Страница:
- Прими же, цветик мой прекрасный, прощальный привет от старика!
Обними пани Скшетускую и моих сорванцов. Хорошие ребята!
Вместо ответа Оленька схватила его за руку и без слов прижала к
губам.
ГЛАВА XXI
В ту же ночь, через каких-нибудь два часа после отъезда
Володы"вского, в Биллевичи прибыл во главе конницы сам Радзивилл;
опасаясь, как бы Кмициц не попал в руки Володы"вского, он вышел ему на
подмогу. Узнав, что произошло в Биллевичах, князь забрал с собой мечника и
Оленьку и, не дав отдохнуть даже лошадям, отправился назад, в Кейданы.
Гетман не помнил себя от гнева, когда слушал мечника, который, желая
отвратить от себя внимание грозного магната, подробно рассказал ему обо
всем. По той же причине мечник не осмелился протестовать против поездки в
Кейданы и в душе рад был, что тучу пронесло. А Радзивилл, хоть и
подозревал его в "кознях" и заговоре, однако в эту минуту был слишком
удручен, чтобы вспомнить об этом.
Бегство Володы"вского могло изменить положение на Подляшье.
Гороткевич и Якуб Кмициц, которые стояли во главе хоругвей, составивших
конфедерацию против гетмана, были хорошими солдатами, но большого веса не
имели, а потому не имела веса и вся конфедерация. А с Володы"вским бежали
Мирский, Станкевич, Оскерко, офицеры, как и сам маленький рыцарь,
выдающиеся и окруженные всеобщим почетом.
Правда, на Подляшье был князь Богуслав с надворными хоругвями,
который сдерживал напор конфедератов, ожидая с часу на час помощи от
своего дяди курфюрста(*); однако дядя курфюрст мешкал, видно, выжидал,
какой оборот примут события, а тем временем силы мятежников росли и к ним
с каждым днем прибывало все больше сторонников.
Одно время гетман сам хотел двинуться на Подляшье и одним ударом
раздавить мятежников; но его удержала мысль о том, что, стоит ему только
выйти за пределы Жмуди, против него восстанет весь край и тогда Радзивиллы
потеряют в глазах шведов всякое значение.
Поэтому князь подумывал уже о том, не оставить ли на время Подляшье
совсем и не вызвать ли князя Богуслава в Жмудь.
Дело было важное и требовало безотлагательного решения, так как с
востока шли грозные вести о действиях витебского воеводы. Гетман пытался
примириться с ним и вовлечь его в свое предприятие; но Сапега отослал
письма без ответа; зато прошел слух, будто он распродает все, что только
можно, из серебра чеканит монету, стада отдает за наличные деньги,
закладывает евреям даже гобелены и ковры, сдает в аренду поместья, а сам
собирает войска.
Гетман, человек по натуре жадный и не способный на материальные
жертвы, сначала верить не хотел, что на алтарь отчизны можно без колебаний
принести все состояние; но со временем он убедился, что так оно на самом
деле и было, ибо воинская мощь Сапеги росла с каждым днем. К витебскому
воеводе присоединялись беглецы, местная шляхта, патриоты, враги
Радзивилла, более того, прежние друзья гетмана и, что еще хуже, - его
родственники, например князь ловчий Михал, который, как гласила молва, все
доходы от своих поместий, еще не захваченных неприятелем, передал
витебскому воеводе на военные нужды.
Так дало трещину у основания и заколебалось все здание, возведенное
гордыней Януша Радзивилла. Всю Речь Посполитую должно было вместить это
здание, а меж тем в самом непродолжительном времени обнаружилось, что не
может оно объять даже одну только Жмудь.
Получался как бы заколдованный круг, ибо Радзивилл мог, например,
вызвать против витебского воеводы шведские войска, которые все шире
заливали край; но это означало бы признать собственное бессилие. Да и
отношения с шведским генералиссимусом после клеванского боя были у него по
милости Заглобы испорчены, и, невзирая на все попытки князя оправдаться,
между ними возникли недоверие и рознь.
Отправляясь на помощь Кмицицу, гетман еще надеялся схватить и
уничтожить Володы"вского, однако он обманулся и в этих своих ожиданиях и
возвращался в Кейданы мрачный и злой. Он удивился и тому, что по дороге в
Биллевичи не встретил Кмицица; случилось это по той простой причине, что
пан Анджей возвращался в Кейданы без драгун, которых не замедлил увести с
собою Володы"вский, а потому он избрал кратчайший путь через леса, минуя
Племборг и Эйраголу.
Проведя всю ночь в седле, гетман к полудню следующего дня прибыл с
войском в Кейданы и первым делом спросил Кмицица. Ему ответили, что Кмициц
воротился, но без солдат. Об этом князь уже знал, но ему любопытно было
услышать, что скажет сам Кмициц, и он велел тотчас позвать рыцаря к себе.
- Не посчастливилось ни тебе, ни мне, - сказал он, когда Кмициц
явился к нему. - Мне говорил уже россиенский мечник, что ты попал в лапы
этого малого дьявола.
- Да! - ответил Кмициц.
- И мое письмо спасло тебя?
- О котором письме ты говоришь, ясновельможный князь? Прочитавши то
письмо, которое было при мне, они в награду прочитали мне другое, которое
ты писал биржанскому коменданту...
Угрюмое лицо Радзивилла побагровело.
- Стало быть, ты знаешь?
- Знаю! - запальчиво ответил Кмициц. - Как мог ты, князь, так со мною
поступить? Простому шляхтичу стыдно нарушать слово, что же говорить о
князе и вожде!
- Молчи! - крикнул Радзивилл.
- Не стану молчать, я от стыда за тебя не знал, куда глаза девать!
Они меня уговаривали присоединиться к ним, а я не хотел, я сказал им:
"Служу Радзивиллу, ибо на его стороне правда, на его стороне честь!" А они
в ответ показали мне то письмо: "Посмотри, каков он, твой Радзивилл!" - и
мне пришлось замолчать и стыдом умыться!
Губы гетмана задергались от ярости. Его охватило дикое желание
свернуть шею этому дерзкому молодцу, он готов уже был поднять руки, чтобы
хлопнуть в ладоши и кликнуть слуг. От гнева у него потемнело в глазах,
дыхание стеснилось в груди, и Кмицицу, наверно, дорого пришлось бы
заплатить за свою вспышку, когда бы не внезапный приступ астмы, который в
эту минуту начался у князя. Лицо его почернело, он вскочил с кресла и стал
водить руками по воздуху, глаза у него вышли из своих орбит, а из горла
вырвался сдавленный хрип, в котором Кмициц еле разобрал одно-единственное
слово:
- Душно!..
Молодой рыцарь поднял тревогу, сбежались слуги, придворные лекари и
начали отхаживать князя, который тут же потерял сознание. Час целый
приводили его в чувство, а когда он наконец стал подавать признаки жизни,
Кмициц вышел вон.
