Сенкевич Генрик. Потоп. Книга 1

- Вот это бы угостила! Ради Христа и думать брось о монастыре, а то у
меня при одной мысли об этом мороз подирает по коже. Брось, Оленька, не то
я при всем народе упаду перед тобой на колени и буду молить не делать
этого. Я знаю, ты отказала пану Володы"вскому, он сам мне об этом
рассказывал. Он-то и толкал меня к тому, чтобы я покорил твое сердце
добрыми делами. Но к чему все эти добрые дела, коли ты уйдешь в монастырь?
Ты мне скажешь, что добро надо делать ради добра, а я тебе отвечу, что
люблю тебя отчаянно и знать ничего не хочу. Когда ты уехала из Водоктов,
я, едва поднявшись с постели, бросился искать тебя. Хоругвь набирал,
минуты свободной не было, некогда было ни поесть, ни поспать, а я все
искал тебя. Такая уж моя доля, что без тебя нет мне жизни, нет мне покоя!
Такая, право, притча со мной! Одними воздыханиями жил. Дознался наконец,
что ты у пана мечника в Биллевичах. Так, скажу тебе, как с медведем,
боролся с самим собою: ехать, не ехать... Однако ж побоялся ехать, чтоб не
напоила ты меня желчью. Сказал наконец себе: ничего хорошего я еще не
сделал, не поеду... Но вот князь, дорогой отец мой, сжалился надо мною и
послал человека просить вас приехать в Кейданы, чтобы я хоть наглядеться
мог на тебя... На войну ведь идем. Я не прошу, чтобы ты завтра же за меня
вышла. Но коли доброе слово от тебя услышу, коли только уверюсь, легче мне
станет. Единственная ты моя! Не хочу я погибать, но в бою все может
статься, не буду же я прятаться за чужие спины... потому должна ты
простить меня, как прощают грехи умирающему.
- Храни тебя бог, пан Анджей, и да наставит он тебя на путь истинный!
- ответила девушка мягким голосом, по которому пан Анджей тотчас понял,
что слова его возымели действие.
- Золотко ты мое! Спасибо тебе и на том. А в монастырь не пойдешь?
- Покуда нет.
- Благослови тебя бог!
И как весною пропадают снега, так между ними стало пропадать
недоверие, и они ощутили большую близость, нежели за минуту до этого. На
сердце у них стало легче, глаза посветлели. А ведь она ничего ему не
обещала, и у него хватило ума ничего не просить. Но она сама чувствовала,
что нельзя, нехорошо отрезать ему пути к исправлению, о котором он говорил
с такою искренностью, а в искренности его она ни минуты не сомневалась, не
такой он был человек, чтобы притворяться. Но главной причиной, почему она
не оттолкнула его снова, оставила ему надежду, было то, что в глубине души
она все еще любила его. Гора разочарований, горечи и мук погребла эту
любовь; но она жила, всегда готовая верить и прощать без конца.
"Нельзя судить о нем по его поступкам, он лучше, - думала девушка, -
и нет уж больше тех, кто толкал его на преступления; в отчаянии он может
снова оступиться, так пусть же никогда не отчаивается".
И доброе ее сердце обрадовалось тому, что она простила его. На щеках
Оленьки заиграл румянец, свежий, как роза, окропленная утреннею росой,
живо и радостно засиял ее взор и словно озарил всю залу. Люди проходили
мимо и любовались чудной парой, потому что такого кавалера и такую панну
днем с огнем не сыскать было во всей этой зале, где собрался весь цвет
шляхты и шляхтянок.
К тому же оба они, словно сговорившись, нарядились одинаково: на ней
тоже было платье серебряной парчи и голубой кунтуш венецианского бархата.
"Верно, брат с сестрою", - высказывали предположение те, кто не знал их;
но другие тотчас возражали: "Не может быть, уж очень он очами ее
пожирает".
