Страница:
Тут, кстати, прямая параллель с собственными Колиными словами, что Господь, наставляя человека в добре, всегда боится напугать, разрушить его хотя бы пониманием, до какой степени он, человек, был и остается непоправимо греховен.
Сейчас Коля день за днем, идя по стране, добрую часть времени и добрую часть пути шел и вспоминал то один фрагмент Писания, то другой. Вспоминал и медленно, не спеша, в такт ходьбе, обдумывал.
Каждый его шаг был частью этого длинного, пожалуй, что и бесконечного пути, у которого, тем не менее, были и цель, и смысл. Он редко шел прямо, так же прихотливо было то, что приходило ему в голову, но надо отметить, что, идя во Владивосток, он куда настойчивее, чем раньше, стремился свести свое понимание Библии в некую систему. По-прежнему, как и в студенческие годы, ему не хватало школы, все шло всплесками, прежняя мысль часто рвалась, он еще не успевал ее до конца додумать, найти ей место, а уже возникала новая, и он видел, что и она нужна, и она закрывает пустоту, лакуну.
Как я тебе, Аня, уже говорил, настоящим адресатом Колиных писем была не Ната, а Федор; с юности разговаривая с братом, что-то ему рассказывая, Коля, видя неудовольствие Федора, его огорчение, всякий раз находил другой, не столь агрессивный поворот. Раньше было грубо и жестко, он резал по живому, а тут сказанное смягчал, делал теплее и видел, что теперь Федор, хоть и не без борьбы, многое может принять. Наверное, лет до тридцати Федор в его глазах рос и рос, сам же он лишь умалялся. Собственные комментарии нередко казались ему словоблудием, вещью с начала и до конца греховной и, конечно, ни в какое сравнение не шедшей с молитвой, тем прямым общением с Богом, которое было по-настоящему дано Федору и совсем не дано ему, Коле. То есть Колина неспособность к молитве - они оба ее сознавали - была компенсирована неким суррогатом, вот таким умственным пониманием, чего Господь хочет от человека. Подобный путь тоже был, но он был непрям: вероятность ошибки, вероятность уклонения в ересь здесь увеличивалась. Или даже была неизбежна. Спасал Колю Федор. По его лицу, глазам, репликам Коля сразу видел, нет ли в том, что он говорит, плохого, если же есть - пока не поздно, бежал оттуда, не оглядываясь.
Из Кириловки Коля писал Нате: "Я леплю сосуд - избранный народ, склеиваю осколки, замазываю трещины, чтобы он не тек и святость из него не сочилась, а наполнять его придется Федору". Однажды еще пышнее: "Я иду из Москвы во Владивосток, а Федор по лагерям и психушкам - в Небесный Иерусалим".
Кстати, вопреки убеждению Коли, Федор никогда не сожалел, что брат отказался от пострига. Он понимал, что хорошим монахом Коле не быть. Вообще, он другой человек, и для его души уход из мира полезен не будет. Монашество Колю могло лишь сломать, и не потому, что он был плохой человек или плохой христианин. Отцы церкви не раз повторяли, что иноческая жизнь не для каждого, решая идти в монастырь, принимать постриг или нет, ты должен ясно сознавать, годишься ли ты для нее. Но в юности Коля о подобных вещах не задумывался, он просто тянулся за братом. Незадолго до назначенного срока, когда Федора рядом не было, он все же свернул, но и после Ходынки был убежден, что для брата он предатель.
Колин взгляд на Священное писание складывался постепенно и медленно, но сейчас, когда он шел, стал неправдоподобно быстро достраиваться до целого. К сожалению, многое в получавшемся его не радовало. Во-первых, он видел, что шаг за шагом сильнее отступает от канона. Ему никогда не был близок взгляд, отказывающийся понимать буквально ряд сложных мест Писания, видящий в них или аллегорию, или антропоморфизмы. Еврейская точка зрения, считавшая Пятикнижье Моисеево точнейшим планом, по которому Господом создавалась Вселенная, все живое в ней и все мертвое до последнего камня, была ему, пожалуй, ближе, но и с ней полностью согласен он не был. В дороге ему пришла в голову мысль, что, отвергая канон, во всяком случае, отвергая его как некую навечно данную данность, он тем самым его оправдывает. Он давно думал, что то, что Бог говорит людям и что Он от них требует, - неизбежно компромисс между абсолютным добром и страхом разрушить человека, разрушить то, что в нем уже своего выстроилось. Страхом перед насилием, перед отказом от человеческой свободы воли. Добро - разрушитель зла, что есть в человеке, но когда зло в нем срослось с добром, оно - разрушитель и для добра, которое тоже есть. И вот канон - компромисс между тем, что хочет от человека Господь, и тем, что может, на что человек способен прямо сегодня. Остальное хуже, человеку большего не выдержать.
Поиск абсолютной истины - часто зло. Явное свидетельство - бесконечные усобицы первых веков христианства. Вот первое, что он хотел сказать Федору, и он верил, ставил на то, что Федор, здесь с ним согласившись, примет и идущее ниже. В письмах к жене много о мере, которую Господь, отчаявшись в человеке, осознав, насколько он зол и заматерел во зле, нарушает чудом. Чудом Бог говорит: или человек наконец поймет то, что не понять просто немыслимо, и хоть немного, но исправится, или - все. Он от человека уходит, оставляет со злом один на один.
Коля писал о почти полной несвободе Господа в отношении человека, начало которой в грехопадении Адама, и о творимых Им чудесах - повторяющихся попытках выйти за ее пределы. Но ведь человек может быть спасен, лишь пройдя собственный медленный, непрямой человеческий путь. Спасение чудом означает, что спасен будет не человек, под влиянием чуда меняется сама человеческая природа. И Господь сдерживает себя, творит чудеса только ради тех, в ком уже есть готовность отторгнуть зло. В ком оно не сросшееся с добром, и отторжение его возможно.
Хороший пример поиска абсолютной истины - Феогност, ушедший в юродивые, потому что к служению, которое было нужно в России после революции, он готов не был. Он не чувствовал меру компромисса, меру уступок, не чувствовал, не умел ее чувствовать и стал ошибаться. Он любил церковь, знал, что главное сохранить литургию, и на день не дать прерваться молитве, но, однажды запутавшись, решил, что, будучи епископом, он делу во вред. Это была все та же задача приспособления церкви к реальной жизни - тонкие мостки, по которым она должна была пройти и уцелеть, остаться Христовой Церковью.