В коридоре он встретил Харлампа, который уже подлечил раны и увечья,
полученные в бою с взбунтовавшимися венграми Оскерко.
- Что нового? - спросил усач.
- Уже приходит в себя! - ответил Кмициц.
- Гм! Но скоро, пожалуй, и вовсе не придет! Плохо дело, пан
полковник! Кончится князь, и за все его дела мы будем в ответе. Вся
надежда на Володы"вского, авось старых товарищей возьмет под защиту. Я
потому и рад, скажу тебе, - тут Харламп понизил голос, - что он
ускользнул.
- Так его там зажали?
- Зажали, говоришь? Да в том ольшанике, где мы его окружили, волки
были, и те не ушли, понимаешь, а он ушел. Разрази его гром! Как знать, как
знать, не придется ли идти к нему на поклон, а то у нас что-то худы дела.
Шляхта совсем от нашего князя отвернулась, все говорят, что лучше уж
настоящий враг, швед или хоть татарин, нежели отступник. Вот оно дело
какое! А тут еще князь, что ни день, все больше велит людей хватать и
сажать в тюрьму, а ведь это, между нами говоря, не по закону и против
вольности. Сегодня привезли россиенского мечника!
- А? Так его привезли?
- Да, и с родичкой. Девушка - что маков цвет! Поздравить тебя можно!
- Где же их поместили?
- В правом крыле. Хорошие покои им дали, грех жаловаться, одно
только, что стража под дверью ходит. А когда свадьба, пан полковник?
- Еще капелла на ту свадьбу не заказана. Будь здоров, пан Харламп! -
ответил Кмициц.
Простившись с Харлампом, Кмициц направился к себе. Бурные события
этой бессонной ночи и последнее столкновение с князем так его измучили,
что он на ногах не держался. К тому же исстрадалась душа его, и больно ей
было от малейшего прикосновения, как усталому, истерзанному телу. Простой
вопрос Харлампа: "Когда свадьба?" - глубоко уязвил его, снова встало перед
ним, как живое, холодное лицо Оленьки и сжатые ее губы в ту минуту, когда
молчанием своим она как бы утвердила смертный приговор ему. Не важно,
могло ли или не могло спасти его ее слово, посчитался ли бы с ним или нет
Володы"вский! Все горе и вся боль в том и заключались, что она не
вымолвила этого слова. А ведь до этого она дважды без колебаний спасала
его. Так вот какая пропасть разделила их теперь, так вот насколько угасла
в ее сердце не любовь к нему, нет, - простая приязнь, которую можно питать
и к чужому, простая жалость, которую должно питать к каждому! Чем больше
думал об этом Кмициц, тем жестокосердней казалась ему Оленька, тем горше
была обида и глубже рана. "Что же сделал я такого, - спрашивал он самого
себя, - чтобы меня так презирать, точно отвержен я церковью? Даже если
дурно было служить Радзивиллу, нет в том моей вины, ибо положа руку на
сердце могу я сказать, что делаю это не ради званий и чинов, не ради
корысти, не ради богатства, а потому, что почитаю это за благо для
отчизны. За что же без суда меня осудили?"
- Ладно, ладно! Будь что будет! Не пойду я ни каяться в несодеянных
прегрешениях, ни просить снисхождения! - в тысячный раз повторял он себе.
Однако боль не проходила, напротив, все больше усиливалась.
Вернувшись к себе; пан Анджей бросился на ложе и пробовал уснуть, но,
несмотря на страшную усталость, не мог. Через минуту он встал и начал
ходить по покою. Время от времени он прижимал руку ко лбу и говорил сам
себе вслух:
- Одно можно сказать, не сердце у нее - камень! - И снова: - Этого я
от тебя, панна Александра, не ждал! Пусть тебе бог за это отплатит!
В таких размышлениях прошел час, другой, наконец пан Анджей изнемог и
задремал, сидя на постели, но уснуть так и не успел: явился придворный
князя, пан Шкиллондж, и позвал его к князю.
Рздзивиллу уже было лучше, и дышал он свободней, однако на сером его
лице были видны следы крайнего изнеможения. Он сидел в глубоком кресле,
обитом кожей, при нем был лекарь, которого он; как только вошел Кмициц,
услал из покоя.
- Одной ногой я в могиле был, и все из-за тебя - сказал князь пану
Анджею.
- Ясновельможный князь, не моя в том вина; я сказал то, что думал.
- Больше так не делай. Не прибавляй хоть ты новой тяжести к бремени,
которое я влачу, и знай: то, что я тебе простил, другому не простил бы
никогда.
Кмициц молчал.
- Я приказал, - продолжал через минуту князь, - казнить в Биржах этих
офицеров, за которых ты просил в Кейданах, не потому, что хотел тебя
обмануть, а потому, что не хотел причинять тебе страданий. Для виду внял я
твоим мольбам, ибо питаю к тебе слабость. А смерть их была неизбежна.
Ужели я палач, или ты думаешь, что я проливаю кровь лишь для того, чтобы
зрелищем ее усладить свой взор? Поживешь - увидишь, что тот, кто хочет
достигнуть цели, не должен снисходить ни к собственной, ни к чужой
слабости, не должен жертвовать великим ради малого. Эти люди должны были
здесь умереть, в Кейданах, разве ты не видишь, что принесло твое
заступничество? В стране растет сопротивление, началась смута, поколеблена
добрая дружба со шведами, другим подан дурной пример, от которого бунт
ширится, как чума. Мало того, я сам был принужден идти против них в поход
и стыдом умылся перед лицом всего войска, ты едва не погиб от их руки, а
теперь они пойдут на Подляшье и возглавят бунт. Смотри и учись! Умри они в
Кейданах - ничего бы этого не было. Но ты, когда просил за них, думал лишь
о собственных чувствах, я же послал их на смерть в Биржи, ибо искушен, ибо
вижу дальше, ибо знаю по опыту, что, кто на бегу споткнется даже о
камешек, тот легко может упасть, а тот, кто упадет, может больше не
подняться, и тем скорее он не поднимется, чем стремительней был его бег.
Боже мой, сколько зла натворили эти люди!
- Ясновельможный князь, значенье их не так уж велико, чтобы могли они
разрушить весь твой замысел.
- Когда бы вся их вина только в том и состояла, что они поссорили
меня с Понтусом, и то какой непоправимый вред! Все объяснилось известно,
что люди были не мои, но осталось письмо Понтуса с угрозами, которого я
ему не прощу. Понтус - шурин короля, но сомневаюсь, чтобы он мог стать
моим шурином, войти в родню к Радзивиллам, - слишком много чести для него.
- Ясновельможный князь, ты не со слугами веди переговоры, а с самим
королем.
