Сенкевич Генрик. Потоп. Книга 1

изнеможении повалился на постель и, схватившись руками за голову,
застонал:
- О, мои письма! Мои письма!
Солдаты тем временем уехали на поиски; только одному из них Сорока
велел стеречь хату. Оставшись один, Кмициц предался мыслям о своем
положении, которое было совсем незавидным. Богуслав ускользнул из его рук.
Угроза страшной и неотвратимой мести могущественных Радзивиллов нависла
над ним. И не только над ним, но и над теми, кого он любил, короче - над
Оленькой. Кмициц знал, что князь Януш не задумается нанести ему удар в
самое больное место, что он выместит ему на Оленьке. Она ведь была в
Кейданах, во власти страшного магната, сердце которого не знало жалости.
Чем больше размышлял пан Анджей, тем яснее видел, что положение его просто
ужасно. После похищения Богуслава Радзивиллы почтут его изменником; для
сторонников Яна Казимира, людей Сапеги и конфедератов, поднявших восстание
в Подляшье, он тоже изменник, презренный раб Радзивиллов. Среди
многочисленных станов, повстанческих отрядов и иноземных войск, занимавших
в то время Речь Посполитую, не было ни одного стана, ни одного отряда, ни
одного иноземного войска, где его не почитали бы заклятым, злейшим своим
врагом. Назначил же Хованский награду за его голову, а теперь назначат
Радзивиллы, шведы и, как знать, не назначили ли уже и сторонники
несчастного Яна Казимира. "Заварил кашу - теперь расхлебывай!" - думал
Кмициц. Он похитил князя Богуслава, чтобы бросить его к ногам
конфедератов, дать им неоспоримое доказательство того, что он порывает с
Радзивиллами, и войти в доверие к ним, завоевать право бороться за короля
и отчизну. С другой стороны, Богуслав в его руках был залогом безопасности
Оленьки. Но теперь, когда князь разгромил его и ушел, не только осталась
беззащитной Оленька, но и у него не стало доказательства, что он и вправду
бросил служить Радзивиллам. И хоть дорога к конфедератам для него открыта,
и встреться ему отряд Володы"вского и его друзей полковников, они, быть
может, даруют ему жизнь, но примут ли они его, поверят ли ему, не подумают
ли, что он лазутчик или явился к ним, чтобы посеять смуту и переманить
людей к Радзивиллам? Тут он вспомнил, что на нем кровь конфедератов,
вспомнил, что он первый разбил в Кейданах восставших венгров и драгун, что
он рассеивал восставшие хоругви или вынуждал их покориться, что он
расстреливал мятежных офицеров и истреблял солдат, что он обнес шанцами и
укрепил Кейданы и тем самым обеспечил Радзивиллу победу в Жмуди... "Как же
мне к ним идти? - подумал он про себя. - Ведь им чума была б милей, чем
такой гость, как я! С Богуславом на аркане у седла можно было бы, но с
одними словами и пустыми руками..."
Будь у него хоть письма, он снискал бы доверие конфедератов и, уж во
всяком случае, имел бы в руках князя Януша, ибо эти письма даже у шведов
могли подорвать доверие к гетману. Стало быть, ценою этих писем он мог бы
спасти Оленьку...
Но сшутил же черт такую шутку, что и письма пропали.
Кмициц за голову схватился, когда ясно представил себе свое
положение.
"Изменник я в глазах Радзивиллов, изменник в глазах Оленьки, изменник
в глазах конфедератов, изменник в глазах короля! Погубил я славу, честь,
себя, Оленьку!"
Рана на лице его горела; но душу сжигал стократ сильный жар. Ибо в
довершение всего уязвлено было и рыцарское его самолюбие. Ведь он позорно
был побит Богуславом. Безделицей было поражение, которое нанес ему в
Любиче Володы"вский. Там его победил вооруженный рыцарь, которого он
вызвал на поединок, а тут безоружный пленник, которого он держал в руках.
С каждой минутой убеждался он, что пришла для него страшная година,
година позора. И чем пристальней он вникал во все обстоятельства, тем
яснее видел весь ужас своего положения, открывал все новые темные стороны,
что сулили стыд и бесчестье, погибель для него самого и для Оленьки, урон
для отчизны. В конце концов страх его обнял.
