или
совсем погубить.
Король-скиталец оставался в Глоговой, и из горсточки верных слуг,
разделивших его судьбу, кто-нибудь то и дело его покидал и переходил к
шведам. В годину бедствий так легко сломить слабого, если даже первый
порыв сердца велит ему пойти по честному, но тернистому пути. Карл Густав
принимал беглецов с распростертыми объятиями, награждал, сулил золотые
горы, а тех, кто хранил еще верность своему королю, соблазнял и сманивал,
все шире распространяя свое владычество; сама фортуна устраняла с его пути
все препоны, польскими силами покорял он Польшу, без боя ее побеждал.
Множество воевод, каштелянов, коронных и литовских сановников, целые
толпы вооруженной шляхты, целые хоругви несравненной польской конницы
стояли в его стане, засматривая в глаза новому господину, готовые
повиноваться одному его мановению.
Остатки коронных войск все неотступней кричали своему гетману: "Иди,
склони седую голову перед величием Карла! Иди, ибо мы хотим принадлежать
шведам!"
- К шведам! К шведам!
И тысячи сабель сверкали в подтверждение этих слов.
В то же время по-прежнему пылала война на востоке. Страшный
Хмельницкий снова осадил Львов, а полчища его союзников, обходя
неприступные стены Замостья, разливались по всему Люблинскому воеводству,
доходя до самого Люблина.
Литва была в руках шведов и Хованского. Радзивилл начал войну в
Подляшье; курфюрст медлил, но в любую минуту мог нанести последний удар
умирающей Речи Посполитой, а тем временем укреплялся в Королевской Прусии.
К шведскому королю отовсюду устремились посольства, поздравляя его с
благополучным покорением Польши.
Приближалась зима, листья опадали с деревьев, стаи воронья, покинув
леса, носились над городами и весями Речи Посполитой.
За Петроковом Кмициц снова натолкнулся на шведские отряды,
запрудившие все дороги и тракты. Некоторые из них после захвата Кракова
маршировали в Варшаву; говорили, что Карл Густав, приняв присягу на
верность от южных и восточных воеводств и подписав "капитуляции" их, ждет
только, когда сдадутся остатки войск во главе с Потоцким и Лянцкоронским,
после чего тотчас направится в Пруссию, а потому и высылает вперед свои
войска. Шведы нигде не останавливали пана Анджея, ибо шляхта не возбуждала
у них никаких подозрений и вместе с ними ехало множество польских панов с
вооруженной челядью; одни направлялись в Краков к новому королю на поклон,
другие за поживой, поэтому ни грамот, ни паспортов никто не спрашивал, тем
более что Карл, изображавший из себя милостивого монарха, был недалеко, и
шведы никого не смели беспокоить.
Последнюю ночь перед прибытием в Ченстохову пан Анджей провел в
Крушине; не успел он расположиться на ночлег, как явились гости. Сперва
подошел шведский отряд примерно в сто сабель, под начальством нескольких
офицеров и важного какого-то капитана. Это был осанистый мужчина средних
лет, рослый, крепкий, широкоплечий, с быстрыми глазами, одежда на нем была
иноземная, да и с виду он казался иноземцем, однако, войдя в корчму, он
обратился к пану Анджею на чистейшем польском языке и стал спрашивать, кто
он и куда едет.
На этот раз пан Анджей решил сказаться шляхтичем из Сохачевского
повета, так как офицеру могло бы показаться подозрительным, что подданный
курфюрста забрался так далеко в глубь Польши. Узнав, что пан Анджей едет к
шведскому королю с жалобой на шведов, которые не хотят уплатить ему
причитающиеся деньги, офицер сказал:
- Молиться лучше всего перед главным алтарем, и ты, пан, правильно
делаешь, что едешь к самому королю: хоть у него и тысячи дел, однако же он
никого не откажется выслушать, а уж к вам, шляхте, так благоволит, что
даже шведы вам завидуют.
- Только бы деньги были в казне...
- Карл Густав - это не бывший ваш король Ян Казимир, который даже у
евреев принужден был занимать деньги, потому что все, что имел, отдавал
первому же просителю. Впрочем, коль удастся одно предприятие, денег в
казне будет довольно...