- Так я и хочу сделать. И коль не сокрушат меня печали, я научу
этого, ничтожного шведа скромности! Коль не сокрушат меня печали, - но,
увы, верно, этим все кончится, ибо никто не щадит для меня ни игл
терновых, ни страданий. Тяжко мне! Тяжко! Кто мог бы поверить, что я тот
самый Радзивилл, который был под Лоевом, Речицей, Мозырем, Туровом, Киевом
и Берестечком(*)? Вся Речь Посполитая, как на два солнца, взирала только
на меня и Вишневецкого! Все трепетало перед Хмельницким, а он трепетал
перед нами. И те самые войска, которые в годину всеобщего бедствия я вел
от победы к победе, сегодня меня оставили и, как предатели, руку поднимают
на меня!
- Не все же, есть такие, которые еще верят тебе! - порывисто сказал
Кмициц.
- Еще верят! - с горечью подхватил Радзивилл. - Но скоро перестанут!
Какое снисхожденье! Не дай бог отравиться его ядом! Рану за раной наносите
вы мне, хотя никто из вас об этом не думает!
- Ясновельможный князь, ты не речам внимай, в намеренья проникни.
- Спасибо за совет! Отныне я буду заглядывать в глаза каждому
солдату, чтобы проникнуть в его намеренья, и буду стараться всем угодить.
- Горьки твои слова, ясновельможный князь!
- А жизнь сладка! Бог меня создал для великих свершений, а я
принужден, - да! принужден, - тратить силы на жалкую междоусобную войну,
какую мог бы вести застянок с застянком. Я хотел меряться силами с
могучими монархами, а пал так низко, что принужден в собственных владениях
ловить какого-то Володы"вского. Вместо того чтобы весь мир потрясти своею
силой, я потрясаю его своею слабостью, вместо того, чтобы за пепелище
Вильно отплатить пепелищем Москвы, а принужден благодарить тебя за то, что
ты обнес шанцами Кейданы. Тесно мне... и душно... не только потому, что
астма меня душит. Бессилие крушит меня. Бездействие крушит меня. Тесно и
тяжко мне! Понимаешь?
- И я думал, что все будет по-иному! - угрюмо уронил Кмициц.
Радзивилл стал тяжело дышать.
- Прежде, чем дождусь я венца иного, терновый возложили на мою главу.
Я велел пастору Адерсу посмотреть на звезды. Сейчас он начертал их
положение и говорит, что не сулит оно добра, но что это пройдет. А покуда
терплю я муки. Ночью кто-то не дает мне спать, кто-то ходит по покою.
Чьи-то лица заглядывают ко мне в постель, а то вдруг обдаст меня холодом.
Это смерть моя ходит. Терплю я муки... И должен быть готов я к новым
изменам, к новым предательствам, ибо знаю, есть такие, которые
колеблются...
- Нет уже больше таких! - ответил Кмициц. - Кто хотел предать, тот
ушел уже прочь!
- Не обманывай меня, ты же сам видишь, что все поляки начинают
оглядываться назад.
Кмициц вспомнил слова Харлампа и умолк.
- Ничего! - сказал Радзивилл. - И тяжело и страшно, но надо выстоять!
Ты никому не говори о том, что я сказал тебе. Хорошо, что приступ у меня
был, он больше сегодня не повторится, а мне нужны силы, хочу созвать
гостей на пир и веселым явиться перед ними, дабы укрепить их дух. И ты
развеселись, и никому ни слова, ибо тебе я для того открылся, чтобы хоть
ты меня не мучил. Гнев обуял меня сегодня. Смотри, чтобы больше это не
повторилось, не то можешь поплатиться головой. Простил уж я тебя. Шанцы,
которыми ты обнес Кейданы, сделали бы честь самому Петерсону. Ступай
теперь, а ко мне пришли Мелешко. Привели сегодня беглецов из его хоругви,
одних солдат. Прикажу ему перевешать всех до единого. Чтобы их пример был
другим наукой. Будь здоров! Сегодня в Кейданах должно быть весело!..
ГЛАВА XXII
Россиенскому мечнику пришлось долго уговаривать панну Александру,
прежде чем она согласилась пойти на пир, который гетман устраивал для
своих людей. Чуть не со слезами пришлось старику умолять упрямую и смелую
девушку, убеждать ее, что за ослушание может поплатиться он головой, что
не только военные, но и все окрестные помещики, которые были в руках
Радзивилла, должны явиться на пир под страхом княжеского гнева, как же
можно упираться тем, кто отдан во власть этого страшного человека. Не
желая подвергать дядю опасности, панна Александра уступила.
Съезд был большой, окрестной шляхты с женами и детьми явилось
множество. Но больше всего было военных, особенно иноземных офицеров,
которые почти все остались служить князю. Сам он, прежде чем показаться
гостям, принял веселый вид, будто не тяготила его никакая забота, ибо этим
пиром он хотел не только поднять дух своих приверженцев и военных, но к
показать, что все граждане стоят на его стороне и лишь мятежники
противятся унии с Швецией, хотел показать, что страна ликует вместе с ним,
а потому не щадил ни средств, ни денег, чтобы пиршество было роскошным и
слух о нем разнесся по всей стране. Едва сумрак спустился на землю, сотни
бочек запылали на дороге к замку и в замковом дворе, то и дело гремели
пушки, а солдатам было приказано издавать веселые клики.
Одна за другой катили кареты, шарабаны и брички, везя окрестную знать
и шляхту "поплоше". Двор наполнился экипажами, лошадьми, слугами гостей и
княжеской челядью. Толпы гостей, разряженных в бархат, парчу и дорогие
меха, наполнили так называемую "золотую" залу, а когда наконец, весь сияя
в камнях, показался гетман с милостивой улыбкой на обычно угрюмом лице, к
тому же изнуренном болезнью, офицеры первые крикнули хором:
- Да здравствует князь гетман! Да здравствует воевода виленский!
Радзивилл вскинул внезапно глазами на собравшихся помещиков, чтобы
посмотреть, подхватят ли они клики офицеров. Десятка два шляхтичей, из
числа тех, что потрусливей, подхватили клики, и князь тотчас стал
кланяться и благодарить гостей за чувства искренние и "единодушные".
- С вами, - говорил он им, - мы сумеем одолеть тех, кто хочет
погубить отчизну! Да вознаградит вас бог! Да вознаградит вас бог!
И он ходил вокруг залы, останавливался около знакомых, не скупясь в
разговоре на ласковые слова: "дорогой брат", "милый сосед", - и у многих
прояснились хмурые лица от теплых лучей княжеской милости.
- Немыслимое это дело, - толковали те из гостей, которые до недавних
пор с неприязнью смотрели на его действия, - чтобы такой властитель и
сенатор лишь для виду желал добра отчизне: либо не мог не поступить иначе,
либо есть тут некие arcana*, которые принесут пользу отчизне.
_______________
* Тайны (лат.).
- Вот и другой наш враг дал нам передышку, не хочет из-за нас
ссориться со шведами.
- Дай бог, чтобы все переменилось к лучшему!