"Ужели это я все сотворил?" - вопрошал он себя в изумлении. И волосы
у него зашевелились.
- Мыслимо ли это! Наверно, меня все еще трясет febris!* - воскликнул
он. - Матерь божия, мыслимо ли это!
_______________
* Лихорадка (лат.).

"Слепой и глупый своевольник! - сказала ему совесть. - Ну что было
тебе стать на сторону короля, что было тебе внять просьбам Оленьки!"
И порыв сожаления как буря поднялся в его душе. Эх, если бы мог он
сказать себе: шведы против отчизны, я на них, Радзивилл против короля, я -
на него! Вот когда радостно и светло было бы у него на душе! Вот когда
набрал бы он ватагу забияк с бору да с сосенки, и рыскал бы с ними, как
цыган на ярмарке, и учинял бы набеги на шведов, и топтал бы их с чистым
сердцем, с чистой совестью, а потом в сиянии славы предстал бы перед
Оленькой и сказал ей:
- Не отщепенец я уже, но defensor patriae, люби же меня, как я тебя
люблю!
А что теперь?
Но гордая его душа, привыкшая все себе прощать, не хотела вдруг
признать свою вину: нет, это Радзивиллы его совратили, Радзивиллы довели
до погибели, покрыли позором, связали по рукам и ногам, лишили чести и
любви.
Скрежеща зубами, он простер руки туда, где гетман Януш терзал Жмудь,
как волк свою жертву, и крикнул сдавленным от ярости голосом:
- Мести! Мести! - И вдруг в отчаянии упал посреди хаты на колени и
воскликнул: - Клянусь тебе, Иисусе, теснить и крушить изменников, зорить
по праву огнем и мечем, покуда дышит грудь моя и бьется сердце! Помоги
мне, царь назарейский, аминь!
Но внутренний голос сказал ему в эту минуту: "Отчизне служи, мстить
будешь потом!"
Глаза пана Анджея горели, губы запеклись, он весь дрожал, как в
лихорадке, размахивал руками и, громко говоря сам с собою, ходил, вернее,
метался по хате, задевая ногами за топчаны, пока наконец не упал на
колени.
- Просвети же и наставь меня, Иисусе, дабы не обезумел я!
Внезапно до слуха его долетел звук выстрела, который лесное эхо,
отбрасывая от сосны к сосне, принесло, будто гром, к самой хате.
Кмициц вскочил и, схватив саблю, выбежал на крыльцо.
- Что там? - спросил он у солдата, стоявшего на пороге.
- Стреляют, пан полковник!
- Где Сорока?
- Поехал искать письма.
- В какой стороне стреляют?
Солдат показал на густые заросли в восточной части леса.
- Там!
В эту минуту послышался топот; но лошадей еще не было видно.
- Берегись! - крикнул Кмициц.
Но из зарослей показался Сорока, он мчался во весь опор, а за ним
несся другой солдат.
Оба они подскакали к хате, спешились и с седел, как с насыпи окопа,
направили мушкеты на заросли.
- Что там? - спросил Кмициц.
- Идут! - ответил Сорока.


ГЛАВА II

Наступила тишина, но вскоре в соседних кустах что-то затрещало, будто
шло стадо вепрей; по мере приближения треск понемногу смолкал. Наконец
снова наступила тишина.
- Сколько их там? - спросил Кмициц.
- Человек шесть, а может, и все восемь, не мог я толком сосчитать, -
ответил Сорока.
- Наше счастье! Против нас им не устоять!
- Не устоять, пан полковник, надо бы только живьем которого взять да
попытать огнем, чтоб дорогу показал.
- Будет еще время. Берегись!
Не успел Кмициц сказать: "Берегись!" - как струйка белого дыма
расцвела в зарослях и словно птицы зашумели неподалеку в траве, в
каких-нибудь трех десятках шагов от хаты.
- Подковными гвоздями из дробовика стреляют! - сказал Кмициц. - Коли
нет у них мушкетов, ничего они нам не сделают, из дробовика сюда не
достать.
