Страница:
После этого, как и принято провожая в долгую дорогу, Ната трижды перекрестила мужа, Коля закинул за спину небольшой солдатский мешок, и вот, когда он уже сошел с паперти, прибежал незнакомый человек, оказавшийся Колиным тренером по конькобежному спорту и давним другом. Он опоздал на бракосочетание, потому что готовил для Коли свадебный подарок, а именно: толстую пачку только что отпечатанных в две краски листовок, где говорилось, что Колин пеший поход от Москвы до Владивостока организуется Объединенным московским союзом конькобежцев и велоциклистов-любителей в ознаменование грядущего десятилетия Октябрьской революции. Поход имеет огромное агитационно-пропагандистское значение, в связи с чем Союз обращается ко всем местным органам власти с просьбой оказывать члену Союза и призеру многих соревнований Николаю Кульбарсову возможное содействие, в частности предоставлять ему кров и пищу.
Коля поначалу брать пачку не хотел, но тренер убедил его, что листовки необходимы. Они - мандат, без которого он дальше Малоярославца никогда не доберется, и Коля, устав спорить, засунул их в вещмешок. Ната больше не таясь плакала, они с Колей отошли в сторону, она опять его трижды перекрестила, и Коля зашагал по Малой Полянке к Калужской и дальше, в сторону Заставы.
Согласись, Аня, история звучит и красиво и достоверно, попробуй выдумать столько деталей, в общем, я никогда бы не усомнился в ее подлинности, если бы из собственных писем Коли не знал, что после венчания он в их квартире на Полянке прожил с Натой почти год. Оттуда, а отнюдь не с церковной паперти Коля и ушел во Владивосток, оставив жену на четвертом месяце беременности. А спустя еще шесть месяцев Ната благополучно разрешилась здоровой, хорошей девочкой, законной Колиной дочкой, которая при крещении была наречена Ксенией. Естественно, что Коля к письму Вздоховой отношения не имеет, в вину ему я ничего не ставлю, лишь удивляюсь, как легко рождаются легенды.
Однако цитировал я Вздохову не случайно - здесь впервые возникает Нина Лемникова, которая скоро нам очень понадобится. В Колином архиве сохранилось несколько десятков писем Наты к Нине Лемниковой и наоборот. Все они по-женски обстоятельны, и я, полгода назад выборочно их просмотрев, решил, что они не для первой очереди, но и тут ошибся. По прочтении переписки Нины и Наты напрашиваются два вывода: первый - нельзя читать письма главных действующих лиц и не знать о них ничего или почти ничего, кроме того, что они сами о себе пишут. Жизнь человека - единственный по-настоящему честный комментарий к его письмам, без него мало что понятно. И другой камень в свой собственный огород: письма надо читать подряд и по возможности обращая внимание на даты, адреса словом, не пролистывать, а стараться разобраться, и что хотят сказать, и о ком, и для чего. Я же ключ к переписке Наты с Ниной Лемниковой пропустил и не сразу понял, какой сюрприз они мне приготовили.
Первое письмо Нины Лемниковой дошло до Наты 20 августа 1922 года, и отправлено оно было, судя по штемпелю, из Иркутска. В Гражданскую войну родители Нины были, по-видимому, связаны с Колчаком и, когда Иркутск вновь заняли красные, ее семейству пришлось несладко. Иркутские письма чрезвычайно тяжелые - ниже одно из них я приведу, - там много намеков на то, что ей пришлось пережить, и настоящая мольба помочь из Сибири выбраться. Последнее связано с тем, что раньше на высших женских курсах Ната и Нина были ближайшими подругами, но главное, Ната не скрывала от Лемниковой, что в Москве у нее теперь есть очень влиятельный покровитель - ясно, что она говорила о Спирине.
Лемникова пишет: "Милая, дорогая моя, два дня назад мне сказали, что ты жива, никуда не уехала, дали твой адрес, и теперь я могу тебе написать. Помнишь, Ната, как в Тамбове мы с тобой прощались у калитки, думали, что всего на две недели, дальше - Москва и наши курсы, а прошло между тем больше четырех лет. Избалованная, я узнала нужду, голод, узнала рабскую зависимость, власть сильных, злых, бесконечно гадких и ничтожных людей. Именно у них, падая от голода, я пошла просить кусок хлеба. Это не фраза и не фантазия прежней мечтательницы Нины, вечно делающей из мухи слона. Это, Ната, жизнь, это самая настоящая правда. Прошлую зиму я прожила в сторожке у железнодорожного переезда, после только что перенесенного сыпняка питалась пустым чаем да куском хлеба. Чтобы и оттуда, в стужу, не быть выгнанной на улицу, чтобы не отняли и хлеба, который я зарабатывала почти пятнадцатичасовым ежедневным трудом, я должна была сносить гнусные предложения. Немудрено, что я сломалась, что во мне все умерло, атрофировалось, и лишь в подсознании теплилась мысль, что на свете есть человек, который меня любит, с которым мы вместе столько мечтали о душевной близости, о детях, о совместной работе.
Я не знала, где он. Почти год мы не виделись, но потом встретились, причем случайно, на улице, и я поняла, что он такой же, как другие. Он сказал мне, что наши отношения в прошлом, и я ушла. Это была последняя капля. Больше, Ната, сил у меня нет, и я не хочу жить. Когда Алеша меня оставил, я не умерла лишь потому, что есть мама и ей я не в силах причинить горе.
Пойми, мысли о смерти - не малодушие. Ведь мы добиваем безнадежно раненую собаку, считаем это актом милосердия. Вот и я такая же безнадежно раненая. Нельзя жить, Ната, не веря. А я за эти годы не видела правды. Нельзя человеку быть одному. Нельзя никого не любить, а у меня и любовь оказалась ложью. Я мечтала иметь ребенка, была уверена, что в этом и смысл, и радость жизни, а теперь никого не хочу.
Ты, может быть, скажешь, что идет строительство нового мира, я не должна отчаиваться, будет у меня и любовь, и дети, и интересная, нужная людям работа. Работа у меня имеется и сейчас: как проклятая, днем и ночью перепечатываю протоколы допросов и приговоры. И я никуда не могу уйти, во-первых, потому что надо же что-нибудь есть, а здесь сравнительно хороший паек, а во-вторых, я "идеальная машинистка" и меня не отпустят.
Ты, Ната, однажды сказала, что я ищу общества, шума, рассеянной жизни, оттого что у меня внутри громадная душевная пустота, такая, добавила ты, от которой люди стреляются. От подобного я бы и ныне не отказалась, но уже по другой причине, раз на раз не приходится, теперь душа у меня полна до краев. Я чересчур хорошо знаю и жизнь, и людей, и себя.
