Страница:
Еще когда Феогност был настоятелем Дивеевского монастыря, у него появился духовный сын, позже близкий друг, профессор химии Нижегородского университета некто Судобов. Человек он был на редкость занятный. Родом из семьи богатейших купцов, владевших мануфактурами и пароходами, сам Судобов делами заниматься не захотел и, достигнув совершеннолетия, уехал учиться в Германию. С детства он страстно увлекался алхимией и в Германии получил дипломы сразу по двум специальностям - философии в Геттингене и химии во Фрайбурге. Алхимию он считал не просто матерью естественных наук, а как бы "правильной" наукой, соединившей в себе механическое познание природы с пониманием сути, если хочешь, души мироздания. Не холодная природа, существовавшая вечно и к человеку безразличная, а материя, так же, как человек, созданная Высшими силами, живая, мятущаяся, находящаяся с ним в неровных, полных страстей отношениях.
Как и многие другие алхимики, Судобов большую часть своей жизни прожил язычником и чернокнижником. Дома у него была не только превосходно оснащенная лаборатория, не только разнообразнейшие реактивы, тигли для плавки, горелки, колбы, но и уникальное собрание манускриптов по белой и черной магии. Объясняя Феогносту, почему еще в юности он отошел от христианства, Судобов говорил о том, что ему всегда казалось, что Иисус отдавал несуразное предпочтение духу перед телом. Считал тело, материю не творением Божьим, а лишь вместилищем зла, может быть, и самим злом.
Революция изменила жизнь Судобова мало. Он как будто предвидел, чем война кончится для России, предвидел или был предупрежден - из последующего рассказа можно сделать и такой вывод. Еще в 16-м году он успел все, что у него было, выгодно распродать, а вырученные деньги обратить в золото и бриллианты. Причем декорации были изготовлены настолько профессионально, что даже его компаньоны считали, что он совершенно разорен и полный банкрот. Впоследствии это, а также то, что еще до войны он давал деньги большевикам, предохранило Судобова от многих неприятностей.
В разные годы Судобов помогал разным людям. Когда в 27-м году у Дивеевского монастыря отняли последние угодья, братия сильно голодала, роптала на нового архимандрита и хотела разойтись, он передал монастырю большую сумму денег, фактически взял монахов на свой кошт. Его вклада хватило не только для пропитания схимников, но и на то, чтобы закупить все необходимое для правильного богослужения, - острейший недостаток был и в елее, и в свечах, и в муке для просвир. Это лишь часть его помощи. Он также давал деньги на налоги, на взятки чиновникам, от которых непосредственно зависела судьба монастыря. С некоторыми из тех людей, кто тогда, в конце 20-х годов, правил в Поволжье, у него еще с дореволюционных времен были чуть ли не приятельские отношения, это позволяло добиться многих послаблений и почти на полтора года оттянуло закрытие монастыря. Феогносту, иногда удивлявшемуся его рвению, он говорил, что, может быть, то, что он сейчас делает, хоть в какой-то степени искупит его прежние грехи и заблуждения. Тем не менее отказываться от прошлого ему было очень и очень трудно. К самому Феогносту он был привязан как малое дитя, буквально за него цеплялся, и Катя была уверена, что без Феогноста Судобов снова вернулся бы язычество, настолько непрочна его вера.
Когда Феогност и Катя переехали в Нижний Новгород, епископской резиденции там уже не было, два года назад ее конфисковали и в конце концов отдали детскому дому. Правда, при храме Иоанна Богослова, где начал служить Феогност, был большой дом для причта, но там жила семья недавно арестованного и сосланного на Соловки настоятеля храма отца Никодима - попадья, ее мать и целых 12 душ детей. Теснить их Феогносту никак не хотелось, и он очень обрадовался, когда Судобов предложил ему с Катей поселиться в их доме, где пустовал второй этаж - три большие светлые комнаты. Детей у Судобова не было, так что в доме было тихо, и это тоже Феогноста устраивало. Поселившись вместе, они еще больше сблизились.
Судобов, если у него не было лекции в университете, не пропускал ни одной литургии, когда служил Феогност, много они разговаривали и дома. Человек немалого образования и совсем другого взгляда на жизнь, совсем другой судьбы, он был Феогносту очень интересен. Однажды, увидев, как бесы мучают Феогноста, Судобов предложил ему помочь. Феогност принял это за шутку и в тон ответил, что премного благодарен, но только вряд ли у Судобова что получится, и уже всерьез печально добавил, что только в Оптиной, и то, когда в келье с ним вместе молился старец Питирим, монах совершенно святой жизни, бесы оставляли его в покое. Но Судобов сказал, что он все-таки попробует, когда-то он это умел и многое еще помнит. Да и бесы вряд ли его забыли.
Больше они на эту тему не заговаривали, но дня через три, услышав, как уже ночью наверху вдруг раздались проклятья, потом грохот, звон, - отчаявшись, Феогност, наверное, запустил в бесов чем-то тяжелым, - он поднялся и постучал в его комнату. Феогност открыл, он был очень смущен, стал извиняться, что побеспокоил хозяев в столь поздний час, но Судобов сказал, что дело не в этом, они с женой еще не ложились, просто, как и обещал, пришел помочь. Бесов, которые в его доме, под его крышей досаждают человеку, которому он очень многим обязан, пора приструнить.
Позже он говорил Феогносту, что человек, в сущности, сам виноват, что на него нападают бесы. Это бывает тогда, когда он истязает себя, вернее, свою плоть, больше, чем может вынести его природа. Для одних это сущая малость, например, сон на холодном каменном полу, для других - не знающий перерыва пост. Бесы - это души плоти, и когда дух, умерщвляя ее, идет до конца, ей не остается ничего иного, как восстать. Во всем надо знать меру, объяснял Судобов, и иногда есть резон отказаться от некоторых вериг, если такая возможность, конечно, имеется. Речь тут не идет о сластолюбце, который принял постриг, а теперь не может жить без женщин и оттого мучается.
Правда, у Феогноста было другое: по словам Кати, бесы стали мучить его особенно сильно, когда он подписал два проклятых обновленческих тезиса. Он тогда как-то сразу ослаб, ему почти что в один день сделалось не по силам управлять епархией, Феогност и сам это понимал, все сильнее и сильнее хотел уйти, но долго не знал, ни куда, ни - как. Сама церковь казалась злом. В молитвах, которые слышала Катя, он говорил Богу, что чем лучше пастырь, чем честнее и смелее, тем больше зла он несет своим прихожанам, больше арестов и смертей. Если в другие времена на место казненных, на место мучеников становились сотни и сотни новых верных Христу, то в наше проклятое время, наоборот, приходят совсем худые, готовые доносить на свою паству, открывать тайну исповеди, вообще идущие на все, лишь бы заслужить милость в глазах ГПУ и уцелеть.