Из Сибири Коля писал в Москву:
"Натуша, дорогая, любимая моя женушка! Я уже вторые сутки в Норске, маленьком городке в ста километрах восточнее Новосибирска. Новосибирск я обошел стороной, в больших городах мне делать нечего, там я себя чувствую чужим и никому не нужным, вот и стараюсь их обогнуть. Шел я последнее время ходко до Владивостока, а значит, и до того, как тебя увижу, осталось меньше половины пути. Конец еще не различить, но что он ближе - ясно. Взяв такой аллюр, я, даже когда понял, что заболеваю, не остановился, продолжал идти, надеялся, что обойдется. Увы, не вышло.
Сейчас у меня то жар, то лихорадка, лежу в лежку, правда, устроен я очень хорошо, меня к себе в дом зазвал словесник местной школы Порфирий Валентинович Грушин, человек милейший и внимательный ко мне до крайности. Болею на настоящей панцирной кровати, на чистом белье, в общем, обихожен и приголублен. И все же было бы куда лучше, если бы я шел.
Чувствую я себя временами погано, особенно по вечерам и ночью, а утром и днем - ничего. Голова чистая, температура почти нормальная, и думается хорошо. Многое, о чем я год и два назад писал, за пять дней безостановочного лежания мне самому стало понятнее. Не знаю, как тебе, но я думаю, что правда в том, что идет ниже, есть".
Дальше, Аня, под одной датой идут три, между собой тесно связанных объемистых письма. В каждом новые Колины комментарии к Священному Писанию. Начинает он для себя традиционно - с Каина и Авеля. Ходынка давно в прошлом, однако страх, что она могла закончиться братоубийством, не оставляет его. И это не страх убить Феогноста, тот ему безразличен, а именно страх убить брата. Похоже, и вся Колина идея убедить народ вычеркнуть из памяти, забыть, замазать Гражданскую войну - тоже отсюда.
Итак, Каин и Авель. Согласно еврейским комментаторам, пишет Коля, Господь не принял жертву Каина - начатки урожая с его полей и садов, потому что, в отличие от Авеля, принесшего Господу лучшего из своих тельцов, тот возложил на алтарь далеко не отборное. Но я думаю, что были и другие причины. Во-первых, Господь знал, что Каин приносит жертву не из любви к Нему, а лишь ревнуя брата. То есть и не к Богу вовсе она обращена. Знал Господь, и что бескровна она лишь по виду. В Каине нет ни милости, ни доброты, он безжалостен, не остановится и перед убийством. Душа его переполнена злом, а с этим даром не идут к Господу, а бегут от Него прочь.
Убийство брата - не просто месть. Много позже, когда Иаков построит алтарь и принесет жертву Богу, в Бытии будет сказано, что Господь с удовольствием обонял запахи всесожжений. Сейчас же Каин, глумясь над Богом, которому его прежняя жертва показалась недостаточно хороша, сделал из земли алтарь и заклал Господу лучшее из лучшего, что было в Божьем мире - беспорочного Авеля. Он принес его в жертву, как хотел Господь, отдал Ему отборное, и когда Бог, к которому кровь Авеля вопияла из земли, стал его вопрошать: "Где брат твой Авель?", отвечал: "Я не сторож брату своему".
Я тебе уже писал, Ната, что бунт против Господа начинается с земледельца Каина. Здесь добавлю. Вот смотри, в Ветхом Завете два гнезда поливного земледелия, откуда оно вообще пошло: Междуречье Тигра и Евфрата и долина Нила. Междуречье - поднявшиеся на Бога строители Вавилонской башни; Аврааму, чтобы узнать и уверовать в Единого Бога, раньше надо было уйти из Междуречья, уйти из своего народа, из своей семьи, бросить, оставить прежнюю жизнь, опять, подобно Авелю, сделаться пастухом. Туда же, в рабство, будет возвращено племя Авраамово после завоевания Иерусалима Навуходоносором. А Египет, куда народ израильский пришел добровольно, пришел сам, когда не стало хлеба? Два века сытой жизни, кончившиеся тем же рабством, главное же, тем, что народ забыл Бога. И потом, когда Господь, спасая свой народ от фараона, поведет его в текущую молоком и медом Палестину, как Он будет медлить в Синайской пустыне, как кружить по ней и кружить. Прямо пальцами чувствуешь Его страх: ведь Палестина - те же соблазны.
Именно в пустыне Господь заключит с Авраамовым племенем Завет, даст ему Заповеди и там же, в пустыне, настоит, что никто из вышедших из Египта не войдет в Землю Обетованную. Даже возлюбленный им Моисей. На каждом, кто жил той жизнью, лежит проклятье. В их опыте немногое, что стоило бы сохранить. Почему так? Возможно, земледельческий мир по тесноте своей для человека как бы спекает его в народы. Человек там больше зависит от другого человека, чем от Бога, человек там закрывает собой Бога, и о Нем забывают. В пустыне наоборот. Ты живешь семьей, родом, больше племенем и никогда - народом. Пастбища изреживают человека, поливное земледелие трамбует его.
Народ рождает и чисто человеческое - без Бога - бессмертие. Кажется, вот я умру и ничего не изменится. Был народ и останется - никто и не заметит, что меня нет. Как же должен быть мал и ничтожен человек, чтобы, жив он или умер, разницы не было. Так спасаются рыбы, живущие многочисленными косяками. Пусть вокруг тьма хищников, всех не съешь. Получается, что и вправду смерть обманута. Наверное, суть рабства - в зависимости человека от другого человека, от равного себе. Человек же, добровольно пошедший в кабалу, вряд ли достойное творение Бога.
Второе письмо, Анечка, до крайности сумбурное. Коля тогда и впрямь две недели пролежал в Спасоналивковском в сильном жару - может быть, причина в этом. Сюжетов в письме множество, связь есть, но пунктиром, лишь в конце Коля выруливает на главную дорогу. Переписывать его целиком не буду, но основные мысли изложу. Первая тема: как и у Строева, Дина и убийство сыновьями Иакова жителей Сихема. Он пишет, что Бог был потрясен жестокостью и безжалостностью человека, его неумением прощать. В Египте, продолжает Коля, был большой смысл, он не только в наказании сыновей Иакова за убийство. В Авраамовом племени накопилось чересчур много злой силы, и рабство должно было ее усмирить. И еще оно было необходимо, чтобы потом, много позже, напоминать сынам Авраамовым: будьте милостивы, ведь и вы были рабами в земле Египетской. Кончает он следующим довеском: Иосиф некогда накормил египтян, спас их от голодной смерти. Но не даром: взял немалую плату - сделал рабами фараона. Не ведая, он ту же судьбу уготовил и своему племени. Спасенные им от голода, они через два века обнаружили себя рабами - ничто не остается без ответа.