Были, однако, такие, которые качали головами или переглядывались друг
с другом, как бы говоря: "Мы здесь лишь потому, что меч занесен над нами".
Но эти молчали, те же, кого легко было переманить, говорили громко,
так громко, чтобы князь мог услышать их:
- Лучше короля сменить, чем погубить Речь Посполитую.
- Пусть Корона думает о себе, а мы будем думать о себе.
- Кто, в конце концов, подал пример, как не Великая Польша?
- Exterma necessitas extremis nititur rationibus!*
- Tentanda omnia!**
_______________
* Исключительные обстоятельства требуют исключительных средств!
(Лат.)
** Все надо испытать! (Лат.)
- Облечем же нашего князя всей полнотой доверия и положимся во всем
на него. Отдадим в его руки Литву и власть над нами!
- Достоин он и Литвы и власти. Коли он не спасет нас, мы погибнем. В
нем salus*.
_______________
* Спасение (лат.).
- Ближе он нам, чем Ян Казимир, наша это кровь!
Жадным слухом ловил гетман эти слова, рожденные страхом или лестью, и
не смотрел на то, что слышит их из уст людей особых, которые в опасности
первыми бы его оставили, из уст людей, которых самый легкий ветерок мог,
как волну, повернуть в другую сторону. Он упивался этими словами, и сам
обманывался, и совесть свою обманывал, повторяя те из них, которые,
казалось, больше всего оправдывали его:
- Exterma necessitas extremis nititur rationibus!
Но когда, проходя мимо сбившейся толпою шляхты, он услыхал вдобавок
возглас пана Южица: "Ближе он нам, чем Ян Казимир!" - лицо его совсем
прояснилось. Уже одно сравнение с королем, одно это сопоставление
польстило его гордости; он тотчас приблизился к Южицу и промолвил:
- Ты прав, пан, ибо у Яна Казимира на ведро крови лишь кварта
литовской, а в моих жилах нет иной. Доныне кварта ведром повелевала, но от
вас, друзья, зависит переменить это.
- Мы тоже ведром готовы пить за твое здоровье, ясновельможный князь!
- сказал Южиц.
- О, ты угадал мою мысль. Веселитесь же, братья! Я бы с радостью всю
Литву позвал сюда.
- Надо бы ее для этого еще лучше окорнать, - сказал пан Шанецкий из
Дальнова, человек смелый и такой же острослов, как и рубака.
- Что ты, пан, хотел этим сказать? - спросил князь, устремив на него
пронзительный взгляд.
- Что сердцу твоему, ясновельможный князь, тесны Кейданы.
Радзивилл принужденно улыбнулся и направился дальше.
В эту минуту к нему подошел дворецкий и доложил, что ужин подан.
Толпы гостей рекою потекли за князем в ту самую залу, где недавно была
провозглашена уния с Швецией. Там дворецкий рассадил приглашенных по
чинам, называя каждого по имени и званию. Но, видно, приказ об этом тоже
был заранее дан князем, потому что Кмицицу досталось место между мечником
россиенским и панной Александрой.
Сердца затрепетали у обоих, когда услыхали они свои имена, названные
вместе, и оба заколебались в первую минуту, но подумали, верно, что
противиться - это значит привлечь к себе взоры всех присутствующих, и сели
рядом, Худо им было и тяжко. Пан Анджей решил про себя прикинуться
равнодушным, будто рядом сидит вовсе чужая девушка. Однако он скоро
увидел, что не удастся ему выказать такого равнодушия и что соседка не
чужда ему настолько, чтобы можно было начать с нею обычный разговор. Оба
они поняли, что в этой толпе людей, умами которых владели самые разные
чувства, дела и страсти, он думает только о ней, а она - только о нем и
потому им так тяжело. Оба они не хотели и не могли открыто, ясно и
чистосердечно сказать все, что лежало у них на душе. Прошлое осталось
позади, но впереди у них не было будущего. Прежние чувства, доверие, даже
само знакомство - все было разрушено. Ничего не было у них общего, кроме
горечи и разочарования. Если бы порвалось и это последнее звено, они
почувствовали бы себя свободней; но одно лишь время могло принести
забвение, сегодня для этого было слишком рано.
Так худо было Кмицицу, муку он терпел просто кромешную, и все же ни
за что на свете не уступил бы он места, которое назначил ему дворецкий.
Слухом ловил он шелест ее платья, следил, делая вид, что не следит, каждое
ее движение, ощущал тепло, шедшее от нее, и все это доставляло ему
томительное наслажденье.
Через минуту он понял, что и она так же насторожена, хотя с виду как
будто не обращает на него внимания. Его охватило непреоборимое желание
поглядеть на нее, он осторожно повел на нее глазами, увидел ясное чело,
прикрытые темными ресницами глаза и личико белое, не натертое румянами,
как у других дам. Что-то такое влекущее было для него в этом лице, что
сердце бедного рыцаря затрепетало от сожаления и муки. "При такой
ангельской красоте такая злоба!" - подумал он про себя. И так глубока была
обида, что тут же прибавил про себя: "Не нужна ты мне, доставайся
другому!"
Но тут же почувствовал, что если бы этот "другой" посмел только
воспользоваться его позволением, он бы искрошил его своей саблей. При
одной мысли об этом дикий гнев обуял его. Успокоился он только тогда,
когда вспомнил, что не кто-то другой, а он сам сидит рядом с нею и что
никто, во всяком случае в эту минуту, не добивается ее руки.
"Еще разок взгляну, а потом отвернусь в другую сторону", - подумал
он.
И снова осторожно повел на нее глазами, но как раз в эту минуту и она
искоса на него поглядела, и оба они мгновенно опустили глаза, совсем
уничтоженные, точно кто-то поймал их на месте преступления.
Панна Александра тоже боролась с самой собою. Все последние события,
поведение Кмицица в Биллевичах, речи Заглобы и Скшетуского убедили ее в
том, что Кмициц просто заблуждается, что не так уж он виноват и не
заслуживает такого презрения, такого безоговорочного осуждения, как думала
она раньше. Ведь это он спас от смерти доблестных рыцарей, ведь это в нем
было столько достойной гордости, что, попав в их руки и имея при себе
письмо, которое могло оправдать его и, уж во всяком случае, спасти от
смерти, он не показал этого письма, не сказал ни единого слова и пошел на
смерть с высоко поднятой головой.
Воспитанная старым воином, который презрение к смерти ставил выше
всех прочих доблестей, Оленька преклонялась перед мужеством и поэтому не
могла не восхищаться невольно этой отчаянной рыцарской отвагой, которая
была в крови у юноши и убить которую можно было разве только с душой.
Поняла она и то, каким оскорбительным было для пана Анджея подозрение
в том, что он с умыслом предал отчизну, если Радзивиллу он служил, свято
веря ему! А ведь она первая нанесла ему это оскорбление, не пощадила ни
его чести, ни гордости, не пожелала простить его даже перед лицом смерти!