Держа одной рукой опертый о седло мушкет, Сорока сложил у губ другую
руку и крикнул:
- А ну покажись который из кустов, мигом уложу!
На минуту наступила тишина, затем из зарослей раздался грозный голос:
- Вы кто такие?
- Да уж получше тех, кто промышляют на большой дороге.
- По какому праву вы заняли наш дом?
- Ты, разбойник, о праве спрашиваешь! Заплечных дел мастер научит вас
праву, а покуда проваливай!
- Мы вас, как барсуков, отсюда выкурим!
- Поди-ка сунься! Смотри, как бы сам в дыму не задохся!
Голос в зарослях умолк, разбойники, видно, стали держать совет, а
Сорока тем временем шепнул Кмицицу:
- Надо будет одного заманить и связать, будет у нас и заложник и
проводник.
- Коль придет сюда который, - возразил ему Кмициц, - так не раньше,
чем мы слово дадим.
- С разбойниками и слова можно не держать.
- А лучше его не давать! - оборвал его Кмициц.
Со стороны зарослей долетел новый вопрос:
- Чего вам надобно?
Тут заговорил сам Кмициц:
- Мы как приехали, так бы и уехали, кабы ты, дурень, обошелся учтиво,
не начинал с пальбы.
- Не усидеть тебе тут, вечером нас сто сабель придет!
- К вечеру две сотни драгун придет, а болото тебе не защита, есть у
нас такие, что проедут, как и мы проехали.
- Так вы солдаты?
- Да уж не разбойники.
- А из какой хоругви?
- А ты что, гетман? Тебе отчет мы давать не станем.
- Говорю вам, волки вас тут съедят.
- А вас воронье сгложет.
- Отвечайте, чего вам надобно, черт бы вас побрал! Зачем влезли в
нашу хату?
- А ты поди сам сюда! Нечего глотку драть из кустов. Поближе!
Поближе!
- Даешь слово?
- Слово рыцарям дают, не разбойникам. Хочешь - верь, не хочешь - не
верь!
- Двоим можно?
- Можно!
Через минуту из зарослей в какой-нибудь сотне шагов вышли два высоких
плечистых человека. Один из них сутулился и, видно, был уже преклонный
старик, другой держался прямо, только на ходу вытягивал с любопытством
шею; на обоих были крытые серым сукном полушубки, какие носила шляхта
поплоше, высокие яловичные сапоги и надвинутые на глаза меховые шапки.
- Что за дьявольщина! - пробормотал Кмициц, пристально всматриваясь в
обоих.
- Чудеса, да и только, пан полковник! - воскликнул Сорока. - Ведь это
наши люди?
Старик и парень были уже в нескольких шагах, но узнать пришельцев не
могли, так как их заслоняли лошади.
Внезапно Кмициц шагнул вперед.
Но и тут они не признали пана Анджея, потому что лицо его было
закрыто повязкой; они только приостановились и смерили его любопытными и
беспокойными глазами.
- Где же твой другой сын, пан Кемлич? - спросил Кмициц. - Уж не
сложил ли свою голову?
- Кто это? А? Что? Кто это говорит? - странным, словно бы испуганным
голосом произнес старик.
И застыл, раскрыв глаза и разинув рот; но у сына глаза были моложе и
зорче, он внезапно сорвал шапку с голову.
- Господи помилуй! Отец, да это пан полковник! - крикнул он.
- О, господи! О, Иисусе сладчайший! - завопил старик. - Так это пан
Кмициц!
И оба они стали навытяжку, как положено приветствовать начальника, а
на лицах их изобразились испуг и изумление.
- Ах, такие-сякие! - улыбнулся Кмициц. - Из дробовика салютовали!
Тут старик бросился назад с криком:
- Эй сюда, все сюда!
Из зарослей показалось еще несколько человек, среди них второй сын
старика и смолокур; не зная, что случилось, все они бежали сломя голову с
оружием наготове; но старик снова закричал:
- На колени, шельмы, на колени! Это пан Кмициц! Какой это дурак
вздумал стрелять? Ну-ка признавайся!
- Да ты сам, отец, и стрелял! - сказал молодой Кемлич.