Следующий кусок довольно подробен. Коля пишет, что все Пятикнижье Моисеево - история пути в Землю Обетованную и одновременно история сотворения избранного народа Божия, которая тоже есть путь, дорога, медленная, тяжелая дорога, то и дело круто сворачивающая. И на каждом из поворотов пять шестых народа уходила, отсеивалась. Они уставали, уже не могли нести веры, но решиться расстаться с ней тоже не могли, и бедствия, гонения облегчали выбор. Казалось, давали им право отойти в сторону.
Пять шестых народа перестало быть евреями и осталось в Египте. Пять шестых осталось в Вавилонии и не вернулось в Землю Обетованную. И дальше каждый, кто ослабевал, уходил. Следом Коля говорит о требовании Иезекииля развестись с женами-язычницами. Эти слова, пишет Коля, в уста пророка вложил не Бог, а слабость евреев, и продолжает: слабость евреев для соседних народов - зло, из-за их слабости язычество вокруг все время приходилось выпалывать, иначе Авраамово племя сразу дичало и вырождалось. Но и языческая вера тоже есть зло, тогда при Иезекииле два зла, соединившись, породили третье - Бог здесь ни при чем.
Покончив с Иезекиилем, Коля без перехода возвращается к другому своему раннему письму. "Федоров, - пишет он, - первый сказал, что землю сначала и до конца надо переделать, превратив ее в одно огромное ровное поле. Представляешь, Ната, мир, в котором человек остался наедине с землей и зерном. Только бескрайнее ровное поле и воины-крестьяне, пашущие, как мужчина пашет женщину, эту равнину. Тут весь пафос оплодотворения, и дождь - влага, которая, умягчая почву, дает возможность войти в нее, не раня, а после, как воды в утробе беременной, помогает развиться и вызреть плоду. Но главное, конечно, что все ровно, гладко, одинаково. Неравенства нет ни в природе, ни в человеке. Нет страшного источника зависти, греха, вообще зла. И ведь и вправду ничего больше не надо. Остальная жизнь ущербна, уродлива, человеку она лишь мешает слышать Бога.
Я, Ната, верил, что сыновья, которые будут тогда жить, сумеют, по слову Христа, воскресить своих отцов, те - своих, и так до Адама. Христос говорил будьте как дети, и войдете в Царство Небесное. Я верил, что грядет время детей, которые никогда не станут отцами. В каждой семье будет собственный Христос, он и начнет дело воскрешения рода. Миллионы и миллионы Христов воскресят каждый своего отца, и дальше, шаг за шагом, до первочеловека.
Но сейчас, Ната, я думаю по-другому. С покойным Спириным мы это не раз обсуждали, и теперь я убежден: сыновей нам не надо. Достаточно чекистов. Они одни всех и спасут, и воскресят для вечной жизни".
Ната ему по поводу сыновей и чекистов немедля ответила (знаю из Нининого письма), и, наверное, то, что она написала, Коле не понравилось. Во всяком случае, через день последовало новое огромное письмо, по резкости и почти издевательскому тону для Коли беспрецедентное: "Я сам начал разговор и очень раскаиваюсь. Данной темы мне вообще не надо было касаться. Но раз хочешь, скажу как есть. Откровение Иоанна Богослова - полная чушь, вдобавок постыдная. Таким будет Апокалипсис? Да, таким. Только снова: Бог тут ни при чем. Зря он Его припутал. Бог добр и милосерд, а подобное может сотворить один человек. Мы видели и Мировую войну, и Гражданскую. Еще нужны доказательства? Могу даже тебя развлечь. Разноцветные всадники - красные и белые, казаки Шкуро, Мамонтова, Буденного; зеленые - отряды Махно и его собратьев. И у Исайи: когда палят сотни орудий, ручаюсь - ни одному льву и в голову не придет полакомиться ягненком. Артиллерийская канонада, знаешь ли, отбивает аппетит. Оба на равных будут лежать рядом, дрожа, словно осиновый лист. И когда аэропланы бомбят, кричи не кричи, сколько хочешь моли о пощаде - разве кто тебя услышит? Так что это не Бог, не возводите на Него напраслину.
И все же, Ната, Страшный Суд есть, и он еще страшнее, чем ты думаешь. И чем думал апостол Иоанн, прости ему Господи. Потому что на Страшном Суде не Бог судит человека, а человек - Бога. У нас суд над Богом начался в восемнадцатом году, еще друг дружку резали почем зря, а уже и за Господа взялись. Судим до сих пор. Больно много вменяется Ему в вину. Хотя приговор ясен и сейчас, но форма есть форма. Без закона, без правил нельзя.
В чем же мы обвиняем Господа? Как я говорил, во многом, замучаешься перечислять. Но о главном скажу. Первое: в мире, Им созданном, человеку спастись от греха невозможно. Специально на нашу погибель и на наши мучения Он создал плохой, злой мир. А из мелочей: знаешь, наверное, общество "Спасение на водах"? Он его членом явно не был, кроме ковчега, на помощь редко когда спешил.
Следующий вопрос: кто Его судит? (У меня тут, Анечка, мысль мелькнула, а что, если Коля, добиваясь от Феогноста, где скрывается Дева Мария, тогда не о воскресении думал, а надеялся вынудить Христа явиться на землю, и здесь Его арестовать, чтобы процесс над Богом, как над тем же Рудзутаком, был открытым и очным?) Судит, естественно, народ, однако, так как законов мы не знаем, по нашему, по народному поручению дело передано в Особое совещание - ОСО. Посмотри на бумагу - не буквы, прямо набросок трех ликов. Кого на улице ни спроси - ОСО и есть наш официальный Страшный Суд. Удивляться, между прочим, нечего - коли человек сам воскрешает, он сам и судит. Разным западным судам наше Особое совещание не чета, ОСО суд настоящий, духовный. Западный судит за конкретные дела, за поступки, и опять же пресловутая презумпция невиновности. Но ведь Бог судил нас и за грешные мысли, и за грешные намерения, так же ОСО судит Бога и человека. По-моему - справедливо.
Вот, например, ты ненавидишь советскую власть, что же из того, что по бессилию ущерба ты ей пока не нанесла? Вспомни твоего любимого Лермонтова, не он ли писал: "Но есть и Божий суд, наперсники разврата, есть грозный судия, он ждет, он не доступен звону злата, и мысли и дела он знает наперед"! Не пропусти последнее. Вернее об ОСО и не скажешь. Кстати, наша тройка - законная преемница двух других - Божественных, результат я бы сказал естественной эволюции. Сначала были: Бог-творец, Бог-судия и Бог-милостивый и милосердный, это был довольно добрый суд, во всяком случае, нас, Свои творения, Он прощал и спасал без меры. Потом Святая Троица. Там уже был человек, правда, его было немного, если я правильно подсчитал, одна шестая, и из общего строя он не выламывался, из остальных его выделить трудно. Но дальше божественное быстро повымыло, уцелело лишь человеческое.