Пустоту, конечно, надо было заполнить, но, наверное, иначе. Может быть, время и сгладит, но пока я плохо верю, что сумею выкарабкаться.
А родители передают тебе большой привет. Папа стал стариком. Работает очень много и очень устает. Мама тоже страшно сдала, все делает сама, по-прежнему ради нас готова на какие угодно лишения.
До свидания. Твоя Нина".
Не думаю, Аня, что в письме много преувеличений, хотя позже Нинины послания звучали и не столь безнадежно. В конце 1924 года Нате с помощью Ильи удалось добиться откомандирования Лемниковой в Москву. Она приехала в середине декабря, но жить сначала ей было негде, и она поселилась у Наты на Полянке. До марта они жили в квартире вчетвером: Ната, Нина Лемникова, Спирин и тогда еще Коля. Коля отнесся к появлению нового жильца спокойно, а Спирин, который и сам был на птичьих правах, буквально клокотал, чуть ли не ежедневно требуя от Наты, чтобы она выставила подругу.
Надо сказать, что Нина в общежитии была человеком нелегким, временами Ната сильно ею тяготилась, но о том, что Лемниковой хорошо бы указать на дверь, она и слышать не хотела. Спирин нервничал по вполне понятным причинам. Он надеялся убедить Колю, что его вот-вот должны арестовать и единственный шанс спастись бежать, бежать как можно скорее. Причем так бежать, чтобы никому и в голову не пришло, что Коля до смерти напуган и хочет одного - где-нибудь спрятаться. В итоге Коля начал всерьез готовиться к своему знаменитому пешему походу из Москвы во Владивосток.
Еще два-три года назад Коля объяснял Спирину, что вот у него есть идея пройти страну насквозь и попытаться убедить, умолить всех этих расколотых Гражданской войной, переполненных ненавистью людей простить друг друга и снова сойтись в народ. Спирин, услышав Колин план впервые, жестоко его высмеял, но с недавних пор он вдруг стал говорить, что поход - именно то, что нужно. С одной стороны, Коля исчезнет из Москвы, где за ним давно и пристально следят, а с другой, поскольку проповедовать он собирается совершенно открыто, не таясь, за ним и дальше в худшем случае будут наблюдать. Об аресте, пока он не дойдет до Владивостока и не станет ясен результат, речи быть не может. Следовательно, четыре года передышки он, Спирин, ему гарантирует. В лучшем же случае, на что, кстати, есть немалые шансы, "органы" сочтут Колину деятельность полезной, нужной новой власти.
В общем, впереди у Спирина была реальная и скорая надежда остаться вдвоем с Натой, и от Лемниковой под боком, с ее бесконечными требованиями и истериками, он спешил избавиться. К счастью, связи у Спирина были, и к маю, убедившись, что на решительный разговор с подругой Ната не способна, он пристроил Лемникову на агитпароход, собиравшийся плавать по Каме чуть не до середины осени. На пароходе ехала небольшая театральная труппа и три десятка культпросветработников, которые должны были читать для местных жителей, в основном пермяков и коми, разные лекции: в частности Нина, проучившаяся три года на высших женских курсах, подготовила несколько лекций по санитарии. Во время первого же рейса у нее начался бурный роман с неким Вадимом, читавшим доклады о международном положении, но когда они вернулись в Пермь за углем, к ним присоединилась жена Вадима Лена. Откуда-то она знала об их связи, вдобавок по распоряжению корабельного комиссара была придана Лемниковой в качестве помощника - показывать с помощью фоноскопа наглядные материалы. Из Соликамска Нина писала Нате:
"Задним числом я хорошо понимаю, что ехать дальше с ними обоими было недопустимо. Лена и я просвещаем теперь пермяков на пару. Мне это чудно'. Может быть, виновата моя излишняя задерганность или еще что-нибудь, но я бы на ее месте не согласилась сейчас работать вместе. Здесь какая-то ненормальность. А так я рада, что ничего у нас Вадимом не вышло. С моей стороны настоящего тоже, наверное, не было, просто я не могу скоро забыть. Все же грустно, что я не нахожу в себе света, который был во время первого рейса. Тогда к нам обоим у меня было что-то теплое и ясное, а теперь одно удивление. Прибавь, что я вижу, что вела себя смешно. Зря, однако, я во всяких мучениях стараюсь видеть красоту. Я начинаю любить эти мучения за красоту, любить свои фантазии и, витая в облаках, не могу с ними расстаться. Получается глупость. Крепко тебя целую и давно жду твоего письма. Нина".
Спустя неделю она послала в Москву письмо, где было: "Во всем есть хорошая сторона. Во-первых, это мне еще один урок жизни; я сразу постарела лет на десять, однако взамен целая куча новых фантазий, снов, сказок, уж не знаю, как лучше выразиться. Я сейчас о Вадиме даже не думаю, но за то, что было, ему благодарна. Он излечил меня от Иркутска. Во мне такая масса доброго, красивого, нежного, ах, если бы я умела писать! Носятся кусочки ритмов и рифм, какие-то образы, какие-то обрывки мелодий, полный хаос, я прямо не могу их в себе удержать. Хочется петь песню, какую поют кочевники, бесконечную, словно путь по степи. Хочется раствориться в ней, уйти далеко-далеко, совсем одной, и петь у костра или на берегу реки. День за днем идти и идти, ловя как знакомую речь каждый шорох, понимая, будто надпись, и звериный след, и обломанную ветку. Там я бы нашла свою песню, а спела бы ее - нашла и покой. Впрочем, покоя я не хочу, но и надрыва не хочу тоже.
Ну, хватит. Крепко тебя целую, твоя взбалмошная Нина Лемникова.
P.S. У меня большая неприятность. Из Иркутска написали, что здоровье мамы сильно ухудшилось, у нее грудная жаба, надо лежать в постели, а она прыгает. Что делать, не знаю. Я сейчас иду, будто по канату, того и гляди, соскочу куда-нибудь. Однако пока держусь, держусь".
Оттуда же, Анечка, с камского парохода, от Лемниковой в Москву в июле пришло еще одно письмо.