- О каком предприятии ты толкуешь, милостивый пан?
- Мы слишком мало знакомы, чтобы я мог открыть тебе эту тайну. Знай
только, что через одну-две недели казна шведского короля будет так же
полна, как султанская.
- Разве только какой-нибудь алхимик наделает ему денег, здесь их
взять неоткуда.
- Здесь взять неоткуда? Довольно только руку смело протянуть! А
смелости нам не занимать стать. Доказательство тому - наша власть.
- Верно, верно! - сказал Кмициц. - Мы вашей властью очень довольны, а
коль вы да вдобавок еще научите нас средству деньги как навоз собирать.
- Было у вас одно средство, но вы бы с голоду предпочли умереть,
нежели взять оттуда хоть денежку.
Кмициц бросил на офицера быстрый взгляд.
- Да ведь есть такие места, на которые и татарину страшно посягнуть!
- сказал он.
- Очень ты догадлив, пан кавалер! - ответил ему офицер. - Помни,
однако, и про то, что за деньгами ты едешь не к татарам, а к шведам.
Дальнейший разговор прервало прибытие нового отряда. Офицер, видно,
ждал его, так как торопливо выбежал из корчмы. Кмициц вышел вслед за ним и
остановился в дверях, чтобы поглядеть, кто же это приехал.
К корчме подъехала закрытая карета, запряженная четверней и
окруженная отрядом шведских рейтар. Офицер, который вел разговор с
Кмицицем, мигом бросился к карете и, отворив дверцу, отвесил приезжему
низкий поклон.
"Видно, кто-то из сановных!" - подумал Кмициц.
Тем временем из корчмы вынесли пылающие факелы. Из кареты вышел
важный сановник, одетый по-иноземному, в черном кафтане до колен на лисьем
меху и в черной же шляпе с перьями.
Офицер выхватил фонарь из рук рейтара и с новым поклоном сказал:
- Сюда, досточтимый господин посол!
Кмициц поторопился назад, в корчму, а вслед за ним тотчас вошли и
приезжий с офицером.
В корчме офицер отвесил третий поклон.
- Досточтимый господин посол, - сказал он, - я Вейгард Вжещович,
ordinarius prowiantmagister* его королевского величества Карла Густава,
посланный с эскортом навстречу вашей милости!
_______________
* Зауряд-провиантмейстер (смесь лат. и нем.).

- Очень рад познакомиться со столь достойным кавалером, - ответил
сановник в черном, отвечая на поклон.
- Ваша милость, изволите здесь отдохнуть или желаете тотчас ехать
дальше? Его королевское величество хотел бы поскорее увидеться с вами.
- Я имел намерение остановиться в Ченстохове и побывать у обедни, -
ответил приезжий, - однако в Велюне получил известие, что его королевское
величество повелевает нам поторопиться, а потому мы только отдохнем
немного и поедем дальше. А покуда отправьте старый эскорт и поблагодарите
капитана, который вел его.
Офицер вышел, чтобы отдать соответствующие распоряжения. Пан Анджей
остановил его по дороге.
- Кто это? - спросил он.
- Барон Лисола, посол цесаря, он из Бранденбурга направляется к
нашему королю, - последовал ответ.
Офицер вышел; но через минуту вернулся.
- Ваши приказы исполнены, досточтимый господин посол, - доложил он
барону.
- Спасибо, - ответил Лисола.
И с большой, хоть и барственной любезностью указал Вжещовичу место
напротив.
- Что-то ветер завыл на дворе, - сказал он, - и дождь хлещет.
Пожалуй, придется отдохнуть подольше. А покуда поговорим перед ужином. Что
тут слышно у вас? Слыхал я, будто малопольские воеводства покорились его
королевскому величеству.
- Да, ваша милость. Его королевское величество ждет только, чтобы
сдались остатки разбитого войска, после чего сразу же направится в Варшаву
и Пруссию.
- Неужто они сдадутся?
- Посланцы от войска уже в Кракове. Да им ничего другого и не
остается, нет у них выбора. Не перейдут к нам, так Хмельницкий истребит их
до последнего человека.