Ладно, исторические справки - позже. Я пишу и будто слышу твой голос: ну и что, ну, осудили мы Всевышнего, будто это прибавит нам счастья? Прибавит, еще как прибавит, уже прибавило. Наступает время огромного ликующего счастья. Потому что, осудив Бога, мы тем самым оправдали себя, признали, что в своих грехах мы невиновны, в худшем случае - они невольные. Ко злу нас просто принудили. Мир был сотворен Господом так, что мы не могли не грешить. Конечно, что человек оказался слаб и поддался, тоже плохо, но ясно, что рассчитывать на снисхождение мы можем.
Мало ли, по-твоему, быть Страшным Судом официально оправданным? Спроси любого, кто пусть и по ничтожнейшему делу был у нас судим и суд его оправдал. Есть ли большее счастье, чем когда слышишь, что невиновен? Но оправдание лишь начало, ведь коли мы безгрешны, значит, нас ждет рай. Ждет, вернее, уже дождался. Можешь смеяться сколько хочешь, но мы живем в настоящем, истинном раю. Наша Советская родина без скидок - натуральный всамделишный рай, и люди это знают. Пусть мы через одного голы и босы, зато счастливы, да и Адам был гол.
Ты скажешь, что тысячи или даже миллионы сидят сейчас по лагерям, и спросишь, какую часть народа нужно замучить, прежде чем я перестану петь о народном счастье? Отвечаю: любую, потому что народ трезв, честен и хорошо понимает, сколько в нем накопилось зла. Так что, сколько ни казни, народ будет только счастливее и благодарнее. Потом, в лагерях сидят наши враги, а враги и должны быть в аду, где же еще? Змей, что искусил Еву, сегодня давно был бы на общих работах под Воркутой, и вреда от него было бы не больше, чем от курицы.
А теперь серьезно, Ната, поверь, мы действительно в раю. Многие поколения, если не дай Бог нынешнее время когда-нибудь кончится, будут вспоминать его как райское, вспоминать со слезами на глазах. Будут мечтать об одном - чтобы оно вернулось. С кем ни говорю, мы полны и переполнены великой, бескрайней радостью. Мы уже не можем ее в себя вместить, льется она из нас и льется, переливается через край, вот-вот затопит весь мир. Недаром нашей радости боятся враги, чтобы защититься от нее, строят дамбы и плотины, но размоет она плотины и дамбы, перельется через них и потечет дальше, столько ее.
Раскрой глаза: впервые мы живем, спокойные и безмятежные, словно Адам до грехопадения. Всего от нас требуется - выполнять производственный план, по праздникам же - самодеятельность, домино и волейбол. Враг, наш враг еще и подумать не успел, что за зло нам причинить, а уже на Колыме. Зависти, которая испокон века отравляла человеку жизнь, и той по-настоящему мы не знаем. Не успеешь удивиться, что у соседа комната лучше или он даже дуриком отдельную квартиру отхватил, а сосед не в отдельной квартире, а на руднике под Карагандой медь кайлит. То же и лейтенант молодой прямо из училища. Только подумает, что это командир полка меня матюками ровняет, будто и впрямь умнее, глядь - и нет командира полка, с пулей во рву лежит. Лейтенант же вчерашний полком командует.
И что важно, не сами мы, зло - не наше. Высшая власть очистила нас от всякой скверны, от всякого греха, взяла его на себя. С первых дней творения не были мы так чисты и невинны. Не зря угнетенные народы отовсюду к нам взывают о помощи, того же хотят. Издалека многое лучше видно, да и ты скоро разберешься, что к чему".
Закончил письмо Коля довольно неожиданно. Отступил строчки две и приписал: "Теперь, когда мы сами в раю, пришло время подумать и о воскрешении мертвых. У нас есть где их принять и согреть, приютить и обиходить".
Без меня куда чаще стала бывать в избушке и Ирина. Отцом она занимается без прежнего рвения. Ее квоча я давно не слышал. Ирина тоже помогает нам разбирать бумаги, и последнее - не благотворительность. Рузский архивариус среди прочего обнаружил важные связи между людьми, близкими к моему отцу, тетке, и отцом Ирины. Теперь у нее собственный участок. Работает она дотошно, тщательно, мне остается одно - прочитать и соединить с тем, что я уже знаю.
Следующий новобранец - Кротов, любимый ученик Ирининого отца. В связи с ним меня, Аня, ждало немалое открытие, хотя, может, и поменьше, чем мнимый поход Коли во Владивосток - то' с ног собьет любого. Фамилия Ирины - Волобуева - по первому мужу. На могиле ее отца, где установлен камень с его именем, фамилией, датами рождения и смерти, я не бывал ни разу, кстати, и Ирина не была на могиле моего отца, у нас как-то не принято. Вначале, когда мы познакомились, Ирина его фамилию наверняка называла, и называла часто, но она была обыкновенная и проскальзывала, не задерживаясь. А тут, когда в домике поселился Кротов, только и слышно стало: Серегин, Серегин, - и я вдруг понял, что это тот приват-доцент из Московского университета, лекции которого о Христе когда-то так поразили Колю Кульбарсова. Причем он не просто Колин учитель, но и родоначальник многого в его идеях. Похоже, сам стиль Колиного мышления - от Серегина.
Первые месяцы жизни на кладбище меня, Анечка, занимало, почему и другие пошли по этому пути. Однажды, решившись, я заговорил на сей счет с Ириной. Тогда она ничего не ответила, промолчала, но недели через две вдруг к нашему разговору вернулась. Рассказала, что в 64-м году, в марте, ее неожиданно вызвали в прокуратуру по поводу реабилитации отца и там, выдав необходимые бумаги, сказали, что он умер в 49-м году в инвалидном лагере Инанга от острой сердечной недостаточности. Отец, сказала Ирина, действительно был сердечник, могло быть и правдой.
О смерти отца вместе с кучей слов о нарушении социалистической законности, о культе личности Сталина и прочем она услышала из уст старого тихого прокурора - он явно давно был на пенсии, но теперь понадобился объясняться с такими, как она. Наконец прокурор закончил речь, однако Ирину не торопил, очевидно, ждал, что она будет плакать. Это считалось нормально. Но в ней, неизвестно почему, слез не было, она лишь спросила его, на чем туда можно добраться: думала, что разыщет могилу отца. Подобные вопросы он наверняка слышал от многих, не удивился, и тем же бесплотным стариковским голосом стал ее убеждать никуда не ехать. Во-первых, Инанга не существует уже восемь лет, лагерь закрыли еще в пятьдесят восьмом году, и там давно ничего нет, голая тундра. Главное же, объяснил он, заключенных обычно хоронили во рвах и общих могилах, привязывали к ноге бирку с номером и зарывали.