Со следующего дня Судобов, как и обещал, начал помогать Феогносту справляться с бесами. Обычно за час-полтора до того, как тот шел молиться, он принимался их гонять и мучить, третировал, глумился, в конце же концов доводил до такого изнеможения, что в них не оставалось и капли сил. Бывало, он устраивал целые дни, когда все, что нужно по дому, делали бесы - и убирались, и готовили, а он в довесок высыплет на пол по мешку черной и белой фасоли и прикажет снова все правильно рассортировать и обратно насыпать. И вот Феогност видит, как будто пыль поднимается над этой фасолью или ветер в косу завивается, - это бесы суетятся, спешат, боятся Судобову не угодить. И вьются, вьются, проклятые, точно по присловью - мелким бесом, чтобы поскорее работу закончить; Феогносту и сладостно, и боязно, потому что ведь бесы, а все равно хорошо, так это похоже на то, как ему еще в детстве мама или нянька читали сказку про нечистую силу, и он тогда замирал, до последнего не верил, что человек может с бесами справиться. А вот оказывается, что может, и даже не с помощью веры, как до сих пор и редко когда получалось у Феогноста, а по черным книгам. Позже Судобов очень жалел, что завел в своем доме эти игры, но по-прежнему уступал Феогносту, когда тот просил его помочь с бесами, а потом самому Феогносту каялся и тот ему грех отпускал. Но тоже не всегда просто: когда и епитимью накладывал. Получалось, что здесь у них какая-то игра, Судобов ею очень тяготился, а Феогност, словно дитя неразумное, играл, играл, все не мог остановиться.
История эта продлилась почти два года. По словам Кати, она видела, что сил прервать бесовщину у Феогноста нет, да и Судобов долго не решался отказывать ему в помощи. Он очень страдал от того, что его духовник и учитель, которого он разве что не боготворил, сам справиться с бесами не может. Ему так хотелось, чтобы Феогност был сильнее любых искушений, а тут он да еще при поддержке Бога отступал перед мелкой поганью. Позже, рассказывала Катя, когда Судобову возиться с бесами сделалось совсем невмоготу, он однажды с раздражением сказал Феогносту (их отношения тогда уже заметно охладели, но внешне они по-прежнему держались как учитель и ученик), что не обязательно обращаться каждый раз за помощью к нему, Судобову, командовать бесами Феогност может и сам. Феогност изумился - как? - а Судобов ему отвечает, что Феогност прямой потомок Зевса, бесы же - это служители языческих богов, и вот Феогносту безо всякой магии, просто именем Зевса достаточно им что-нибудь приказать, и они беспрекословно послушаются. С тех пор и вправду бесы подчинялись Феогносту со всем возможным раболепием.
Катя говорила тетке, что ей отношения с Судобовым нравились очень мало. Получалось, что не столько Феогност возвращает Судобова в истинную веру, сколько Судобов уводит его в бесовство. С другой стороны, винить Судобова было трудно, она видела, что если бы не давление Феогноста, он бы никогда этого делать не стал. Да и Феогност все понимал, молясь Богу, он каялся и тут же объяснял Ему, что сейчас, когда вокруг столько зла, когда даже сама церковь полна им до краев, вот так третируя, изнуряя нечистую силу, он дает время добру опомниться, время перевести дух, накопить хоть немного сил, чтобы злу противостоять. Катя слушала это и очень хотела ему верить.
Только через много лет она наконец поняла, что неважно, чего хочет или не хочет Судобов, просто все в его доме и он сам так пропитан нечистью, так ею населен и освоен, что Феогносту с бесами никогда не справиться, если они не побегут отсюда не оглядываясь.
После истории с обновленчеством, когда от Феогноста отвернулись многие из прихожан, продолжать управлять епархией ему сделалось тяжело. Молясь, он не раз просил Господа отпустить его, освободить от этой ноши. Но куда он просится, куда хочет уйти от своего архиерейства, Феогност не говорил. Раньше всегда хорошо ему было только в монастыре, особенно в Оптиной; Катя знала, как всякий раз он не хотел оттуда уезжать, радовался любой возможности задержаться. Но теперь монастырей осталось мало, а в тех, что еще не были закрыты, братия не столько молилась, сколько пыталась выжить. Они никогда об этом не разговаривали, но Катя видела, что то ли из-за этого, то ли потому, что и у монастырей не оказалось достаточно сил, чтобы бороться со злом, Феогноста туда сейчас не тянуло. Возможно и другое: просто в нем уже были подозрения насчет того, что ему предстоит, и нужно было время, чтобы все проверить, решиться идти этой дорогой. Позже Катя склонялась именно к последнему, потому что путь, который он выбрал, оказался для него немыслимо трудным, и прошло почти десять лет, в которые вошли два срока, проведенные в лагере и тюремной психиатрической больнице, прежде чем он на деле сумел на эту дорогу встать, по ней пойти.
Еще будучи настоятелем Дивеевского монастыря, Феогност начал живо интересоваться юродивыми, которых по окрестным селам жило довольно много и которые местным населением весьма почитались. Уже в первый год своего архимандритства он у них всех побывал, и каждый раз, когда Катя навещала его в монастыре, с восторгом об этих поездках рассказывал. Особенно он почитал некую Грушеньку. Это была родившаяся калекой девица, вся скрюченная, немощная, но с удивительно ясным лицом. В детстве она еще кое-как ковыляла, но к десяти годам напрочь обезножела. Родители стыдились ее и хотели одного - скорее схоронить. В 14 лет они отселили ее в маленькую, всю в щелях хибарку на краю деревни. Кончалась осень, и хоть печь в избушке была, в деревне мало кто сомневался, что голод и холод быстро сведут Грушу в могилу. Но она неведомо как выжила. Господь и согрел ее, и накормил. Уже после того, как в окрестных деревнях многие стали считать ее блаженной, с Грушей поселилась и стала за нею ухаживать другая девица, Елизавета. Эта Елизавета рассказывала Феогносту, что когда она первый раз вошла в избушку Грушеньки, та вся с ног до головы была покрыта вшами, ее и видно не было. Елизавета нагрела на печке воды, вымыла блаженную и все выстирала, после чего Груша спала чуть ли не двое суток. Вши эти кусали лишь одну Грушеньку, Елизавету, хотя она спала на тюфяке с ней рядом, они никогда не трогали, то есть это было испытание Божие, и блаженная сносила его с кротостью, никогда не жаловалась. Грушенька умерла в октябре 25-го года, и Феогност, узнав, поехал тогда в деревню Глухарево, где она жила, и сам ее отпел. Потом, когда они уже вернулись с кладбища и сидели в Грушенькиной хибарке, Елизавета рассказала ему, что при жизни блаженной была свидетельницей многих чудес, но Груша до своей кончины велела ей хранить все в тайне.