Тем временем дворецкий дал знак, что пора садиться за стол, и в зале
сразу поднялось движение. Граф Левенгаупт, весь в кружевах, шел впереди
под руку с княгиней, шлейф которой несли два прехорошеньких пажа; вслед за
ними барон Шитте вел пани Глебович и шел епископ Парчевский с ксендзом
Белозором, оба хмурые, чем-то очень удрученные.
Князь Януш, в шествии уступивший первое место гостям, но за столом
занявший самое высокое место рядом с княгиней, вел пани Корф, жену
венденского воеводы, которая вот уже неделю гостила в замке. Так текла
целая вереница пар, изгибаясь и переливаясь многоцветною лентой, Кмициц
вел Оленьку, которая слегка оперлась на его руку; пылая, как факел, он
поглядывал сбоку на нежное ее личико, счастливый, властелин над
властелинами, ибо рядом было бесценное его сокровище.
Так, шествуя плавно под звуки капеллы, гости вошли в столовую залу,
представлявшую собою как бы целое особое здание. Стол, поставленный
покоем, был накрыт на триста персон и ломился под золотом и серебром.
Князь Януш, как один из властителей державы и родич стольким королям,
занял рядом с княгиней самое высокое место, а гости, проходя мимо, низко
кланялись и занимали места по титулу и чину.
Но мнилось гостям, что гетман помнит о том, что это последний пир
перед страшной войною, в которой будут решены судьбы великих держав, ибо
не было в лице его покоя. Тщетно силился он улыбаться и казаться веселым,
вид у него был такой, точно его сжигал внутренний жар. Порою облако
повисало на грозном его челе, и сидевшие рядом замечали, как покрывается
оно каплями пота; порою пронзительный взор его, скользнув по лицам гостей,
останавливался на лицах отдельных полковников; потом князь снова супил
львиные брови, словно пронзенный болью или обуянный гневом при виде
чьего-то лица. И странное дело! Сановники, сидевшие радом с ним: послы,
епископ Парчевский, ксендз Белозор, Коморовский, Межеевский, Глебович,
венденский воевода и другие, - тоже были рассеянны и неспокойны. На двух
концах огромного, поставленного покоем стола уже слышался, как всегда на
пирах, веселый и шумный говор, а в вершине его пирующие хранили угрюмое
молчание, или обменивались шепотом короткими словами, или рассеянно и как
будто тревожно переглядывались друг с другом.
Впрочем, в этом не было ничего удивительного, ибо на нижних концах
сидели полковники и рыцари, которым близкая война грозила, самое большее,
смертью. Легче быть убитым на войне, нежели нести за нее бремя
ответственности. Не взволнуется душа солдата, когда, искупив кровью грехи,
будет возноситься с поля битвы на небо, и лишь тот тяжело склонит голову,
лишь тот будет беседовать в душе с богом и совестью, кто в канун
решительного дня не ведает, чашу какого питья подаст наутро отчизне.
Так на нижних концах и объясняли беспокойство князя.
- Он перед войною всегда такой, потому с собственной душою беседует,
- толковал Заглобе старый полковник Станкевич. - Но чем он угрюмей, тем
хуже для врага, ибо в день битвы будет наверняка весел.
- Лев и то ворчит перед дракой, чтобы разъяриться, - заметил Заглоба,
- что ж до великих воителей, то у всякого свой норов. Ганнибал, сдается,
играл в кости, Сципион Африканский читал вирши, пан Конецпольский, отец
наш, всегда о бабах любил поговорить, ну а мне перед боем поспать бы
часок-другой, да и чару выпить с друзьями я тоже не прочь.
- Поглядите, епископ Парчевский тоже бледен как полотно! - сказал
Станислав Скшетуский.
- Это потому, что он сидит за кальвинистским столом и с едой легко
может проглотить что-нибудь нечистое, - пояснил вполголоса Заглоба. - К
напиткам, говорят старики, нечистой силе доступа нет, их везде можно пить,
а вот еды, особенно супов, надо остерегаться. Так было и в Крыму, когда я
сидел там в неволе. Татарские муллы, или по-нашему ксендзы, так умели
приготовить баранину с чесноком, что только отведаешь - и уж готов и от
веры отречься, и в ихнего мошенника пророка уверовать. - Тут Заглоба еще
больше понизил голос: - Я про князя не говорю, ну а все-таки мой совет
вам, друзья, перекрестите еду, береженого бог бережет.
