Страница:
Когда-то Господь Бог, наказывая змия, совратившего человеческий род, сказал: "Ты будешь ходить на чреве твоем и есть будешь прах во все дни жизни твоей". Верховная власть - наместница Бога на земле, знала, что змий, по Божьему проклятию никогда не отрывающийся от земли, от "праха", телом повторяющий малейшие неровности почвы, свою способность соблазнять человека, вводить его в искушение и грех полностью передал земле, по которой он ползает.
Из-за этого чем более высокие цели власть ставила перед народом (превращение Москвы в столицу мирового христианства - "Третий Рим"; становление нового избранного народа Божьего и новой Святой земли; приготовление народа ко второму пришествию Христа и спасению праведных, сейчас - коммунизм), тем хуже она к земле относилась.
Никогда не забывая об опасности, которая от нее исходит, правильная власть не только, как при коллективизации, пыталась силой оторвать землю от человека, но и выровнять, упростить, снивелировать ее. Сделав одинаковой везде и на всем протяжении, лишить самой возможности соблазнять Адамова сына. Не оторвав человека от почвы, к которой он так долго и так старательно прирастал, нельзя обкатать его, будто песчинку, а без этого и спасти".
Правда, на Феогностов трактат у Коли нашелся сильный ответ. Он написал Спирину, что если тот по-прежнему заинтересован, он, Коля, готов развестись с Натой и позволить ему удочерить Натину дочку. Спирин о Колином предложении рассказал Нате, после чего в тот же день она написала Коле совершенно истерическое послание, для порядка обвинив его во всех смертных грехах. Но Коля даже не стал оправдываться, ответил просто, что дело не стоит выеденного яйца. У него сейчас единственный враг - Феогност, и письмо чисто тактическое. Ее и Ксюшу он никому не предлагает, они - приманка, он на них ловит. Скоро о Спирине никто и не вспомнит, с ума сходить нечего. Так, Анечка, и оказалось.
В общем, картина сложная, я, в частности, не исключаю, что Феогностовы послания были искренние. В те годы и его взгляды, и Колины не раз, причем резко, менялись. Коля, как ты помнишь, раньше считал, что человека спасет и воскресит сам человек, был близок к Федорову, даже пошел дальше. Вспомни его разговор со Спириным в Канске о роли, которую "органам" предстоит сыграть в будущем воскрешении людей. Потом, когда он узнал, что на земле Дева Мария, а за ней, наверное, придет и Христос, он, можно сказать, обратился, снова стал уповать на Господа Бога. Буквально с ума сходил, что на небо Матерь Божия вернется ни с чем и все сорвется. Саботаж Феогноста пустил его план под откос, и Коля опять сделал ставку на Федорова и на чекистов. Похожим образом метался и Феогност.
В 20-е годы - я цитирую по Катиным письмам к Нате - он говорил, что "чем лучше пастырь, тем больше горя и страданий он приносит и себе и своим прихожанам - но ведь это безумие". В другом письме в начале 30-х годов: "Зэком я работал на грандиозных советских стройках; Коля уповает на них, верит, что заводы, плотины соберут и воскресят народ, - но они не что иное, как языческие капища. Народ под водительством коммунистов вернулся в язычество, и теперь именно там в жертву советскому молоху ежедневно приносятся сотни и сотни ни в чем не повинных жизней". Сравни с его же письмами конца 40-х годов: "Цари за полтора века так и не сумели вернуть униатов в истинную веру, а Сталин справился в год. Он - апостол русинов и уже за одно это заслуживает канонизации".
Через месяц, в марте 48-го года, Феогност замечает, что, наверное, был неправ, уйдя в 28-м году с кафедры. Верховная власть - наместник Бога на земле, - в России она даже канонически первенствовала над властью церковной. Коммунисты с энтузиазмом и напором создают всемирную империю, и церкви следует не мешать им, тем более не восставать, а тихо, подспудно возвращать их ко Христу. Тогда однажды империя Коминтерна станет империей православной. Большевики, добавляет он - "орудие в руках Божьих, как и Навуходоносор, чье завоевание Иерусалима помогло распространению веры в Единого Бога". А ведь прежде сама мысль, что большевики могут помочь торжеству праведных и тем ускорить приход на землю Иисуса Христа, казалась Феогносту кощунственной.
К тому времени Коля и Феогност больше десяти лет не общались, ничего о жизни друг друга не знали, и поразительно, что они, идя отдельно, каждый собственной дорогой, неожиданно и почти волшебно сошлись - письмо одного будто специально написано, чтобы дополнить, прокомментировать письмо другого.
Коля пишет Нате: "Когда Авраам ушел из Междуречья, когда он оставил и свою прежнюю веру, и свой род, это был его личный выбор и его личное обращение к Богу. Десятилетия он вообще был один, и лишь потом медленно, буквально шаг за шагом народился еще не народ, но хотя бы племя верующих в Единого Бога. Печать личного выбора в иудаизме есть и останется навсегда".
"Другое дело, - пишет Коля, - мы. Нас загнал в Днепр даже не священник, а князь, загнал всех, кого сумел разыскать (светская власть - тот камень, на котором стоит наша вера), и дальше, позже, нас крестили уже в младенчестве, словно боясь, что мы передумаем. То есть и по сию пору лично к Христу никто из нас не приходил, мы уверовали именно народом. Христианство - добро, которое было получено нами от власти, к которому власть нас принудила, и это тоже никуда не денется. Больше того - похоже, у нас крещена именно душа и тело народа, мы же крещены лишь как его часть, и стоит нам отойти в сторону, отделиться, о спасении можно забыть".
Двумя абзацами ниже: "Человек у нас проглочен народом, словно Иона Левиафаном, но когда-нибудь он освободится".
Кстати, Анечка, и со Спириным не очень ясно. Три письма назад я уверенно объяснял тебе, что за жертву он приготовил Христу. Писал, что он, Спирин, первый заместитель народного комиссара Госбезопасности, задумал покарать тех, кто совершил революцию, кто развязал Гражданскую войну, а заодно и верных псов этой неправедной власти - своих собратьев-чекистов. Если судить по результату - да, подобный вывод напрашивается, как напрашивается и то, что Спирин был гений, герой, сумевший придумать, рассчитать, главное же - ценой собственной жизни осуществить всю операцию.