Обними пани Скшетускую и моих сорванцов. Хорошие ребята!
Вместо ответа Оленька схватила его за руку и без слов прижала к
губам.
ГЛАВА XXI
В ту же ночь, через каких-нибудь два часа после отъезда
Володы"вского, в Биллевичи прибыл во главе конницы сам Радзивилл;
опасаясь, как бы Кмициц не попал в руки Володы"вского, он вышел ему на
подмогу. Узнав, что произошло в Биллевичах, князь забрал с собой мечника и
Оленьку и, не дав отдохнуть даже лошадям, отправился назад, в Кейданы.
Гетман не помнил себя от гнева, когда слушал мечника, который, желая
отвратить от себя внимание грозного магната, подробно рассказал ему обо
всем. По той же причине мечник не осмелился протестовать против поездки в
Кейданы и в душе рад был, что тучу пронесло. А Радзивилл, хоть и
подозревал его в "кознях" и заговоре, однако в эту минуту был слишком
удручен, чтобы вспомнить об этом.
Бегство Володы"вского могло изменить положение на Подляшье.
Гороткевич и Якуб Кмициц, которые стояли во главе хоругвей, составивших
конфедерацию против гетмана, были хорошими солдатами, но большого веса не
имели, а потому не имела веса и вся конфедерация. А с Володы"вским бежали
Мирский, Станкевич, Оскерко, офицеры, как и сам маленький рыцарь,
выдающиеся и окруженные всеобщим почетом.
Правда, на Подляшье был князь Богуслав с надворными хоругвями,
который сдерживал напор конфедератов, ожидая с часу на час помощи от
своего дяди курфюрста(*); однако дядя курфюрст мешкал, видно, выжидал,
какой оборот примут события, а тем временем силы мятежников росли и к ним
с каждым днем прибывало все больше сторонников.
Одно время гетман сам хотел двинуться на Подляшье и одним ударом
раздавить мятежников; но его удержала мысль о том, что, стоит ему только
выйти за пределы Жмуди, против него восстанет весь край и тогда Радзивиллы
потеряют в глазах шведов всякое значение.
Поэтому князь подумывал уже о том, не оставить ли на время Подляшье
совсем и не вызвать ли князя Богуслава в Жмудь.
Дело было важное и требовало безотлагательного решения, так как с
востока шли грозные вести о действиях витебского воеводы. Гетман пытался
примириться с ним и вовлечь его в свое предприятие; но Сапега отослал
письма без ответа; зато прошел слух, будто он распродает все, что только
можно, из серебра чеканит монету, стада отдает за наличные деньги,
закладывает евреям даже гобелены и ковры, сдает в аренду поместья, а сам
собирает войска.
Гетман, человек по натуре жадный и не способный на материальные
жертвы, сначала верить не хотел, что на алтарь отчизны можно без колебаний
принести все состояние; но со временем он убедился, что так оно на самом
деле и было, ибо воинская мощь Сапеги росла с каждым днем. К витебскому
воеводе присоединялись беглецы, местная шляхта, патриоты, враги
Радзивилла, более того, прежние друзья гетмана и, что еще хуже, - его
родственники, например князь ловчий Михал, который, как гласила молва, все
доходы от своих поместий, еще не захваченных неприятелем, передал
витебскому воеводе на военные нужды.
Так дало трещину у основания и заколебалось все здание, возведенное
гордыней Януша Радзивилла. Всю Речь Посполитую должно было вместить это
здание, а меж тем в самом непродолжительном времени обнаружилось, что не
может оно объять даже одну только Жмудь.
Получался как бы заколдованный круг, ибо Радзивилл мог, например,
вызвать против витебского воеводы шведские войска, которые все шире
заливали край; но это означало бы признать собственное бессилие. Да и
отношения с шведским генералиссимусом после клеванского боя были у него по
милости Заглобы испорчены, и, невзирая на все попытки князя оправдаться,
между ними возникли недоверие и рознь.
Отправляясь на помощь Кмицицу, гетман еще надеялся схватить и
уничтожить Володы"вского, однако он обманулся и в этих своих ожиданиях и
возвращался в Кейданы мрачный и злой. Он удивился и тому, что по дороге в
Биллевичи не встретил Кмицица; случилось это по той простой причине, что
пан Анджей возвращался в Кейданы без драгун, которых не замедлил увести с
собою Володы"вский, а потому он избрал кратчайший путь через леса, минуя
Племборг и Эйраголу.
Проведя всю ночь в седле, гетман к полудню следующего дня прибыл с
войском в Кейданы и первым делом спросил Кмицица. Ему ответили, что Кмициц
воротился, но без солдат. Об этом князь уже знал, но ему любопытно было
услышать, что скажет сам Кмициц, и он велел тотчас позвать рыцаря к себе.
- Не посчастливилось ни тебе, ни мне, - сказал он, когда Кмициц
явился к нему. - Мне говорил уже россиенский мечник, что ты попал в лапы
этого малого дьявола.
- Да! - ответил Кмициц.
- И мое письмо спасло тебя?
- О котором письме ты говоришь, ясновельможный князь? Прочитавши то
письмо, которое было при мне, они в награду прочитали мне другое, которое
ты писал биржанскому коменданту...
Угрюмое лицо Радзивилла побагровело.
- Стало быть, ты знаешь?
- Знаю! - запальчиво ответил Кмициц. - Как мог ты, князь, так со мною
поступить? Простому шляхтичу стыдно нарушать слово, что же говорить о
князе и вожде!
- Молчи! - крикнул Радзивилл.
- Не стану молчать, я от стыда за тебя не знал, куда глаза девать!
Они меня уговаривали присоединиться к ним, а я не хотел, я сказал им:
"Служу Радзивиллу, ибо на его стороне правда, на его стороне честь!" А они
в ответ показали мне то письмо: "Посмотри, каков он, твой Радзивилл!" - и
мне пришлось замолчать и стыдом умыться!
Губы гетмана задергались от ярости. Его охватило дикое желание
свернуть шею этому дерзкому молодцу, он готов уже был поднять руки, чтобы
хлопнуть в ладоши и кликнуть слуг. От гнева у него потемнело в глазах,
дыхание стеснилось в груди, и Кмицицу, наверно, дорого пришлось бы
заплатить за свою вспышку, когда бы не внезапный приступ астмы, который в
эту минуту начался у князя. Лицо его почернело, он вскочил с кресла и стал
водить руками по воздуху, глаза у него вышли из своих орбит, а из горла
вырвался сдавленный хрип, в котором Кмициц еле разобрал одно-единственное
слово:
- Душно!..
Молодой рыцарь поднял тревогу, сбежались слуги, придворные лекари и
начали отхаживать князя, который тут же потерял сознание. Час целый
приводили его в чувство, а когда он наконец стал подавать признаки жизни,
Кмициц вышел вон.
