Сенкевич Генрик. Потоп. Книга 1

"Вознагради же его за обиду! - говорило ей сердце. - Между вами все
кончено, но ты должна сказать ему, что была несправедлива. Это долг твой и
перед самой собою..."
Но и ей гордости было не занимать стать, да, пожалуй, и упрямства не
меньше; и она вдруг решила, что, верно, нет нужды этому рыцарю в таком
удовлетворении, и даже краска бросилась ей в лицо.
"А коли нет ему нужды, обойдется и так!" - сказала она про себя.
И все же совесть говорила ей, что вознаградить за обиду надо, есть ли
в том нужда обиженному или нет ее; но, с другой стороны, и гордость
подсказывала все новые доводы.
"А ведь он, может статься, и слушать не станет, только сгоришь ни за
что со стыда. А потом, виновен он или не виновен, по злому ли умыслу
поступает или в ослеплении, довольно того, что он на стороне изменников,
врагов отчизны, что помогает им губить ее. Ума ли, чести ли он лишен -
отчизне от этого одинаковый вред. Бог может простить его, а люди должны
осудить, и клеймо изменника останется на нем. Да! Коль и невинен он, ужель
не справедливо презирать человека, у которого недостает ума даже на то,
чтобы отличить, где зло и где добро, где злодейство и где доблесть?.."
Гнев обуял девушку, и щеки ее запылали.
"Буду молчать! - сказала она себе. - Пусть мучается, он этого
заслужил. Я имею право осуждать его, покуда не вижу раскаяния!"
И она обратила взор на Кмицица, словно желая удостовериться, что нет
раскаяния в его лице. Тут-то и встретились они глазами и так смутились
оба.
Раскаяния Оленька, быть может, и не увидела в лице рыцаря, но увидела
страдание и большую усталость, увидела, что лицо это бледно, как после
болезни, и жаль ей стало пана Анджея до смерти, слезы невольно затуманили
глаза, и она еще ниже склонилась над столом, чтобы не выдать своего
волнения.
А пир между тем становился понемногу все оживленней.
Сперва всем было, видно, не по себе; но чем чаще наполнялись чары
вином, тем веселее становился пир. Все шумнее был говор гостей.
Наконец князь встал.
- Дорогие гости, прошу слова!
- Князь хочет говорить! Князь хочет говорить! - раздались отовсюду
голоса.
- Первую здравицу я провозглашаю за всемилостивейшего короля
шведского, который оказывает нам помощь в борьбе против врагов и, временно
правя нашей страною, отречется от власти лишь тогда, когда отстоит мир.
Прошу встать, ибо за здоровье короля пить надлежит стоя.
Все гости, кроме дам, встали и выпили чары, но без кликов, без
изъявлений восторга. Пан Шанецкий из Дальнова что-то шептал соседям, а те
кусали усы, чтобы не рассмеяться, видно, шляхтич подшучивал над шведским
королем.
Но когда князь провозгласил здравицу за "дорогих гостей", которые
питают столь добрые чувства к Кейданам, что прибыли даже из дальних мест,
дабы засвидетельствовать хозяину, что они верят благим его помыслам, ему
ответили громкие клики:
- Спасибо, князь! Спасибо от всего сердца!
- За здоровье князя!
- Нашего литовского Гектора!
- Да здравствует князь! Да здравствует наш гетман, наш воевода!
Тут Южиц, который был уже под хмелем, крикнул во всю силу легких:
- Да здравствует Януш Первый, великий князь литовский!
Радзивилл покраснел, как девица на сватовстве, но, заметив, что толпа
гостей хранит немое молчание и с изумлением смотрит на него, промолвил:
- И это в вашей власти, однако же слишком рано, пан Южиц, желаешь ты
этого мне, слишком рано!
- Да здравствует Януш Первый, великий князь литовский! - с пьяным
упрямством повторил Южиц.
Тут встал и поднял чару Шанецкий.
- Да! - сказал он хладнокровно. - Великий князь литовский, король
польский и цесарь Священной Римской империи!