"Ната, дорогая! Я месяц назад написала огромное письмо, не понимаю, дошло ли оно: ответа, во всяком случае, не получила. В нем было о нашем корабельном комиссаре Павле. Вкратце повторюсь, мне необходим твой совет. Вскоре после того, как мы расстались с Вадимом, Павел предложил мне выйти за него замуж и ехать на два года на Камчатку. Тогда я отказалась, потом засомневалась и постепенно решила, что поеду. В пропавшем письме я рассказывала о своих колебаниях. Теперь же я твердо хочу ехать. Именно с ним, с Павлом, хочу. Правда, недостатков в Павле куча, но они искупаются очень редкими и чудесными чертами. Словом, я беру его, какой он есть. Я хочу с ним вместе идти по моей чудной тропиночке - он спутник хороший, мы откроем новые страны, которых никто не видел. Мы рука об руку пойдем вперед и выше, заберемся туда, куда в одиночку не дойти. Словом, и в жизни, и в работе мы дополним и поддержим друг друга. Да что умствовать?! Нам будет хорошо, будет солнце, свежий ветер, будет все что хотите прекрасного, нежного, яркого, сумасшедшего. Это мое, наше право, и я его завоюю!
Только мамочка... Как же мне быть? Раньше я бы отказалась легко, а теперь не могу. Я себя ругала, срамила самыми жалкими именами, ведь я по-прежнему или даже еще больше ее люблю, и вдруг Павел перевесил... Я в полном рассудке, ни чуточки не теряла голову, я ему сказала, что зависит от мамы, а сама - хочу ехать. Будто сумасшедшая, хочу. Когда я думаю о Камчатке, кругом все цветное, танцует, а оглянешься - тяжелый серый туман и наш пароход гудит, чтобы с кем-нибудь не столкнуться.
Если бы не два года... Как же быть? Могу ли я ехать? Почему-то мне кажется, что все будет хорошо. Там есть постоянная телеграфная связь. А два года, в конце концов, не такой уж длинный срок.
Ната, дорогая, конечно, если маме будет очень тяжело, я останусь. Только она не скажет. Пожалуйста, поговори с ней, позондируй, посмотри, кто из нас должен уступить. Я гадкая эгоистка, но отказаться силы воли нет: эта поездка сейчас для меня - все.
И пожалуйста, какой бы ни был результат, сообщи телеграммой: адрес Пермь, Главпочтамт, до востребования, Лемниковой. Твоя Нина".
Но камчатская командировка сорвалась. Почти полгода, пока решалось дело, Нина с Павлом прожили в пермской гостинице, а потом все растеряв: и работу, и мужа, и ребенка (на пятом месяце, у нее был выкидыш), она вернулась в Москву. На этом фоне было лишь одно светлое пятно. Спирину тогда же удалось выхлопотать для нее в Москве комнату. Незадолго до развода с Павлом Лемникова писала Нате: "Родная моя Натуша, знаю, что будешь ругать, но что же делать?
Не верю в предопределение, но одной случайностью то, что произошло, объяснить трудно. Хотя не все ли равно, каким способом отняты у человека и силы и воля к жизни? Ведь подумай, за один месяц я потеряла ребенка и надвигается новое - прошла трещина у нас с Павлом. Правда, я сама часто не понимаю - люблю ли я его по-настоящему, бывает и скучно, и тяжело с ним, но сразу потерять и ребенка, и мужа - когда я так боюсь одиночества, когда так хочется ласки, тепла, и не только в дружбе, но и в своей норке.
Прибавь постоянный страх за мамочку, страх, что она заметит, что я балансирую на краю чего-то страшного и непоправимого. Конечно, решать мне самой, но скажи, когда Павел был в Москве, как он тебе показался? Глупый вопрос, но ведь, в сущности, на разрыв-то иду я. Предложение в Средней Азии даже лучше камчатского, будь я на месте Павла, ни за что бы не отказалась. Я же ехать туда решительно не хочу, и причина не только в жаре. Жара - внешнее, да и живут же в Бухаре люди. Дело в моей проклятой интуиции, которая по неуловимым признакам, я их даже не назову, угадывает неладное и редко ошибается. Я из-за самозащиты первая ощетинилась, предложила разойтись и прочее, а он сидит словно в воду опущенный и вместо обычных протестов говорит, что подумает. Знаю, отправься я сейчас в Москву на месяц - все наладится. Он без меня тут же дичает. Но зачем, стоит ли игра свеч? Странно, он груб, некультурен, примитивен, но есть в нем и мягкость, и чуткость, и глубина, словом, много хорошего, и при всем иногда совершенно недопустимом моем отношении к нему я чувствую, что к нему привязана, что расстаться мне будет невыносимо тяжело, - а веду к разрыву. Но мама, кажется, считает, что у нас ничего особенного. Может, и правда? Сама я не понимаю, не могу понять, не могу разобраться. Не получается ни читать, ни думать, только переживаю, что было раньше, да мутно, без радости воображаю будущее. Я похожа на солдата, вернувшегося с войны: внутренне опустошена и знаю о жизни слишком много плохого, чтобы ждать откровения. В общем, мне страшно. Впереди беспросветно, компас потерян и дороги не видно.
Где, где же свет, где выход? И есть ли он для меня или я уже за бортом?
P.S. Писала и лгала себе, тебе; ни во что я не верю, ни на что не надеюсь, для меня все кончено, и вопрос - как лучше уйти... Но мама - что будет с ней? Притворяться сил больше нет.
Ради Бога, помоги. Посоветуй... Твоя Нина".
Через две недели после истеричного пермского письма Нина снова появилась на Полянке, но на сей раз Спирин возмущаться не стал, он уже знал, что избавиться от Лемниковой можно - надо откупиться. Слава Богу, возможности у него были. В итоге, как я говорил выше, спустя неполный месяц Лемникова по ордеру ОГПУ вселилась в комнату совсем от них близко, так захотели и она и Ната - в Спасоналивковском переулке. Нашлась для Лемниковой и работа. Конечно, Спирин легко мог взять Нину в свое ведомство, но подобная перспектива ему мало улыбалась, и он пристроил Лемникову в комиссариат железных дорог, где тоже был очень хороший паек, правда, как и в Иркутске, надо было день и ночь стучать на машинке. К удивлению Наты, Лемникова согласилась не кочевряжась, и лишь позже стало ясно, почему. В комиссариате у нее скоро появились видные покровители, которые, кроме всяческих послаблений и льгот, обеспечивали и ордера на хорошую мануфактуру. Спустя два месяца Лемникова с полным основанием звала себя настоящей столичной штучкой.
Со студенческих времен она была страстная театралка, и Ната все чаще слышала, что Лемникову в мехах, чуть ли не в драгоценностях видели и на одной премьере, и на другой. В общем, жизнь наладилась, хотя, может быть, и не походила на ту, о какой они в юности обе мечтали. Сама Лемникова не раз говорила, что обязана подруге по гроб жизни.
Ты, Анечка, дальше увидишь, долг этот был отдан быстро. Пока же дела шли хорошо, даже с запасом, и Лемникова начала строить планы переезда родителей в Москву, в Сибири они почти непрерывно болели.