В начале 39-го года Спирин был судим закрытым судом в составе главы Военной коллегии Верховного суда Ульриха, генерального прокурора СССР Вышинского и нового главы НКВД Берия и немедленно после вынесения приговора расстрелян. Но ведь могло быть и иначе. Недавно я, например, сразу от трех чекистов, работавших в "органах" в те годы, слышал, что приписывать Спирину антисоветские замыслы - полный бред. Он был верный солдат партии и самый талантливый руководитель "органов" со времен Дзержинского. Причина же произошедшей трагедии проста - события вышли из-под контроля. Слышал я и еще одно мнение. Спирин был убежденный сталинец. Вслед за вождем он считал, что чем мы ближе к социализму, тем ожесточеннее классовая борьба. Он верил, что сейчас, в 36-м году, необходима новая революция и новая гражданская война. В первой, бывшей почти двадцать лет назад, погибло не все зло. Немало его очень рано разглядело, что сила за революцией, и переметнулось на ее сторону. Спирин не сомневался, что нужна перманентная революция здесь, внутри страны. Соглашателей и оппортунистов надо выбраковывать и выбраковывать, чересчур быстро они нарождаются вновь.
Коля когда-то Нате писал, что при каждом повороте еврейской истории (исход из Египта, Вавилонское пленение) пять шестых народа откалывалось, навсегда из евреев уходило, и иначе народ бы не уцелел. То есть революция должна сменяться контрреволюцией, а та, в свою очередь, - новой революцией, сводя трусов и соглашателей с ума. Необходимо добиться, чтобы даже пройдохи из пройдох однажды запутались, поставили не на тех лошадей - и погибли.
Официально днем начала битвы на Ходынском поле, или Ходынской катастрофы, принято считать 16 июня, но первые две недели события развивались так вяло, что Спирин в телефонных разговорах с Натой именовал происходящее "стоянием на Угре". Тем не менее начнем с 16 июня. К этому времени на небольшом, метров в десять высотой, холме, что возвышается прямо на запад от центра Ходынского поля, для Спирина был оборудован передвижной командный пункт с самыми современными, какие тогда были в стране, средствами связи: их привезли и прямо на поле смонтировали "под ключ" немцы. Благодаря новой телефонии Спирин мог без коммутаторов и телефонных барышень буквально за считанные секунды связываться с любым управлением НКВД вплоть до Камчатки. Спирин опробовал систему в ночь перед битвой и остался ею очень доволен. Он не поленился одно за другим обзвонить каждое управление, и везде заранее назначенные им люди были на месте и в полной готовности. Такой связи не было и в Кремле - лишнее свидетельство надежд, которые возлагались на его операцию. Вдобавок решением секретариата ЦК все власти в стране, от министерств и обкомов партии до того же НКВД, получили специальный приказ выполнять любые спиринские распоряжения немедленно и не обсуждая.
Холм Спирин выбрал не из-за нужд связи: отсюда, несмотря на малую высоту, были прекрасно видны даже окраины Ходынского поля. До революции, когда на Ходынке располагалось артиллерийское стрельбище, именно тут дежурили офицеры, оценивающие точность и кучность батарейных залпов. Метрах в пятидесяти от холма, еще дальше на запад, в сторону слободы Сокол, где до революции квартировали многие семейные офицеры, протекала речка Таракановка, речка громко сказано, скорее, ручей метров в восемь шириной. Сейчас, летом, она обмелела, и вброд вода была не выше колена. По обеим ее берегам, почти у самой воды Спирин приказал поставить по нескольку больших армейских палаток прямо друг против друга, с правой стороны - для войска Феогноста, на левой - для Колиного. Вообще-то палаток, продовольствия, прочих припасов было заготовлено море; фактически все окружающие Москву военные склады были отревизованы Спириным и готовы при недостаче немедля привезти на Ходынку необходимое, но пока Спирин не спешил. Он понимал, что на раскачку понадобится не один день, форсировать подвоз нужды нет.
И рекой он разделил Колю с Феогностом тоже намеренно: поначалу неизбежно множество мелких и ничего не значащих конфликтов, на которые сдуру может быть растрачен запал. А тут два войска отделены плохонькой, но границей, и перейти ее, как Цезарю Рубикон, надо решиться. Здесь он был прав: братья, не видевшиеся двадцать лет, так друг друга раздражали, что договориться не могли ни о чем. Он вмешивался, но часто без большого толка. Ему, например, казалось, что в подробнейшем меморандуме об условиях поединка, который он направил Феогносту (его и в самом деле составляли зэки - десяток лучших в России специалистов по средневековому праву), учтено все, но выяснилось - нет, и теперь, буквально сводя Спирина с ума, с утра до вечера шли споры, почти каждый раз ничтожные, но Феогност с Колей по очереди вдруг заявляли, что это главное, что если проблема не будет незамедлительно решена, причем, конечно, в его пользу, выходить на бой он категорически отказывается. Спирин снова звал своих консультантов и снова утрясал, согласовывал.
Следует отдать Спирину должное, он долго пытался убедить и Феогноста, и Колю, что вопросы, которые они с таким жаром и так ультимативно обсуждают, могли бы быть посерьезнее. В частности, на второй день он спросил у обоих, почему бы им, не дожидаясь подхода основных сил, не вступить в бой с теми, что уже есть, или даже не сразиться один на один. Что от поединка они откажутся наотрез, он не сомневался, но, во-первых, чем черт не шутит, а потом ему хотелось посмотреть, что они ответят. Братья его предложение даже не стали обсуждать. Феогност лишь заметил, что личного противостояния между ним и Колей нет, сам Коля ему давным-давно безразличен. Коля же сказал, что - да, подобный поединок был бы желателен, но единственно потому, что пролилось бы меньше крови, в остальном он с Феогностом согласен: схватка между ними мало что решит. Кроме того оба согласились, что сотнями тысяч их сторонников, которые вот-вот соберутся на Ходынке, кто-то должен руководить, иначе все превратится в такую же бессмысленную давку и смертоубийство, какое было во время коронации Николая II.