- Ну что ты, пан, говоришь! Кто перед едой поручил себя богу, с тем
ничего не может статься: у нас в Великой Польше пропасть лютеран и
кальвинистов, а я что-то не слыхал, чтоб они наводили чары на пищу.
- У вас в Великой Польше пропасть лютеран и кальвинистов, вот они со
шведами тотчас и снюхались, - отрезал Заглоба, - а теперь и вовсе дружбу с
ними свели. Я бы на месте князя собак натравил на этих послов, а не
набивал им брюхо лакомствами. Вы только поглядите на этого Левенгаупта.
Жрет так, точно через месяц ему должны веревку к ноге привязать и гнать на
ярмарку. Еще для жены с детишками полны карманы сластей набьет. Забыл я,
как ту другую заморскую птицу звать... Как, бишь, его...
- Ты, отец, Михала спроси, - сказал Ян Скшетуский.
Пан Михал сидел недалеко, но ничего не слышал, ничего не видел, так
как по левую руку от него сидела панна Эльжбета Селявская, почтенная
девица, лет этак сорока, а по правую Оленька Биллевич и рядом с нею
Кмициц. Панна Эльжбета трясла над маленьким рыцарем головой, украшенной
перьями, и что-то с большой живостью ему рассказывала, а он, глядя на нее
отуманенным взором, то и дело поддакивал: "Да, милостивая панна, клянусь
богом, да!" - но не понимал ни слова, ибо все его внимание было устремлено
в другую сторону. Он ловил слова Оленьки, шелест ее парчового платья и от
сожаления так топорщил усики, точно хотел устрашить ими панну Эльжбету.
"Что за чудная девушка! Что за красавица! - говорил он про себя. -
Смилуйся, господи, надо мною, убогим, ибо нет сироты горше меня. Так
хочется мне иметь свою любу, просто вся душа изныла, а на какую девушку ни
взгляну, там уж другой солдат на постое. Куда же мне, несчастному
скитальцу, деваться?"
- А что ты, пан, думаешь делать после войны? - спросила вдруг панна
Эльжбета Селявская, сложив губки "сердечком" и усердно обмахиваясь веером.
- В монастырь пойду! - сердито ответил маленький рыцарь.
- А кто это на пиру про монастырь толкует? - весело крикнул Кмициц,
перегибаясь за спиной Оленьки. - Эге, да это пан Володы"вский!
- А ты об этом не помышляешь? Верю, верю! - сказал пан Михал.
Но тут в ушах его раздался сладкий голос Оленьки:
- Да и тебе, пан, незачем помышлять об этом. Бог даст тебе жену по
сердцу, милую и такую же достойную, как ты сам.
Добрейший пан Михал тотчас растрогался:
- Да заиграй мне кто на флейте, и то бы мне не было приятней слушать!
Шум за столом все усиливался и прервал дальнейший разговор, да и дело
дошло уже до чар. Гости все больше оживлялись. Полковники спорили о
будущей войне, хмурили брови и бросали огненные взгляды.
Заглоба на весь стол рассказывал об осаде Збаража, и слушателей
бросало в жар, и сердца проникались отвагой и воодушевлением. Казалось,
дух бессмертного Иеремии слетел в эту залу и богатырским дыханием наполнил
души солдат.
- Это был полководец! - сказал знаменитый полковник Мирский, который
командовал всеми гусарами Радзивилла. - Один раз только я его видел, но и
в смертный час буду помнить.
- Юпитер с громами в руках! - воскликнул старый Станкевич. - Будь он
жив, не дошли бы мы до такого позора!
- Да! Он за Ромнами приказал леса рубить, чтобы открыть себе дорогу к
врагам.
- Он виновник победы под Берестечком.
- И в самую тяжкую годину бог прибрал его!