Между тем Коля шаг за шагом дозревал до своего похода во Владивосток, и наконец 7 февраля 1927 года Спирин и Ната спустились вниз к подъезду, чтобы напоследок его обнять и попрощаться. Все обстояло именно так, а венчание, множество друзей и церковная паперть, к сожалению, - красивая сказка.
Но не спеши, Анечка, разочаровываться, возможности у тебя еще будут. Пока же скажу, что насчет того, во что, отправляясь во Владивосток, Коля был одет, имелись ли у него швейцарские горные ботинки, кавалерийские галифе и красноармейская шинель, мне узнать неоткуда, может, и были. Подруге Ната лишь написала, что они втроем обнялись, расцеловались, и Коля ушел, за Спириным почти сразу пришла машина, он уехал, а она долго, муж давно скрылся за особняком, что на углу Полянки, стояла и смотрела ему вслед. Плакать она не плакала, но на душе было очень тоскливо. Перед тобой, Анечка, цитата, из нее видно, что пусть они прощались и не столь торжественно, как с церковью и венчаньем, но тоже трогательно.
В квартире, где Лемникова получила комнату, телефона не было, и они с Натой по-прежнему писали друг другу письма. А теперь, Анечка, остановись и вдумайся в то, что я сейчас скажу. Вся переписка Наты с Колей, и та часть, что я тебе уже переслал, и те письма, которые разберу и пошлю позже, сначала и до конца, с первой буквы до последней - полнейшая туфта, липа. Липа - названия городов и деревень, из которых Коля слал Нате письма, и перегоны между ними, которые он проходил, валясь с ног от усталости, голодный и промерзший. Туфта его выступления и долгие, заполночь, беседы с хозяевами, которых, как и других своих слушателей, он уговаривал забыть обиды, кровь, снова сойтись в один народ. Все полнейшее, абсолютнейшее вранье, потому что ничего, ни самих выступлений, ни слушателей, просто никогда не было. А не было их по вполне уважительной причине. Ни одну из перечисленных им деревень Коля не посещал и посетить не мог, потому что за полтора десятка лет своих странствий ни разу не покидал Москвы. Только однажды съездил в Сызрань, чтобы вместе с Катей остановить Нату, но и туда он отправился из Москвы, а не из Моршанска. И Ната, что любопытно, все прекрасно знала. Каждый раз, когда она писала Коле то якобы в Коломну, то в Рязань, или далеко-далеко, на Урал, в Касли, она хорошо понимала, что Коли ни в одном из названных мест не было и не будет, но в письме, словно так и надо, писала Касли, а на конверте - Москва, Главпочтамт, до востребования, Николаю Кульбарсову. Иначе шиш бы он их получил. И он шел отнюдь не во Владивосток, а на Главпочтамт, брал ее письма и на многих, многих страницах, с кучей подробностей и путевых зарисовок - фантазия у него, конечно, была дай Бог - писал Нате свои. А она обижалась, обвиняла Колю, что он использует ее вместо почтового ящика, все, что есть в его письмах, предназначено не ей, Нате, а Феогносту, ее в них лишь обращение: "Дорогая Ната" или "Ната, любимая". И вообще, он бросил ее, беременную, без денег, без продуктов - какой-то бред...
Ладно, Аня, слушай дальше. Что произошло с Колей 7 февраля, когда он ушел из дома, я могу лишь предполагать. Наверное, уже вечером, когда стало холодно и он окончательно продрог, Коля повернул назад, но не исключаю, что первую ночь своей дороги он провел в какой-нибудь канаве, а обратно пошел следующим утром. Во всяком случае, пришел он не домой, а к Лемниковой, голодный, до костей промерзший и, главное, больной - потом, много лет спустя, врачи говорили, что тогда он на ногах перенес тяжелое воспаление легких и испортил сердце. Почему к Лемниковой, а не домой? Думаю, что домой Коля идти боялся не из-за Натиных насмешек, Спирин с осени чуть не каждый день пугал его арестом, и Коля понимал, что на Полянку ему возвращаться нельзя. Оставалась Лемникова, единственный человек, которого в Москве он близко знал, и которая, что он тоже знал, относится к нему хорошо.
Возможно, он тогда думал, что день-два отлежится, придет в себя и снова уйдет, Нату же и ГПУ ставить об этом в известность не обязательно. Проведают значит, проведают, особой вины он здесь за собой не видел. К Нине на Спасоналивковский он приплелся, кажется, все же ночью, перебудил полквартиры, но был принят, напоен, накормлен и, самое важное, уложен в постель. Лемникова на ту ночь (цитата из ее письма к Нате) перебралась на оттоманку, а Коля спустя несколько дней, едва сбив температуру, ушел, но снова добрался лишь до Калужской заставы, а когда стемнело, повернул назад. В дверь к Лемниковой он опять позвонил в середине ночи, с тех пор и повелось: утром, на рассвете, он, никого не будя, уходил, а ночью возвращался.
Впервые просматривая переписку Наты с Лемниковой, я, конечно, обратил внимание на некоего Колю, судьба которого обеих занимала до крайности, но тогда мне и в голову не пришло, что речь шла о Николае Кульбарсове. Теперь, внимательно перечитывая их письма, я заметил, что Коля в ней появляется отнюдь не сразу, как он ушел из дома и стал ночевать у Лемниковой, а только через два с половиной месяца, причем первая о Коле пишет Ната.
24 апреля она отправляет подруге чрезвычайно резкое письмо, где фактически обвиняет Лемникову, что та в ответ на все, что Ната для нее сделала, увела у нее мужа. Письмо переполнено обидой и сарказмом. Так-то Нина, которая каждому встречному и поперечному объясняла, что по гроб жизни Нате обязана, с ней расплатилась! В письме Ната обвиняет Лемникову в подлости, предательстве, черной неблагодарности, а кончает тем, что на небе есть Бог и на чужих несчастьях свое счастье не построишь.
О подоплеке Натиного письма я, Аня, могу лишь догадываться. Подозреваю, что она следующая. Москва - город не слишком большой, и Колю, хоть он и уходил на рассвете, а возвращался ночью, время от времени наверняка встречали знакомые. В общем, рано или поздно до Наты должно было дойти, что ее мужа, о походе которого во Владивосток наслышаны были многие, видели в городе. Или его самого, или человека, как две капли воды на него похожего. В любом случае, дело здесь явно нечисто. Не исключаю, что сначала Ната от подобных разговоров отмахивалась, ведь ей тогда уже приходили от Коли письма из Вереи, Боровска... Но и Спирин от своих топтунов и сексотов получил донесение, что Коля Москвы вправду не покидал, он по-прежнему в городе и сейчас скрывается у Лемниковой.