Снова на минуту воцарилось молчание - и вдруг гости разразились
хохотом. Глаза у них выпучились, усы встопорщились на раскрасневшихся
лицах; они тряслись от смеха, который, отражаясь от сводов залы, долго не
умолкал и замер у всех на устах так же внезапно, как и поднялся, когда все
увидели лицо гетмана, которое менялось так, будто зигзаги молний бороздили
его.
Однако Радзивилл усмирил страшный свой гнев и сказал только:
- Вольные шутки, пан Шанецкий!
Но шляхтич выпятил губы и, нимало не смутившись, продолжал:
- Желаем тебе вступить на трон, на который возводят избранника,
большего и пожелать трудно, ясновельможный пан. Как шляхтич ты можешь
стать королем польским, а как князь Священной Римской империи можешь быть
возведен на цесарский трон. А вот дал"ко ль тебе до этих тронов, рукой ли
подать, про то я тебе не скажу, но так думаю, до обоих одинаково, ну, а
кто тебе вступить на них не желает, пусть встанет, мы тотчас искрошим его
саблями. - Он повернулся к гостям: - Встань, кто не желает пану воеводе
цесарской короны!
Ясное дело, никто не встал. Но никто и не смеялся, ибо в голосе
Шанецкого было столько наглой и злой насмешки, что всех невольно охватила
тревога, что же будет...
Но ничего не случилось, только у всех пропала охота веселиться.
Напрасно слуги ежеминутно наполняли чары. Вино не могло рассеять ни
мрачных мыслей в головах гостей, ни все большей тревоги. Радзивилл тоже с
трудом скрывал свою злость, он чувствовал, что после здравиц Шанецкого
умалились его достоинства в глазах собравшейся шляхты и что с умыслом или
без умысла, но шляхтич внушил ей, что воеводе виленскому великокняжеский
трон не ближе цесарской короны. Все было выставлено на глум и посмеяние, а
ведь пир был затеян главным образом для того, чтобы приучить умы к мысли о
будущем владычестве Радзивиллов. Радзивилл и тем был озабочен, чтобы эти
насмешки над его чаяниями не оказали дурного влияния и на офицеров,
посвященных в его замыслы. На лицах их читалось крайнее недовольство.
Ганхоф осушал чару за чарой и избегал взгляда гетмана, а Кмициц не
пил, смотрел на стол перед собою, супя брови, точно размышлял о чем-то или
вел с самим собою внутреннюю борьбу. Радзивилл содрогнулся при одной мысли
о том, что ум юноши может озариться догадкой, и тогда правда выйдет
наружу, и этот офицер, представлявший единственное звено, которое
связывало остатки польских хоругвей с делом Радзивиллов, разорвет эту
связь, если даже принужден будет вырвать сердце из своей груди.
Кмициц давно уже тяготил Радзивилла, и, если бы не та странная власть
над гетманом, которую он приобрел силою обстоятельств, он давно бы пал
жертвою своей дерзости и княжеского гнева. Но Радзивилл ошибался,
подозревая, что в эту минуту молодой рыцарь предается мыслям, враждебным
делу, ибо пан Анджей был поглощен одною лишь Оленькой и той глубокою
рознью, которая их разделяла.
Минутами ему казалось, что эту девушку, которая сидит вот тут, рядом
с ним, он любит больше всего на свете, но потом в нем просыпалась такая
ненависть к ней, что, если бы только он мог, он убил бы ее, но вместе с
нею и самого себя.
Так запуталась его жизнь, что тяжким бременем стала она для простой
его натуры. Он чувствовал то же, что чувствует дикий зверь, попав в
тенета, из которых он не может выпутаться. Тревожное и мрачное настроение,
царившее на пиру, раздражало его до крайности. Было просто непереносимым.
А пир с каждой минутой становился все мрачней и мрачней. Гостям
казалось, что они пируют под нависшею свинцовою крышей, которая тяготит их
головы.
Тем временем в залу вошел новый гость.
- Это пан Суханец, - воскликнул князь, увидев его. - От брата
Богуслава! Верно, с письмами?
Вновь прибывший отвесил низкий поклон.