- Бог прибрал его, - возвысив голос, повторил Скшетуский, - но
остался его завет будущим полководцам, правителям и всей Речи Посполитой:
ни с одним врагом не вести переговоров, а всех бить!
- Не вести переговоров! Бить! - повторило десятка два сильных
голосов. - Бить! Бить!
Страсти разгорались в зале, кровь кипела у воителей, взоры сверкали,
и все больше распалялись подбритые головы.
- Наш князь, наш гетман последует его завету? - воскликнул Мирский.
Но тут огромные часы на хорах стали бить полночь, и в ту же минуту
задрожали стены, жалобно задребезжали стекла, и гром салюта раздался во
дворе замка.
Разговоры смолкли, воцарилась тишина.
Вдруг с верхнего конца стола послышались крики:
- Епископ Парчевский лишился чувств! Воды!
Поднялось замешательство. Некоторые гости повскакали с мест, чтобы
получше разглядеть, что случилось. Епископ не лишился чувств, но так
ослаб, что дворецкий поддерживал его сзади за плечи, а жена венденского
воеводы брызгала ему в лицо водой.
В эту минуту второй салют потряс стекла, за ним третий, четвертый...
- Vivat Речь Посполитая! Pereant hostes!* - крикнул пан Заглоба.
_______________
* Да погибнут враги! (Лат.)

Однако новые салюты заглушили его слова. Шляхта стала считать залпы:
- Десять, одиннадцать, двенадцать...
Стекла всякий раз отвечали дребезжанием. От сотрясения колебалось
пламя свечей.
- Тринадцать, четырнадцать! Епископ не привык к пальбе. Испугался и
только потеху испортил, князь тоже встревожился. Поглядите, какой сидит
хмурый... Пятнадцать, шестнадцать... Ну и палят, как в сражении!
Девятнадцать, двадцать!
- Тише там! Князь хочет говорить! - закричали вдруг с разных концов
стола.
- Князь хочет говорить!
Воцарилась мертвая тишина, и все взоры обратились на Радзивилла,
который стоял могучий, как великан, с кубком в руке. Но что за зрелище
поразило взоры пирующих!..
Лицо князя в эту минуту показалось гостям просто страшным: оно было
не бледным, а синим, деланная, неестественная улыбка судорогой исказила
его. Дыхание всегда короткое, стало еще прерывистей, широкая грудь
вздымалась под золотой парчой, глаза были полузакрыты, ужас застыл на этом
крупном лице и тот холод, какой проступает в чертах умирающего.
- Что с князем? Что случилось? - со страхом шептали вокруг.
И сердца у всех сжались от зловещего предчувствия; лица застыли в
тревожном ожидании.
А он между тем заговорил коротким, прерывающимся от астмы голосом:
- Дорогие гости! Многих из вас удивит, а может быть, и испугает моя
здравица... но... кто предан мне и мне верит... кто воистину хочет добра
отчизне... кто искренний друг моего дома... тот охотно поднимет свой
кубок... и повторит за мною: vivat Carolus Gustavus... с нынешнего дня
милостивый наш повелитель!
- Vivat! - подхватили послы Левенгаупт и Шитте и десятка два офицеров
иноземных войск.
Однако в зале воцарилось немое молчание. Полковники и шляхта
ошеломленно переглядывались, словно вопрошая друг друга, не потерял ли
князь рассудка. Наконец с разных концов стола донеслись голоса:
- Не ослышались ли мы? Что все это значит?
Затем снова воцарилась тишина.
Неописуемый ужас и изумление отразились на лицах, и все взоры вновь
обратились на Радзивилла, а он все стоял и дышал глубоко, точно сбросил с
плеч тягчайшее бремя. Краска медленно возвращалась на его лицо; обращаясь
к Коморовскому, он сказал:
- Время огласить договор, который мы сегодня подписали, дабы все
знали, чего надлежит держаться. Читай, милостивый пан!