Спирин новостью был буквально разъярен, что я вычитал в Натином письме, кричал, что его и Нату провели, будто малых детей, и он это так не оставит. Не хочет Коля по доброй воле идти во Владивосток, пойдет этапом на Воркуту. Впрочем, его угрозы стоили немного. Спирин знал, что арестовать Колю Ната ему никогда не даст. Кричал же он, отчаянно боясь, что однажды Коля пойдет не к Лемниковой, а вернется обратно на Полянку и их с Натой жизнь, которая лишь начала налаживаться, рухнет.
Коля поначалу брать пачку не хотел, но тренер убедил его, что листовки необходимы. Они - мандат, без которого он дальше Малоярославца никогда не доберется, и Коля, устав спорить, засунул их в вещмешок. Ната больше не таясь плакала, они с Колей отошли в сторону, она опять его трижды перекрестила, и Коля зашагал по Малой Полянке к Калужской и дальше, в сторону Заставы.
Согласись, Аня, история звучит и красиво и достоверно, попробуй выдумать столько деталей, в общем, я никогда бы не усомнился в ее подлинности, если бы из собственных писем Коли не знал, что после венчания он в их квартире на Полянке прожил с Натой почти год. Оттуда, а отнюдь не с церковной паперти Коля и ушел во Владивосток, оставив жену на четвертом месяце беременности. А спустя еще шесть месяцев Ната благополучно разрешилась здоровой, хорошей девочкой, законной Колиной дочкой, которая при крещении была наречена Ксенией. Естественно, что Коля к письму Вздоховой отношения не имеет, в вину ему я ничего не ставлю, лишь удивляюсь, как легко рождаются легенды.
Однако цитировал я Вздохову не случайно - здесь впервые возникает Нина Лемникова, которая скоро нам очень понадобится. В Колином архиве сохранилось несколько десятков писем Наты к Нине Лемниковой и наоборот. Все они по-женски обстоятельны, и я, полгода назад выборочно их просмотрев, решил, что они не для первой очереди, но и тут ошибся. По прочтении переписки Нины и Наты напрашиваются два вывода: первый - нельзя читать письма главных действующих лиц и не знать о них ничего или почти ничего, кроме того, что они сами о себе пишут. Жизнь человека - единственный по-настоящему честный комментарий к его письмам, без него мало что понятно. И другой камень в свой собственный огород: письма надо читать подряд и по возможности обращая внимание на даты, адреса словом, не пролистывать, а стараться разобраться, и что хотят сказать, и о ком, и для чего. Я же ключ к переписке Наты с Ниной Лемниковой пропустил и не сразу понял, какой сюрприз они мне приготовили.
Первое письмо Нины Лемниковой дошло до Наты 20 августа 1922 года, и отправлено оно было, судя по штемпелю, из Иркутска. В Гражданскую войну родители Нины были, по-видимому, связаны с Колчаком и, когда Иркутск вновь заняли красные, ее семейству пришлось несладко. Иркутские письма чрезвычайно тяжелые - ниже одно из них я приведу, - там много намеков на то, что ей пришлось пережить, и настоящая мольба помочь из Сибири выбраться. Последнее связано с тем, что раньше на высших женских курсах Ната и Нина были ближайшими подругами, но главное, Ната не скрывала от Лемниковой, что в Москве у нее теперь есть очень влиятельный покровитель - ясно, что она говорила о Спирине.
Лемникова пишет: "Милая, дорогая моя, два дня назад мне сказали, что ты жива, никуда не уехала, дали твой адрес, и теперь я могу тебе написать. Помнишь, Ната, как в Тамбове мы с тобой прощались у калитки, думали, что всего на две недели, дальше - Москва и наши курсы, а прошло между тем больше четырех лет. Избалованная, я узнала нужду, голод, узнала рабскую зависимость, власть сильных, злых, бесконечно гадких и ничтожных людей. Именно у них, падая от голода, я пошла просить кусок хлеба. Это не фраза и не фантазия прежней мечтательницы Нины, вечно делающей из мухи слона. Это, Ната, жизнь, это самая настоящая правда. Прошлую зиму я прожила в сторожке у железнодорожного переезда, после только что перенесенного сыпняка питалась пустым чаем да куском хлеба. Чтобы и оттуда, в стужу, не быть выгнанной на улицу, чтобы не отняли и хлеба, который я зарабатывала почти пятнадцатичасовым ежедневным трудом, я должна была сносить гнусные предложения. Немудрено, что я сломалась, что во мне все умерло, атрофировалось, и лишь в подсознании теплилась мысль, что на свете есть человек, который меня любит, с которым мы вместе столько мечтали о душевной близости, о детях, о совместной работе.
Я не знала, где он. Почти год мы не виделись, но потом встретились, причем случайно, на улице, и я поняла, что он такой же, как другие. Он сказал мне, что наши отношения в прошлом, и я ушла. Это была последняя капля. Больше, Ната, сил у меня нет, и я не хочу жить. Когда Алеша меня оставил, я не умерла лишь потому, что есть мама и ей я не в силах причинить горе.
Пойми, мысли о смерти - не малодушие. Ведь мы добиваем безнадежно раненую собаку, считаем это актом милосердия. Вот и я такая же безнадежно раненая. Нельзя жить, Ната, не веря. А я за эти годы не видела правды. Нельзя человеку быть одному. Нельзя никого не любить, а у меня и любовь оказалась ложью. Я мечтала иметь ребенка, была уверена, что в этом и смысл, и радость жизни, а теперь никого не хочу.
Ты, может быть, скажешь, что идет строительство нового мира, я не должна отчаиваться, будет у меня и любовь, и дети, и интересная, нужная людям работа. Работа у меня имеется и сейчас: как проклятая, днем и ночью перепечатываю протоколы допросов и приговоры. И я никуда не могу уйти, во-первых, потому что надо же что-нибудь есть, а здесь сравнительно хороший паек, а во-вторых, я "идеальная машинистка" и меня не отпустят.
Ты, Ната, однажды сказала, что я ищу общества, шума, рассеянной жизни, оттого что у меня внутри громадная душевная пустота, такая, добавила ты, от которой люди стреляются. От подобного я бы и ныне не отказалась, но уже по другой причине, раз на раз не приходится, теперь душа у меня полна до краев. Я чересчур хорошо знаю и жизнь, и людей, и себя.
Пустоту, конечно, надо было заполнить, но, наверное, иначе. Может быть, время и сгладит, но пока я плохо верю, что сумею выкарабкаться.
А родители передают тебе большой привет. Папа стал стариком. Работает очень много и очень устает. Мама тоже страшно сдала, все делает сама, по-прежнему ради нас готова на какие угодно лишения.
До свидания. Твоя Нина".