В общем, дела выглядели удручающе, и Спирин пару дней спустя сказал навестившей его на командном пункте Нате, что, может, и зря он эту историю затеял: шарик надул большой-пребольшой, но стоит ткнуть иголкой - останется один фук. Кстати, и Феогност, и Коля тогда уже постоянно находились на командном пункте вместе со Спириным. Феогност обычно сидел от него по правую руку, Коля - по левую. Идущую по полю Нату они увидели все трое, и здесь братьям надо отдать должное: когда Ната подошла, Феогност с Колей повели себя подчеркнуто светски - встали, поздоровались, а затем отошли в сторону, чтобы не мешать ее разговору со Спириным.
Братья держались на Ходынке по-джентльменски в отличие от их армий. Оба войска состояли ровно из пяти человек каждое (Козленков был при Коле чем-то вроде адъютанта, с утра до позднего вечера он курсировал туда-обратно с приказами и донесениями) - они стояли на берегу прямо друг напротив друга, лишь изредка кто-то заходил в Таракановку, но не дальше, чем по щиколотку, и грязно ругался.
Юродивый Паша Нижегородский своими культями клал на врага бесконечные кресты и кричал: "Сгинь, сгинь, нечистая сила!". Остальные и того чище - крыли по-матерному Колиных людей и их предков Бог знает до какого колена, вдобавок глумясь, что тут, на Ходынке, их собралось так мало. Колино ополчение ни в чем им не уступало. Те же оскорбления и проклятия они пытались станцевать. Толком ничего, конечно, не получалось, чтобы по-настоящему выматериться, нескольких букв не хватит, думаю, что хорошую ругань не сумела бы станцевать даже Наденька, но от этого было еще противнее. Правда, Козленков или сам, или по указанию Коли честно пытался прекратить безобразие, - однако, безуспешно.
В бессмысленных перебранках прошла целая неделя, дело же не сдвинулось и на шаг. Подобное состояние всех, кроме Спирина, похоже, устраивало. Устраивало Феогноста и Колю - исхода поединка каждый из них боялся; устраивало членов секретариата партии; вслед за Натой они, чтобы разведать обстановку, время от времени приезжали на спиринский командный пункт. Народ явно не желал присоединяться к врагам советской власти, к их врагам, и трудно было придумать лучшее свидетельство, что дорога, которой они идут, верна. Довольные, они пытались утешить Спирина, повторяя, словно под сурдинку, что здесь как раз тот случай, когда отсутствие результата и есть лучший результат. Говорили об огромных заслугах "органов" - с октября 17-го года прошло чуть больше восемнадцати лет, а в обществе такое единодушие... Спирин один продолжал бороться, но и в нем прежнего рвения уже не было.
Еще по тем наметкам, которые Спирин докладывал на секретариате ЦК, начало генерального сражения между войсками Коли и Феогноста было назначено на 2 июля. Как бы ни было мало людей, Спирин решил ничего не менять; надежды, что к братьям подойдут значительные подкрепления, давно испарились. В первую очередь, это была его собственная неудача. На местах лично им отобранные кадровые сотрудники НКВД и сексоты дни напролет вербовали добровольцев для Коли и Феогноста, но эффект был нулевой. Народ демонстрировал верность власти и на провокации не поддавался. Дальше откладывать бой смысла не имело. Тут хоть был шанс, что от искры пламя займется само.
Все же, чтобы помочь братьям, Спирин 29 июня приказал и в Москве, и в области на остановках трамваев, автобусов и на железнодорожных станциях вывесить объявление; оно же каждый час повторялось и по радио: что 2 июля на Ходынском поле знаменитый советский кинорежиссер Пырьев будет снимать массовые сцены для своей монументальной эпопеи - "1905 год". Нужны тысячи и тысячи статистов. Приехавшим оплатят дорогу, выдадут постановочные, вдобавок их имена появятся в титрах пырьевского фильма. Кроме того, после съемок в семь часов вечера начнется бесплатная дегустация нового советского пива и народные гулянья.
По расчетам Спирина, Пырьев и пиво должны были привлечь на Ходынку не менее полутора миллионов человек, и он очень рассчитывал, что, оказавшись рядом и узнав, в чем дело, многие присоединятся к отрядам Коли и Феогноста. Но и здесь угадал он лишь наполовину. Съемки фильма, пиво, гулянье и вправду собрали невероятное море людей; огромное Ходынское поле было заполнено народом буквально до отказа, но странным образом толпа, где людей сдавливали чуть не до смерти, где беспрерывно вспыхивали пьяные драки и потасовки, место боя Коли и Феогноста окружила настоящим санитарным кордоном. Тут словно была граница, перейти которую не осмеливался никто. Если сражение все же состоялось и началось вовремя, то по единственной причине: Спирин наконец решился действовать не через братьев, а напрямую - дать указание Козленкову. Однако вышла не битва, не финальное сражение сил добра и зла, а форменное посмешище.
Итак, ровно в семь часов вечера, когда Феогност и Коля по обыкновению спокойно сидели рядом с ним на командном пункте, неожиданно для Коли его отряд по приказу Козленкова споро переоделся в белые льняные одежды и, перейдя Таракановку вброд, сблизился с противником. Этот маневр, главное же, то, что Колины люди как две капли воды походили на Господних ангелов, ошеломил юродивых. Когда же вдобавок они - на сей раз блистательно (Наденька могла бы гордиться своими учениками) - станцевали клич атаки - звук "А", - юродивые и вовсе готовы были обратиться в бегство. В их рядах возникла настоящая паника. Положение Феогноста спасла Варвара Арзамасская, она первая распознала подмену, поняла, что атакуют их не ангелы. Пока Колин отряд продолжал танцевать, Варвара, отойдя немного в сторону, быстро сняла одну из калош, которые на босу ногу носила зимой и летом, и тут же, присев на корточки, навалила ее доверху. Затем, черпая из калоши полными пригоршнями, мажа своих и чужих - словом, всех, кто оказывался на дороге, она кинулась в отчаянную контратаку. Колиными людьми, уже было праздновавшими победу, овладел ужас. Как Козленков, правда, с безопасного противоположного берега, ни заклинал их остановиться, держаться до последнего, как ни кричал им, что подкрепление близко, они молниеносно, отчасти даже скомкав финал, станцевали звук "О" и бросились в Таракановку. Здесь бой и окончился. Юродивые преследовать их не стали.