Коморовский поднялся, развернул лежавший перед ним свиток и стал
читать ужасный договор, который начинался следующими словами:
"Не ведая в нынешнее смутное время меры лучше и благодетельней и
потеряв всякое упование на помощь его величества короля, мы, правители и
сословия Великого княжества Литовского, вынужденные к тому необходимостью,
предаемся под покровительство его величества короля шведского на
нижеследующих условиях:
1) Совместно воевать против общих врагов, выключая короля и Корону
Польскую.
2) Великое княжество Литовское не будет присоединено к Швеции, но
соединено с нею тою же униею, каковая доныне была с Короною Польскою, то
есть народ во всем будет равен народу, сенат сенату и рыцари рыцарям.
3) Свобода голоса на сеймах будет невозбранною.
4) Свобода религии будет нерушимою..."
Так читал Коморовский в объятой тишиною и ужасом зале, но когда он
дошел до параграфа: "Акт сей подписями нашими скрепляем за нас и потомков
наших, клянемся в том и даем поруку..." - ропот пробежал по зале, словно
первое дыхание бури всколыхнуло лес. Но буря не успела разразиться: седой
как лунь полковник Станкевич воскликнул с мольбою в голосе:
- Ясновельможный князь, мы не верим своим ушам! Раны Христовы! Ведь
прахом пойдет все дело Владислава и Сигизмунда Августа(*)! Мыслимое ли это
дело - отрекаться от братьев, отрекаться от отчизны и заключать унию с
врагом? Вспомни, князь, чье имя ты носишь, вспомни заслуги, которые оказал
ты родине, незапятнанную славу своего рода и порви и растопчи позорный
этот документ! Знаю я, что прошу об этом не от одного своего имени, но от
имени всех присутствующих здесь военных и шляхты. Ведь и нам принадлежит
право решать нашу судьбу. Ясновельможный князь, не делай этого, еще есть
время! Смилуйся над собою, смилуйся над нами, смилуйся над Речью
Посполитою!
- Не делай этого! Смилуйся! Смилуйся! - раздались сотни голосов.
И все полковники повскакали с мест и пошли к Радзивиллу, а седой
Станкевич спустился посреди залы на колени, между двумя концами стола, и
все громче неслось отовсюду:
- Не делай этого! Смилуйся над нами!
Радзивилл поднял свою крупную голову, и молнии гнева избороздили его
чело.
- Ужели вам приличествует, - внезапно вспыхнул он, - первыми подавать
пример неповиновения? Ужели воинам приличествует отрекаться от полководца,
от гетмана и выступать противу него? Вы хотите быть моею совестью? Вы
хотите учить меня, как надлежит поступить для блага отчизны? Не сеймик
здесь, и вас позвали сюда не для голосования, а перед богом я в ответе!
И он ударил себя рукою в грудь и сверкающим взором окинул воителей, а
через минуту воскликнул:
- Кто не со мною, тот против меня! Я знал вас, я предвидел, что
будет! Но знайте же, мечь висит над вашими головами!
- Ясновельможный князь! Гетман наш! - молил старый Станкевич. -
Смилуйся над нами и над собою!
Но старика прервал Станислав Скшетуский, - схватившись обеими руками
за волосы, он закричал голосом, полным отчаяния:
- Не молите его, все напрасно! Он давно вскормил в сердце эту змею!
Горе тебе, Речь Посполитая! Горе всем нам!
- Двое вельмож на двух концах Речи Посполитой продают отчизну! -
воскликнул Ян. - Проклятие этому дому, позор и гнев божий!
Услышав эти слова, опомнился Заглоба.
- Спросите у него, - крикнул, негодуя, старик, - что он взял за это
от шведов? Сколько они ему отсчитали? Что еще посулили? Это Иуда Искариот!
Чтобы тебе умереть в отчаянии! Чтобы род твой угас! Чтобы дьявол унес твою
душу! Изменник! Изменник! Трижды изменник!