- Брешешь! Брешешь, как пес! Пан полковник, ну кто мог знать, что это
ты сам у нас в доме! Господи боже мой, да я все еще глазам своим не верю!
- Я сам, собственной персоной! - промолвил Кмициц, протягивая ему
руку.
- О, господи! - воскликнул старик. - Такой гость в лесу! Глазам своим
не верю! Чем мы тут тебя, пан полковник, потчевать будем? Да кабы мы
знали, кабы ведали! - Тут он обратился к сыновьям: - Ну-ка, болваны, беги
который-нибудь в погреб да принеси меду!
- Дай, отец, ключ! - сказал один из сыновей.
Старик стал искать за поясом ключ, подозрительно поглядывая на сына.
- Ключ? Как бы не так! Знаю я тебя, цыгана, ты сам больше выпьешь,
чем сюда принесешь. Сам схожу! Ишь чего захотел: дай ему ключ! Ступайте да
отвалите бревна, а уж отворю и принесу я сам!
- Да у тебя, пан Кемлич, я вижу, погребок укрыт под бревнами? -
сказал Кмициц.
- Да разве тут что-нибудь убережешь с этими разбойниками! - показал
старик на сыновей. - Они бы отца сожрали. Вы еще здесь?! Ступайте отвалите
бревна. Так-то вы слушаетесь того, кто вас породил?
Сыновья метнулись опрометью за хату, к кучам нарубленных бревен.
- Ты, как я вижу, по-прежнему воюешь с сыновьями? - спросил Кмициц.
- Разве с ними в мире проживешь? Драться умеют, добычу брать умеют,
но как дело дойдет до дележа с отцом - из глотки приходится вырывать свою
часть! Вот она, утеха моя! А парни как туры! Пожалуй, пан полковник, в
хату, а то здесь холод пробирает. Господи боже мой, такой гость, такой
гость! Ведь мы под твоим начальством больше захватили добычи, чем тут за
целый год! А теперь вот горе! Одна бедность! Худые времена, и чем дальше,
тем все хуже, да и старость не радость! Пожалуй в хату, в убогую нашу
хижинку! Господи, да разве мог я ждать такого гостя!
Старый Кемлич говорил странно торопливым и жалобным голосом и все
бросал по сторонам быстрые, беспокойные взгляды. Это был костистый,
высоченного роста старик, с вечно недовольным, кислым лицом. Глаза у него,
как и у обоих сыновей, были косые, брови кустистые и такие же усы, из под
которых торчала уродливо выпяченная нижняя губа, которая, как у всех
беззубых людей, при разговоре поднималась к самому носу. Старому,
сморщенному лицу странно не соответствовала крепкая фигура, выказывавшая
необыкновенную силу и живость. Движения его были стремительны, точно весь
он был на пружинах; он непрестанно вертел головой, стараясь охватить
глазом все, что его окружало: и людей и предметы. По мере того как в нем
просыпался служака, трепетавший перед бывшим начальником, а быть может, и
привязанный к нему, старик все униженней держался с паном Анджеем.
Кмициц хорошо знал Кемличей; отец и оба сына служили у него в те
времена, когда он на свой страх вел в Белоруссии войну с Хованским. Это
были храбрые солдаты, столь же храбрые, сколь и жестокие. Сын Косьма
некоторое время был в отряде знаменосцем, однако вскоре отказался от
почетного звания, мешавшего ему брать добычу. Среди гуляк и игроков, из
которых состояла ватага Кмицица, днем пропивавших и спускавших все, что за
ночь ценою крови они захватывали у врага, Кемличи выделялись своей
страшной алчностью. Они усердно собирали добычу и прятали ее в лесах.
Особенно лакомы они были до лошадей, которых продавали потом в шляхетских
усадьбах и местечках. Отец дрался не хуже сыновей-близнецов, но после
каждого боя отнимал у них самую лучшую долю добычи и при этом жаловался и
скулил, что они его обижают, и стонал, и охал, и грозил им отцовским
проклятием. Сыновья на него ворчали; но были они от природы глуповаты и
позволяли тиранить себя. Несмотря на постоянные ссоры и споры, в бою они
яростно, не щадя жизни, защищали друг друга. Товарищи не любили Кемличей,
и все их боялись, в драке они были страшны. Даже офицеры избегали
связываться с ними. Один только Кмициц будил в них неописуемый страх, да
еще трепетали они перед Раницким, когда лицо его в гневе покрывалось
пятнами. Обоих они почитали за высокий род, ибо Кмицицы с давних пор
стояли у власти в Оршанском воеводстве, а в жилах Раницкого текла
сенаторская кровь.