Надо признаться, что неудача лишь помогла Спирину. Он понял, что и Феогност, и Коля - отыгранная карта, никого и никогда они поднять не смогут. Полагаться он может только на себя. Последующие две недели - позже Феогност уехал в Экибастуз, а Коля отправился к Нине в Спасоналивковский - они, по-прежнему сидя на командном пункте, яростно спорили, кто из них двоих одержал победу. Феогност, ссылаясь на то, что люди Коли, оставив поле боя, позорно бежали, считал, что результат поединка не вызывает сомнений; Коля же доказывал, что ни в одном из руководств по проведению судебных поединков оружие, которое применила Варвара Арзамасская, не упоминается; следовательно, ясно, что Феогност злостно нарушил правила и ему должно быть засчитано поражение. Спирин не гнал их, но братья больше его не волновали. Каждый уверенный в собственной победе - они в итоге и расстались.
Спирин продолжал ежедневно обзванивать областные управления НКВД, хотя мог бы сделать передышку. На местах было тихо, как в гробу. И чекисты, которым он назначил поднять народ на восстание, и другие, кто получил приказ пока оставаться верными советской власти, равно честно выполняли свой долг, но раскачать болото не удавалось. И тут, вполуха слушая перебранку Коли и Феогноста, Спирин вдруг сообразил, в чем причина его неудач, понял, что чтобы запустить механизм, его сначала надо смазать, а для этого необходима кровь, пусть немного, но настоящей крови; дальше пойдет само собой. Беда была в том, что, сколько Спирин ни делил чекистов, все равно друг для друга они по-прежнему были сослуживцами, выполняющими важное задание партии: встречаясь, по-товарищески обнимались, по вечерам ходили с женами в гости, - а народ не дурак, за нос его так просто не проведешь. Народу нужна была кровь. Только кровь была в этой стране правдой. Без крови люди отказывались верить, и в их правоте Спирин больше не сомневался.
За неделю до отъезда Феогноста и Коли, 12 июля в шесть часов вечера по энкавэдэшным округам ушло два сверхсекретных приказа. Адресатом одного был начальник областного управления НКВД, другого - чекист, персонально отвечающий за антисоветскую деятельность (ниже для краткости - "человек Спирина"). На первый взгляд приказы были очень похожи, но об их смысле этого не скажешь. Начальники управлений НКВД ставились в известность, что, по надежным агентурным источникам, "человек Спирина" вместе с преданными ему людьми, перейдя на сторону врага, будет добиваться перерастания антиправительственных выступлений в вашем городе в вооруженное восстание с целью свержения в нем, а потом и во всей стране советской власти. В связи с вышесказанным "подчиненному вам личному составу в дополнение к табельному оружию надлежит выдать винтовки с полным боекомплектом, укрепить здание управления НКВД и обкома партии: в проемах окон установить станковые пулеметы, у ворот и подъездов - легкие пушки. Кроме того, вам предлагается принять необходимые меры для скорейшего задержания заговорщиков и их ареста живыми или мертвыми". Последнее слово было здесь, конечно, главным.
Аналогичный приказ получили и "люди Спирина". Им было сообщено, что, по агентурным данным, начальник управления НКВД вместе с первым секретарем обкома намереваются, вопреки строжайшему запрету, силой подавить проводимые в их городе по решению секретариата ЦК партии антиправительственные митинги и демонстрации, а впоследствии также силой захватить и власть в стране. Дабы подавить мятеж, "человеку Спирина" предлагалось вооружить своих людей из кадровых чекистов, секретных агентов плюс сочувствующих из народа винтовками, пулеметами, пушками и начать немедленный штурм штабов заговорщиков.
Новые приказы должны были расколоть "органы", а ведь известно: разделенное царство не устоит, и помочь получить первую кровь. Что же до положения на местах, отобрав для антиправительственной деятельности наиболее энергичных и инициативных сотрудников, Спирин верил, что перевес везде окажется на их стороне. Он не ошибся.
Приказы были отправлены, но четверг, как и предыдущие дни, прошел совершенно спокойно. Чекисты словно пробовали их "на зуб", взвешивали, привыкали к новому раскладу. Но вот они подготовились, и в пятницу утром к Спирину стали поступать сообщения, что то тут, то там постреливают. По большей части выстрелы были одиночные, но лиха беда начало. Ночью с пятницы на субботу стреляли уже в разных концах страны, правда, неуверенно, несмело. Огонек явно теплился, не гас, и надежда, что он не потухнет, наоборот, займется по-настоящему, была.
К вечеру в ту же субботу чуть не половина областей страны телефонировала, что и у них стреляют, но сказать, всерьез ли, чтобы убить, или только пугают, Спирин не мог. Ему везло, был конец недели, и кремлевские начальники, утомленные жарой, успокоенные тишиной и благолепием последних дней, разъехались по дачам. Спирин не сомневался, что пока еще сильным окриком из Кремля пламя можно загасить, однако окрика не было, кричать было некому.
Он чувствовал, что ближайшая ночь будет решающей. Сейчас на местах хоть и постреливают, но твердо идти ва-банк или дать задний ход - до сих пор не знают. Ждут, не станет ли Москва тормозить. Но коли не станет и они разойдутся, потом тормози - не тормози... В самом деле, к середине дня в воскресенье почти везде стреляли уже, чтобы убить. Спирину поверили, и с этого часа каждый, кому он отдавал приказ, стремился выполнить его первым. Теперь, если бы Кремль и попытался осадить, не услышали бы. Настоящей властью, той, которая единственная ведает жизнью и смертью, окончательно признали его, Спирина. Да и трудно было останавливать.
Битых две недели лучшие ораторы из чекистов убеждали народ, что советская власть при последнем издыхании, большевикам - капут, и вот они, знающие изнутри, как все обстоит, знающие, что корабль тонет, бегут; похоже, надо бежать и остальным, бежать, бежать не оглядываясь. Долго народ проходил мимо, даже шага не замедлял, и не потому, что было неинтересно, а потому, что страшно. Позже самые смелые начали останавливаться, любопытствовать, но чтобы присоединиться - об этом и речи быть не могло. Теперь же, когда Спирин совсем отчаялся, что-то отчетливо переменилось.
Одни чекисты вяло, словно надеясь, что их боевые товарищи еще одумаются, обстреливали окна родного управления НКВД, другие из тех же окон редко и больше поверх голов огрызались. Но постепенно появились раненые, потом убитые, и ожесточение стало нарастать. Народа были уже толпы и, по сообщениям с мест, он явно сочувствовал тем, кто вел осаду: помогал подносить ящики с пулеметными лентами, таскал пушечные снаряды. Слышались реплики: "Так им, гадам, и надо! Палачи, убийцы! Сколько народной крови выпили. Хватит!". Правда, прямого участия не было, но Спирин понимал, что и до него недалеко.