Однажды, рассказывала Елизавета, у них не было хлеба, только мука, Елизавета замесила тесто и поставила квашню. Но дрова тоже кончились, и она пошла в деревню, чтобы там попросить у добрых людей хотя бы несколько полешек. Но ничего не нашла, а когда вернулась, увидела, что печка полна сухих березовых поленьев и весело горит. И так было целую неделю, пока не пришло тепло. Тогда она и поняла, кто поддерживал Грушу все эти годы.
В другой раз блаженная ей говорит: ты сегодня не со мной, а в сенях ложись. Елизавета послушалась, но в середине ночи отчего-то проснулась и слышит - за дверью разговаривают, всех слов не разобрать, а только: "Благословите, матушка, благословите". И оттуда же сквозь щели свет идет, такой ровный и мягкий, какой никогда от лампад не бывает. Елизавета рассказывала Феогносту, что не вытерпела, встала и сквозь щелку смотрит, видит: стоят трое, но лиц не разглядеть, только свет и райское благоухание. Не выдержала она тогда, взмолилась: "Господи Иисусе, открой", - и тут же в одной из фигур узнала Деву Марию. На следующий день она спросила Грушеньку, а кто это к тебе с Девой Марией приходил, и та сказала: великомученицы Устинья и Елизавета, и как всегда добавила: "Ты только о том, что видела, никому не говори". Потом еще три дня в доме было это благоухание и этот свет, хотя они ни дверь никому не отпирали, ни лампад не жгли.
Последний раз Феогност был у Груши месяцев за семь до ее смерти, и тогда она, прощаясь, сказала ему: "Знаю, что ты задумал, тоже хочешь Грушенькой быть", - и перекрестила его. К Рождеству 28-го года Феогност, похоже, уже окончательно решился принять на себя подвиг юродства, если получит благословение от своего духовника старца Питирима. Он был убежден, что только в юродстве вера во Христа сохранилась в первоначальной чистоте. Что Христос, когда говорил: опроститесь, будьте как дети, и войдете в Царство Небесное, имел в виду именно юродивых. Церковь испокон века зависела от власти, и когда та от нее отвернулась, больше того, стала бить смертным боем, испугалась, начала делать вещи, которые Христу быть угодны никак не могли. А юродивые другая статья, они как жили раньше, так и сейчас живут, им Бог, а не ГПУ указ. Но было не только это, не только подвиг юродства, говорила Катя тетке; тогда началась новая волна арестов и приговоры шли совсем уж дикие, сплошь расстрелы. Передышка, которую Феогносту дало обновленчество, кончалась, его теперь чуть ли не через день таскали в ГПУ, Катя видела, как трудно ему это все дается и как ему страшно. И он, и она понимали, что ему пора, давно пора бежать в сумасшествие, спасаться в юродстве, благо хоть этот путь, кажется, еще остался, последняя дверца, которая не закрыта.
При Кате Феогност с восторгом рассказывал Судобову, что в 24-м году в соседнем с Дивеевским монастырем селе чекисты арестовали некую Варвару, тоже юродивую. Народ ее очень почитал, и они решили судить ее показательным судом, а потом сослать на Соловки. Но не тут-то было. В тюрьме Варвара своим калом сначала с ног до головы вымазала саму себя, а потом и стены камеры. Да еще тем же способом написала "Ленин ублюдок недоделанный". В итоге три дня чекисты матерились, грозились ее тут же на месте расстрелять, а потом плюнули и отпустили.
В том же 28-м году Феогност, как и собирался, на Великий пост поехал в Оптину к Питириму. Все семь недель он прожил с ним в одной келье, молился, спрашивал, как ему быть. Тот был изнурен болезнью, очень слаб, видно, что мучиться на этом свете ему осталось недолго: насчет юродства Питирим долго колебался, но в последний день все же благословил Феогноста иконой.
После Оптиной Феогност в Калуге сел на московский поезд, хотел поговорить с врачами, узнать, что и как он должен делать, как себя вести, чтобы с ГПУ все по возможности прошло гладко. Больше всего он рассчитывал на известного психиатра Ганнушкина, записался к нему на прием и не ошибся. Никаких гарантий Ганнушкин ему, конечно, не дал, но о многом предупредил, а главное, успокоил. В частности, он сказал Феогносту, что нормальных людей нет, у всех отклонения и всех можно легко и безболезненно счесть за сумасшедших. Например, любой гений - это явная патология и вообще, если взглянуть на вещи достаточно широко, сумасшествие не наказание, не кара, а очень часто благо, единственный выход.
Вот, говорил Ганнушкин, ко мне сегодня прямо перед вами приводили пациента. У него огромное горе. Свыкнуться с тем, что произошло, примириться он никак не может. Жизнь для него совершенно невыносима. То есть ему или в петлю, или сойти с ума, и мешать ему здесь я вовсе не собираюсь, потому что тут сумасшествие просто защитная реакция, если хотите, лекарство, обезболивающее. Еще Ганнушкин ему тогда сказал, что сейчас сумасшедшее само время, нами правят маньяки и убийцы, то, что они задумали, сплошная паранойя, и тот, кто сегодня сойдет с ума и так от этого хоть как-то убережется, отойдет в сторону, чтобы по возможности ни в чем не участвовать, а с другой стороны, и под паровоз не попасть, - тот самый что ни есть нормальный человек.
Феогност это, конечно, запомнил, но главное для него было, что счесть за сумасшедшего можно всякого, что любого врача обмануть проще простого, потому что каждый рад обмануться и, значит, здесь никаких трудностей не будет.
