Шаров Владимир. Воскрешение Лазаря

   В Оптиной ему еще удавалось разделить ту жизнь и эту. Мирская была за стенами, ты был от нее отгорожен, спрятан, мог себя убедить, что она некий безумный фантом, временный и ненастоящий. Но здесь, в Михневе, где ему приходилось служить все службы, исполнять все требы, каждый день читать прихожанам проповеди и слушать их исповеди, здесь мирского было слишком много, оно было везде - справа и слева, сзади и спереди. От него никуда и никогда нельзя было скрыться. То, о чем он говорил в храме, не было другой жизнью, это была реальная жизнь, о которой его прихожанам рано или поздно предстояло понять, что именно она - главная, настоящая; соответственно, и жить, вести себя надо по ее правилам. Вообще же они были так далеко от Бога, в их жизни Его было так мало, что то, о чем они слышали в проповедях Феогноста, было даже не тропинкой к Нему, скорее, просто утешением, доброй сказкой про правду и справедливость.
   Единственный, с кем в Михневе ему было легко, с кем он отдыхал душой, был местный юродивый Сашка. Калека с сухими полиомиелитными ногами, на которых он не мог ходить даже с костылями, он и на службу приползал, если - чаще это было по праздникам - кто-то из местных крестьян не привозил его к церкви на своей лошади или притаскивал на плече: Сашка весил, как семилетний ребенок. От храма он жил недалеко, в крохотной избенке с земляным полом, на краю леса. С ним Феогносту было хорошо, потому что Сашка весь жил в той жизни, где никого, кроме Господа, не было. Глядя на него, Феогност снова верил, что и он тоже может жить с одним Господом, без Наты.
   И все же ясно, что Нату Сашка заменить отцу Феогносту не мог. Сашка, наверное, был первый, кто пытался указать ему выход, сказать, что он есть, больше того, первые метры пути, чтобы Феогност не заплутался, разметить вешками. Феогност рассказывал прихожанам, как прийти к Богу, а Сашка о том же проповедовал самому Феогносту. Феогност видел, что такой путь вправду есть, но мостки, по которым перебрался Сашка, казались ему чересчур хлипкими; да, Сашку они легко выдерживали, но он и весил, словно малый ребенок, про себя же Феогност был уверен, что ему по ним не перебраться.
   В начальные месяцы его священства они с Катей регулярно переписывались, а раз в две-три недели и виделись. Она приезжала в Михнево, они гуляли, подолгу чаевничали и разговаривали, но разговоры были другие, оба осторожничали, некоторых тем и имен вообще не касались. Сначала ей казалось, что Федор оправился, он явно был увлечен всем, что должен делать приходской священник, со страстью и энтузиазмом окормлял паству; по тому, как с ним здороваются встречные, она видела, что его по-настоящему ценят, да и помимо этого слышала от разных людей, что такого хорошего батюшки в Михневе еще не было. Почти круглый день он был занят приходом, когда же выдавалось свободное время, обычно до темноты бродил по окрестностям. Из своих походов он приносил много занятного, и она радовалась, что он быстро врастает в здешнюю почву.
   Через полгода он знал чуть ли не все местные предания, знал в округе все храмы и их историю, кто и когда их возвел, кто в них служил. Она понимала, что он сознательно всячески себя изнуряет, чтобы, придя домой, помолиться и сразу заснуть. Тем не менее Катя была уверена, что рано или поздно дела у него наладятся, в нем достаточно сил, чтобы эту историю переступить и жить дальше.
   Она переписывалась с комиссаром, который снова был на фронте и снова на Южном, против Деникина. В письмах они оба вели себя вполне светски, но для себя Катя решила, что если он выживет и опять сделает ей предложение, она согласится. То есть, объясняла она тетке, тогда ей еще и в голову не приходило, что она проживет жизнь с отцом Феогностом. Но в последних числах октября 19-го года случились сразу два события, полностью все переигравшие. Сначала где-то под Орлом погиб ее комиссар, так второй раз за полгода судьба уводила у нее человека, которого она любила, во всяком случае, женой которого готова была стать. Ее это поразило. Конечно, глупо сравнивать Колю и комиссара, и все равно ей будто объяснялось, что иметь нормальную семью, детей - не ее дорога и стремиться идти по ней не надо. Люди, которых она выберет себе в пару, или оставят ее, как Коля, или погибнут, как комиссар.