В отряде ходила молва, будто они накопили несметные богатства, однако
никто толком не знал, была ли в этом хоть доля правды. Однажды Кмициц
услал их с несколькими челядинцами и взятым в добычу табуном лошадей, - и
с той поры они пропали. Кмициц полагал, что они сложили головы, а солдаты
твердили, что они угнали лошадей, потому что для них это был слишком
большой соблазн. Теперь, когда пан Анджей увидел их целых и невредимых,
услышал ржание в сарае подле хаты, заметил беспокойство, сквозившее у
старика в раболепных изъявлениях радости, он подумал, что солдаты были
правы.
Войдя с Кемличем в хату, Кмициц сел на топчан и, подбочась, в упор
поглядел на старика.
- Кемлич, а где же мои кони? - спросил он.
- О Иисусе, Иисусе сладчайший! - простонал старик. - Люди Золотаренко
забрали их, нас побили, изранили, рассеяли, гнали шестнадцать миль, еле мы
живыми ушли от них. Ох, пресвятая владычица! Так мы и не смогли найти уже
ни тебя, пан полковник, ни отряда. Загнали нас суда, в эти леса, на нужду
и голод, в эту халупу, на эти болота. Ничего, бог милостив, вот и ты, пан
полковник, жив и здоров, хоть, вижу, ранен... Не перевязать ли рану-то, не
приложить ли трав, чтобы гной вытянуло. А сынки-то мои пошли отвалить
бревна, да так и пропали. Что эти шельмы делают там? Готовы выломать
дверь, только бы дорваться до меда. Один только голод тут и нужда! Грибами
живем, но для твоей милости найдется и выпить и закусить... Отняли у нас
тех коней, забрали. Что об них толковать! И мы лишились службы у тебя, пан
полковник, на старости лет остался я без куска хлеба, разве только ты, пан
полковник, пригреешь и снова примешь на службу.
- Все может статься! - ответил Кмициц.
В эту минуту вошли оба сына старика: Косьма и Дамиан, близнецы, дюжие
увальни с огромными головами, поросшими невероятно густыми и жесткими, как
щетина, волосами, которые неровными вихрами торчали из-за ушей и по всей
голове свалялись в причудливые космы. Войдя, они остановились у двери, не
смея сесть в присутствии Кмицица.
- Мы бревна отвалили, - сказал Дамиан.
- Ладно, - бросил старый Кемлич, - пойду принесу меду. - Он
многозначительно посмотрел на сыновей. - А тех коней забрали люди
Золотаренко, - произнес он с ударением.
И вышел вон.
Кмициц смотрел на стоявших у двери двоих литвинов, словно вырубленных
наспех топором из колоды, и вдруг спросил:
- Что вы теперь делаете?
- Коней угоняем! - хором ответили близнецы.
- У кого?
- У кого придется.
- А больше всего?
- У людей Золотаренко.
- Это хорошо, у врага можно брать; но коль вы и у своих берете, то не
шляхта вы, а разбойники. Что с конями делаете?
- Отец продает в Пруссии.
- А у шведов не случалось вам угонять? Ведь тут где-то недалеко
шведские гарнизоны? На шведов не хаживали?
- Хаживали.
- Стало быть, на одиночек нападали или на маленькие отряды. А когда
они отбивались, вы что тогда?
- Лупили их.
- Так! Стало быть, лупили! Ну тогда вы на заметке и у Золотаренко и у
шведов. А ведь даром вам это, пожалуй, не пройдет, попадись вы только им в
руки?
Косьма и Дамиан молчали.
- Опасный это промысел, не шляхте, а разбойникам пристало им
заниматься. Верно, не обошлось дело и без суда за какие-нибудь старые
грехи?