В Нижний Феогност вернулся уже в начале мая и сразу же по заведенному порядку через день начал служить в кафедральном храме обедню. Иногда он делал это с какой-то исступленностью, будто в последний раз, и Катя ему верила, понимала, что или сегодня, или завтра что-то должно произойти. Но тревога оказывалась ложной, он успокаивался, и опять все входило в колею. Его по-прежнему таскали на допросы, говорили теперь на редкость грубо, и у Кати, да и у Судобова тоже было ощущение, что арестовать его могут в любой момент. ГПУ поставило на нем крест.
О юродстве Феогност больше не заговаривал, и Катя думала, что, может быть, он от всего этого отказался, решил, что мученической смертью в тюрьме он лучше послужит Христу, так что и для нее тоже то, что произошло 12 августа, было полной неожиданностью.
В этот день утром Феогноста допрашивали в ГПУ. Потом, отслужив в храме обедню, он прочитал прихожанам очень хорошую проповедь о праведном Лоте, которому Господь велел бежать из Содома не оглядываясь, и вернулся домой к Судобовым, как показалось Кате, в довольно бодром настроении. Как обычно после службы, он поднялся к себе наверх переодеться, а они внизу в гостиной ждали его, чтобы вместе сесть за стол. Спускался он всегда очень быстро, почти сразу. Он вообще или по молодости, или такая природа, был в подобных вещах человек и без чинопочитания, и на редкость стремительный. И вот они его ждали, чтобы обсудить с ним то, что он говорил сегодня в храме. Все они, все четверо, и он раньше не меньше их, ценили эти после службы бывшие разговоры, ему еще и сейчас, хотя меньше, чем прежде, нужна была эта обратная связь, еще не хватало того, что во время службы шло от Бога, от прихожан, от всего, что столькими людьми и таким огромным количеством веры было вложено в литургию, в иконы. Пока он только так умел узнавать наверняка, что из им сказанного хорошо, достаточно хорошо, чтобы быть правильно понятым, а что в его проповеди неточно, и значит, неверно.
Но на этот раз Феогност все не спускался и не спускался, так что Катя даже дважды поднималась и через дверь спрашивала его, не случилось ли чего. Может, он просто хочет остаться один и им лучше его не ждать. В ответ он что-то отвечал, но что, она не поняла, а когда Катя постучалась третий раз, уже по просьбе Судобова, и спросила, ждать им его или садиться обедать втроем, он после минутной паузы вдруг запел псалом на мотив одного из красноармейских маршей. У них в городе стоял недавно полк латышских стрелков, командовал которым бывший учитель музыки из Риги, и вот его солдаты именно под этот мотив маршировали каждый день по городу. Так он распевал до самого вечера, а потом она, посоветовавшись с Судобовым, вызвала знакомого врача из их прихожан, и тот, осмотрев и выслушав Феогноста, сказал, что все это очень похоже на острое помешательство. Может быть, оно связано с нервным шоком или просто переутомлением, с жарой, тогда шансы, что все наладится, неплохие - организм у отца Феогноста молодой, серьезных органических повреждений нет, но пока единственное, что он может порекомендовать, это отвезти епископа куда-нибудь в тишь да глушь, на природу.
Сразу уехать у Кати не получилось, в первую очередь потому что в городе мало кто поверил в это никем не жданное и нечаянное безумие. Не поверили хозяева, Судобовы, не поверили прихожане, и, главное, не поверили чекисты. В итоге, невзирая на помешательство, Феогност был арестован и почти месяц провел в здешнем централе, распевая в камере революционные псалмы, а во время допросов радостно проповедуя следователям Евангелие. И в пении, и в проповедях, даже в бреде, что он теперь нес, было это ликование человека, который наконец решился и не сомневается в своей правоте.
Начальником Нижегородской тюрьмы был тогда один чекист из местных. Мать его была усердной прихожанкой Феогноста, и в частности от нее Катя еще за два месяца до ареста знала, что дело это решенное. Как и другие, в острое помешательство Феогноста ни сам чекист, ни она поверить не захотели, и Катя не сомневалась, что выпустят Феогноста нескоро. Но потом этого чекиста отозвали в Москву, а на его место был поставлен латыш из того самого полка латышских стрелков, и он, впервые услышав, как Феогност распевает псалмы, разразился аплодисментами. Однажды он даже выстроил на тюремном дворе всех чекистов и заставил их петь хором вместе с Феогностом. Секретарю окружного комитета партии он говорил, что из некоторых псалмов Давида, стоит их лишь слегка обработать, можно сделать великолепные революционные песни. Очевидно, из благодарности Феогноста в тюрьме он продержал совсем недолго, а потом прекратил дело и выпустил на свободу. Тем самым Феогност уже как бы официально был признан "органами" человеком невменяемым и для новой власти безвредным. Тому же секретарю окружного комитета партии чекист говорил, что такой иерарх русской православной церкви со всеми его гимнами и бредом лучше любой антирелигиозной пропаганды, держать его под замком глупо.
В конце сентября 28-го года Феогност вернулся домой, но и здесь, к разочарованию хозяев, продолжал вести себя точно так же, как и в тюрьме. Несколько раз Судобов пытался ему объяснить, что в доме никого чужого нет, только сам Феогност с Катей, он, жена, да еще кухарка, которая когда-то была его кормилицей и с тех пор успела доказать свою полную преданность. В общем, валять дурака дальше незачем. Судобов, конечно, формулировал это мягче, но суть, как заверила меня тетка, передана точно. Еще более настойчиво Судобов говорил на сей счет с Катей, но ничего не менялось, Феогност по-прежнему, когда был не один, или нес совершенную околесицу, или распевал псалмы. Правда, скоро все это отошло на второй план.
"Органы" интересовались Судобовым давно, уже с тех самых пор, как он предоставил Феогносту крышу над головой, но пока городом правил его старый знакомый, тревожиться было особенно не о чем. А тут сразу совпали два события. Во-первых, этого покровителя перевели куда-то в Среднюю Азию, и тогда же в городе вдруг стало известно, что единственный судобовский сын, которого все считали умершим от тифа еще во время Гражданской войны, жив, и не просто жив; сначала он в армии Колчака дрался с красными и дослужился до поручика, а теперь в Харбине активно сотрудничает с тамошними монархическими организациями.