   От природы мистики в ней было немного, но вторая потеря ее надломила. И она так убивалась по комиссару, словно любила его не меньше Коли. Федору она про этот свой полуроман никогда ничего не говорила, но спустя день после похоронки поехала в Михнево, одной в Москве ей было невмоготу. Она не знала, скажет ли Федору про комиссара или нет, просто хотела его увидеть, с ним побыть. Из Москвы она выехала ранним утром и думала, что к обеду до Михнева доберется, но поезда ходили из рук вон плохо, часами стояли на полустанках, снова ехали пару километров и опять останавливались. В итоге она попала в Лавру, когда уже стемнело, а в Михнево возвращающиеся с базара крестьяне привезли ее и вовсе ночью. К счастью, Феогност еще не ложился. Но тогда они не поговорили, она чересчур устала, а ему через несколько часов надо было уже служить заутреню.
   В Михневе при храме был большой, вполне добротный дом, принадлежавший местному священнику. Сейчас тот лежал в больнице в Лавре, вообще же жил один. Весь дом был ему, конечно, не нужен, он занимал три комнаты, остальные были заперты и даже не отапливались. Когда Феогност поселился в Михневе, три из пустующих комнат были отданы ему, одну из них он сразу предназначил для приезжающей погостить Кати. Комнаты были по соседству. И вот Катя разделась, легла, в доме было жарко натоплено, в субботу и воскресенье Феогност всегда распоряжался так топить, потому что эти дни Катя часто проводила в Михневе, а он знал, как она любит тепло и как сейчас в Москве, где дрова несусветно дороги, мучается от холода. В Михневе их можно было не экономить, вокруг стояло много хороших лесов, и крестьяне за требы часто расплачивались с Феогностом дровами.
   Несмотря на тепло и усталость, заснуть у нее долго не получалось, она лежала, думала про своего комиссара и тут вдруг услышала, как Феогност начал разговор с Богом. Раньше, помня за собой, что молится вслух и громко, он выжидал, но теперь решил, что она угрелась и спит. Она и вправду дремала, но от его молитвы проснулась. Такого горя, таких упреков Господу она никогда и не только от отца Феогноста не слышала. Ничего подобного не говорил никто, кроме Иова. У Феогноста не осталось сил. Он все делал, чтобы скрыться, спастись от Наты, каждый день по многу часов служил в храме, безропотно выполнял любые просьбы, то есть он как только умел помогал другим людям прийти к Господу, но сам от Него лишь отдалялся. Феогност стремился к Господу, но Ната всякий раз становилась на его пути. Она росла, росла, и Катя видела, что скоро она совсем заслонит от Феогноста Бога, что Бога за ней он вот-вот перестанет видеть.
   Тетке Катя говорила, что той ночью она забыла о собственных несчастьях, а ведь, слушая его молитву, как он объясняет Богу, что то, что Господь на него взвалил, - больше, чем человек может вынести, настолько больше, что как бы нарушаются природные законы, законы самого Бога, поэтому он, Феогност, и восстает на Него, она думала, что уже второй год идет Гражданская война, а прежде четыре года была мировая, миллионы людей погибли и продолжают гибнуть, чуть ли не все голодают, сколько детей остались сиротами, сколько женщин вдовами, сотни тысяч уехали, и Бог весть когда вернутся, а он восстает на Бога из-за какой-то Наты. Не молится кротко, не кается в грехах, он, человек, который обещался всей своей жизнью служить Богу, а бунтует так, что она, Катя, и не представляла, что подобное возможно.
   И все равно ей было его нестерпимо жалко. Слушать это горе, эти стенания и упреки и не пожалеть отца Феогноста было немыслимо. И вот она лежала в метре от него, прямо за стенкой, и тихонько в подушку плакала. И всех жалела: и тех, кто погиб, и тех, кто их любил, а теперь остался в жизни один, голодный, холодный, и, конечно, Феогноста. Ей хотелось, она была бы рада позвать его к себе; не сейчас, позже, когда он кончит молиться, прижать, согреть. Ни о чем плохом она не думала, просто согреть, положить его голову себе на грудь. Ей было его жалко, словно маленького ребенка, и оттого сама себе она казалась большой, взрослой, обязанной его спрятать, укрыть, словом, хоть как-то защитить от этого мира. И все же понимала она его плохо. Лишь следующим утром, когда она будет ждать возвращения Феогноста из храма, чтобы вместе пить чай, что-то станет для нее проясняться. Суть была в том, что он и вправду чистой воды ребенок, даже не ребенок - младенец.