- Так точно, ясновельможный князь! Я прямо с Подляшья.
- Дай же мне письма, а сам садись за стол. Прошу прощенья, дорогие
гости, хоть мы и на пиру сидим, я все же прочту письма, тут могут быть
новости, которыми я бы хотел поделиться с вами. Пан дворецкий, не забудьте
дорогого посланца.
С этими словами князь взял у Суханца пачку писем и торопливо вскрыл
первое из них.
Гости с любопытством уставились на князя, силясь по выражению его
лица отгадать содержание письма. Но, видно, письмо не принесло ничего
хорошего, так как лицо князя побагровело и глаза сверкнули диким гневом.
- Дорогие гости! - сказал гетман. - Князь Богуслав пишет, что те, кто
предпочел составить конфедерацию, вместо того, чтобы идти на врага под
Вильно, разоряют теперь на Подляшье мои поместья. С бабами в деревнях
легче воевать! Хороши рыцари, нечего сказать. Но не уйти им от возмездия!
Затем он взял второе письмо и едва только пробежал его глазами, как
лицо его прояснилось улыбкою торжества и радости.
- Серадзское воеводство покорилось шведам, - воскликнул он, - и вслед
за Великой Польшей приняло покровительство Карла Густава!
Через минуту снова:
- Вот последняя почта! Наша победа! Ян Казимир разбит под Видавой и
Жарновом(*)! Войско оставляет его! Сам он бежит в Краков, шведы его
преследуют! Брат пишет, что Краков тоже должен пасть!
- Порадуемся же друзья! - странным голосом сказал Шанецкий.
- Да, да, порадуемся! - повторил гетман, не заметив, каким голосом
произнес эти слова Шанецкий.
Он был вне себя от радости, лицо его в минуту словно помолодело,
глаза заблестели; дрожащими от счастья руками взломал он печать на
последнем письме, посмотрел, весь просиял, как солнце, и крикнул:
- Варшава взята! Да здравствует Карл Густав!
И тут только заметил, что на гостей эти вести произвели совсем не
такое впечатление, как на него самого. Все сидели в молчании, неуверенно
поглядывая друг на друга. Одни нахмурились, другие закрыли руками лица.
Даже придворные гетмана, даже люди слабые духом, не смели разделить
радости князя при известии о том, что Варшава пала, что неминуемо падет и
Краков и что воеводства одно за другим отрекаются от законного своего
господина и предаются врагу. Было нечто чудовищное в этом удовлетворении,
с каким предводитель половины войск Речи Посполитой и один из высших ее
сенаторов сообщал о ее поражениях. Князь понял, что надо смягчить
впечатление.
- Друзья мои, - сказал он, - я бы первый плакал вместе с вами, когда
бы речь шла об уроне для Речи Посполитой; но Речь Посполитая не несет
урона, она лишь меняет своего господина. Вместо неудачливого Яна Казимира
у нее будет великий и счастливый воитель. Я вижу уже, что кончены все
войны и разбиты все враги.
- Ты прав, ясновельможный князь! - произнес Шанецкий. - Точь-в-точь
такие слова говорили Радзе"вский и Опалинский под Уйстем. Порадуемся,
друзья! На погибель Яну Казимиру!
С этими словами Шанецкий с шумом отодвинул кресло, встал и вышел вон.
- Вин, самых лучших, какие только есть в погребах! - крикнул князь.
Дворецкий бросился исполнять приказ. Зала зашумела, как улей. Когда
прошло первое впечатление, шляхта стала обсуждать вести, спорить. Суханца
расспрашивали о положении на Подляшье и в соседней Мазовии, которую уже
заняли шведы.
Через минуту в залу вкатили смоленые бочонки и стали выбивать гвозди.
Все повеселели, глаза разгорались оживлением.
Все чаще раздавались голоса:
- Все пропало! Ничего не поделаешь!
- Может, оно и к лучшему! Надо примириться с судьбой!
- Князь не даст нас в обиду!
- Нам лучше, чем прочим!
- Да здравствует Януш Радзивилл, воевода наш, гетман и князь!