Сейчас Коля день за днем, идя по стране, добрую часть времени и добрую часть пути шел и вспоминал то один фрагмент Писания, то другой. Вспоминал и медленно, не спеша, в такт ходьбе, обдумывал.
Каждый его шаг был частью этого длинного, пожалуй, что и бесконечного пути, у которого, тем не менее, были и цель, и смысл. Он редко шел прямо, так же прихотливо было то, что приходило ему в голову, но надо отметить, что, идя во Владивосток, он куда настойчивее, чем раньше, стремился свести свое понимание Библии в некую систему. По-прежнему, как и в студенческие годы, ему не хватало школы, все шло всплесками, прежняя мысль часто рвалась, он еще не успевал ее до конца додумать, найти ей место, а уже возникала новая, и он видел, что и она нужна, и она закрывает пустоту, лакуну.
Как я тебе, Аня, уже говорил, настоящим адресатом Колиных писем была не Ната, а Федор; с юности разговаривая с братом, что-то ему рассказывая, Коля, видя неудовольствие Федора, его огорчение, всякий раз находил другой, не столь агрессивный поворот. Раньше было грубо и жестко, он резал по живому, а тут сказанное смягчал, делал теплее и видел, что теперь Федор, хоть и не без борьбы, многое может принять. Наверное, лет до тридцати Федор в его глазах рос и рос, сам же он лишь умалялся. Собственные комментарии нередко казались ему словоблудием, вещью с начала и до конца греховной и, конечно, ни в какое сравнение не шедшей с молитвой, тем прямым общением с Богом, которое было по-настоящему дано Федору и совсем не дано ему, Коле. То есть Колина неспособность к молитве - они оба ее сознавали - была компенсирована неким суррогатом, вот таким умственным пониманием, чего Господь хочет от человека. Подобный путь тоже был, но он был непрям: вероятность ошибки, вероятность уклонения в ересь здесь увеличивалась. Или даже была неизбежна. Спасал Колю Федор. По его лицу, глазам, репликам Коля сразу видел, нет ли в том, что он говорит, плохого, если же есть - пока не поздно, бежал оттуда, не оглядываясь.
Из Кириловки Коля писал Нате: "Я леплю сосуд - избранный народ, склеиваю осколки, замазываю трещины, чтобы он не тек и святость из него не сочилась, а наполнять его придется Федору". Однажды еще пышнее: "Я иду из Москвы во Владивосток, а Федор по лагерям и психушкам - в Небесный Иерусалим".
Кстати, вопреки убеждению Коли, Федор никогда не сожалел, что брат отказался от пострига. Он понимал, что хорошим монахом Коле не быть. Вообще, он другой человек, и для его души уход из мира полезен не будет. Монашество Колю могло лишь сломать, и не потому, что он был плохой человек или плохой христианин. Отцы церкви не раз повторяли, что иноческая жизнь не для каждого, решая идти в монастырь, принимать постриг или нет, ты должен ясно сознавать, годишься ли ты для нее. Но в юности Коля о подобных вещах не задумывался, он просто тянулся за братом. Незадолго до назначенного срока, когда Федора рядом не было, он все же свернул, но и после Ходынки был убежден, что для брата он предатель.
Колин взгляд на Священное писание складывался постепенно и медленно, но сейчас, когда он шел, стал неправдоподобно быстро достраиваться до целого. К сожалению, многое в получавшемся его не радовало. Во-первых, он видел, что шаг за шагом сильнее отступает от канона. Ему никогда не был близок взгляд, отказывающийся понимать буквально ряд сложных мест Писания, видящий в них или аллегорию, или антропоморфизмы. Еврейская точка зрения, считавшая Пятикнижье Моисеево точнейшим планом, по которому Господом создавалась Вселенная, все живое в ней и все мертвое до последнего камня, была ему, пожалуй, ближе, но и с ней полностью согласен он не был. В дороге ему пришла в голову мысль, что, отвергая канон, во всяком случае, отвергая его как некую навечно данную данность, он тем самым его оправдывает. Он давно думал, что то, что Бог говорит людям и что Он от них требует, - неизбежно компромисс между абсолютным добром и страхом разрушить человека, разрушить то, что в нем уже своего выстроилось. Страхом перед насилием, перед отказом от человеческой свободы воли. Добро - разрушитель зла, что есть в человеке, но когда зло в нем срослось с добром, оно - разрушитель и для добра, которое тоже есть. И вот канон - компромисс между тем, что хочет от человека Господь, и тем, что может, на что человек способен прямо сегодня. Остальное хуже, человеку большего не выдержать.
Поиск абсолютной истины - часто зло. Явное свидетельство - бесконечные усобицы первых веков христианства. Вот первое, что он хотел сказать Федору, и он верил, ставил на то, что Федор, здесь с ним согласившись, примет и идущее ниже. В письмах к жене много о мере, которую Господь, отчаявшись в человеке, осознав, насколько он зол и заматерел во зле, нарушает чудом. Чудом Бог говорит: или человек наконец поймет то, что не понять просто немыслимо, и хоть немного, но исправится, или - все. Он от человека уходит, оставляет со злом один на один.
Коля писал о почти полной несвободе Господа в отношении человека, начало которой в грехопадении Адама, и о творимых Им чудесах - повторяющихся попытках выйти за ее пределы. Но ведь человек может быть спасен, лишь пройдя собственный медленный, непрямой человеческий путь. Спасение чудом означает, что спасен будет не человек, под влиянием чуда меняется сама человеческая природа. И Господь сдерживает себя, творит чудеса только ради тех, в ком уже есть готовность отторгнуть зло. В ком оно не сросшееся с добром, и отторжение его возможно.
Хороший пример поиска абсолютной истины - Феогност, ушедший в юродивые, потому что к служению, которое было нужно в России после революции, он готов не был. Он не чувствовал меру компромисса, меру уступок, не чувствовал, не умел ее чувствовать и стал ошибаться. Он любил церковь, знал, что главное сохранить литургию, и на день не дать прерваться молитве, но, однажды запутавшись, решил, что, будучи епископом, он делу во вред. Это была все та же задача приспособления церкви к реальной жизни - тонкие мостки, по которым она должна была пройти и уцелеть, остаться Христовой Церковью.
Из Сибири Коля писал в Москву:
"Натуша, дорогая, любимая моя женушка! Я уже вторые сутки в Норске, маленьком городке в ста километрах восточнее Новосибирска. Новосибирск я обошел стороной, в больших городах мне делать нечего, там я себя чувствую чужим и никому не нужным, вот и стараюсь их обогнуть. Шел я последнее время ходко до Владивостока, а значит, и до того, как тебя увижу, осталось меньше половины пути. Конец еще не различить, но что он ближе - ясно. Взяв такой аллюр, я, даже когда понял, что заболеваю, не остановился, продолжал идти, надеялся, что обойдется. Увы, не вышло.