   Катя знала жизнь плохо, он же и так ее не знал. Он должен был быть духовным отцом, пастырем, но сам к жизни, обычной жизни был напрочь не готов. До последнего полугода у них четверых все было замечательно счастливо и добро. Вокруг одна половина страны резала другую, раньше долго готовилась убивать, долго ненавидела, убеждала себя, что твой же собственный сосед - чужой, ненавидящий тебя человек, который пьет твою кровь. В общем, ничего, кроме смерти, он недостоин, прикончить его - благое дело. Так жило большинство народа, а они четверо в своих имениях под Тамбовом и позже, куда бы их ни занесло, ни о чем не ведали, в сущности, умели лишь друг друга любить. Их несчастье состояло в том, что они жили совсем иной жизнью, в итоге не справились с первой же бедой.
   Двое из них предали двух других, вернее даже не предали, просто испугались и о своем браке никого не известили. Решили, что без объяснений, без ссор и обид каждый в себе это переживет и через год-полтора успокоится, поймет, что то, что произошло, - вполне естественно: Ната и Коля полюбили друг друга и стали жить вместе. А что они раньше оба собирались в монастырь, - остатки детства, ни из Наты не вышло бы хорошей монахини, ни из Коли монаха. Больше ничего не было, а Федор вторжения настоящей жизни не выдержал и сломался. Измена настолько его потрясла, что он как бы не умел простить ее всему человеческому роду. Получалось, что Ната отняла у него любовь к людям, готовность, желание им служить. Теперь без любви ему нечего было им дать. Именно в том, что Бог это попустил, он и упрекал Его. Обвинения были страшные, и Катя, разобравшись в сути, лишь еще больше испугалась, она вдруг поняла, что плохое в жизни Федора только начинается, он не успокоится и не примирится, наоборот, будет разгораться, разгораться, пока однажды не обнаружит, что он полный банкрот, вокруг ни друзей, ни близких людей, вообще никого. То есть для него нет выхода нигде, ни в одной стороне.
   Наконец он кончил свою молитву, иногда она звучала будто речь на митинге, и затих, наверное, заснул. Она давно ждала, когда они с Богом друг друга отпустят, понимала, что Феогносту надо хоть ненадолго забыться, отдохнуть. Он спал, а она лежала рядом за стенкой, было тепло, уютно, не то что в Москве: чистое белье, стены, оклеенные розовыми в цветочек обоями, на полу ковер. Священник, которому принадлежал дом, явно был человеком аккуратным и небедным, вдобавок жил с собой в гармонии. И вот здесь поселился Феогност. Как и его предшественник, он пытается хорошо, по-доброму окормлять паству, старается изо всех сил, и у него, по-видимому, получается, прихожане им довольны. Но если прежний настоятель храма укреплял свою паству в вере, а она, в свою очередь, разными способами укрепляла его, то с Феогностом не так, силы его быстро убывают. И вот она лежала и говорила себе, что их обоих бросили, но она смирилась, а он не может, у Федора ощущение, что его все предали или в любой момент предадут, раз предала Ната, самый близкий и любимый им человек.
   Вернуть Феогносту Нату Катя, конечно, не могла, но она видела, что должна этот расклад изменить, иначе, если с Феогностом будет плохо, она себя никогда не простит. Она думала, что, наверное, ей вместо Наты придется с Феогностом остаться, дать ему что-то вроде обета верности. Конечно, она не Ната, но пусть он хотя бы знает, что бросили его не все, наоборот, есть человек, который верен ему даже больше прежнего. Может быть, если она будет рядом, он поймет, что Ната предала не его, а Бога, ушла, потому что испугалась монашеской жизни, и он, Феогност, здесь ни при чем. Он как бы просто попал под колесо.
   Ведь у нас, думала дальше Катя, произошла обычная рокировка, по-честному никто никого не предавал: сошлись двое, кто не мог жить анахоретом, и другие двое, которые могли, тоже сошлись. А что мы раньше делились по-другому, так и жизнь была другая. Если Феогност с ней согласится, перестанет считать, что наступил конец света, мы, будто ничего не произошло, время от времени даже снова начнем с Натой и Колей встречаться. Будет обычная жизнь. Она долго это себе объясняла, а потом заснула.