В коридоре он встретил Харлампа, который уже подлечил раны и увечья,
полученные в бою с взбунтовавшимися венграми Оскерко.
- Что нового? - спросил усач.
- Уже приходит в себя! - ответил Кмициц.
- Гм! Но скоро, пожалуй, и вовсе не придет! Плохо дело, пан
полковник! Кончится князь, и за все его дела мы будем в ответе. Вся
надежда на Володы"вского, авось старых товарищей возьмет под защиту. Я
потому и рад, скажу тебе, - тут Харламп понизил голос, - что он
ускользнул.
- Так его там зажали?
- Зажали, говоришь? Да в том ольшанике, где мы его окружили, волки
были, и те не ушли, понимаешь, а он ушел. Разрази его гром! Как знать, как
знать, не придется ли идти к нему на поклон, а то у нас что-то худы дела.
Шляхта совсем от нашего князя отвернулась, все говорят, что лучше уж
настоящий враг, швед или хоть татарин, нежели отступник. Вот оно дело
какое! А тут еще князь, что ни день, все больше велит людей хватать и
сажать в тюрьму, а ведь это, между нами говоря, не по закону и против
вольности. Сегодня привезли россиенского мечника!
- А? Так его привезли?
- Да, и с родичкой. Девушка - что маков цвет! Поздравить тебя можно!
- Где же их поместили?
- В правом крыле. Хорошие покои им дали, грех жаловаться, одно
только, что стража под дверью ходит. А когда свадьба, пан полковник?
- Еще капелла на ту свадьбу не заказана. Будь здоров, пан Харламп! -
ответил Кмициц.
Простившись с Харлампом, Кмициц направился к себе. Бурные события
этой бессонной ночи и последнее столкновение с князем так его измучили,
что он на ногах не держался. К тому же исстрадалась душа его, и больно ей
было от малейшего прикосновения, как усталому, истерзанному телу. Простой
вопрос Харлампа: "Когда свадьба?" - глубоко уязвил его, снова встало перед
ним, как живое, холодное лицо Оленьки и сжатые ее губы в ту минуту, когда
молчанием своим она как бы утвердила смертный приговор ему. Не важно,
могло ли или не могло спасти его ее слово, посчитался ли бы с ним или нет
Володы"вский! Все горе и вся боль в том и заключались, что она не
вымолвила этого слова. А ведь до этого она дважды без колебаний спасала
его. Так вот какая пропасть разделила их теперь, так вот насколько угасла
в ее сердце не любовь к нему, нет, - простая приязнь, которую можно питать
и к чужому, простая жалость, которую должно питать к каждому! Чем больше
думал об этом Кмициц, тем жестокосердней казалась ему Оленька, тем горше
была обида и глубже рана. "Что же сделал я такого, - спрашивал он самого
себя, - чтобы меня так презирать, точно отвержен я церковью? Даже если
дурно было служить Радзивиллу, нет в том моей вины, ибо положа руку на
сердце могу я сказать, что делаю это не ради званий и чинов, не ради
корысти, не ради богатства, а потому, что почитаю это за благо для
отчизны. За что же без суда меня осудили?"
- Ладно, ладно! Будь что будет! Не пойду я ни каяться в несодеянных
прегрешениях, ни просить снисхождения! - в тысячный раз повторял он себе.
Однако боль не проходила, напротив, все больше усиливалась.
Вернувшись к себе; пан Анджей бросился на ложе и пробовал уснуть, но,
несмотря на страшную усталость, не мог. Через минуту он встал и начал
ходить по покою. Время от времени он прижимал руку ко лбу и говорил сам
себе вслух:
- Одно можно сказать, не сердце у нее - камень! - И снова: - Этого я
от тебя, панна Александра, не ждал! Пусть тебе бог за это отплатит!
В таких размышлениях прошел час, другой, наконец пан Анджей изнемог и
задремал, сидя на постели, но уснуть так и не успел: явился придворный
князя, пан Шкиллондж, и позвал его к князю.
Рздзивиллу уже было лучше, и дышал он свободней, однако на сером его
лице были видны следы крайнего изнеможения. Он сидел в глубоком кресле,
обитом кожей, при нем был лекарь, которого он; как только вошел Кмициц,
услал из покоя.
- Одной ногой я в могиле был, и все из-за тебя - сказал князь пану
Анджею.
- Ясновельможный князь, не моя в том вина; я сказал то, что думал.
- Больше так не делай. Не прибавляй хоть ты новой тяжести к бремени,
которое я влачу, и знай: то, что я тебе простил, другому не простил бы
никогда.
Кмициц молчал.
- Я приказал, - продолжал через минуту князь, - казнить в Биржах этих
офицеров, за которых ты просил в Кейданах, не потому, что хотел тебя
обмануть, а потому, что не хотел причинять тебе страданий. Для виду внял я
твоим мольбам, ибо питаю к тебе слабость. А смерть их была неизбежна.
Ужели я палач, или ты думаешь, что я проливаю кровь лишь для того, чтобы
зрелищем ее усладить свой взор? Поживешь - увидишь, что тот, кто хочет
достигнуть цели, не должен снисходить ни к собственной, ни к чужой
слабости, не должен жертвовать великим ради малого. Эти люди должны были
здесь умереть, в Кейданах, разве ты не видишь, что принесло твое
заступничество? В стране растет сопротивление, началась смута, поколеблена
добрая дружба со шведами, другим подан дурной пример, от которого бунт
ширится, как чума. Мало того, я сам был принужден идти против них в поход
и стыдом умылся перед лицом всего войска, ты едва не погиб от их руки, а
теперь они пойдут на Подляшье и возглавят бунт. Смотри и учись! Умри они в
Кейданах - ничего бы этого не было. Но ты, когда просил за них, думал лишь
о собственных чувствах, я же послал их на смерть в Биржи, ибо искушен, ибо
вижу дальше, ибо знаю по опыту, что, кто на бегу споткнется даже о
камешек, тот легко может упасть, а тот, кто упадет, может больше не
подняться, и тем скорее он не поднимется, чем стремительней был его бег.
Боже мой, сколько зла натворили эти люди!
- Ясновельможный князь, значенье их не так уж велико, чтобы могли они
разрушить весь твой замысел.
- Когда бы вся их вина только в том и состояла, что они поссорили
меня с Понтусом, и то какой непоправимый вред! Все объяснилось известно,
что люди были не мои, но осталось письмо Понтуса с угрозами, которого я
ему не прощу. Понтус - шурин короля, но сомневаюсь, чтобы он мог стать
моим шурином, войти в родню к Радзивиллам, - слишком много чести для него.
- Ясновельможный князь, ты не со слугами веди переговоры, а с самим
королем.