Не думаю, Аня, что в письме много преувеличений, хотя позже Нинины послания звучали и не столь безнадежно. В конце 1924 года Нате с помощью Ильи удалось добиться откомандирования Лемниковой в Москву. Она приехала в середине декабря, но жить сначала ей было негде, и она поселилась у Наты на Полянке. До марта они жили в квартире вчетвером: Ната, Нина Лемникова, Спирин и тогда еще Коля. Коля отнесся к появлению нового жильца спокойно, а Спирин, который и сам был на птичьих правах, буквально клокотал, чуть ли не ежедневно требуя от Наты, чтобы она выставила подругу.
Надо сказать, что Нина в общежитии была человеком нелегким, временами Ната сильно ею тяготилась, но о том, что Лемниковой хорошо бы указать на дверь, она и слышать не хотела. Спирин нервничал по вполне понятным причинам. Он надеялся убедить Колю, что его вот-вот должны арестовать и единственный шанс спастись бежать, бежать как можно скорее. Причем так бежать, чтобы никому и в голову не пришло, что Коля до смерти напуган и хочет одного - где-нибудь спрятаться. В итоге Коля начал всерьез готовиться к своему знаменитому пешему походу из Москвы во Владивосток.
Еще два-три года назад Коля объяснял Спирину, что вот у него есть идея пройти страну насквозь и попытаться убедить, умолить всех этих расколотых Гражданской войной, переполненных ненавистью людей простить друг друга и снова сойтись в народ. Спирин, услышав Колин план впервые, жестоко его высмеял, но с недавних пор он вдруг стал говорить, что поход - именно то, что нужно. С одной стороны, Коля исчезнет из Москвы, где за ним давно и пристально следят, а с другой, поскольку проповедовать он собирается совершенно открыто, не таясь, за ним и дальше в худшем случае будут наблюдать. Об аресте, пока он не дойдет до Владивостока и не станет ясен результат, речи быть не может. Следовательно, четыре года передышки он, Спирин, ему гарантирует. В лучшем же случае, на что, кстати, есть немалые шансы, "органы" сочтут Колину деятельность полезной, нужной новой власти.
В общем, впереди у Спирина была реальная и скорая надежда остаться вдвоем с Натой, и от Лемниковой под боком, с ее бесконечными требованиями и истериками, он спешил избавиться. К счастью, связи у Спирина были, и к маю, убедившись, что на решительный разговор с подругой Ната не способна, он пристроил Лемникову на агитпароход, собиравшийся плавать по Каме чуть не до середины осени. На пароходе ехала небольшая театральная труппа и три десятка культпросветработников, которые должны были читать для местных жителей, в основном пермяков и коми, разные лекции: в частности Нина, проучившаяся три года на высших женских курсах, подготовила несколько лекций по санитарии. Во время первого же рейса у нее начался бурный роман с неким Вадимом, читавшим доклады о международном положении, но когда они вернулись в Пермь за углем, к ним присоединилась жена Вадима Лена. Откуда-то она знала об их связи, вдобавок по распоряжению корабельного комиссара была придана Лемниковой в качестве помощника - показывать с помощью фоноскопа наглядные материалы. Из Соликамска Нина писала Нате:
"Задним числом я хорошо понимаю, что ехать дальше с ними обоими было недопустимо. Лена и я просвещаем теперь пермяков на пару. Мне это чудно'. Может быть, виновата моя излишняя задерганность или еще что-нибудь, но я бы на ее месте не согласилась сейчас работать вместе. Здесь какая-то ненормальность. А так я рада, что ничего у нас Вадимом не вышло. С моей стороны настоящего тоже, наверное, не было, просто я не могу скоро забыть. Все же грустно, что я не нахожу в себе света, который был во время первого рейса. Тогда к нам обоим у меня было что-то теплое и ясное, а теперь одно удивление. Прибавь, что я вижу, что вела себя смешно. Зря, однако, я во всяких мучениях стараюсь видеть красоту. Я начинаю любить эти мучения за красоту, любить свои фантазии и, витая в облаках, не могу с ними расстаться. Получается глупость. Крепко тебя целую и давно жду твоего письма. Нина".
Спустя неделю она послала в Москву письмо, где было: "Во всем есть хорошая сторона. Во-первых, это мне еще один урок жизни; я сразу постарела лет на десять, однако взамен целая куча новых фантазий, снов, сказок, уж не знаю, как лучше выразиться. Я сейчас о Вадиме даже не думаю, но за то, что было, ему благодарна. Он излечил меня от Иркутска. Во мне такая масса доброго, красивого, нежного, ах, если бы я умела писать! Носятся кусочки ритмов и рифм, какие-то образы, какие-то обрывки мелодий, полный хаос, я прямо не могу их в себе удержать. Хочется петь песню, какую поют кочевники, бесконечную, словно путь по степи. Хочется раствориться в ней, уйти далеко-далеко, совсем одной, и петь у костра или на берегу реки. День за днем идти и идти, ловя как знакомую речь каждый шорох, понимая, будто надпись, и звериный след, и обломанную ветку. Там я бы нашла свою песню, а спела бы ее - нашла и покой. Впрочем, покоя я не хочу, но и надрыва не хочу тоже.
Ну, хватит. Крепко тебя целую, твоя взбалмошная Нина Лемникова.
P.S. У меня большая неприятность. Из Иркутска написали, что здоровье мамы сильно ухудшилось, у нее грудная жаба, надо лежать в постели, а она прыгает. Что делать, не знаю. Я сейчас иду, будто по канату, того и гляди, соскочу куда-нибудь. Однако пока держусь, держусь".
Оттуда же, Анечка, с камского парохода, от Лемниковой в Москву в июле пришло еще одно письмо.
"Ната, дорогая! Я месяц назад написала огромное письмо, не понимаю, дошло ли оно: ответа, во всяком случае, не получила. В нем было о нашем корабельном комиссаре Павле. Вкратце повторюсь, мне необходим твой совет. Вскоре после того, как мы расстались с Вадимом, Павел предложил мне выйти за него замуж и ехать на два года на Камчатку. Тогда я отказалась, потом засомневалась и постепенно решила, что поеду. В пропавшем письме я рассказывала о своих колебаниях. Теперь же я твердо хочу ехать. Именно с ним, с Павлом, хочу. Правда, недостатков в Павле куча, но они искупаются очень редкими и чудесными чертами. Словом, я беру его, какой он есть. Я хочу с ним вместе идти по моей чудной тропиночке - он спутник хороший, мы откроем новые страны, которых никто не видел. Мы рука об руку пойдем вперед и выше, заберемся туда, куда в одиночку не дойти. Словом, и в жизни, и в работе мы дополним и поддержим друг друга. Да что умствовать?! Нам будет хорошо, будет солнце, свежий ветер, будет все что хотите прекрасного, нежного, яркого, сумасшедшего. Это мое, наше право, и я его завоюю!