- Великий князь литовский! - снова крикнул Южиц. Однако на этот раз
ему ответили ни молчанием, ни смехом; напротив, несколько десятков
охриплых глоток рявкнули хором:
- Желаем ему этого от всего сердца и от всей души! Да здравствует наш
князь! Пусть правит нами!
Магнат встал, лицо его было красным, как пурпур.
- Спасибо вам, братья! - сказал он важно.
От пылающих светильников и дыхания людей в зале стало душно, как в
бане.
Панна Александра перегнулась за спиной Кмицица и сказала россиенскому
мечнику.
- Голова у меня кружится, уйдем отсюда.
Лицо ее было бледно, на лбу блестели капли пота.
Но россиенский мечник бросил беспокойный взгляд на гетмана, опасаясь,
как бы уход не вменили ему в вину. На поле боя это был отважный солдат, но
Радзивилла он боялся пуще огня.
А тут гетман, как назло, воскликнул:
- Враг мой, кто не выпьет со мною до дна всех заздравных чащ, ибо
сегодня я весел!
- Слыхала? - сказал мечник.
- Дядя, не могу я больше, голова кружится! - умоляющим голосом
шепнула Оленька.
- Тогда уходи одна, - ответил мечник.
Панна Александра встала, пытаясь уйти так, чтобы не привлечь к себе
внимания; но силы оставили ее, и она схватилась за подлокотник кресла.
Она бы упала без памяти, если бы ее не подхватила вдруг и не
поддержала сильная рыцарская рука.
- Я провожу тебя, панна Александра! - сказал Кмициц.
И, не спрашивая позволения, обнял и сжал ее стан, а она стала
клониться все больше к нему и, не успели они дойти до дверей, бессильно
повисла на железной его руке.
Тогда он легко, как ребенка, взял ее на руки и вынес из залы.


ГЛАВА XXIII

В тот же вечер, после окончания пиршества, пан Анджей непременно
хотел видеть Радзивилла, но ему сказали, что у князя тайный разговор с
Суханцем.
Он пришел на следующий день утром и тут же был допущен к своему
господину.
- Ясновельможный князь, - сказал он, - я пришел к тебе с просьбой.
- Что я должен для тебя сделать?
- Не могу я больше жить здесь. Что ни день, горшую муку терплю.
Нечего мне делать в Кейданах. Какое хочешь придумай мне дело, ушли куда
хочешь. Слыхал я, будто должны двинуться полки против Золотаренко. Пойду я
с ними.
- Золотаренко и рад бы затеять с нами драку, да никак ему этого
нельзя, тут уже шведы, а мы без шведов против него тоже не можем пойти.
Граф Магнус наступать не торопится, а почему, это мы знаем! Потому, что
мне не доверяет. Неужто так тебе худо в Кейданах под нашим крылом?
- Милостив ты ко мне, ясновельможный князь, а все же так мне худо,
что и сказать нельзя. Я, по правде, думал, все будет иначе. Думал, драться
будем, жить будем в огне и дыму сражений, день и ночь в седле. Для этого
сотворен я богом. А тут сиди, слушай разговоры да споры, прозябай или за
своими охоться, вместо того чтобы врага бить. Нет больше сил моих, нет!
Стократ лучше смерть, клянусь богом! Одно мученье!
- Знаю я, отчего ты отчаялся. Любовь, только и всего! Войдешь в лета,
сам над этим мученьем будешь смеяться! Видал я вчера, сердитесь вы с нею
друг на дружку, и все пуще да пуще.
- Не нужна она мне, а я ей. Что было, то прошло!
- А что это, она вчера захворала?
- Да.
Князь помолчал с минуту времени.
- Я уже советовал тебе и еще раз советую, - снова заговорил он, -
коли в ней все дело, бери ее по доброй ли воле, против ли воли. Я велю
обвенчать вас. Ну, покричит, поплачет... Пустое это все! После свадьбы
возьмешь ее к себе в покои... И коли на другой день она все еще будет
плакать, грош тебе цена!
- Ясновельможный князь, я не женить прошу меня, прошу в дело послать!
- отрезал Кмициц.