Из-за этого чем более высокие цели власть ставила перед народом (превращение Москвы в столицу мирового христианства - "Третий Рим"; становление нового избранного народа Божьего и новой Святой земли; приготовление народа ко второму пришествию Христа и спасению праведных, сейчас - коммунизм), тем хуже она к земле относилась.
Никогда не забывая об опасности, которая от нее исходит, правильная власть не только, как при коллективизации, пыталась силой оторвать землю от человека, но и выровнять, упростить, снивелировать ее. Сделав одинаковой везде и на всем протяжении, лишить самой возможности соблазнять Адамова сына. Не оторвав человека от почвы, к которой он так долго и так старательно прирастал, нельзя обкатать его, будто песчинку, а без этого и спасти".
Правда, на Феогностов трактат у Коли нашелся сильный ответ. Он написал Спирину, что если тот по-прежнему заинтересован, он, Коля, готов развестись с Натой и позволить ему удочерить Натину дочку. Спирин о Колином предложении рассказал Нате, после чего в тот же день она написала Коле совершенно истерическое послание, для порядка обвинив его во всех смертных грехах. Но Коля даже не стал оправдываться, ответил просто, что дело не стоит выеденного яйца. У него сейчас единственный враг - Феогност, и письмо чисто тактическое. Ее и Ксюшу он никому не предлагает, они - приманка, он на них ловит. Скоро о Спирине никто и не вспомнит, с ума сходить нечего. Так, Анечка, и оказалось.
В общем, картина сложная, я, в частности, не исключаю, что Феогностовы послания были искренние. В те годы и его взгляды, и Колины не раз, причем резко, менялись. Коля, как ты помнишь, раньше считал, что человека спасет и воскресит сам человек, был близок к Федорову, даже пошел дальше. Вспомни его разговор со Спириным в Канске о роли, которую "органам" предстоит сыграть в будущем воскрешении людей. Потом, когда он узнал, что на земле Дева Мария, а за ней, наверное, придет и Христос, он, можно сказать, обратился, снова стал уповать на Господа Бога. Буквально с ума сходил, что на небо Матерь Божия вернется ни с чем и все сорвется. Саботаж Феогноста пустил его план под откос, и Коля опять сделал ставку на Федорова и на чекистов. Похожим образом метался и Феогност.
В 20-е годы - я цитирую по Катиным письмам к Нате - он говорил, что "чем лучше пастырь, тем больше горя и страданий он приносит и себе и своим прихожанам - но ведь это безумие". В другом письме в начале 30-х годов: "Зэком я работал на грандиозных советских стройках; Коля уповает на них, верит, что заводы, плотины соберут и воскресят народ, - но они не что иное, как языческие капища. Народ под водительством коммунистов вернулся в язычество, и теперь именно там в жертву советскому молоху ежедневно приносятся сотни и сотни ни в чем не повинных жизней". Сравни с его же письмами конца 40-х годов: "Цари за полтора века так и не сумели вернуть униатов в истинную веру, а Сталин справился в год. Он - апостол русинов и уже за одно это заслуживает канонизации".
Через месяц, в марте 48-го года, Феогност замечает, что, наверное, был неправ, уйдя в 28-м году с кафедры. Верховная власть - наместник Бога на земле, - в России она даже канонически первенствовала над властью церковной. Коммунисты с энтузиазмом и напором создают всемирную империю, и церкви следует не мешать им, тем более не восставать, а тихо, подспудно возвращать их ко Христу. Тогда однажды империя Коминтерна станет империей православной. Большевики, добавляет он - "орудие в руках Божьих, как и Навуходоносор, чье завоевание Иерусалима помогло распространению веры в Единого Бога". А ведь прежде сама мысль, что большевики могут помочь торжеству праведных и тем ускорить приход на землю Иисуса Христа, казалась Феогносту кощунственной.
К тому времени Коля и Феогност больше десяти лет не общались, ничего о жизни друг друга не знали, и поразительно, что они, идя отдельно, каждый собственной дорогой, неожиданно и почти волшебно сошлись - письмо одного будто специально написано, чтобы дополнить, прокомментировать письмо другого.
Коля пишет Нате: "Когда Авраам ушел из Междуречья, когда он оставил и свою прежнюю веру, и свой род, это был его личный выбор и его личное обращение к Богу. Десятилетия он вообще был один, и лишь потом медленно, буквально шаг за шагом народился еще не народ, но хотя бы племя верующих в Единого Бога. Печать личного выбора в иудаизме есть и останется навсегда".
"Другое дело, - пишет Коля, - мы. Нас загнал в Днепр даже не священник, а князь, загнал всех, кого сумел разыскать (светская власть - тот камень, на котором стоит наша вера), и дальше, позже, нас крестили уже в младенчестве, словно боясь, что мы передумаем. То есть и по сию пору лично к Христу никто из нас не приходил, мы уверовали именно народом. Христианство - добро, которое было получено нами от власти, к которому власть нас принудила, и это тоже никуда не денется. Больше того - похоже, у нас крещена именно душа и тело народа, мы же крещены лишь как его часть, и стоит нам отойти в сторону, отделиться, о спасении можно забыть".
Двумя абзацами ниже: "Человек у нас проглочен народом, словно Иона Левиафаном, но когда-нибудь он освободится".
Кстати, Анечка, и со Спириным не очень ясно. Три письма назад я уверенно объяснял тебе, что за жертву он приготовил Христу. Писал, что он, Спирин, первый заместитель народного комиссара Госбезопасности, задумал покарать тех, кто совершил революцию, кто развязал Гражданскую войну, а заодно и верных псов этой неправедной власти - своих собратьев-чекистов. Если судить по результату - да, подобный вывод напрашивается, как напрашивается и то, что Спирин был гений, герой, сумевший придумать, рассчитать, главное же - ценой собственной жизни осуществить всю операцию.