- Да уж что говорить! - ответили Косьма и Дамиан
- Я так и думал. Вы откуда родом?
- Здешние мы.
- Где отец жил раньше?
- В Боровичке.
- Он один владел деревенькой?
- Вместе с Копыстинским.
- А что сталось с Копыстинским?
- Зарубили мы его.
- И, наверно, бежали от суда. Плохо ваше дело, Кемличи, висеть вам на
суку! Палач вам свечку засветит, как пить дать!
Но тут дверь скрипнула, и в избу вошел старик с сулеей меда и двумя
чарками. Войдя, он с беспокойством посмотрел на сыновей и на Кмицица, а
потом сказал:
- Ступайте завалите погреб.
Близнецы тотчас вышли; старик наполнил одну чарку, другую оставил
пустую, ждал, позволит ли ему Кмициц выпить с собой.
Но Кмициц не мог пить, он даже говорил с трудом, так болела рана.
- Нейдет мед на рану, - сказал, увидев это, старик, - разве только
само" залить, чтобы гной скорее выжечь. Позволь, пан полковник, я осмотрю
ее и перевяжу, - в этом деле я не хуже цирюльника разбираюсь.
Кмициц согласился; Кемлич снял повязку и тщательно осмотрел рану.
- Пустое дело, царапина! Пуля кости не задела, а все-таки кругом
напухло.
- Верно, потому и болит.
- Да ведь и двух дней не прошло. Мать честная! Ведь это кто-то в упор
стрелял, да как близко.
- Почему ты так думаешь?
- Порох не успел весь сгореть, и дробинки сидят под кожей, как
чернушка. Они теперь так и останутся. А к ране надо только хлеба приложить
с паутиной. Страх как близко кто-то стрелял, пан полковник, счастье, что
не убил тебя!
- На роду еще не было мне написано. Намочи же хлеба с паутиной, пан
Кемлич, да приложи поскорее, поговорить мне надо с тобой, а тут челюсти
болят.
Старик бросил на полковника подозрительный взгляд, в сердце его
закралось опасение, как бы разговор снова не зашел о лошадях, якобы
захваченных казаками; однако он тотчас засуетился, намочил сперва хлеба в
воде и размял его, набрал паутины, которой в хате было полно, и мигом
перевязал Кмицицу рану.
- Теперь полегчало, - сказал пан Анджей. - Садись же, пан Кемлич.
- Слушаюсь, пан полковник, - ответил старик и присел на краешек
лавки, беспокойно повернув к Кмицицу седую щетинистую голову.
Но Кмициц не стал ни спрашивать, ни разговаривать, он сжал руками
голову и глубоко задумался. Затем поднялся с топчана и заходил по хате;
порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянным
взглядом, видно, что-то обдумывал, боролся с самим собою. Так прошло около
получаса; старик все беспокойней ерзал на лавке.
Вдруг Кмициц остановился перед ним.
- Пан Кемлич, - спросил он, - где тут недал"ко стоят хоругви, что
подняли мятеж против князя виленского воеводы?
Старик подозрительно заморгал глазами.
- Уж не хочешь ли ты, пан полковник, ехать к ним?
- Ты не спрашивай, а на спрос отвечай.
- Толковали, будто одна хоругвь станет на постой в Щучине, та, что
недавно прошла туда из Жмуди.
- Кто толковал?
- Да люди из хоругви.
- Кто ее вел?
- Пан Володы"вский.
- Так. Кликни мне Сороку!
Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром.
- Нашлись письма? - спросил Кмициц.
- Нет, пан полковник, - ответил Сорока.
Кмициц щелкнул пальцами.
- Экая беда! Экая беда! Ступай, Сорока! Повесить вас мало за эти
письма. Ступай! Пан Кемлич, нет ли у тебя бумаги?
- Пожалуй, найдется, - ответил старик.
- Хоть два листа да перья.
Старик исчез в дверях кладовой, которая была, видно, складом, где
хранились всякие вещи; однако искал он долго. Кмициц тем временем
расхаживал по хате.