- Стало быть, ты ее не хочешь?
- Не хочу, ни я ее, ни она меня! Пусть сердце у меня пополам
разорвется, ни о чем я не стану просить ее. Хочу только уйти от нее
подальше, чтобы забыть обо всем, покуда совсем я не помешался в уме. Ты
вспомни, ясновельможный князь, как худо тебе было вчера, покуда не пришли
добрые вести. Вот так же худо мне нынче и так же будет худо. Что мне
делать? За голову схватиться, чтобы не разорвалась она от горьких дум, и
сидеть? Что же я тут высижу? Бог один знает, что за времена нынче такие.
Бог один знает, что это за война такая, которую ни понять, ни постигнуть
нет ума... отчего еще тяжелей. Клянусь, ясновельможный князь, не пошлешь в
дело - сам сбегу, соберу ватагу и буду бить...
- Кого? - прервал его князь.
- Кого? Да под Вильно пойду и буду наносить урон врагу, как наносил
Хованскому. Отпусти со мною мою хоругвь, вот и война начнется!
- Твоя хоругвь мне здесь нужна против внутреннего врага.
- Вот оно мученье, вот она пытка, - сложа руки Кейданы караулить или
какого-нибудь Володы"вского ловить, когда лучше было бы плечом к плечу
крушить с ним врага.
- Есть у меня для тебя дело, - сказал князь. - Под Вильно я тебя не
пущу и хоругви тебе не дам. А коли меня ослушаешься и уйдешь, собравши
ватагу, - знай, что перестанешь тем самым служить мне.
- Зато послужу отчизне!
- Отчизне служит тот, кто мне служит. В этом я уж уверил тебя.
Вспомни и то, что ты мне клятву дал. Наконец, пойдешь охотником, не будешь
больше подсуден мне, и ждут тебя тогда суды и приговоры. Для своего ж
добра не должен ты этого делать.
- Что теперь эти суды значат!
- За Ковно ничего, а тут, где все еще спокойно, они действуют.
Правда, ты можешь не являться, но суды вынесут приговоры, и будут они
тяготеть над тобою до мирного времени. А кого раз засудят, тому через
десять лет припомнят, ну а лауданская шляхта последит, чтобы о тебе не
забыли.
- Сказать по правде, ясновельможный князь, придет пора покаяться - я
прятаться не стану. Раньше я готов был вести войну со всей Речью
Посполитой, а с приговорами сделать то же, что покойный пан Лащ, который
приказал себе ими вместо меха подбить кафтан. Ну теперь червь точит мою
совесть. Боюсь зайти слишком далеко, томит меня душевная тревога...
- Такой ты стал совестливый? Не будем, однако, говорить об этом! Я
уже сказал тебе, хочешь отсюда уехать, есть у меня для тебя дело, и весьма
почетное. Ганхоф каждый день набивается, лезет ко мне. Я уж подумывал, не
поручить ли ему... Да нет, не могу, мне для этого дела нужен человек
родовитый, из хорошей фамилии, да не иноземец, а свой, поляк, чтобы сама
фамилия говорила о том, что не все еще меня оставили, что есть еще
именитые граждане, которые держат мою сторону. Ты мне как раз подходишь,
да и смел, и не любишь гнуть шею, любишь, чтобы тебе кланялись.
- Что же это за дело, ясновельможный князь?
- Надо отправляться в дальнюю дорогу!
- Я готов хоть сегодня!
- И на свой кошт, а то с деньгами у меня туго. Одни поместья занял
враг, другие разоряют свои же люди, и доходы вовремя не поступают, а все
войско, которое при мне состоит, сейчас на моем коште. А ведь пан
подскарбий, который сидит у меня под замком, денег мне не даст и потому,
что не пожелает, и потому, что нет их у него. Какие деньги есть в казне, я
сам заберу, не спрашивая, да разве их много? А у шведов что угодно можно
получить, только не деньги, они сами готовы урвать каждый грош.
- Ясновельможный князь, об этом и толковать не стоит! Коль поеду, так
на свой кошт.
- Но там надо тряхнуть мошной, не жалеть денег!