В начале 39-го года Спирин был судим закрытым судом в составе главы Военной коллегии Верховного суда Ульриха, генерального прокурора СССР Вышинского и нового главы НКВД Берия и немедленно после вынесения приговора расстрелян. Но ведь могло быть и иначе. Недавно я, например, сразу от трех чекистов, работавших в "органах" в те годы, слышал, что приписывать Спирину антисоветские замыслы - полный бред. Он был верный солдат партии и самый талантливый руководитель "органов" со времен Дзержинского. Причина же произошедшей трагедии проста - события вышли из-под контроля. Слышал я и еще одно мнение. Спирин был убежденный сталинец. Вслед за вождем он считал, что чем мы ближе к социализму, тем ожесточеннее классовая борьба. Он верил, что сейчас, в 36-м году, необходима новая революция и новая гражданская война. В первой, бывшей почти двадцать лет назад, погибло не все зло. Немало его очень рано разглядело, что сила за революцией, и переметнулось на ее сторону. Спирин не сомневался, что нужна перманентная революция здесь, внутри страны. Соглашателей и оппортунистов надо выбраковывать и выбраковывать, чересчур быстро они нарождаются вновь.
Коля когда-то Нате писал, что при каждом повороте еврейской истории (исход из Египта, Вавилонское пленение) пять шестых народа откалывалось, навсегда из евреев уходило, и иначе народ бы не уцелел. То есть революция должна сменяться контрреволюцией, а та, в свою очередь, - новой революцией, сводя трусов и соглашателей с ума. Необходимо добиться, чтобы даже пройдохи из пройдох однажды запутались, поставили не на тех лошадей - и погибли.
Официально днем начала битвы на Ходынском поле, или Ходынской катастрофы, принято считать 16 июня, но первые две недели события развивались так вяло, что Спирин в телефонных разговорах с Натой именовал происходящее "стоянием на Угре". Тем не менее начнем с 16 июня. К этому времени на небольшом, метров в десять высотой, холме, что возвышается прямо на запад от центра Ходынского поля, для Спирина был оборудован передвижной командный пункт с самыми современными, какие тогда были в стране, средствами связи: их привезли и прямо на поле смонтировали "под ключ" немцы. Благодаря новой телефонии Спирин мог без коммутаторов и телефонных барышень буквально за считанные секунды связываться с любым управлением НКВД вплоть до Камчатки. Спирин опробовал систему в ночь перед битвой и остался ею очень доволен. Он не поленился одно за другим обзвонить каждое управление, и везде заранее назначенные им люди были на месте и в полной готовности. Такой связи не было и в Кремле - лишнее свидетельство надежд, которые возлагались на его операцию. Вдобавок решением секретариата ЦК все власти в стране, от министерств и обкомов партии до того же НКВД, получили специальный приказ выполнять любые спиринские распоряжения немедленно и не обсуждая.
Холм Спирин выбрал не из-за нужд связи: отсюда, несмотря на малую высоту, были прекрасно видны даже окраины Ходынского поля. До революции, когда на Ходынке располагалось артиллерийское стрельбище, именно тут дежурили офицеры, оценивающие точность и кучность батарейных залпов. Метрах в пятидесяти от холма, еще дальше на запад, в сторону слободы Сокол, где до революции квартировали многие семейные офицеры, протекала речка Таракановка, речка громко сказано, скорее, ручей метров в восемь шириной. Сейчас, летом, она обмелела, и вброд вода была не выше колена. По обеим ее берегам, почти у самой воды Спирин приказал поставить по нескольку больших армейских палаток прямо друг против друга, с правой стороны - для войска Феогноста, на левой - для Колиного. Вообще-то палаток, продовольствия, прочих припасов было заготовлено море; фактически все окружающие Москву военные склады были отревизованы Спириным и готовы при недостаче немедля привезти на Ходынку необходимое, но пока Спирин не спешил. Он понимал, что на раскачку понадобится не один день, форсировать подвоз нужды нет.
И рекой он разделил Колю с Феогностом тоже намеренно: поначалу неизбежно множество мелких и ничего не значащих конфликтов, на которые сдуру может быть растрачен запал. А тут два войска отделены плохонькой, но границей, и перейти ее, как Цезарю Рубикон, надо решиться. Здесь он был прав: братья, не видевшиеся двадцать лет, так друг друга раздражали, что договориться не могли ни о чем. Он вмешивался, но часто без большого толка. Ему, например, казалось, что в подробнейшем меморандуме об условиях поединка, который он направил Феогносту (его и в самом деле составляли зэки - десяток лучших в России специалистов по средневековому праву), учтено все, но выяснилось - нет, и теперь, буквально сводя Спирина с ума, с утра до вечера шли споры, почти каждый раз ничтожные, но Феогност с Колей по очереди вдруг заявляли, что это главное, что если проблема не будет незамедлительно решена, причем, конечно, в его пользу, выходить на бой он категорически отказывается. Спирин снова звал своих консультантов и снова утрясал, согласовывал.
Следует отдать Спирину должное, он долго пытался убедить и Феогноста, и Колю, что вопросы, которые они с таким жаром и так ультимативно обсуждают, могли бы быть посерьезнее. В частности, на второй день он спросил у обоих, почему бы им, не дожидаясь подхода основных сил, не вступить в бой с теми, что уже есть, или даже не сразиться один на один. Что от поединка они откажутся наотрез, он не сомневался, но, во-первых, чем черт не шутит, а потом ему хотелось посмотреть, что они ответят. Братья его предложение даже не стали обсуждать. Феогност лишь заметил, что личного противостояния между ним и Колей нет, сам Коля ему давным-давно безразличен. Коля же сказал, что - да, подобный поединок был бы желателен, но единственно потому, что пролилось бы меньше крови, в остальном он с Феогностом согласен: схватка между ними мало что решит. Кроме того оба согласились, что сотнями тысяч их сторонников, которые вот-вот соберутся на Ходынке, кто-то должен руководить, иначе все превратится в такую же бессмысленную давку и смертоубийство, какое было во время коронации Николая II.
В общем, дела выглядели удручающе, и Спирин пару дней спустя сказал навестившей его на командном пункте Нате, что, может, и зря он эту историю затеял: шарик надул большой-пребольшой, но стоит ткнуть иголкой - останется один фук. Кстати, и Феогност, и Коля тогда уже постоянно находились на командном пункте вместе со Спириным. Феогност обычно сидел от него по правую руку, Коля - по левую. Идущую по полю Нату они увидели все трое, и здесь братьям надо отдать должное: когда Ната подошла, Феогност с Колей повели себя подчеркнуто светски - встали, поздоровались, а затем отошли в сторону, чтобы не мешать ее разговору со Спириным.