   Когда Катя встала, было еще темно, но Феогност давно ушел в храм и сейчас служил заутреню. Она зажгла лампу и, снова забравшись под одеяло, осмотрела комнату: красивые тканые дорожки, идущие от ковра и к двери, и к письменному столу у окна, и к шкафу с зеркалом, и к ее кровати, мебель в полотняных чехлах и, кажется, новая. В общем, все было хорошо, прочно, и от этого она почему-то уверилась, что ей удастся отцу Феогносту помочь, а что будет с ней самой, не очень и важно. Чего держаться за детские мечтания?
   Феогност вернулся домой часа через полтора. Она давно его ждала, трижды грела еду. Но есть он не захотел, только налил чаю, выпил, но из-за стола не встал, продолжал сидеть. Он был явно не в себе, измученный, невыспавшийся. Катя рассказывала тетке, что смотрела на него, смотрела и все думала, что сейчас заплачет и что плакать ни в коем случае нельзя. Просила Бога, чтобы не заплакать, и Он помог. Вместо слез она вдруг взяла его руку и начала говорить.
   "Я свою речь подготовила еще утром, - объясняла она, - но не знала, скажу или нет, решусь или не решусь. Думала, что если все же заговорю, то точно не дома, не здесь, где он молится, а на улице, когда мы пойдем гулять. Но тут на меня будто накатило. Сидеть с ним рядом и держать это в себе я больше не могла. Спрашиваю его: Федя, тебе чаю еще налить? Он говорит: нет, Катюша, спасибо. А я, Федя, я давно хотела тебе сказать, что мне кажется, что пока ты живешь в Михневе, тебе будет легче, если кто-то будет с тобой рядом. И продолжаю: мне не важно, как я буду называться - кухарка, экономка или там домоправительница, - в любом случае ты мной можешь полностью располагать.
   Уходить в монахини, - говорила Катя тетке, - я по-прежнему не хотела, и не потому, что оставляла лазейку для отступления, просто мне казалось, что к Богу не бегут, когда тебя обманули и бросили, а уходят сознательно, по любви, по склонности к этой жизни. Я даже что-то подобное сказала отцу Феогносту и добавила, что всегда, когда ему будет нужно, я буду с ним рядом, лишний раз просить меня не понадобится. Я сама буду видеть, есть ли во мне нужда. Он тогда ничего не ответил, - продолжала Катя, - ни "да" не сказал, ни "нет", я почему-то думала, что он мое предложение примет по-другому, но все же я осталась, знала, что лучше меня он никого не найдет. Потом, что права, я и так по его молитвам увидела. Хотя он очень медленно успокаивался, медленно мягчел. Я тогда с ним прожила ровно полгода, пока михневский священник не вышел из больницы и не вернулся домой. Дальше отец Феогност уехал в Оптину, а я продолжила учебу в Москве на моих фельдшерских курсах. После Оптиной год отец Феогност жил в Лавре, заканчивал курс в Духовной академии. Все это время мы с ним виделись довольно редко, но письма друг другу писали, и я понимала, что еще ему пригожусь. Потом отец Феогност был арестован, отбыл полтора года на Соловках, вернулся, но снова вместе мы стали жить лишь после того, как он из архимандритов Дивеевского монастыря сразу был назначен нижегородским викарием. В Нижний Новгород я к нему и переехала".
   Мне вся история показалась логичной и связной, то есть я и отца Феогноста хорошо понимал, и Катю, о чем, кстати, тетке и сказал. Но она моим выводом осталась недовольна, сразу с жаром принялась объяснять, что так оно было или не так, в любом случае Катя напрочь, чуть ли не преступно не права. Дело в том, что как Феогност дал монашеский обет Богу и всю свою жизнь посвятил служению Ему, так Катя дала обет самому Феогносту, обет смирения и послушания, а из ее рассказа ясно видно, что смирения в ней никогда и на грамм не было. Из ее слов прямо следует, что если бы не она - Катя - отец Феогност был бы не святым, а расстригой, или того хуже - самоубийцей. Что это, коли не бунт, не попытка поставить все с ног на голову? Будучи порядочным оппортунистом, я, Аня, согласился и с теткой: не хотел ссориться, боялся, что она обидится и больше говорить о Кате не станет. К тому времени отец Феогност интересовал меня уже до крайности, и я понимал, что лишь в предсмертных Катиных рассказах он и есть, каким был.