- Ничего я жалеть не буду!
Лицо гетмана прояснилось; денег у него и в самом деле не было, хоть
недавно он ограбил Вильно, да и жаден он был по натуре. Верно было и то,
что перестали поступать доходы от огромных поместий, которые тянулись от
Лифляндии до Киева и от Смоленска до Мазовии, а расходы на войско росли с
каждым днем.
- Вот это я люблю! - сказал он. - Ганхоф стал бы тотчас в сундуки
стучаться, а ты человек иного склада. Послушай же теперь, что надо
сделать.
- Слушаю, князь.
- Первым делом поедешь на Подляшье. Periculosa* сия дорога,
конфедераты, которые ушли из стана, мятеж подняли там против меня. Как от
них уйти - это уже твоя забота. Якуб Кмициц, может, тебя и пощадил бы, но
берегись Гороткевича, Жеромского и особенно Володы"вского с его лауданской
ватагой.
_______________
* Опасна (лат.).

- Был я уж у них в руках, и ничего со мною не случилось.
- Что ж, очень хорошо. Заедешь в Заблудов к Гарасимовичу. Прикажешь
ему побольше денег собрать от доходов, от податей, откуда только можно, и
отослать мне, но только не сюда, а в Тильзит, куда уже вывезено мое
имущество. Все поместья, всю движимость, все, что можно заложить, пусть
заложит! Что можно взять у евреев, пусть возьмет! А потом ему надо о
конфедератах подумать, о том, как погубить их. Но это уже не твоя забота,
я собственноручно ему напишу, как это сделать. Ты отдай письмо и тотчас
отправляйся в Тыкоцин, к князю Богуславу.
Тут гетман прервал речь, чтобы отдышаться, не мог он долго говорить,
задыхался. Кмициц жадно глядел на него: рыцарь рвался в дорогу, чувствуя,
что путешествие, полное вожделенных приключений, будет бальзамом для его
душевных ран.
Через минуту гетман снова заговорил:
- И чего это князь Богуслав все на Подляшье сидит, ума не приложу!
Господи боже мой, он ведь и себя и меня может погубить! Ты хорошенько
слушай, что я тебе говорю, - ведь мало того, что ты отдашь ему письма,
живым словом придется рассказать все то, что не удастся мне изъяснить в
письме. Так знай же: хорошие вести были вчера, да не так они были хороши,
как я сказал шляхте, и даже не так хороши, как я сам поначалу подумал.
Шведы и впрямь побеждают: они заняли Великую Польшу, Мазовию, Варшаву,
Серадзское воеводство сдалось им, они преследуют Яна Казимира, который
бежит в Краков, и Краков, как пить дать осадят. Город должен оборонять
Чарнецкий, этот новоиспеченный сенатор, но надо отдать ему справедливость,
добрый воитель. Кто может предугадать, как повернется дело? Это верно, что
шведы умеют покорять крепости, а у Яна Казимира времени не было на то,
чтобы укрепить Краков. И все-таки этот пустой каштелянишка может
продержаться месяц, два, три. Бывают чудеса на свете, как было, к примеру,
под Збаражем, мы все это помним. Коли будет он упорно держаться, силен
бес, может все по-своему перевернуть. Учись тайнам политики. И знай
наперед, что в Вене косо будут смотреть на растущую шведскую мощь и могут
оказать помощь Яну Казимиру... Татары тоже, я это хорошо знаю, склонны ему
помогать, они хлынут на казаков и на Москву, а тогда на помощь Яну
Казимиру придут украинные войска Потоцкого. Сегодня он в отчаянном
положении, а завтра счастье может быть и на его стороне.
Тут князь снова принужден был умолкнуть, чтобы перевести дыхание, а
пан Анджей в это время испытал странное чувство, в котором он сам себе не
мог так вот вдруг отдать отчет. Он, сторонник Радзивилла и шведов,
чувствовал большую радость при мысли о том, что счастье может отвернуться
от шведов.