Сейчас у меня то жар, то лихорадка, лежу в лежку, правда, устроен я очень хорошо, меня к себе в дом зазвал словесник местной школы Порфирий Валентинович Грушин, человек милейший и внимательный ко мне до крайности. Болею на настоящей панцирной кровати, на чистом белье, в общем, обихожен и приголублен. И все же было бы куда лучше, если бы я шел.
Чувствую я себя временами погано, особенно по вечерам и ночью, а утром и днем - ничего. Голова чистая, температура почти нормальная, и думается хорошо. Многое, о чем я год и два назад писал, за пять дней безостановочного лежания мне самому стало понятнее. Не знаю, как тебе, но я думаю, что правда в том, что идет ниже, есть".
Дальше, Аня, под одной датой идут три, между собой тесно связанных объемистых письма. В каждом новые Колины комментарии к Священному Писанию. Начинает он для себя традиционно - с Каина и Авеля. Ходынка давно в прошлом, однако страх, что она могла закончиться братоубийством, не оставляет его. И это не страх убить Феогноста, тот ему безразличен, а именно страх убить брата. Похоже, и вся Колина идея убедить народ вычеркнуть из памяти, забыть, замазать Гражданскую войну - тоже отсюда.
Итак, Каин и Авель. Согласно еврейским комментаторам, пишет Коля, Господь не принял жертву Каина - начатки урожая с его полей и садов, потому что, в отличие от Авеля, принесшего Господу лучшего из своих тельцов, тот возложил на алтарь далеко не отборное. Но я думаю, что были и другие причины. Во-первых, Господь знал, что Каин приносит жертву не из любви к Нему, а лишь ревнуя брата. То есть и не к Богу вовсе она обращена. Знал Господь, и что бескровна она лишь по виду. В Каине нет ни милости, ни доброты, он безжалостен, не остановится и перед убийством. Душа его переполнена злом, а с этим даром не идут к Господу, а бегут от Него прочь.
Убийство брата - не просто месть. Много позже, когда Иаков построит алтарь и принесет жертву Богу, в Бытии будет сказано, что Господь с удовольствием обонял запахи всесожжений. Сейчас же Каин, глумясь над Богом, которому его прежняя жертва показалась недостаточно хороша, сделал из земли алтарь и заклал Господу лучшее из лучшего, что было в Божьем мире - беспорочного Авеля. Он принес его в жертву, как хотел Господь, отдал Ему отборное, и когда Бог, к которому кровь Авеля вопияла из земли, стал его вопрошать: "Где брат твой Авель?", отвечал: "Я не сторож брату своему".
Я тебе уже писал, Ната, что бунт против Господа начинается с земледельца Каина. Здесь добавлю. Вот смотри, в Ветхом Завете два гнезда поливного земледелия, откуда оно вообще пошло: Междуречье Тигра и Евфрата и долина Нила. Междуречье - поднявшиеся на Бога строители Вавилонской башни; Аврааму, чтобы узнать и уверовать в Единого Бога, раньше надо было уйти из Междуречья, уйти из своего народа, из своей семьи, бросить, оставить прежнюю жизнь, опять, подобно Авелю, сделаться пастухом. Туда же, в рабство, будет возвращено племя Авраамово после завоевания Иерусалима Навуходоносором. А Египет, куда народ израильский пришел добровольно, пришел сам, когда не стало хлеба? Два века сытой жизни, кончившиеся тем же рабством, главное же, тем, что народ забыл Бога. И потом, когда Господь, спасая свой народ от фараона, поведет его в текущую молоком и медом Палестину, как Он будет медлить в Синайской пустыне, как кружить по ней и кружить. Прямо пальцами чувствуешь Его страх: ведь Палестина - те же соблазны.
Именно в пустыне Господь заключит с Авраамовым племенем Завет, даст ему Заповеди и там же, в пустыне, настоит, что никто из вышедших из Египта не войдет в Землю Обетованную. Даже возлюбленный им Моисей. На каждом, кто жил той жизнью, лежит проклятье. В их опыте немногое, что стоило бы сохранить. Почему так? Возможно, земледельческий мир по тесноте своей для человека как бы спекает его в народы. Человек там больше зависит от другого человека, чем от Бога, человек там закрывает собой Бога, и о Нем забывают. В пустыне наоборот. Ты живешь семьей, родом, больше племенем и никогда - народом. Пастбища изреживают человека, поливное земледелие трамбует его.
Народ рождает и чисто человеческое - без Бога - бессмертие. Кажется, вот я умру и ничего не изменится. Был народ и останется - никто и не заметит, что меня нет. Как же должен быть мал и ничтожен человек, чтобы, жив он или умер, разницы не было. Так спасаются рыбы, живущие многочисленными косяками. Пусть вокруг тьма хищников, всех не съешь. Получается, что и вправду смерть обманута. Наверное, суть рабства - в зависимости человека от другого человека, от равного себе. Человек же, добровольно пошедший в кабалу, вряд ли достойное творение Бога.
Второе письмо, Анечка, до крайности сумбурное. Коля тогда и впрямь две недели пролежал в Спасоналивковском в сильном жару - может быть, причина в этом. Сюжетов в письме множество, связь есть, но пунктиром, лишь в конце Коля выруливает на главную дорогу. Переписывать его целиком не буду, но основные мысли изложу. Первая тема: как и у Строева, Дина и убийство сыновьями Иакова жителей Сихема. Он пишет, что Бог был потрясен жестокостью и безжалостностью человека, его неумением прощать. В Египте, продолжает Коля, был большой смысл, он не только в наказании сыновей Иакова за убийство. В Авраамовом племени накопилось чересчур много злой силы, и рабство должно было ее усмирить. И еще оно было необходимо, чтобы потом, много позже, напоминать сынам Авраамовым: будьте милостивы, ведь и вы были рабами в земле Египетской. Кончает он следующим довеском: Иосиф некогда накормил египтян, спас их от голодной смерти. Но не даром: взял немалую плату - сделал рабами фараона. Не ведая, он ту же судьбу уготовил и своему племени. Спасенные им от голода, они через два века обнаружили себя рабами - ничто не остается без ответа.
Следующий кусок довольно подробен. Коля пишет, что все Пятикнижье Моисеево - история пути в Землю Обетованную и одновременно история сотворения избранного народа Божия, которая тоже есть путь, дорога, медленная, тяжелая дорога, то и дело круто сворачивающая. И на каждом из поворотов пять шестых народа уходила, отсеивалась. Они уставали, уже не могли нести веры, но решиться расстаться с ней тоже не могли, и бедствия, гонения облегчали выбор. Казалось, давали им право отойти в сторону.