Только мамочка... Как же мне быть? Раньше я бы отказалась легко, а теперь не могу. Я себя ругала, срамила самыми жалкими именами, ведь я по-прежнему или даже еще больше ее люблю, и вдруг Павел перевесил... Я в полном рассудке, ни чуточки не теряла голову, я ему сказала, что зависит от мамы, а сама - хочу ехать. Будто сумасшедшая, хочу. Когда я думаю о Камчатке, кругом все цветное, танцует, а оглянешься - тяжелый серый туман и наш пароход гудит, чтобы с кем-нибудь не столкнуться.
Если бы не два года... Как же быть? Могу ли я ехать? Почему-то мне кажется, что все будет хорошо. Там есть постоянная телеграфная связь. А два года, в конце концов, не такой уж длинный срок.
Ната, дорогая, конечно, если маме будет очень тяжело, я останусь. Только она не скажет. Пожалуйста, поговори с ней, позондируй, посмотри, кто из нас должен уступить. Я гадкая эгоистка, но отказаться силы воли нет: эта поездка сейчас для меня - все.
И пожалуйста, какой бы ни был результат, сообщи телеграммой: адрес Пермь, Главпочтамт, до востребования, Лемниковой. Твоя Нина".
Но камчатская командировка сорвалась. Почти полгода, пока решалось дело, Нина с Павлом прожили в пермской гостинице, а потом все растеряв: и работу, и мужа, и ребенка (на пятом месяце, у нее был выкидыш), она вернулась в Москву. На этом фоне было лишь одно светлое пятно. Спирину тогда же удалось выхлопотать для нее в Москве комнату. Незадолго до развода с Павлом Лемникова писала Нате: "Родная моя Натуша, знаю, что будешь ругать, но что же делать?
Не верю в предопределение, но одной случайностью то, что произошло, объяснить трудно. Хотя не все ли равно, каким способом отняты у человека и силы и воля к жизни? Ведь подумай, за один месяц я потеряла ребенка и надвигается новое - прошла трещина у нас с Павлом. Правда, я сама часто не понимаю - люблю ли я его по-настоящему, бывает и скучно, и тяжело с ним, но сразу потерять и ребенка, и мужа - когда я так боюсь одиночества, когда так хочется ласки, тепла, и не только в дружбе, но и в своей норке.
Прибавь постоянный страх за мамочку, страх, что она заметит, что я балансирую на краю чего-то страшного и непоправимого. Конечно, решать мне самой, но скажи, когда Павел был в Москве, как он тебе показался? Глупый вопрос, но ведь, в сущности, на разрыв-то иду я. Предложение в Средней Азии даже лучше камчатского, будь я на месте Павла, ни за что бы не отказалась. Я же ехать туда решительно не хочу, и причина не только в жаре. Жара - внешнее, да и живут же в Бухаре люди. Дело в моей проклятой интуиции, которая по неуловимым признакам, я их даже не назову, угадывает неладное и редко ошибается. Я из-за самозащиты первая ощетинилась, предложила разойтись и прочее, а он сидит словно в воду опущенный и вместо обычных протестов говорит, что подумает. Знаю, отправься я сейчас в Москву на месяц - все наладится. Он без меня тут же дичает. Но зачем, стоит ли игра свеч? Странно, он груб, некультурен, примитивен, но есть в нем и мягкость, и чуткость, и глубина, словом, много хорошего, и при всем иногда совершенно недопустимом моем отношении к нему я чувствую, что к нему привязана, что расстаться мне будет невыносимо тяжело, - а веду к разрыву. Но мама, кажется, считает, что у нас ничего особенного. Может, и правда? Сама я не понимаю, не могу понять, не могу разобраться. Не получается ни читать, ни думать, только переживаю, что было раньше, да мутно, без радости воображаю будущее. Я похожа на солдата, вернувшегося с войны: внутренне опустошена и знаю о жизни слишком много плохого, чтобы ждать откровения. В общем, мне страшно. Впереди беспросветно, компас потерян и дороги не видно.
Где, где же свет, где выход? И есть ли он для меня или я уже за бортом?
P.S. Писала и лгала себе, тебе; ни во что я не верю, ни на что не надеюсь, для меня все кончено, и вопрос - как лучше уйти... Но мама - что будет с ней? Притворяться сил больше нет.
Ради Бога, помоги. Посоветуй... Твоя Нина".
Через две недели после истеричного пермского письма Нина снова появилась на Полянке, но на сей раз Спирин возмущаться не стал, он уже знал, что избавиться от Лемниковой можно - надо откупиться. Слава Богу, возможности у него были. В итоге, как я говорил выше, спустя неполный месяц Лемникова по ордеру ОГПУ вселилась в комнату совсем от них близко, так захотели и она и Ната - в Спасоналивковском переулке. Нашлась для Лемниковой и работа. Конечно, Спирин легко мог взять Нину в свое ведомство, но подобная перспектива ему мало улыбалась, и он пристроил Лемникову в комиссариат железных дорог, где тоже был очень хороший паек, правда, как и в Иркутске, надо было день и ночь стучать на машинке. К удивлению Наты, Лемникова согласилась не кочевряжась, и лишь позже стало ясно, почему. В комиссариате у нее скоро появились видные покровители, которые, кроме всяческих послаблений и льгот, обеспечивали и ордера на хорошую мануфактуру. Спустя два месяца Лемникова с полным основанием звала себя настоящей столичной штучкой.
Со студенческих времен она была страстная театралка, и Ната все чаще слышала, что Лемникову в мехах, чуть ли не в драгоценностях видели и на одной премьере, и на другой. В общем, жизнь наладилась, хотя, может быть, и не походила на ту, о какой они в юности обе мечтали. Сама Лемникова не раз говорила, что обязана подруге по гроб жизни.
Ты, Анечка, дальше увидишь, долг этот был отдан быстро. Пока же дела шли хорошо, даже с запасом, и Лемникова начала строить планы переезда родителей в Москву, в Сибири они почти непрерывно болели.
Между тем Коля шаг за шагом дозревал до своего похода во Владивосток, и наконец 7 февраля 1927 года Спирин и Ната спустились вниз к подъезду, чтобы напоследок его обнять и попрощаться. Все обстояло именно так, а венчание, множество друзей и церковная паперть, к сожалению, - красивая сказка.