   Дня через два неожиданно тетка снова вернулась к разговору о Кате, но теперь, чтобы я и не думал ее защищать, сразу начала с выводов, то есть с обвинений. Эти два дня она, очевидно, специально готовилась, потому что свои претензии излагала сейчас очень складно, я бы даже сказал, с философской глубиной. "Видишь ли, - приступила она, - получается, что вся та жизнь, которую Катя вела, вся ее тишина и незаметность не более чем маскировка, чтобы однажды нанести удар, нанести, когда его никто не ждет. Ты ведь знаешь, объясняла мне тетка, - что для христианина жизнь на земле - это испытательный срок, лишь начало; для людей, подобных отцу Феогносту, это вдвойне верно. Здесь, на земле, он преданно служил Богу, а теперь после смерти наверняка взят Господом на Небо и уже там стал нашим защитником, нашим ходатаем". И вот Катя, говорила тетка, пытается все разрушить. В ее рассказах отец Феогност человек, может быть, даже чаще других нуждающийся в помощи и поддержке, не поводырь и учитель, а слабый, не очень умелый ученик. Первый удар, как ты помнишь, был связан с Натой. Узнав, что Коля и Ната стали жить вместе, он, по словам Кати, едва не снял с себя клобук, лишь ее, Катина, жертвенность, ее готовность служить ему спасла тогда Феогноста от непростительного шага. Дальше на время все вроде бы вошло в колею, Феогност с отличием досрочно окончил Духовную академию и вернулся в Оптину пустынь. Прожил там год, отсидел на Соловках, был назначен архимандритом Дивеевского монастыря, а уж из архимандритов двумя годами позже сделан нижегородским викарием. Он очень быстро шел в гору и потому, что был предан Богу, умен, образован, и потому, что в те годы на церковь обрушились неслыханные репрессии. Чекисты косили клир, как траву. Были месяцы, когда, например, епископские вакансии Синод просто не успевал заполнить. В итоге отец Феогност получил в управление Нижегородскую епископию не достигнув и тридцати лет.
   По словам Кати, поначалу Феогност показал себя очень хорошим наместником. В Нижнем Новгороде в конце того века на пожертвования местных купцов был возведен огромный кафедральный храм Иоанна Богослова. В нем Феогност не реже чем через день и во все праздники служил полную обедню, а после говорил проповеди, на которые собиралось полгорода. Он не просто объяснял пастве трудные места из Священного Писания, но и с редкой смелостью обличал власть за насилие, жестокость, за казни сотен и сотен ни в чем не повинных священнослужителей. Популярен он был необычайно, если бы не это, его наверняка давно бы опять арестовали. Феогност насчет своего будущего заблуждался мало, да и другие понимали, что он так восстановил против себя чекистов, что речь идет максимум о месяцах. Еще за полгода до ареста в городе каждую неделю возникал слух, что все, Феогноста взяли. Но пока его лишь вызывали на профилактические беседы, слухи же были чекистской подготовкой. И правда, если первое известие едва не вызвало в городе волнение, то двадцатое встретили спокойно, чуть ли не с иронией. В городе даже спорили, когда Феогноста арестуют и сколько дадут.
   То, что времени у него немного, Феогност помнил всегда и хотел сделать для паствы как можно больше. Сила в нем была. Ему не пришлось растрачивать себя в бесконечной подковерной борьбе, десятилетиями ждать возможности хоть что-то в церкви поменять, исправить. Став в 29 лет епископом, он, по словам Кати, пытался на деле проверить те новации в церковной жизни, о которых думал еще в юности. Он словно забыл, что вокруг настоящее царство антихриста и надо думать не о преобразованиях, а как выжить. Любые реформы - это бездна споров, конфликтов, церковь поначалу они лишь ослабляют.