Дело запахло жареным, и было ясно, что чем скорее Судобов уедет из Нижнего, тем для него будет лучше. Но Судобов по разным причинам, в том числе и из-за Феогноста, медлил, колебался, в частности, не знал, брать ли его и Катю с собой или дать денег и оставить в городе. И об этом и о другом им следовало серьезно переговорить, все обсудить и решить. Судобов сейчас очень нуждался в помощи человека, которого считал своим духовным отцом, но и новая его попытка достучаться до Феогноста ничего не дала. Естественно, что всем этим Судобов был и огорчен, и сильно обижен. Отношения их были испорчены уже тогда, но за два года жизни под одной крышей Судобов чересчур привык от Феогноста зависеть, знать, что единственный человек, который может его спасти, всегда рядом, и Катя понимала, что сам на разрыв он вряд ли решится.
Как и многие другие алхимики, Судобов большую часть своей жизни прожил язычником и чернокнижником. Дома у него была не только превосходно оснащенная лаборатория, не только разнообразнейшие реактивы, тигли для плавки, горелки, колбы, но и уникальное собрание манускриптов по белой и черной магии. Объясняя Феогносту, почему еще в юности он отошел от христианства, Судобов говорил о том, что ему всегда казалось, что Иисус отдавал несуразное предпочтение духу перед телом. Считал тело, материю не творением Божьим, а лишь вместилищем зла, может быть, и самим злом.
Революция изменила жизнь Судобова мало. Он как будто предвидел, чем война кончится для России, предвидел или был предупрежден - из последующего рассказа можно сделать и такой вывод. Еще в 16-м году он успел все, что у него было, выгодно распродать, а вырученные деньги обратить в золото и бриллианты. Причем декорации были изготовлены настолько профессионально, что даже его компаньоны считали, что он совершенно разорен и полный банкрот. Впоследствии это, а также то, что еще до войны он давал деньги большевикам, предохранило Судобова от многих неприятностей.
В разные годы Судобов помогал разным людям. Когда в 27-м году у Дивеевского монастыря отняли последние угодья, братия сильно голодала, роптала на нового архимандрита и хотела разойтись, он передал монастырю большую сумму денег, фактически взял монахов на свой кошт. Его вклада хватило не только для пропитания схимников, но и на то, чтобы закупить все необходимое для правильного богослужения, - острейший недостаток был и в елее, и в свечах, и в муке для просвир. Это лишь часть его помощи. Он также давал деньги на налоги, на взятки чиновникам, от которых непосредственно зависела судьба монастыря. С некоторыми из тех людей, кто тогда, в конце 20-х годов, правил в Поволжье, у него еще с дореволюционных времен были чуть ли не приятельские отношения, это позволяло добиться многих послаблений и почти на полтора года оттянуло закрытие монастыря. Феогносту, иногда удивлявшемуся его рвению, он говорил, что, может быть, то, что он сейчас делает, хоть в какой-то степени искупит его прежние грехи и заблуждения. Тем не менее отказываться от прошлого ему было очень и очень трудно. К самому Феогносту он был привязан как малое дитя, буквально за него цеплялся, и Катя была уверена, что без Феогноста Судобов снова вернулся бы язычество, настолько непрочна его вера.
Когда Феогност и Катя переехали в Нижний Новгород, епископской резиденции там уже не было, два года назад ее конфисковали и в конце концов отдали детскому дому. Правда, при храме Иоанна Богослова, где начал служить Феогност, был большой дом для причта, но там жила семья недавно арестованного и сосланного на Соловки настоятеля храма отца Никодима - попадья, ее мать и целых 12 душ детей. Теснить их Феогносту никак не хотелось, и он очень обрадовался, когда Судобов предложил ему с Катей поселиться в их доме, где пустовал второй этаж - три большие светлые комнаты. Детей у Судобова не было, так что в доме было тихо, и это тоже Феогноста устраивало. Поселившись вместе, они еще больше сблизились.
Судобов, если у него не было лекции в университете, не пропускал ни одной литургии, когда служил Феогност, много они разговаривали и дома. Человек немалого образования и совсем другого взгляда на жизнь, совсем другой судьбы, он был Феогносту очень интересен. Однажды, увидев, как бесы мучают Феогноста, Судобов предложил ему помочь. Феогност принял это за шутку и в тон ответил, что премного благодарен, но только вряд ли у Судобова что получится, и уже всерьез печально добавил, что только в Оптиной, и то, когда в келье с ним вместе молился старец Питирим, монах совершенно святой жизни, бесы оставляли его в покое. Но Судобов сказал, что он все-таки попробует, когда-то он это умел и многое еще помнит. Да и бесы вряд ли его забыли.
Больше они на эту тему не заговаривали, но дня через три, услышав, как уже ночью наверху вдруг раздались проклятья, потом грохот, звон, - отчаявшись, Феогност, наверное, запустил в бесов чем-то тяжелым, - он поднялся и постучал в его комнату. Феогност открыл, он был очень смущен, стал извиняться, что побеспокоил хозяев в столь поздний час, но Судобов сказал, что дело не в этом, они с женой еще не ложились, просто, как и обещал, пришел помочь. Бесов, которые в его доме, под его крышей досаждают человеку, которому он очень многим обязан, пора приструнить.
Позже он говорил Феогносту, что человек, в сущности, сам виноват, что на него нападают бесы. Это бывает тогда, когда он истязает себя, вернее, свою плоть, больше, чем может вынести его природа. Для одних это сущая малость, например, сон на холодном каменном полу, для других - не знающий перерыва пост. Бесы - это души плоти, и когда дух, умерщвляя ее, идет до конца, ей не остается ничего иного, как восстать. Во всем надо знать меру, объяснял Судобов, и иногда есть резон отказаться от некоторых вериг, если такая возможность, конечно, имеется. Речь тут не идет о сластолюбце, который принял постриг, а теперь не может жить без женщин и оттого мучается.
Правда, у Феогноста было другое: по словам Кати, бесы стали мучить его особенно сильно, когда он подписал два проклятых обновленческих тезиса. Он тогда как-то сразу ослаб, ему почти что в один день сделалось не по силам управлять епархией, Феогност и сам это понимал, все сильнее и сильнее хотел уйти, но долго не знал, ни куда, ни - как. Сама церковь казалась злом. В молитвах, которые слышала Катя, он говорил Богу, что чем лучше пастырь, чем честнее и смелее, тем больше зла он несет своим прихожанам, больше арестов и смертей. Если в другие времена на место казненных, на место мучеников становились сотни и сотни новых верных Христу, то в наше проклятое время, наоборот, приходят совсем худые, готовые доносить на свою паству, открывать тайну исповеди, вообще идущие на все, лишь бы заслужить милость в глазах ГПУ и уцелеть.