Пять шестых народа перестало быть евреями и осталось в Египте. Пять шестых осталось в Вавилонии и не вернулось в Землю Обетованную. И дальше каждый, кто ослабевал, уходил. Следом Коля говорит о требовании Иезекииля развестись с женами-язычницами. Эти слова, пишет Коля, в уста пророка вложил не Бог, а слабость евреев, и продолжает: слабость евреев для соседних народов - зло, из-за их слабости язычество вокруг все время приходилось выпалывать, иначе Авраамово племя сразу дичало и вырождалось. Но и языческая вера тоже есть зло, тогда при Иезекииле два зла, соединившись, породили третье - Бог здесь ни при чем.
Покончив с Иезекиилем, Коля без перехода возвращается к другому своему раннему письму. "Федоров, - пишет он, - первый сказал, что землю сначала и до конца надо переделать, превратив ее в одно огромное ровное поле. Представляешь, Ната, мир, в котором человек остался наедине с землей и зерном. Только бескрайнее ровное поле и воины-крестьяне, пашущие, как мужчина пашет женщину, эту равнину. Тут весь пафос оплодотворения, и дождь - влага, которая, умягчая почву, дает возможность войти в нее, не раня, а после, как воды в утробе беременной, помогает развиться и вызреть плоду. Но главное, конечно, что все ровно, гладко, одинаково. Неравенства нет ни в природе, ни в человеке. Нет страшного источника зависти, греха, вообще зла. И ведь и вправду ничего больше не надо. Остальная жизнь ущербна, уродлива, человеку она лишь мешает слышать Бога.
Я, Ната, верил, что сыновья, которые будут тогда жить, сумеют, по слову Христа, воскресить своих отцов, те - своих, и так до Адама. Христос говорил будьте как дети, и войдете в Царство Небесное. Я верил, что грядет время детей, которые никогда не станут отцами. В каждой семье будет собственный Христос, он и начнет дело воскрешения рода. Миллионы и миллионы Христов воскресят каждый своего отца, и дальше, шаг за шагом, до первочеловека.
Но сейчас, Ната, я думаю по-другому. С покойным Спириным мы это не раз обсуждали, и теперь я убежден: сыновей нам не надо. Достаточно чекистов. Они одни всех и спасут, и воскресят для вечной жизни".
Ната ему по поводу сыновей и чекистов немедля ответила (знаю из Нининого письма), и, наверное, то, что она написала, Коле не понравилось. Во всяком случае, через день последовало новое огромное письмо, по резкости и почти издевательскому тону для Коли беспрецедентное: "Я сам начал разговор и очень раскаиваюсь. Данной темы мне вообще не надо было касаться. Но раз хочешь, скажу как есть. Откровение Иоанна Богослова - полная чушь, вдобавок постыдная. Таким будет Апокалипсис? Да, таким. Только снова: Бог тут ни при чем. Зря он Его припутал. Бог добр и милосерд, а подобное может сотворить один человек. Мы видели и Мировую войну, и Гражданскую. Еще нужны доказательства? Могу даже тебя развлечь. Разноцветные всадники - красные и белые, казаки Шкуро, Мамонтова, Буденного; зеленые - отряды Махно и его собратьев. И у Исайи: когда палят сотни орудий, ручаюсь - ни одному льву и в голову не придет полакомиться ягненком. Артиллерийская канонада, знаешь ли, отбивает аппетит. Оба на равных будут лежать рядом, дрожа, словно осиновый лист. И когда аэропланы бомбят, кричи не кричи, сколько хочешь моли о пощаде - разве кто тебя услышит? Так что это не Бог, не возводите на Него напраслину.
И все же, Ната, Страшный Суд есть, и он еще страшнее, чем ты думаешь. И чем думал апостол Иоанн, прости ему Господи. Потому что на Страшном Суде не Бог судит человека, а человек - Бога. У нас суд над Богом начался в восемнадцатом году, еще друг дружку резали почем зря, а уже и за Господа взялись. Судим до сих пор. Больно много вменяется Ему в вину. Хотя приговор ясен и сейчас, но форма есть форма. Без закона, без правил нельзя.
В чем же мы обвиняем Господа? Как я говорил, во многом, замучаешься перечислять. Но о главном скажу. Первое: в мире, Им созданном, человеку спастись от греха невозможно. Специально на нашу погибель и на наши мучения Он создал плохой, злой мир. А из мелочей: знаешь, наверное, общество "Спасение на водах"? Он его членом явно не был, кроме ковчега, на помощь редко когда спешил.
Следующий вопрос: кто Его судит? (У меня тут, Анечка, мысль мелькнула, а что, если Коля, добиваясь от Феогноста, где скрывается Дева Мария, тогда не о воскресении думал, а надеялся вынудить Христа явиться на землю, и здесь Его арестовать, чтобы процесс над Богом, как над тем же Рудзутаком, был открытым и очным?) Судит, естественно, народ, однако, так как законов мы не знаем, по нашему, по народному поручению дело передано в Особое совещание - ОСО. Посмотри на бумагу - не буквы, прямо набросок трех ликов. Кого на улице ни спроси - ОСО и есть наш официальный Страшный Суд. Удивляться, между прочим, нечего - коли человек сам воскрешает, он сам и судит. Разным западным судам наше Особое совещание не чета, ОСО суд настоящий, духовный. Западный судит за конкретные дела, за поступки, и опять же пресловутая презумпция невиновности. Но ведь Бог судил нас и за грешные мысли, и за грешные намерения, так же ОСО судит Бога и человека. По-моему - справедливо.
Вот, например, ты ненавидишь советскую власть, что же из того, что по бессилию ущерба ты ей пока не нанесла? Вспомни твоего любимого Лермонтова, не он ли писал: "Но есть и Божий суд, наперсники разврата, есть грозный судия, он ждет, он не доступен звону злата, и мысли и дела он знает наперед"! Не пропусти последнее. Вернее об ОСО и не скажешь. Кстати, наша тройка - законная преемница двух других - Божественных, результат я бы сказал естественной эволюции. Сначала были: Бог-творец, Бог-судия и Бог-милостивый и милосердный, это был довольно добрый суд, во всяком случае, нас, Свои творения, Он прощал и спасал без меры. Потом Святая Троица. Там уже был человек, правда, его было немного, если я правильно подсчитал, одна шестая, и из общего строя он не выламывался, из остальных его выделить трудно. Но дальше божественное быстро повымыло, уцелело лишь человеческое.