- Суханец мне рассказывал, - продолжал князь, - как было дело под
Видавой и Жарновом. В первой стычке наши... Я хотел сказать, польские,
передовые отряды разбили шведов впрах. Это не ополчение, и шведы, наверно,
пали духом.
- Но ведь и там и там они одержали победу?
- Да, но потому, что у Яна Казимира взбунтовались хоругви, а шляхта
заявила, что останется в строю, но драться не желает. Стало быть, все-таки
обнаружилось, что шведы в бою не лучше регулярных польских войск. Одна-две
победы - и все может перемениться. Получит Ян Казимир денежную помощь,
заплатит хоругвям жалованье, и они не станут бунтовать. У Потоцкого народу
не много, но солдаты у него отлично обучены, а уж злы - сущие осы. С ним
придут татары, а тут еще курфюрст нас подводит.
- Как так?
- Мы надеялись с Богуславом, что он тут же вступит в союз со шведами
и с нами, ибо знаем о вражде его к Речи Посполитой. Однако он слишком
осторожен и думает только о собственном благе. Выжидает, видно, как
повернется дело, а тем временем входит в союз, да только с прусскими
городами, которые остались верны Яну Казимиру. Думаю, измена за этим
кроется, разве только курфюрст перестал быть самим собою или вовсе
усомнился в счастье шведов. Но покуда все это прояснится, против шведов
создан союз, и если только счастье изменит им в Малой Польше, тотчас
поднимутся Великая Польша и Мазовия. Пруссаки пойдут с Речью Посполитой, и
может статься...
Тут князь вздрогнул, словно потрясенный внезапной догадкой.
- Что может статься? - спросил Кмициц.
- Что ни один швед не уйдет из Речи Посполитой! - угрюмо ответил
князь.
Кмициц нахмурился и молчал.
- Тогда, - низким голосом продолжал гетман, - и наш жребий будет
столь же ничтожен, сколь велик он был доныне...
Пан Анджей вскочил с места, сверкая взорами, с краской негодования на
лице.
- Ясновельможный князь, что сие означает? - воскликнул он. - Почему
же ты говорил недавно, что Речь Посполитая погибла и что спасти ее можешь
только ты, коль в союзе со шведами придешь к власти? Чему же я должен
верить? Тому ли, что слышал тогда, или тому, что слышу сегодня? А коль
скоро так обстоит дело, как ты нынче толкуешь, то почему мы стоим на
стороне шведов, вместо того чтобы драться с ними? Да я всей душой рад бить
их!
Радзивилл устремил на рыцаря суровый взгляд.
- Дерзок ты! - сказал он.
Но Кмициц уже закусил удила.
- Потом будем говорить про то, каков я есть! Теперь дай мне,
ясновельможный князь, respons на мой вопрос.
- Вот какой я дам тебе respons, - отчеканил Радзивилл, - коли дело
обернется так, как я говорю, тогда мы начнем бить шведов.
Пан Анджей перестал раздувать ноздри, хлопнул себя по лбу и
воскликнул:
- Ах, какой я глупец! Какой глупец!
- Не стану отрицать, - ответил князь, - прибавлю только, что в своей
дерзости ты переходишь всякие границы. Знай же, затем я тебя посылаю, дабы
разведал ты, как повернется колесо фортуны. То, что я говорил, - одни
догадки, они могут и не оправдаться, и, наверно, не оправдаются. Однако
надо быть осторожным. Кто хочет, чтобы его не поглотила пучина, должен
уметь плавать, а кто идет дремучим лесом, где нету троп, должен часто
останавливаться и смекать, в какую сторону надо повернуть. Понял?
- Так ясно, будто солнце мне все осветило.
- Recedere нам можно и должно, коли так будет лучше для отчизны,
однако мы не сможем этого сделать, если князь Богуслав будет оставаться на
Подляшье. Ум он потерял, что ли? Оставаясь там, он должен открыто стать на
чью-либо сторону: или шведов, или Яна Казимира, а это было бы хуже всего.
- Глуп я, ясновельможный князь, опять мне невдомек!
- Подляшье недалеко от Мазовии, и либо его займут шведы, либо туда из
прусских городов придет подмога против шведов. Тогда придется выбирать.