Со следующего дня Судобов, как и обещал, начал помогать Феогносту справляться с бесами. Обычно за час-полтора до того, как тот шел молиться, он принимался их гонять и мучить, третировал, глумился, в конце же концов доводил до такого изнеможения, что в них не оставалось и капли сил. Бывало, он устраивал целые дни, когда все, что нужно по дому, делали бесы - и убирались, и готовили, а он в довесок высыплет на пол по мешку черной и белой фасоли и прикажет снова все правильно рассортировать и обратно насыпать. И вот Феогност видит, как будто пыль поднимается над этой фасолью или ветер в косу завивается, - это бесы суетятся, спешат, боятся Судобову не угодить. И вьются, вьются, проклятые, точно по присловью - мелким бесом, чтобы поскорее работу закончить; Феогносту и сладостно, и боязно, потому что ведь бесы, а все равно хорошо, так это похоже на то, как ему еще в детстве мама или нянька читали сказку про нечистую силу, и он тогда замирал, до последнего не верил, что человек может с бесами справиться. А вот оказывается, что может, и даже не с помощью веры, как до сих пор и редко когда получалось у Феогноста, а по черным книгам. Позже Судобов очень жалел, что завел в своем доме эти игры, но по-прежнему уступал Феогносту, когда тот просил его помочь с бесами, а потом самому Феогносту каялся и тот ему грех отпускал. Но тоже не всегда просто: когда и епитимью накладывал. Получалось, что здесь у них какая-то игра, Судобов ею очень тяготился, а Феогност, словно дитя неразумное, играл, играл, все не мог остановиться.
История эта продлилась почти два года. По словам Кати, она видела, что сил прервать бесовщину у Феогноста нет, да и Судобов долго не решался отказывать ему в помощи. Он очень страдал от того, что его духовник и учитель, которого он разве что не боготворил, сам справиться с бесами не может. Ему так хотелось, чтобы Феогност был сильнее любых искушений, а тут он да еще при поддержке Бога отступал перед мелкой поганью. Позже, рассказывала Катя, когда Судобову возиться с бесами сделалось совсем невмоготу, он однажды с раздражением сказал Феогносту (их отношения тогда уже заметно охладели, но внешне они по-прежнему держались как учитель и ученик), что не обязательно обращаться каждый раз за помощью к нему, Судобову, командовать бесами Феогност может и сам. Феогност изумился - как? - а Судобов ему отвечает, что Феогност прямой потомок Зевса, бесы же - это служители языческих богов, и вот Феогносту безо всякой магии, просто именем Зевса достаточно им что-нибудь приказать, и они беспрекословно послушаются. С тех пор и вправду бесы подчинялись Феогносту со всем возможным раболепием.
Катя говорила тетке, что ей отношения с Судобовым нравились очень мало. Получалось, что не столько Феогност возвращает Судобова в истинную веру, сколько Судобов уводит его в бесовство. С другой стороны, винить Судобова было трудно, она видела, что если бы не давление Феогноста, он бы никогда этого делать не стал. Да и Феогност все понимал, молясь Богу, он каялся и тут же объяснял Ему, что сейчас, когда вокруг столько зла, когда даже сама церковь полна им до краев, вот так третируя, изнуряя нечистую силу, он дает время добру опомниться, время перевести дух, накопить хоть немного сил, чтобы злу противостоять. Катя слушала это и очень хотела ему верить.
Только через много лет она наконец поняла, что неважно, чего хочет или не хочет Судобов, просто все в его доме и он сам так пропитан нечистью, так ею населен и освоен, что Феогносту с бесами никогда не справиться, если они не побегут отсюда не оглядываясь.
После истории с обновленчеством, когда от Феогноста отвернулись многие из прихожан, продолжать управлять епархией ему сделалось тяжело. Молясь, он не раз просил Господа отпустить его, освободить от этой ноши. Но куда он просится, куда хочет уйти от своего архиерейства, Феогност не говорил. Раньше всегда хорошо ему было только в монастыре, особенно в Оптиной; Катя знала, как всякий раз он не хотел оттуда уезжать, радовался любой возможности задержаться. Но теперь монастырей осталось мало, а в тех, что еще не были закрыты, братия не столько молилась, сколько пыталась выжить. Они никогда об этом не разговаривали, но Катя видела, что то ли из-за этого, то ли потому, что и у монастырей не оказалось достаточно сил, чтобы бороться со злом, Феогноста туда сейчас не тянуло. Возможно и другое: просто в нем уже были подозрения насчет того, что ему предстоит, и нужно было время, чтобы все проверить, решиться идти этой дорогой. Позже Катя склонялась именно к последнему, потому что путь, который он выбрал, оказался для него немыслимо трудным, и прошло почти десять лет, в которые вошли два срока, проведенные в лагере и тюремной психиатрической больнице, прежде чем он на деле сумел на эту дорогу встать, по ней пойти.
Еще будучи настоятелем Дивеевского монастыря, Феогност начал живо интересоваться юродивыми, которых по окрестным селам жило довольно много и которые местным населением весьма почитались. Уже в первый год своего архимандритства он у них всех побывал, и каждый раз, когда Катя навещала его в монастыре, с восторгом об этих поездках рассказывал. Особенно он почитал некую Грушеньку. Это была родившаяся калекой девица, вся скрюченная, немощная, но с удивительно ясным лицом. В детстве она еще кое-как ковыляла, но к десяти годам напрочь обезножела. Родители стыдились ее и хотели одного - скорее схоронить. В 14 лет они отселили ее в маленькую, всю в щелях хибарку на краю деревни. Кончалась осень, и хоть печь в избушке была, в деревне мало кто сомневался, что голод и холод быстро сведут Грушу в могилу. Но она неведомо как выжила. Господь и согрел ее, и накормил. Уже после того, как в окрестных деревнях многие стали считать ее блаженной, с Грушей поселилась и стала за нею ухаживать другая девица, Елизавета. Эта Елизавета рассказывала Феогносту, что когда она первый раз вошла в избушку Грушеньки, та вся с ног до головы была покрыта вшами, ее и видно не было. Елизавета нагрела на печке воды, вымыла блаженную и все выстирала, после чего Груша спала чуть ли не двое суток. Вши эти кусали лишь одну Грушеньку, Елизавету, хотя она спала на тюфяке с ней рядом, они никогда не трогали, то есть это было испытание Божие, и блаженная сносила его с кротостью, никогда не жаловалась. Грушенька умерла в октябре 25-го года, и Феогност, узнав, поехал тогда в деревню Глухарево, где она жила, и сам ее отпел. Потом, когда они уже вернулись с кладбища и сидели в Грушенькиной хибарке, Елизавета рассказала ему, что при жизни блаженной была свидетельницей многих чудес, но Груша до своей кончины велела ей хранить все в тайне.