Но не спеши, Анечка, разочаровываться, возможности у тебя еще будут. Пока же скажу, что насчет того, во что, отправляясь во Владивосток, Коля был одет, имелись ли у него швейцарские горные ботинки, кавалерийские галифе и красноармейская шинель, мне узнать неоткуда, может, и были. Подруге Ната лишь написала, что они втроем обнялись, расцеловались, и Коля ушел, за Спириным почти сразу пришла машина, он уехал, а она долго, муж давно скрылся за особняком, что на углу Полянки, стояла и смотрела ему вслед. Плакать она не плакала, но на душе было очень тоскливо. Перед тобой, Анечка, цитата, из нее видно, что пусть они прощались и не столь торжественно, как с церковью и венчаньем, но тоже трогательно.
В квартире, где Лемникова получила комнату, телефона не было, и они с Натой по-прежнему писали друг другу письма. А теперь, Анечка, остановись и вдумайся в то, что я сейчас скажу. Вся переписка Наты с Колей, и та часть, что я тебе уже переслал, и те письма, которые разберу и пошлю позже, сначала и до конца, с первой буквы до последней - полнейшая туфта, липа. Липа - названия городов и деревень, из которых Коля слал Нате письма, и перегоны между ними, которые он проходил, валясь с ног от усталости, голодный и промерзший. Туфта его выступления и долгие, заполночь, беседы с хозяевами, которых, как и других своих слушателей, он уговаривал забыть обиды, кровь, снова сойтись в один народ. Все полнейшее, абсолютнейшее вранье, потому что ничего, ни самих выступлений, ни слушателей, просто никогда не было. А не было их по вполне уважительной причине. Ни одну из перечисленных им деревень Коля не посещал и посетить не мог, потому что за полтора десятка лет своих странствий ни разу не покидал Москвы. Только однажды съездил в Сызрань, чтобы вместе с Катей остановить Нату, но и туда он отправился из Москвы, а не из Моршанска. И Ната, что любопытно, все прекрасно знала. Каждый раз, когда она писала Коле то якобы в Коломну, то в Рязань, или далеко-далеко, на Урал, в Касли, она хорошо понимала, что Коли ни в одном из названных мест не было и не будет, но в письме, словно так и надо, писала Касли, а на конверте - Москва, Главпочтамт, до востребования, Николаю Кульбарсову. Иначе шиш бы он их получил. И он шел отнюдь не во Владивосток, а на Главпочтамт, брал ее письма и на многих, многих страницах, с кучей подробностей и путевых зарисовок - фантазия у него, конечно, была дай Бог - писал Нате свои. А она обижалась, обвиняла Колю, что он использует ее вместо почтового ящика, все, что есть в его письмах, предназначено не ей, Нате, а Феогносту, ее в них лишь обращение: "Дорогая Ната" или "Ната, любимая". И вообще, он бросил ее, беременную, без денег, без продуктов - какой-то бред...
Ладно, Аня, слушай дальше. Что произошло с Колей 7 февраля, когда он ушел из дома, я могу лишь предполагать. Наверное, уже вечером, когда стало холодно и он окончательно продрог, Коля повернул назад, но не исключаю, что первую ночь своей дороги он провел в какой-нибудь канаве, а обратно пошел следующим утром. Во всяком случае, пришел он не домой, а к Лемниковой, голодный, до костей промерзший и, главное, больной - потом, много лет спустя, врачи говорили, что тогда он на ногах перенес тяжелое воспаление легких и испортил сердце. Почему к Лемниковой, а не домой? Думаю, что домой Коля идти боялся не из-за Натиных насмешек, Спирин с осени чуть не каждый день пугал его арестом, и Коля понимал, что на Полянку ему возвращаться нельзя. Оставалась Лемникова, единственный человек, которого в Москве он близко знал, и которая, что он тоже знал, относится к нему хорошо.
Возможно, он тогда думал, что день-два отлежится, придет в себя и снова уйдет, Нату же и ГПУ ставить об этом в известность не обязательно. Проведают значит, проведают, особой вины он здесь за собой не видел. К Нине на Спасоналивковский он приплелся, кажется, все же ночью, перебудил полквартиры, но был принят, напоен, накормлен и, самое важное, уложен в постель. Лемникова на ту ночь (цитата из ее письма к Нате) перебралась на оттоманку, а Коля спустя несколько дней, едва сбив температуру, ушел, но снова добрался лишь до Калужской заставы, а когда стемнело, повернул назад. В дверь к Лемниковой он опять позвонил в середине ночи, с тех пор и повелось: утром, на рассвете, он, никого не будя, уходил, а ночью возвращался.
Впервые просматривая переписку Наты с Лемниковой, я, конечно, обратил внимание на некоего Колю, судьба которого обеих занимала до крайности, но тогда мне и в голову не пришло, что речь шла о Николае Кульбарсове. Теперь, внимательно перечитывая их письма, я заметил, что Коля в ней появляется отнюдь не сразу, как он ушел из дома и стал ночевать у Лемниковой, а только через два с половиной месяца, причем первая о Коле пишет Ната.
24 апреля она отправляет подруге чрезвычайно резкое письмо, где фактически обвиняет Лемникову, что та в ответ на все, что Ната для нее сделала, увела у нее мужа. Письмо переполнено обидой и сарказмом. Так-то Нина, которая каждому встречному и поперечному объясняла, что по гроб жизни Нате обязана, с ней расплатилась! В письме Ната обвиняет Лемникову в подлости, предательстве, черной неблагодарности, а кончает тем, что на небе есть Бог и на чужих несчастьях свое счастье не построишь.
О подоплеке Натиного письма я, Аня, могу лишь догадываться. Подозреваю, что она следующая. Москва - город не слишком большой, и Колю, хоть он и уходил на рассвете, а возвращался ночью, время от времени наверняка встречали знакомые. В общем, рано или поздно до Наты должно было дойти, что ее мужа, о походе которого во Владивосток наслышаны были многие, видели в городе. Или его самого, или человека, как две капли воды на него похожего. В любом случае, дело здесь явно нечисто. Не исключаю, что сначала Ната от подобных разговоров отмахивалась, ведь ей тогда уже приходили от Коли письма из Вереи, Боровска... Но и Спирин от своих топтунов и сексотов получил донесение, что Коля Москвы вправду не покидал, он по-прежнему в городе и сейчас скрывается у Лемниковой.
Спирин новостью был буквально разъярен, что я вычитал в Натином письме, кричал, что его и Нату провели, будто малых детей, и он это так не оставит. Не хочет Коля по доброй воле идти во Владивосток, пойдет этапом на Воркуту. Впрочем, его угрозы стоили немного. Спирин знал, что арестовать Колю Ната ему никогда не даст. Кричал же он, отчаянно боясь, что однажды Коля пойдет не к Лемниковой, а вернется обратно на Полянку и их с Натой жизнь, которая лишь начала налаживаться, рухнет.