Ладно, исторические справки - позже. Я пишу и будто слышу твой голос: ну и что, ну, осудили мы Всевышнего, будто это прибавит нам счастья? Прибавит, еще как прибавит, уже прибавило. Наступает время огромного ликующего счастья. Потому что, осудив Бога, мы тем самым оправдали себя, признали, что в своих грехах мы невиновны, в худшем случае - они невольные. Ко злу нас просто принудили. Мир был сотворен Господом так, что мы не могли не грешить. Конечно, что человек оказался слаб и поддался, тоже плохо, но ясно, что рассчитывать на снисхождение мы можем.
Мало ли, по-твоему, быть Страшным Судом официально оправданным? Спроси любого, кто пусть и по ничтожнейшему делу был у нас судим и суд его оправдал. Есть ли большее счастье, чем когда слышишь, что невиновен? Но оправдание лишь начало, ведь коли мы безгрешны, значит, нас ждет рай. Ждет, вернее, уже дождался. Можешь смеяться сколько хочешь, но мы живем в настоящем, истинном раю. Наша Советская родина без скидок - натуральный всамделишный рай, и люди это знают. Пусть мы через одного голы и босы, зато счастливы, да и Адам был гол.
Ты скажешь, что тысячи или даже миллионы сидят сейчас по лагерям, и спросишь, какую часть народа нужно замучить, прежде чем я перестану петь о народном счастье? Отвечаю: любую, потому что народ трезв, честен и хорошо понимает, сколько в нем накопилось зла. Так что, сколько ни казни, народ будет только счастливее и благодарнее. Потом, в лагерях сидят наши враги, а враги и должны быть в аду, где же еще? Змей, что искусил Еву, сегодня давно был бы на общих работах под Воркутой, и вреда от него было бы не больше, чем от курицы.
А теперь серьезно, Ната, поверь, мы действительно в раю. Многие поколения, если не дай Бог нынешнее время когда-нибудь кончится, будут вспоминать его как райское, вспоминать со слезами на глазах. Будут мечтать об одном - чтобы оно вернулось. С кем ни говорю, мы полны и переполнены великой, бескрайней радостью. Мы уже не можем ее в себя вместить, льется она из нас и льется, переливается через край, вот-вот затопит весь мир. Недаром нашей радости боятся враги, чтобы защититься от нее, строят дамбы и плотины, но размоет она плотины и дамбы, перельется через них и потечет дальше, столько ее.
Раскрой глаза: впервые мы живем, спокойные и безмятежные, словно Адам до грехопадения. Всего от нас требуется - выполнять производственный план, по праздникам же - самодеятельность, домино и волейбол. Враг, наш враг еще и подумать не успел, что за зло нам причинить, а уже на Колыме. Зависти, которая испокон века отравляла человеку жизнь, и той по-настоящему мы не знаем. Не успеешь удивиться, что у соседа комната лучше или он даже дуриком отдельную квартиру отхватил, а сосед не в отдельной квартире, а на руднике под Карагандой медь кайлит. То же и лейтенант молодой прямо из училища. Только подумает, что это командир полка меня матюками ровняет, будто и впрямь умнее, глядь - и нет командира полка, с пулей во рву лежит. Лейтенант же вчерашний полком командует.
И что важно, не сами мы, зло - не наше. Высшая власть очистила нас от всякой скверны, от всякого греха, взяла его на себя. С первых дней творения не были мы так чисты и невинны. Не зря угнетенные народы отовсюду к нам взывают о помощи, того же хотят. Издалека многое лучше видно, да и ты скоро разберешься, что к чему".
Закончил письмо Коля довольно неожиданно. Отступил строчки две и приписал: "Теперь, когда мы сами в раю, пришло время подумать и о воскрешении мертвых. У нас есть где их принять и согреть, приютить и обиходить".
Без меня куда чаще стала бывать в избушке и Ирина. Отцом она занимается без прежнего рвения. Ее квоча я давно не слышал. Ирина тоже помогает нам разбирать бумаги, и последнее - не благотворительность. Рузский архивариус среди прочего обнаружил важные связи между людьми, близкими к моему отцу, тетке, и отцом Ирины. Теперь у нее собственный участок. Работает она дотошно, тщательно, мне остается одно - прочитать и соединить с тем, что я уже знаю.
Следующий новобранец - Кротов, любимый ученик Ирининого отца. В связи с ним меня, Аня, ждало немалое открытие, хотя, может, и поменьше, чем мнимый поход Коли во Владивосток - то' с ног собьет любого. Фамилия Ирины - Волобуева - по первому мужу. На могиле ее отца, где установлен камень с его именем, фамилией, датами рождения и смерти, я не бывал ни разу, кстати, и Ирина не была на могиле моего отца, у нас как-то не принято. Вначале, когда мы познакомились, Ирина его фамилию наверняка называла, и называла часто, но она была обыкновенная и проскальзывала, не задерживаясь. А тут, когда в домике поселился Кротов, только и слышно стало: Серегин, Серегин, - и я вдруг понял, что это тот приват-доцент из Московского университета, лекции которого о Христе когда-то так поразили Колю Кульбарсова. Причем он не просто Колин учитель, но и родоначальник многого в его идеях. Похоже, сам стиль Колиного мышления - от Серегина.
Первые месяцы жизни на кладбище меня, Анечка, занимало, почему и другие пошли по этому пути. Однажды, решившись, я заговорил на сей счет с Ириной. Тогда она ничего не ответила, промолчала, но недели через две вдруг к нашему разговору вернулась. Рассказала, что в 64-м году, в марте, ее неожиданно вызвали в прокуратуру по поводу реабилитации отца и там, выдав необходимые бумаги, сказали, что он умер в 49-м году в инвалидном лагере Инанга от острой сердечной недостаточности. Отец, сказала Ирина, действительно был сердечник, могло быть и правдой.
О смерти отца вместе с кучей слов о нарушении социалистической законности, о культе личности Сталина и прочем она услышала из уст старого тихого прокурора - он явно давно был на пенсии, но теперь понадобился объясняться с такими, как она. Наконец прокурор закончил речь, однако Ирину не торопил, очевидно, ждал, что она будет плакать. Это считалось нормально. Но в ней, неизвестно почему, слез не было, она лишь спросила его, на чем туда можно добраться: думала, что разыщет могилу отца. Подобные вопросы он наверняка слышал от многих, не удивился, и тем же бесплотным стариковским голосом стал ее убеждать никуда не ехать. Во-первых, Инанга не существует уже восемь лет, лагерь закрыли еще в пятьдесят восьмом году, и там давно ничего нет, голая тундра. Главное же, объяснил он, заключенных обычно хоронили во рвах и общих могилах, привязывали к ноге бирку с номером и зарывали.