Однажды, рассказывала Елизавета, у них не было хлеба, только мука, Елизавета замесила тесто и поставила квашню. Но дрова тоже кончились, и она пошла в деревню, чтобы там попросить у добрых людей хотя бы несколько полешек. Но ничего не нашла, а когда вернулась, увидела, что печка полна сухих березовых поленьев и весело горит. И так было целую неделю, пока не пришло тепло. Тогда она и поняла, кто поддерживал Грушу все эти годы.
В другой раз блаженная ей говорит: ты сегодня не со мной, а в сенях ложись. Елизавета послушалась, но в середине ночи отчего-то проснулась и слышит - за дверью разговаривают, всех слов не разобрать, а только: "Благословите, матушка, благословите". И оттуда же сквозь щели свет идет, такой ровный и мягкий, какой никогда от лампад не бывает. Елизавета рассказывала Феогносту, что не вытерпела, встала и сквозь щелку смотрит, видит: стоят трое, но лиц не разглядеть, только свет и райское благоухание. Не выдержала она тогда, взмолилась: "Господи Иисусе, открой", - и тут же в одной из фигур узнала Деву Марию. На следующий день она спросила Грушеньку, а кто это к тебе с Девой Марией приходил, и та сказала: великомученицы Устинья и Елизавета, и как всегда добавила: "Ты только о том, что видела, никому не говори". Потом еще три дня в доме было это благоухание и этот свет, хотя они ни дверь никому не отпирали, ни лампад не жгли.
Последний раз Феогност был у Груши месяцев за семь до ее смерти, и тогда она, прощаясь, сказала ему: "Знаю, что ты задумал, тоже хочешь Грушенькой быть", - и перекрестила его. К Рождеству 28-го года Феогност, похоже, уже окончательно решился принять на себя подвиг юродства, если получит благословение от своего духовника старца Питирима. Он был убежден, что только в юродстве вера во Христа сохранилась в первоначальной чистоте. Что Христос, когда говорил: опроститесь, будьте как дети, и войдете в Царство Небесное, имел в виду именно юродивых. Церковь испокон века зависела от власти, и когда та от нее отвернулась, больше того, стала бить смертным боем, испугалась, начала делать вещи, которые Христу быть угодны никак не могли. А юродивые другая статья, они как жили раньше, так и сейчас живут, им Бог, а не ГПУ указ. Но было не только это, не только подвиг юродства, говорила Катя тетке; тогда началась новая волна арестов и приговоры шли совсем уж дикие, сплошь расстрелы. Передышка, которую Феогносту дало обновленчество, кончалась, его теперь чуть ли не через день таскали в ГПУ, Катя видела, как трудно ему это все дается и как ему страшно. И он, и она понимали, что ему пора, давно пора бежать в сумасшествие, спасаться в юродстве, благо хоть этот путь, кажется, еще остался, последняя дверца, которая не закрыта.
При Кате Феогност с восторгом рассказывал Судобову, что в 24-м году в соседнем с Дивеевским монастырем селе чекисты арестовали некую Варвару, тоже юродивую. Народ ее очень почитал, и они решили судить ее показательным судом, а потом сослать на Соловки. Но не тут-то было. В тюрьме Варвара своим калом сначала с ног до головы вымазала саму себя, а потом и стены камеры. Да еще тем же способом написала "Ленин ублюдок недоделанный". В итоге три дня чекисты матерились, грозились ее тут же на месте расстрелять, а потом плюнули и отпустили.
В том же 28-м году Феогност, как и собирался, на Великий пост поехал в Оптину к Питириму. Все семь недель он прожил с ним в одной келье, молился, спрашивал, как ему быть. Тот был изнурен болезнью, очень слаб, видно, что мучиться на этом свете ему осталось недолго: насчет юродства Питирим долго колебался, но в последний день все же благословил Феогноста иконой.
После Оптиной Феогност в Калуге сел на московский поезд, хотел поговорить с врачами, узнать, что и как он должен делать, как себя вести, чтобы с ГПУ все по возможности прошло гладко. Больше всего он рассчитывал на известного психиатра Ганнушкина, записался к нему на прием и не ошибся. Никаких гарантий Ганнушкин ему, конечно, не дал, но о многом предупредил, а главное, успокоил. В частности, он сказал Феогносту, что нормальных людей нет, у всех отклонения и всех можно легко и безболезненно счесть за сумасшедших. Например, любой гений - это явная патология и вообще, если взглянуть на вещи достаточно широко, сумасшествие не наказание, не кара, а очень часто благо, единственный выход.
Вот, говорил Ганнушкин, ко мне сегодня прямо перед вами приводили пациента. У него огромное горе. Свыкнуться с тем, что произошло, примириться он никак не может. Жизнь для него совершенно невыносима. То есть ему или в петлю, или сойти с ума, и мешать ему здесь я вовсе не собираюсь, потому что тут сумасшествие просто защитная реакция, если хотите, лекарство, обезболивающее. Еще Ганнушкин ему тогда сказал, что сейчас сумасшедшее само время, нами правят маньяки и убийцы, то, что они задумали, сплошная паранойя, и тот, кто сегодня сойдет с ума и так от этого хоть как-то убережется, отойдет в сторону, чтобы по возможности ни в чем не участвовать, а с другой стороны, и под паровоз не попасть, - тот самый что ни есть нормальный человек.
Феогност это, конечно, запомнил, но главное для него было, что счесть за сумасшедшего можно всякого, что любого врача обмануть проще простого, потому что каждый рад обмануться и, значит, здесь никаких трудностей не будет.
В Нижний Феогност вернулся уже в начале мая и сразу же по заведенному порядку через день начал служить в кафедральном храме обедню. Иногда он делал это с какой-то исступленностью, будто в последний раз, и Катя ему верила, понимала, что или сегодня, или завтра что-то должно произойти. Но тревога оказывалась ложной, он успокаивался, и опять все входило в колею. Его по-прежнему таскали на допросы, говорили теперь на редкость грубо, и у Кати, да и у Судобова тоже было ощущение, что арестовать его могут в любой момент. ГПУ поставило на нем крест.