   В Нижнем Новгороде часть каждой литургии Феогност служил не на старославянском, а на современном русском языке, но главное, конечно, его проповеди, когда он по часу и больше рассказывал прихожанам о древней Иудее, о земной жизни Спасителя. И все же сколько бы сил у него ни было, говорила Катя, к концу года он стал выдыхаться и видел, что выдыхается. Катя считала, что Феогноста сломали две вещи. Первая - его якобы присоединение к обновленчеству. От внутрицерковной борьбы Феогност был далек, мало что в ней понимал, по молодости лет, по стремительности восхождения он ее просто миновал. В Нижнем Феогност правил вполне самостоятельно и то, что приходило к нему из Москвы, мог не замечать. Так же отнесся он и к обновленцам. Конечно, он знал, кого поддерживают большевики, и уже по одному этому старался держаться от обновленцев подальше. Некоторые пункты их программы, правда, были ему близки, нечто похожее он думал и сам. И тут вдруг его вызывают в ГПУ и заявляют, что претензий за те одиннадцать месяцев, что он в Нижнем Новгороде, к нему уйма и к священникам его епархии тоже. Вслед за владыкой они не проповеди произносят, а на митингах выступают, часто то, что они говорят, иначе чем призывом к бунту счесть невозможно. Феогност стал оправдываться, но чекисты его перебили, сказали, что и у них, и в комитете партии не сомневаются: свою пулю он давно заслужил. А дальше заговорили мягче, обнадежили, что если Феогност присоединится к обновленцам, многое ему простится, и добавили, что предложение не их, не нижегородское, а из самой Москвы.
   Торг тогда шел ровно трое суток, в итоге же из 12 пунктов обновленческой декларации Феогност подписал всего два, в сущности, вполне невинных. Но чекисты его переиграли. В газетах имя Феогноста было напечатано в списке епископов-обновленцев, и сколько он потом ни доказывал, что никогда к ним не присоединялся, а из их тезисов подписал лишь шестую часть, никто слушать его не хотел.
   Феогност был совершенно произошедшим убит. Катя это и так видела, и по его молитвам. Он проклинал собственную глупость, каялся, что предал церковь, участвовал в ее расколе. Именно тогда его с новой силой начали мучить бесы. Время от времени бесы нападали на Феогноста еще в детстве. В Тамбове бывало, что его обращенные к Богу молитвословия прерывали дикие боли, причем он так кричал и его так било, что местный врач был убежден, что у ребенка эпилептический припадок. Потом и муки, и боли сошли на нет или, во всяком случае, почти сошли и возобновились лишь, когда он принял постриг. Правда, припадки стали другие. Он больше не терял сознания, не кричал и не падал, теперь из-за бесов он просто не мог сосредоточиться, в голове начиналась какая-то бесконечная сумятица, настоящий сумасшедший дом, когда уже не разберешь, где право, где лево, где хорошо, а где плохо; зло, которое в нем было, начинало казаться ерундой или даже чем-то хорошим, в чем каяться глупо. В епархии же, напротив, все сделалось тихо. Прихожан у Феогноста раза в три поубавилось, многие не могли простить ему отступничества, считали раскольником и трусом, некоторые даже - агентом ГПУ. Его прежнюю свободу объясняли как раз покровительством органов. Он что-то еще пытался сделать, но все было ему в укор.
   Что бесы усилились именно после пострига, Катя привыкла объяснять тем, что нечистая сила в первую очередь нападает на того, кто особенно ей опасен. Обычно бесы не давали Феогносту молиться какой-то выходящей за рамки любых приличий возней, играми, веселым шумным бесовством, на которое трудно сердиться, но которое отвлекает больше всего другого. Когда же Феогносту удавалось их не слышать и не замечать, они что-то перевертывали и он или забывал порядок слов, или одно и то же слово повторял, будто заведенный, в конце же концов запутывался, начинал на бесов гневаться, кричать, тут они дружно исчезали, но и он снова вернуться к молитве уже не мог.
   Его легкое, без надрыва, наоборот, с детской доверчивостью, умение обращаться к Богу, слушать Его, говорить с Ним - он так молился всегда, кроме тех дней, когда ему и в самом деле было невмоготу, - напрочь его оставляло. Пытаясь спастись от бесов, он и до обновленчества дважды, каждый раз недели на полторы, уезжал в Оптину к своему духовнику отцу Питириму, как и во времена послушничества, жил там с ним в одной келье. Питирим старался и на минуту не оставлять его одного, знал, что, стоит ему выйти, бесы нападут на Феогноста с новой силой. Эта необычная даже для нечистой силы ожесточенность среди оптинских старцев вызвала разногласие; одни, подобно Кате, говорили о святости Феогноста, из-за которой дьяволу во что бы то ни стало надо ему помешать, другие, наоборот, - о его слабости: дьявол видит, что Феогност непрочен в вере, что здесь он может нанести Господу урон, вот на него и нападает. Таков, Аня, зачин темы: "Феогност и бесы". Дальше тетке было рассказано много интересного.