- Есть ли письма, нет ли их, - говорил он сам с собою, - про то
гетман не знает и будет опасаться, как бы я не разгласил их. Он у меня в
руках, хитрость на хитрость! Припугну его, что пошлю эти письма витебскому
воеводе. Да! Будем надеяться, что этого он побоится.
Дальнейшие размышления прервал старый Кемлич; выйдя из кладовой, он
сказал:
- Бумаги три листа, а перьев и чернил нет.
- Нет перьев? А птицы-то есть в лесу? Из ружья бы подстрелить.
- Ястреб тут у нас подбитый под сараем.
- Давай крыло, да поживее!
Таким горячим нетерпением звучал голос Кмицица, что Кемлич опрометью
бросился вон. Через минуту он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц вырвал
из крыла маховое перо и стал чинить собственным кинжалом.
- Сойдет! - сказал он, рассматривая перо на свет. - Легче, однако,
головы рубить с плеч, нежели перья чинить! А теперь чернил надо.
Он отвернул рукав, с силой уколол себя в руку и омочил перо в крови.
- Ступай, пан Кемлич, - сказал он, - оставь меня.
Старик вышел из хаты, а пан Анджей тотчас стал писать.


"Ясновельможный князь, отныне я тебе не слуга, ибо изменникам и
отступникам я больше служить не хочу. А что поклялся я на распятии не
оставить тебя, так господь бог простит мне мой грех, а и не простит, так
уж лучше на том свете терпеть муку кромешную за свою слепоту, нежели за
явную и злоумышленную измену отчизне и своему государю. Ты обманул меня,
ясновельможный князь, и слепым мечом был я в твоих руках, всегда готовым
пролить братскую кровь. На суд божий зову я тебя, пусть господь рассудит,
на чьей стороне была измена, а на чьей чистые помыслы. А коли встретимся
мы когда, то хоть и могущественны вы и смертелен может быть ваш укус не
только для одного человека, но и для всей Речи Посполитой, а у меня лишь
сабля в руке, но я своего не забуду и буду преследовать тебя,
ясновельможный князь, для чего сил придадут мне горе мое и моя обида. А ты
знаешь, что я из тех, кто может отомстить за обиду и без надворных
хоругвей, без крепостей и пушек. Покуда жив я, будет угрожать вам моя
месть, и не будете вы знать ни дня, ни часа покоя. Кровь моя, коею пишу я
тебе, в том порукой. У меня твои письма, ясновельможный князь, они могут
погубить тебя не только в глазах польского короля, но и шведов, ибо явна в
них измена Речи Посполитой, как и то, что вы и шведов готовы покинуть,
коль они споткнутся. Будь вы и вдвое сильней, я могу вас погубить, ибо
подписям и печатям всяк поверит. Говорю тебе, ясновельможный князь: буде
волос упадет с головы тех, кого я люблю и кто остался в Кейданах, письма
сии и документы я отошлю пану Сапеге, а списки велю отпечатать и
распространю повсюду. Выбирай же, ясновельможный князь: либо после войны,
когда мир настанет в Речи Посполитой, ты отдашь мне Биллевичей, а я тебе
твои письма, либо пан Сапега, буде услышу я злую весть, тотчас покажет их
Понтусу. Ты короны жаждешь, ясновельможный князь, но не знаю, будет ли на
что возложить ее, не упадет ли голова твоя под польской или шведской
секирой. Сдается мне лучше нам обмен учинить, ибо и в последствии не
перестану я мстить тебе, но будем мы тогда уже privatim* квитаться.
Поручил бы я тебя господу богу, ясновельможный князь, когда бы не то, что
бесовские auxilia** ты ставишь превыше божеских.

Кмициц.


P. S. Конфедератов, ясновельможный князь, ты не отравишь, ибо
найдутся такие, что, переходя со службы сатане на службу богу, упредят их,
дабы ни в Орле, ни в Заблудове они пива не пили".
_______________
* В частном порядке (лат.).
** Здесь: силы, воинство (лат.).


Кмициц вскочил с места и заходил по хате. Лицо его горело,
собственное письмо распалило рыцаря, как огонь. Было это письмо как бы
манифестом, которым он объявлял войну Радзивиллам, и в эту минуту он