В беспамятстве и отчаянии Станкевич вырвал из-за пояса свою
полковничью булаву и с треском швырнул ее к ногам князя. За ним бросил
булаву Мирский, третьим Юзефович, четвертым Гощиц, пятым, бледный как
труп, Володы"вский, шестым Оскерко - и покатились по полу булавы, и в то
же время в этом львином логове, прямо в глаза льву все больше уст
повторяли страшное слово:
- Изменник! Изменник!
Кровь ударила в голову кичливому магнату, он весь посинел и,
казалось, сейчас замертво рухнет под стол.
- Ганхоф и Кмициц, ко мне! - взревел он страшным голосом.
В ту же минуту четыре створы дверей с треском распахнулись, и в залу
вступили отряды шотландской пехоты, грозные, немые, с мушкетами в руках.
От главного входа их вел Ганхоф.
- Стой! - загремел князь. Затем он обратился к полковникам: - Кто со
мной, пусть перейдет на правую сторону!
- Я солдат и служу гетману! Бог мне судья! - сказал Харламп, переходя
на правую сторону.
- И я! - прибавил Мелешко. - Не мой грех будет!
- Я протестовал как гражданин, как солдат обязан повиноваться, -
прибавил третий, Невяровский, который поначалу бросил булаву, но теперь,
видно, испугался Радзивилла.
За ними перешло еще несколько человек и довольно большая кучка
шляхты; только Мирский, старший по чину, и Станкевич, старший по годам,
Гощиц, Володы"вский и Оскерко остались на месте, а с ними оба Скшетуские,
Заглоба и подавляющее большинство шляхты и хорунжих из разных тяжелых и
легких хоругвей.
Шотландская пехота окружила их стеной.
Когда князь провозгласил здравицу в честь Карла Густава, Кмициц в
первую минуту вскочил вместе со всеми остальными, он стоял окаменелый, с
остановившимися глазами, и повторял побелевшими губами:
- Боже! Боже! Что я наделал!
Но вот тихий голос, который он, однако, явственно расслышал, шепнул
ему на ухо:
- Пан Анджей!
Он вцепился руками в волосы:
- Проклят я навечно! Расступись же подо мною, земля!
Панна Александра вспыхнула, глаза ее, словно ясные звезды,
устремились на Кмицица:
- Позор тем, кто встает на сторону гетмана! Выбирай! Боже всемогущий!
Что ты делаешь, пан Анджей! Выбирай!
- Иисусе! Иисусе! - воскликнул Кмициц.
В это время в зале раздались крики, это полковники бросали булавы под
ноги князю, однако Кмициц не присоединился к ним; он не двинулся с места
ни тогда, когда князь крикнул: "Ганхоф и Кмициц, ко мне"! - ни тогда,
когда шотландская пехота вошла в залу, и стоял, терзаемый мукой и
отчаянием, со смутно блуждающим взором, с посинелыми губами.
Внезапно он повернулся к панне Александре и протянул к ней руки.
- Оленька! Оленька! - жалобно простонал он, как обиженный ребенок.
Но она отшатнулась от него с отвращением и ужасом.
- Прочь, изменник! - решительно сказала она.
В эту минуту Ганхоф скомандовал: "Вперед!" - и отряд шотландцев,
окруживший узников, направился к дверям.
Кмициц в беспамятстве последовал за ними, сам не зная, куда и зачем
он идет.
Пир кончился...


ГЛАВА XIV

В ту же ночь князь долго держал совет с Корфом, воеводой венденским,
и с шведскими послами. Он не думал, что оглашение договора приведет к
таким последствиям, обманулся в своих ожиданиях, и страшное будущее
открылось перед ним. Умышленно огласил он договор на пиру, когда умы
разгорячены, согласны на все и готовы на все. Конечно, он ждал
сопротивления, но рассчитывал и на приверженцев, а тем временем сила
протеста превзошла его ожидания. Кроме нескольких десятков
шляхтичей-кальвинистов да кучки офицеров иноземного происхождения, которые
как чужестранцы не могли иметь голоса, все высказались против договора,
заключенного с королем Карлом Густавом, верней, с фельдмаршалом его и
шурином, Понтусом де ла Гарди(*).