- Так я и хочу сделать. И коль не сокрушат меня печали, я научу
этого, ничтожного шведа скромности! Коль не сокрушат меня печали, - но,
увы, верно, этим все кончится, ибо никто не щадит для меня ни игл
терновых, ни страданий. Тяжко мне! Тяжко! Кто мог бы поверить, что я тот
самый Радзивилл, который был под Лоевом, Речицей, Мозырем, Туровом, Киевом
и Берестечком(*)? Вся Речь Посполитая, как на два солнца, взирала только
на меня и Вишневецкого! Все трепетало перед Хмельницким, а он трепетал
перед нами. И те самые войска, которые в годину всеобщего бедствия я вел
от победы к победе, сегодня меня оставили и, как предатели, руку поднимают
на меня!
- Не все же, есть такие, которые еще верят тебе! - порывисто сказал
Кмициц.
- Еще верят! - с горечью подхватил Радзивилл. - Но скоро перестанут!
Какое снисхожденье! Не дай бог отравиться его ядом! Рану за раной наносите
вы мне, хотя никто из вас об этом не думает!
- Ясновельможный князь, ты не речам внимай, в намеренья проникни.
- Спасибо за совет! Отныне я буду заглядывать в глаза каждому
солдату, чтобы проникнуть в его намеренья, и буду стараться всем угодить.
- Горьки твои слова, ясновельможный князь!
- А жизнь сладка! Бог меня создал для великих свершений, а я
принужден, - да! принужден, - тратить силы на жалкую междоусобную войну,
какую мог бы вести застянок с застянком. Я хотел меряться силами с
могучими монархами, а пал так низко, что принужден в собственных владениях
ловить какого-то Володы"вского. Вместо того чтобы весь мир потрясти своею
силой, я потрясаю его своею слабостью, вместо того, чтобы за пепелище
Вильно отплатить пепелищем Москвы, а принужден благодарить тебя за то, что
ты обнес шанцами Кейданы. Тесно мне... и душно... не только потому, что
астма меня душит. Бессилие крушит меня. Бездействие крушит меня. Тесно и
тяжко мне! Понимаешь?
- И я думал, что все будет по-иному! - угрюмо уронил Кмициц.
Радзивилл стал тяжело дышать.
- Прежде, чем дождусь я венца иного, терновый возложили на мою главу.
Я велел пастору Адерсу посмотреть на звезды. Сейчас он начертал их
положение и говорит, что не сулит оно добра, но что это пройдет. А покуда
терплю я муки. Ночью кто-то не дает мне спать, кто-то ходит по покою.
Чьи-то лица заглядывают ко мне в постель, а то вдруг обдаст меня холодом.
Это смерть моя ходит. Терплю я муки... И должен быть готов я к новым
изменам, к новым предательствам, ибо знаю, есть такие, которые
колеблются...
- Нет уже больше таких! - ответил Кмициц. - Кто хотел предать, тот
ушел уже прочь!
- Не обманывай меня, ты же сам видишь, что все поляки начинают
оглядываться назад.
Кмициц вспомнил слова Харлампа и умолк.
- Ничего! - сказал Радзивилл. - И тяжело и страшно, но надо выстоять!
Ты никому не говори о том, что я сказал тебе. Хорошо, что приступ у меня
был, он больше сегодня не повторится, а мне нужны силы, хочу созвать
гостей на пир и веселым явиться перед ними, дабы укрепить их дух. И ты
развеселись, и никому ни слова, ибо тебе я для того открылся, чтобы хоть
ты меня не мучил. Гнев обуял меня сегодня. Смотри, чтобы больше это не
повторилось, не то можешь поплатиться головой. Простил уж я тебя. Шанцы,
которыми ты обнес Кейданы, сделали бы честь самому Петерсону. Ступай
теперь, а ко мне пришли Мелешко. Привели сегодня беглецов из его хоругви,
одних солдат. Прикажу ему перевешать всех до единого. Чтобы их пример был
другим наукой. Будь здоров! Сегодня в Кейданах должно быть весело!..
ГЛАВА XXII
Россиенскому мечнику пришлось долго уговаривать панну Александру,
прежде чем она согласилась пойти на пир, который гетман устраивал для
своих людей. Чуть не со слезами пришлось старику умолять упрямую и смелую
девушку, убеждать ее, что за ослушание может поплатиться он головой, что
не только военные, но и все окрестные помещики, которые были в руках
Радзивилла, должны явиться на пир под страхом княжеского гнева, как же
можно упираться тем, кто отдан во власть этого страшного человека. Не
желая подвергать дядю опасности, панна Александра уступила.
Съезд был большой, окрестной шляхты с женами и детьми явилось
множество. Но больше всего было военных, особенно иноземных офицеров,
которые почти все остались служить князю. Сам он, прежде чем показаться
гостям, принял веселый вид, будто не тяготила его никакая забота, ибо этим
пиром он хотел не только поднять дух своих приверженцев и военных, но к
показать, что все граждане стоят на его стороне и лишь мятежники
противятся унии с Швецией, хотел показать, что страна ликует вместе с ним,
а потому не щадил ни средств, ни денег, чтобы пиршество было роскошным и
слух о нем разнесся по всей стране. Едва сумрак спустился на землю, сотни
бочек запылали на дороге к замку и в замковом дворе, то и дело гремели
пушки, а солдатам было приказано издавать веселые клики.
Одна за другой катили кареты, шарабаны и брички, везя окрестную знать
и шляхту "поплоше". Двор наполнился экипажами, лошадьми, слугами гостей и
княжеской челядью. Толпы гостей, разряженных в бархат, парчу и дорогие
меха, наполнили так называемую "золотую" залу, а когда наконец, весь сияя
в камнях, показался гетман с милостивой улыбкой на обычно угрюмом лице, к
тому же изнуренном болезнью, офицеры первые крикнули хором:
- Да здравствует князь гетман! Да здравствует воевода виленский!
Радзивилл вскинул внезапно глазами на собравшихся помещиков, чтобы
посмотреть, подхватят ли они клики офицеров. Десятка два шляхтичей, из
числа тех, что потрусливей, подхватили клики, и князь тотчас стал
кланяться и благодарить гостей за чувства искренние и "единодушные".
- С вами, - говорил он им, - мы сумеем одолеть тех, кто хочет
погубить отчизну! Да вознаградит вас бог! Да вознаградит вас бог!
И он ходил вокруг залы, останавливался около знакомых, не скупясь в
разговоре на ласковые слова: "дорогой брат", "милый сосед", - и у многих
прояснились хмурые лица от теплых лучей княжеской милости.
- Немыслимое это дело, - толковали те из гостей, которые до недавних
пор с неприязнью смотрели на его действия, - чтобы такой властитель и
сенатор лишь для виду желал добра отчизне: либо не мог не поступить иначе,
либо есть тут некие arcana*, которые принесут пользу отчизне.
_______________
* Тайны (лат.).
- Вот и другой наш враг дал нам передышку, не хочет из-за нас
ссориться со шведами.
- Дай бог, чтобы все переменилось к лучшему!