Братья держались на Ходынке по-джентльменски в отличие от их армий. Оба войска состояли ровно из пяти человек каждое (Козленков был при Коле чем-то вроде адъютанта, с утра до позднего вечера он курсировал туда-обратно с приказами и донесениями) - они стояли на берегу прямо друг напротив друга, лишь изредка кто-то заходил в Таракановку, но не дальше, чем по щиколотку, и грязно ругался.
Юродивый Паша Нижегородский своими культями клал на врага бесконечные кресты и кричал: "Сгинь, сгинь, нечистая сила!". Остальные и того чище - крыли по-матерному Колиных людей и их предков Бог знает до какого колена, вдобавок глумясь, что тут, на Ходынке, их собралось так мало. Колино ополчение ни в чем им не уступало. Те же оскорбления и проклятия они пытались станцевать. Толком ничего, конечно, не получалось, чтобы по-настоящему выматериться, нескольких букв не хватит, думаю, что хорошую ругань не сумела бы станцевать даже Наденька, но от этого было еще противнее. Правда, Козленков или сам, или по указанию Коли честно пытался прекратить безобразие, - однако, безуспешно.
В бессмысленных перебранках прошла целая неделя, дело же не сдвинулось и на шаг. Подобное состояние всех, кроме Спирина, похоже, устраивало. Устраивало Феогноста и Колю - исхода поединка каждый из них боялся; устраивало членов секретариата партии; вслед за Натой они, чтобы разведать обстановку, время от времени приезжали на спиринский командный пункт. Народ явно не желал присоединяться к врагам советской власти, к их врагам, и трудно было придумать лучшее свидетельство, что дорога, которой они идут, верна. Довольные, они пытались утешить Спирина, повторяя, словно под сурдинку, что здесь как раз тот случай, когда отсутствие результата и есть лучший результат. Говорили об огромных заслугах "органов" - с октября 17-го года прошло чуть больше восемнадцати лет, а в обществе такое единодушие... Спирин один продолжал бороться, но и в нем прежнего рвения уже не было.
Еще по тем наметкам, которые Спирин докладывал на секретариате ЦК, начало генерального сражения между войсками Коли и Феогноста было назначено на 2 июля. Как бы ни было мало людей, Спирин решил ничего не менять; надежды, что к братьям подойдут значительные подкрепления, давно испарились. В первую очередь, это была его собственная неудача. На местах лично им отобранные кадровые сотрудники НКВД и сексоты дни напролет вербовали добровольцев для Коли и Феогноста, но эффект был нулевой. Народ демонстрировал верность власти и на провокации не поддавался. Дальше откладывать бой смысла не имело. Тут хоть был шанс, что от искры пламя займется само.
Все же, чтобы помочь братьям, Спирин 29 июня приказал и в Москве, и в области на остановках трамваев, автобусов и на железнодорожных станциях вывесить объявление; оно же каждый час повторялось и по радио: что 2 июля на Ходынском поле знаменитый советский кинорежиссер Пырьев будет снимать массовые сцены для своей монументальной эпопеи - "1905 год". Нужны тысячи и тысячи статистов. Приехавшим оплатят дорогу, выдадут постановочные, вдобавок их имена появятся в титрах пырьевского фильма. Кроме того, после съемок в семь часов вечера начнется бесплатная дегустация нового советского пива и народные гулянья.
По расчетам Спирина, Пырьев и пиво должны были привлечь на Ходынку не менее полутора миллионов человек, и он очень рассчитывал, что, оказавшись рядом и узнав, в чем дело, многие присоединятся к отрядам Коли и Феогноста. Но и здесь угадал он лишь наполовину. Съемки фильма, пиво, гулянье и вправду собрали невероятное море людей; огромное Ходынское поле было заполнено народом буквально до отказа, но странным образом толпа, где людей сдавливали чуть не до смерти, где беспрерывно вспыхивали пьяные драки и потасовки, место боя Коли и Феогноста окружила настоящим санитарным кордоном. Тут словно была граница, перейти которую не осмеливался никто. Если сражение все же состоялось и началось вовремя, то по единственной причине: Спирин наконец решился действовать не через братьев, а напрямую - дать указание Козленкову. Однако вышла не битва, не финальное сражение сил добра и зла, а форменное посмешище.
Итак, ровно в семь часов вечера, когда Феогност и Коля по обыкновению спокойно сидели рядом с ним на командном пункте, неожиданно для Коли его отряд по приказу Козленкова споро переоделся в белые льняные одежды и, перейдя Таракановку вброд, сблизился с противником. Этот маневр, главное же, то, что Колины люди как две капли воды походили на Господних ангелов, ошеломил юродивых. Когда же вдобавок они - на сей раз блистательно (Наденька могла бы гордиться своими учениками) - станцевали клич атаки - звук "А", - юродивые и вовсе готовы были обратиться в бегство. В их рядах возникла настоящая паника. Положение Феогноста спасла Варвара Арзамасская, она первая распознала подмену, поняла, что атакуют их не ангелы. Пока Колин отряд продолжал танцевать, Варвара, отойдя немного в сторону, быстро сняла одну из калош, которые на босу ногу носила зимой и летом, и тут же, присев на корточки, навалила ее доверху. Затем, черпая из калоши полными пригоршнями, мажа своих и чужих - словом, всех, кто оказывался на дороге, она кинулась в отчаянную контратаку. Колиными людьми, уже было праздновавшими победу, овладел ужас. Как Козленков, правда, с безопасного противоположного берега, ни заклинал их остановиться, держаться до последнего, как ни кричал им, что подкрепление близко, они молниеносно, отчасти даже скомкав финал, станцевали звук "О" и бросились в Таракановку. Здесь бой и окончился. Юродивые преследовать их не стали.
Надо признаться, что неудача лишь помогла Спирину. Он понял, что и Феогност, и Коля - отыгранная карта, никого и никогда они поднять не смогут. Полагаться он может только на себя. Последующие две недели - позже Феогност уехал в Экибастуз, а Коля отправился к Нине в Спасоналивковский - они, по-прежнему сидя на командном пункте, яростно спорили, кто из них двоих одержал победу. Феогност, ссылаясь на то, что люди Коли, оставив поле боя, позорно бежали, считал, что результат поединка не вызывает сомнений; Коля же доказывал, что ни в одном из руководств по проведению судебных поединков оружие, которое применила Варвара Арзамасская, не упоминается; следовательно, ясно, что Феогност злостно нарушил правила и ему должно быть засчитано поражение. Спирин не гнал их, но братья больше его не волновали. Каждый уверенный в собственной победе - они в итоге и расстались.