Правда, князь приказал арестовать офицеров, оказавших сопротивление,
но что из этого? Что скажут на это регулярные хоругви? Не выступят ли они
на защиту своих полковников? Не взбунтуются ли и не захотят ли силой
отбить их?
Что останется тогда кичливому князю, кроме нескольких драгунских
полков и иноземной пехоты?
А потом останется еще вся страна, вся вооруженная шляхта и Сапега,
витебский воевода, грозный противник радзивилловского дома, готовый
воевать со всем миром во имя неприкосновенности Речи Посполитой. К нему
перейдут полковники, которым не срубишь головы с плеч, и польские хоругви,
и Сапега возглавит все силы страны, а он, князь Радзивилл, останется без
войска, без приверженцев, без власти... Что тогда будет?..
Это были страшные вопросы, и положение было страшным. Князь хорошо
понимал, что тогда договор, который он столько времени тайно готовил,
силою вещей потеряет всякое значение, шведы отвернутся тогда от него, а
быть может, станут мстить за то, что обманулись в своих ожиданиях. К тому
же он отдал им свои Биржи, как залог верности, и тем самым еще больше
ослабил себя.
Для могущественного Радзивилла Карл Густав готов обеими руками сыпать
награды и почести, от слабого и покинутого он отвернется с еще большим
презрением, чем от других. А если изменчивое колесо фортуны пошлет победу
Яну Казимиру, тогда гибель ждет его, Радзивилла, властителя, равного
которому еще сегодня утром не было во всей Речи Посполитой.
После отъезда послов и венденского воеводы князь сжал обеими руками
отягощенное заботами чело и быстрыми шагами начал ходить по покою. Снаружи
доносились голоса шотландской стражи и стук карет уезжавшей шляхты. Она
уезжала так торопливо, так поспешно, точно чума посетила роскошный
кейданский замок. Страшная тревога терзала душу Радзивилла.
Порой ему казалось, что, кроме него, в покое есть еще кто-то и ходит
за ним, и шепчет ему на ухо: "Оставлен будешь всеми в нищете, и к тому же
отдан на позор!.." Да, он, воевода виленский, великий гетман, уже был
раздавлен и уничтожен! Кто бы мог вчера подумать, что во всей Короне и
Литве - да нет, во всем мире! - найдется человек, который осмелился бы
крикнуть ему в глаза: "Изменник!" А ведь он услышал это слово и остался
жив, и те, кто произнес это слово, тоже живы. Войди он сейчас в
пиршественную залу, он, быть может, услышит, как эхо повторяет под ее
сводами: "Изменник! Изменник!"
Дикая, неукротимая ярость закипала порой в груди олигарха. Ноздри его
(вздувались, глаза сверкали, жилы вспухали на лбу. Кто смеет тут
противиться его воле? Иступленная мысль рисовала ему картины казней и
пыток мятежников, которые осмелились не пойти за ним, как покорные псы
идут за хозяином. Он видел их кровь, стекающую с топоров палачей, слышал
хруст костей, ломаемых на колесе, и тешился, и любовался, и наслаждался
кровавыми видениями.
Но когда трезвый рассудок напоминал ему, что за этими мятежниками
стоит войско, что нельзя безнаказанно срубить им головы, снова
возвращалась невыносимая, адская тревога и наполняла его душу, и кто-то
снова начинал шептать на ухо: "Оставлен будешь всеми в нищете, и к тому же
отдан под суд, на позор!.."
Как же так? Стало быть, Радзивилл не может решать судьбу страны, не
может сохранить ее за Яном Казимиром или отдать Карлу Густаву, отдать,
передать, принести в дар, кому он захочет?
Магнат в изумлении устремил взгляд в пространство.
Так кто же они, Радзивиллы? Кем же они были вчера? Что говорила о них
вся Литва? Ужели все это был один обман? Ужели за великого гетмана не
встанет князь Богуслав со своими полками, за Богуслава - дядя его,
курфюрст бранденбургский, а за всех троих Карл Густав, король шведский, со