Были, однако, такие, которые качали головами или переглядывались друг
с другом, как бы говоря: "Мы здесь лишь потому, что меч занесен над нами".
Но эти молчали, те же, кого легко было переманить, говорили громко,
так громко, чтобы князь мог услышать их:
- Лучше короля сменить, чем погубить Речь Посполитую.
- Пусть Корона думает о себе, а мы будем думать о себе.
- Кто, в конце концов, подал пример, как не Великая Польша?
- Exterma necessitas extremis nititur rationibus!*
- Tentanda omnia!**
_______________
* Исключительные обстоятельства требуют исключительных средств!
(Лат.)
** Все надо испытать! (Лат.)
- Облечем же нашего князя всей полнотой доверия и положимся во всем
на него. Отдадим в его руки Литву и власть над нами!
- Достоин он и Литвы и власти. Коли он не спасет нас, мы погибнем. В
нем salus*.
_______________
* Спасение (лат.).
- Ближе он нам, чем Ян Казимир, наша это кровь!
Жадным слухом ловил гетман эти слова, рожденные страхом или лестью, и
не смотрел на то, что слышит их из уст людей особых, которые в опасности
первыми бы его оставили, из уст людей, которых самый легкий ветерок мог,
как волну, повернуть в другую сторону. Он упивался этими словами, и сам
обманывался, и совесть свою обманывал, повторяя те из них, которые,
казалось, больше всего оправдывали его:
- Exterma necessitas extremis nititur rationibus!
Но когда, проходя мимо сбившейся толпою шляхты, он услыхал вдобавок
возглас пана Южица: "Ближе он нам, чем Ян Казимир!" - лицо его совсем
прояснилось. Уже одно сравнение с королем, одно это сопоставление
польстило его гордости; он тотчас приблизился к Южицу и промолвил:
- Ты прав, пан, ибо у Яна Казимира на ведро крови лишь кварта
литовской, а в моих жилах нет иной. Доныне кварта ведром повелевала, но от
вас, друзья, зависит переменить это.
- Мы тоже ведром готовы пить за твое здоровье, ясновельможный князь!
- сказал Южиц.
- О, ты угадал мою мысль. Веселитесь же, братья! Я бы с радостью всю
Литву позвал сюда.
- Надо бы ее для этого еще лучше окорнать, - сказал пан Шанецкий из
Дальнова, человек смелый и такой же острослов, как и рубака.
- Что ты, пан, хотел этим сказать? - спросил князь, устремив на него
пронзительный взгляд.
- Что сердцу твоему, ясновельможный князь, тесны Кейданы.
Радзивилл принужденно улыбнулся и направился дальше.
В эту минуту к нему подошел дворецкий и доложил, что ужин подан.
Толпы гостей рекою потекли за князем в ту самую залу, где недавно была
провозглашена уния с Швецией. Там дворецкий рассадил приглашенных по
чинам, называя каждого по имени и званию. Но, видно, приказ об этом тоже
был заранее дан князем, потому что Кмицицу досталось место между мечником
россиенским и панной Александрой.
Сердца затрепетали у обоих, когда услыхали они свои имена, названные
вместе, и оба заколебались в первую минуту, но подумали, верно, что
противиться - это значит привлечь к себе взоры всех присутствующих, и сели
рядом, Худо им было и тяжко. Пан Анджей решил про себя прикинуться
равнодушным, будто рядом сидит вовсе чужая девушка. Однако он скоро
увидел, что не удастся ему выказать такого равнодушия и что соседка не
чужда ему настолько, чтобы можно было начать с нею обычный разговор. Оба
они поняли, что в этой толпе людей, умами которых владели самые разные
чувства, дела и страсти, он думает только о ней, а она - только о нем и
потому им так тяжело. Оба они не хотели и не могли открыто, ясно и
чистосердечно сказать все, что лежало у них на душе. Прошлое осталось
позади, но впереди у них не было будущего. Прежние чувства, доверие, даже
само знакомство - все было разрушено. Ничего не было у них общего, кроме
горечи и разочарования. Если бы порвалось и это последнее звено, они
почувствовали бы себя свободней; но одно лишь время могло принести
забвение, сегодня для этого было слишком рано.
Так худо было Кмицицу, муку он терпел просто кромешную, и все же ни
за что на свете не уступил бы он места, которое назначил ему дворецкий.
Слухом ловил он шелест ее платья, следил, делая вид, что не следит, каждое
ее движение, ощущал тепло, шедшее от нее, и все это доставляло ему
томительное наслажденье.
Через минуту он понял, что и она так же насторожена, хотя с виду как
будто не обращает на него внимания. Его охватило непреоборимое желание
поглядеть на нее, он осторожно повел на нее глазами, увидел ясное чело,
прикрытые темными ресницами глаза и личико белое, не натертое румянами,
как у других дам. Что-то такое влекущее было для него в этом лице, что
сердце бедного рыцаря затрепетало от сожаления и муки. "При такой
ангельской красоте такая злоба!" - подумал он про себя. И так глубока была
обида, что тут же прибавил про себя: "Не нужна ты мне, доставайся
другому!"
Но тут же почувствовал, что если бы этот "другой" посмел только
воспользоваться его позволением, он бы искрошил его своей саблей. При
одной мысли об этом дикий гнев обуял его. Успокоился он только тогда,
когда вспомнил, что не кто-то другой, а он сам сидит рядом с нею и что
никто, во всяком случае в эту минуту, не добивается ее руки.
"Еще разок взгляну, а потом отвернусь в другую сторону", - подумал
он.
И снова осторожно повел на нее глазами, но как раз в эту минуту и она
искоса на него поглядела, и оба они мгновенно опустили глаза, совсем
уничтоженные, точно кто-то поймал их на месте преступления.
Панна Александра тоже боролась с самой собою. Все последние события,
поведение Кмицица в Биллевичах, речи Заглобы и Скшетуского убедили ее в
том, что Кмициц просто заблуждается, что не так уж он виноват и не
заслуживает такого презрения, такого безоговорочного осуждения, как думала
она раньше. Ведь это он спас от смерти доблестных рыцарей, ведь это в нем
было столько достойной гордости, что, попав в их руки и имея при себе
письмо, которое могло оправдать его и, уж во всяком случае, спасти от
смерти, он не показал этого письма, не сказал ни единого слова и пошел на
смерть с высоко поднятой головой.
Воспитанная старым воином, который презрение к смерти ставил выше
всех прочих доблестей, Оленька преклонялась перед мужеством и поэтому не
могла не восхищаться невольно этой отчаянной рыцарской отвагой, которая
была в крови у юноши и убить которую можно было разве только с душой.
Поняла она и то, каким оскорбительным было для пана Анджея подозрение
в том, что он с умыслом предал отчизну, если Радзивиллу он служил, свято
веря ему! А ведь она первая нанесла ему это оскорбление, не пощадила ни
его чести, ни гордости, не пожелала простить его даже перед лицом смерти!