Лисола склонил на грудь свою умную голову.
- Страшное, неслыханное дело! - промолвил он.
Разговор шел на немецком языке. Кмициц понимал все до последнего
слова.
- Ваша милость, - сказал Вжещович, - чему быть, то и сталось.
- Оно, может, и так, нельзя, однако же, не сочувствовать
могущественной державе, которая пала у нас на глазах, кто не швед, тот
должен сожалеть об ее участи.
- Я не швед, но коль скоро сами поляки не сожалеют, что же мне
трогаться ее участью, - возразил Вжещович.
Лисола пристально на него посмотрел.
- Имя у вас и впрямь не шведское. Кто же вы?
- Я чех.
- Скажите на милость! Стало быть, подданный цесаря. Мы с вами
подвластны одному монарху.
- Я на службе у всепресветлейшего шведского короля, - с поклоном
возразил Вжещович.
- Я о вашей службе ничего дурного сказать не хочу, - ответил Лисола.
- Но эта служба сегодня есть, а завтра нет ее, а коль скоро вы подданный
нашего милостивого монарха, то где бы вы ни были, кому бы ни служили,
никого другого вы не можете почитать прирожденным своим повелителем.
- Не спорю.
- Так вот я должен вам прямо сказать, что наш государь сострадает
прославленной Речи Посполитой, сожалеет об участи ее достославного монарха
и не может благосклонно взирать на своих подданных, кои содействуют
окончательному падению дружественной нам державы. Что сделали вам поляки,
что вы питаете к ним такую неприязнь?
- Досточтимый господин посол, я бы много мог сказать вам, но боюсь
злоупотребить вашим терпением.
- Сдается мне, вы не только отличный офицер, но и умный человек, а
мне моя должность велит смотреть и слушать и о причинах спрашивать;
говорите же, пусть даже пространно, и не бойтесь злоупотребить моим
терпением. Напротив, коль потом вы пожелаете поступить на службу к цесарю,
чего я вам от души желаю, и кто-нибудь вздумает вменить вам в вину вашу
нынешнюю службу, вы найдете во мне друга, который заступится за вас и во
всем вас оправдает.
- Тогда я открою вам все, что думаю. Как многие младшие сыновья
дворянских семейств, я принужден был искать счастья за пределами нашей
родины, вот и приехал сюда, где и народ моему родствен, и иноземцев охотно
берут на службу.
- Вас плохо здесь приняли?
- Мне дали управлять соляными копями. Дорога к благосостоянию, к
людям, к самому королю открылась передо мною. Сейчас я служу шведам, но
когда бы кто-нибудь почел меня неблагодарным, я бы решительно отверг это
обвинение.
- По какой же причине?
- А с какой стати требовать от меня больше, нежели от самих поляков?
Где сегодня поляки? Где, как не в шведском стане, сенаторы этого
королевства, князья, магнаты, шляхта, рыцари? А ведь они первые должны
знать, что надлежит им делать, в чем спасение и в чем погибель их отчизны.
Я иду по их стопам, так кто же из них имеет право назвать меня
неблагодарным? Почему я, иноземец, должен хранить верность польскому
королю и Речи Посполитой, когда они сами ее не хранят? Почему должен я
пренебречь службой, которой они сами домогаются?
Лисола ничего не ответил. Он подпер руками голову и задумался.
Казалось, он слушает вой ветра и шум осеннего дождя, что сек уже в окошки
корчмы.
- Продолжайте, - сказал он наконец. - Вы и впрямь говорите вещи
необычайные.
- Я ищу счастья там, где могу найти, - продолжал Вжещович, - а про
то, что этот народ погибает, мне нет нужды думать больше его самого. Да
если бы я даже и думал, не помогло бы это, ибо он должен погибнуть!
- Это почему же?