О юродстве Феогност больше не заговаривал, и Катя думала, что, может быть, он от всего этого отказался, решил, что мученической смертью в тюрьме он лучше послужит Христу, так что и для нее тоже то, что произошло 12 августа, было полной неожиданностью.
В этот день утром Феогноста допрашивали в ГПУ. Потом, отслужив в храме обедню, он прочитал прихожанам очень хорошую проповедь о праведном Лоте, которому Господь велел бежать из Содома не оглядываясь, и вернулся домой к Судобовым, как показалось Кате, в довольно бодром настроении. Как обычно после службы, он поднялся к себе наверх переодеться, а они внизу в гостиной ждали его, чтобы вместе сесть за стол. Спускался он всегда очень быстро, почти сразу. Он вообще или по молодости, или такая природа, был в подобных вещах человек и без чинопочитания, и на редкость стремительный. И вот они его ждали, чтобы обсудить с ним то, что он говорил сегодня в храме. Все они, все четверо, и он раньше не меньше их, ценили эти после службы бывшие разговоры, ему еще и сейчас, хотя меньше, чем прежде, нужна была эта обратная связь, еще не хватало того, что во время службы шло от Бога, от прихожан, от всего, что столькими людьми и таким огромным количеством веры было вложено в литургию, в иконы. Пока он только так умел узнавать наверняка, что из им сказанного хорошо, достаточно хорошо, чтобы быть правильно понятым, а что в его проповеди неточно, и значит, неверно.
Но на этот раз Феогност все не спускался и не спускался, так что Катя даже дважды поднималась и через дверь спрашивала его, не случилось ли чего. Может, он просто хочет остаться один и им лучше его не ждать. В ответ он что-то отвечал, но что, она не поняла, а когда Катя постучалась третий раз, уже по просьбе Судобова, и спросила, ждать им его или садиться обедать втроем, он после минутной паузы вдруг запел псалом на мотив одного из красноармейских маршей. У них в городе стоял недавно полк латышских стрелков, командовал которым бывший учитель музыки из Риги, и вот его солдаты именно под этот мотив маршировали каждый день по городу. Так он распевал до самого вечера, а потом она, посоветовавшись с Судобовым, вызвала знакомого врача из их прихожан, и тот, осмотрев и выслушав Феогноста, сказал, что все это очень похоже на острое помешательство. Может быть, оно связано с нервным шоком или просто переутомлением, с жарой, тогда шансы, что все наладится, неплохие - организм у отца Феогноста молодой, серьезных органических повреждений нет, но пока единственное, что он может порекомендовать, это отвезти епископа куда-нибудь в тишь да глушь, на природу.
Сразу уехать у Кати не получилось, в первую очередь потому что в городе мало кто поверил в это никем не жданное и нечаянное безумие. Не поверили хозяева, Судобовы, не поверили прихожане, и, главное, не поверили чекисты. В итоге, невзирая на помешательство, Феогност был арестован и почти месяц провел в здешнем централе, распевая в камере революционные псалмы, а во время допросов радостно проповедуя следователям Евангелие. И в пении, и в проповедях, даже в бреде, что он теперь нес, было это ликование человека, который наконец решился и не сомневается в своей правоте.
Начальником Нижегородской тюрьмы был тогда один чекист из местных. Мать его была усердной прихожанкой Феогноста, и в частности от нее Катя еще за два месяца до ареста знала, что дело это решенное. Как и другие, в острое помешательство Феогноста ни сам чекист, ни она поверить не захотели, и Катя не сомневалась, что выпустят Феогноста нескоро. Но потом этого чекиста отозвали в Москву, а на его место был поставлен латыш из того самого полка латышских стрелков, и он, впервые услышав, как Феогност распевает псалмы, разразился аплодисментами. Однажды он даже выстроил на тюремном дворе всех чекистов и заставил их петь хором вместе с Феогностом. Секретарю окружного комитета партии он говорил, что из некоторых псалмов Давида, стоит их лишь слегка обработать, можно сделать великолепные революционные песни. Очевидно, из благодарности Феогноста в тюрьме он продержал совсем недолго, а потом прекратил дело и выпустил на свободу. Тем самым Феогност уже как бы официально был признан "органами" человеком невменяемым и для новой власти безвредным. Тому же секретарю окружного комитета партии чекист говорил, что такой иерарх русской православной церкви со всеми его гимнами и бредом лучше любой антирелигиозной пропаганды, держать его под замком глупо.
В конце сентября 28-го года Феогност вернулся домой, но и здесь, к разочарованию хозяев, продолжал вести себя точно так же, как и в тюрьме. Несколько раз Судобов пытался ему объяснить, что в доме никого чужого нет, только сам Феогност с Катей, он, жена, да еще кухарка, которая когда-то была его кормилицей и с тех пор успела доказать свою полную преданность. В общем, валять дурака дальше незачем. Судобов, конечно, формулировал это мягче, но суть, как заверила меня тетка, передана точно. Еще более настойчиво Судобов говорил на сей счет с Катей, но ничего не менялось, Феогност по-прежнему, когда был не один, или нес совершенную околесицу, или распевал псалмы. Правда, скоро все это отошло на второй план.
"Органы" интересовались Судобовым давно, уже с тех самых пор, как он предоставил Феогносту крышу над головой, но пока городом правил его старый знакомый, тревожиться было особенно не о чем. А тут сразу совпали два события. Во-первых, этого покровителя перевели куда-то в Среднюю Азию, и тогда же в городе вдруг стало известно, что единственный судобовский сын, которого все считали умершим от тифа еще во время Гражданской войны, жив, и не просто жив; сначала он в армии Колчака дрался с красными и дослужился до поручика, а теперь в Харбине активно сотрудничает с тамошними монархическими организациями.
Дело запахло жареным, и было ясно, что чем скорее Судобов уедет из Нижнего, тем для него будет лучше. Но Судобов по разным причинам, в том числе и из-за Феогноста, медлил, колебался, в частности, не знал, брать ли его и Катю с собой или дать денег и оставить в городе. И об этом и о другом им следовало серьезно переговорить, все обсудить и решить. Судобов сейчас очень нуждался в помощи человека, которого считал своим духовным отцом, но и новая его попытка достучаться до Феогноста ничего не дала. Естественно, что всем этим Судобов был и огорчен, и сильно обижен. Отношения их были испорчены уже тогда, но за два года жизни под одной крышей Судобов чересчур привык от Феогноста зависеть, знать, что единственный человек, который может его спасти, всегда рядом, и Катя понимала, что сам на разрыв он вряд ли решится.