Спирин продолжал ежедневно обзванивать областные управления НКВД, хотя мог бы сделать передышку. На местах было тихо, как в гробу. И чекисты, которым он назначил поднять народ на восстание, и другие, кто получил приказ пока оставаться верными советской власти, равно честно выполняли свой долг, но раскачать болото не удавалось. И тут, вполуха слушая перебранку Коли и Феогноста, Спирин вдруг сообразил, в чем причина его неудач, понял, что чтобы запустить механизм, его сначала надо смазать, а для этого необходима кровь, пусть немного, но настоящей крови; дальше пойдет само собой. Беда была в том, что, сколько Спирин ни делил чекистов, все равно друг для друга они по-прежнему были сослуживцами, выполняющими важное задание партии: встречаясь, по-товарищески обнимались, по вечерам ходили с женами в гости, - а народ не дурак, за нос его так просто не проведешь. Народу нужна была кровь. Только кровь была в этой стране правдой. Без крови люди отказывались верить, и в их правоте Спирин больше не сомневался.
За неделю до отъезда Феогноста и Коли, 12 июля в шесть часов вечера по энкавэдэшным округам ушло два сверхсекретных приказа. Адресатом одного был начальник областного управления НКВД, другого - чекист, персонально отвечающий за антисоветскую деятельность (ниже для краткости - "человек Спирина"). На первый взгляд приказы были очень похожи, но об их смысле этого не скажешь. Начальники управлений НКВД ставились в известность, что, по надежным агентурным источникам, "человек Спирина" вместе с преданными ему людьми, перейдя на сторону врага, будет добиваться перерастания антиправительственных выступлений в вашем городе в вооруженное восстание с целью свержения в нем, а потом и во всей стране советской власти. В связи с вышесказанным "подчиненному вам личному составу в дополнение к табельному оружию надлежит выдать винтовки с полным боекомплектом, укрепить здание управления НКВД и обкома партии: в проемах окон установить станковые пулеметы, у ворот и подъездов - легкие пушки. Кроме того, вам предлагается принять необходимые меры для скорейшего задержания заговорщиков и их ареста живыми или мертвыми". Последнее слово было здесь, конечно, главным.
Аналогичный приказ получили и "люди Спирина". Им было сообщено, что, по агентурным данным, начальник управления НКВД вместе с первым секретарем обкома намереваются, вопреки строжайшему запрету, силой подавить проводимые в их городе по решению секретариата ЦК партии антиправительственные митинги и демонстрации, а впоследствии также силой захватить и власть в стране. Дабы подавить мятеж, "человеку Спирина" предлагалось вооружить своих людей из кадровых чекистов, секретных агентов плюс сочувствующих из народа винтовками, пулеметами, пушками и начать немедленный штурм штабов заговорщиков.
Новые приказы должны были расколоть "органы", а ведь известно: разделенное царство не устоит, и помочь получить первую кровь. Что же до положения на местах, отобрав для антиправительственной деятельности наиболее энергичных и инициативных сотрудников, Спирин верил, что перевес везде окажется на их стороне. Он не ошибся.
Приказы были отправлены, но четверг, как и предыдущие дни, прошел совершенно спокойно. Чекисты словно пробовали их "на зуб", взвешивали, привыкали к новому раскладу. Но вот они подготовились, и в пятницу утром к Спирину стали поступать сообщения, что то тут, то там постреливают. По большей части выстрелы были одиночные, но лиха беда начало. Ночью с пятницы на субботу стреляли уже в разных концах страны, правда, неуверенно, несмело. Огонек явно теплился, не гас, и надежда, что он не потухнет, наоборот, займется по-настоящему, была.
К вечеру в ту же субботу чуть не половина областей страны телефонировала, что и у них стреляют, но сказать, всерьез ли, чтобы убить, или только пугают, Спирин не мог. Ему везло, был конец недели, и кремлевские начальники, утомленные жарой, успокоенные тишиной и благолепием последних дней, разъехались по дачам. Спирин не сомневался, что пока еще сильным окриком из Кремля пламя можно загасить, однако окрика не было, кричать было некому.
Он чувствовал, что ближайшая ночь будет решающей. Сейчас на местах хоть и постреливают, но твердо идти ва-банк или дать задний ход - до сих пор не знают. Ждут, не станет ли Москва тормозить. Но коли не станет и они разойдутся, потом тормози - не тормози... В самом деле, к середине дня в воскресенье почти везде стреляли уже, чтобы убить. Спирину поверили, и с этого часа каждый, кому он отдавал приказ, стремился выполнить его первым. Теперь, если бы Кремль и попытался осадить, не услышали бы. Настоящей властью, той, которая единственная ведает жизнью и смертью, окончательно признали его, Спирина. Да и трудно было останавливать.
Битых две недели лучшие ораторы из чекистов убеждали народ, что советская власть при последнем издыхании, большевикам - капут, и вот они, знающие изнутри, как все обстоит, знающие, что корабль тонет, бегут; похоже, надо бежать и остальным, бежать, бежать не оглядываясь. Долго народ проходил мимо, даже шага не замедлял, и не потому, что было неинтересно, а потому, что страшно. Позже самые смелые начали останавливаться, любопытствовать, но чтобы присоединиться - об этом и речи быть не могло. Теперь же, когда Спирин совсем отчаялся, что-то отчетливо переменилось.
Одни чекисты вяло, словно надеясь, что их боевые товарищи еще одумаются, обстреливали окна родного управления НКВД, другие из тех же окон редко и больше поверх голов огрызались. Но постепенно появились раненые, потом убитые, и ожесточение стало нарастать. Народа были уже толпы и, по сообщениям с мест, он явно сочувствовал тем, кто вел осаду: помогал подносить ящики с пулеметными лентами, таскал пушечные снаряды. Слышались реплики: "Так им, гадам, и надо! Палачи, убийцы! Сколько народной крови выпили. Хватит!". Правда, прямого участия не было, но Спирин понимал, что и до него недалеко.