- Первым делом потому, что поляки сами этого хотят, а еще потому, что
они этого заслуживают. Ваша милость, есть ли на свете другая такая страна,
где бы царили такой беспорядок и смута? Что здесь за правительство? Король
не правит, ибо ему не дают править. Сеймы не правят, ибо их раздирают
распри. Нет войска, ибо народ не хочет платить подати; нет повиновения,
ибо повиновение противно свободе; нет правосудия, ибо некому приводить в
исполнение приговоры и всяк, кто посильней, попирает их; нет верности, ибо
все поляки оставили своего государя; нет любви к отечеству, ибо они отдали
его шведам за посул не мешать им жить в прежних распрях. Где еще могло бы
случиться такое? Какой народ в мире помог бы врагу покорить собственную
землю? Кто оставил бы своего короля не за тиранство, не за злодеянья, а
потому, что пришел другой король, более могущественный? Где еще есть люди,
которые больше пеклись бы о собственном добре и попирали бы общее благо?
Что у них за душой, ваша милость? Пусть назовут мне хоть одну добродетель:
степенность ли, разум ли, осмотрительность, стойкость, воздержность? Что у
них есть? Хорошая конница? Да! Но и только! Так ведь и нумидийцы
прославились своей конницей, и у галлов, как можно о том прочесть у
римских историков, были знаменитые наездники, а где все эти племена?
Погибли, как должен погибнуть и этот народ. Кто хочет спасти его, только
время теряет попусту, ибо он сам не хочет себя спасти! Одни безумцы,
своевольники, злодеи и предатели обитают в этой стране!
Такая ненависть дышала в этих последних словах, что странно было
слышать их из уст иноземца, которому этот народ дал кусок хлеба; но Лисола
не удивился. Искушенный дипломат, он изведал свет и людей и знал, что тот,
кто не умеет от чистого сердца отблагодарить своего благодетеля, усердно
ищет в нем пороков, чтобы оправдать свою неблагодарность. А может, он
соглашался в душе с Вжещовичем и потому не возражал.
- Господин Вейгард, - спросил он вдруг, - вы католик?
- Да, ваша милость, - ответил тот.
- Я в Велюне слыхал, будто нашлись такие люди, которые уговаривают
его королевское величество Карла Густава занять Ясногорский монастырь.
Правда ли это?
- Ваша милость, монастырь лежит неподалеку от силезской границы, и Ян
Казимир легко может получить оттуда помощь. Мы вынуждены занять его, дабы
этому воспрепятствовать. Я первый обратил внимание на это обстоятельство,
и поэтому его королевское величество поручил мне это дело.
Тут Вжещович внезапно оборвал речь, вспомнив, что в другом конце
корчмы сидит Кмициц. Он подошел к нему и спросил:
- Ты, пан, понимаешь по-немецки?
- Хоть убей, ни слова! - ответил пан Анджей.
- Какая жалость! Мы хотели попросить тебя принять участие в нашей
беседе.
Затем он снова вернулся к Лисоле.
- Тут чужой шляхтич, но он по-немецки не понимает, мы можем говорить
свободно.
- Нет у меня никаких тайн, - ответил Лисола, - но и я католик и не
хотел бы, чтобы пострадала святыня. Я уверен, что и всепресветлейший
цесарь этого не желает, и потому буду просить его королевское величество
пощадить монахов. А вы не торопитесь занимать монастырь, покуда не будет
нового решения.
- Мне даны ясные, хотя и тайные указания; только от вас, ваша
милость, я не таю их, ибо цесарю, моему повелителю, хочу всегда служить
верой и правдой. Могу, однако, успокоить вас, святыня не будет осквернена.
Я католик...
Лисола улыбнулся и, желая выведать правду у человека, менее
искушенного, спросил шутливо:
- Но казну-то монашескую небось потрясете? Не без того? А?
- Все может статься, - ответил Вжещович. - Пресвятой богородице не
нужны талеры в сундуке приора. Коль скоро все платят, пусть платят и
монахи.
- А если они станут защищаться?
Вжещович рассмеялся.
- Никто в этой стране не будет защищаться, да сегодня уже и не может.
У них было для этого время! Теперь поздно!
- Поздно! - повторил Лисола.
На этом разговор кончился. После ужина все уехали. Кмициц остался
один. Для него это была худшая ночь из всех, какие пережил он после
отъезда из Кейдан.
Слушая речи Вейгарда Вжещовича, он изо всех сил сдерживался, чтобы не