Страница:
Почему же Альбина не сказала Грачику, что сама стирает священнику сшитые ею рубашки? Не могла же она в таком случае не знать, есть ли у пастора ещё одна сорочка или нет? В таких условиях нечего было и думать послать её на разведку о бельё.
Грачик вернулся на вокзал в С. и снова сел в поезд с настроением, сильно испорченным по сравнению с прежним. Но под влиянием ли обстановки в людном вагоне, такой же, в какой он так недавно испытывал душевное удовлетворение, или, может быть, просто в силу молодости и свойственного ему оптимизма — мало-помалу к нему постепенно возвратилось состояние скорее удовлетворения, нежели подавленности. Нарушенный строй размышлений восстановился, и Грачик обратился мыслями к тому, что было до неприятности с Альбиной, что заставило его испытать сегодня такую чудесную лёгкость. На протяжении всего пути до прокуратуры он размышлял над вопросом о двух выстрелах в лжемилиционера. Несомненно, первым был несмертельный выстрел в спину. После этого раненый повернулся к стрелявшему и в борьбе получил вторую пулю в грудь. Было бы нелепостью предположить, что первым был выстрел спереди. Поскольку он был сделан в упор, почти невероятно, чтобы раненый повернулся к стрелявшему спиной. Даже если борьба была неравной, было бы безрассудством искать спасения в бегстве от близко стоящего человека, вооружённого пистолетом. Это абсурд. Да, да: выстрел в спину, короткий шок, раненый остаётся на ногах и ещё имеет силы повернуться лицом к нападающему в попытке защищаться. Тут, получив вторую пулю в грудь, он валится на спину. На это указывают и кровоподтёки прижизненного происхождения на затылке и на спине жертвы.
Мог ли Грачик допустить, что лжемилиционер убит Круминьшем? Такое допущение стало бы для Грачика возможно, если б он уже не составил себе ясной картины убийства самого Круминьша. Один из двух преступников был лжемилиционер. Он оказался убитым после повешения Круминьша. Было почти невероятно, чтобы главарь оставил своего помощника с Круминьшем в положении, когда молодой человек легко осуществил нападение на конвоира, отнял у него оружие и убил его двумя выстрелами. Также нелепо допустить, что, убив одного из своих противников, Круминьш не сделал попытки убить и второго. А о том, что такой попытки не было сделано, свидетельствует отсутствие следов борьбы на теле повешенного. Наконец, легко себе представить, что если бы произошла борьба, если бы главарь бросился на помощь своему раненому сообщнику, то едва ли бы он уже рассуждал, как покончить с Круминьшем. Главарь наверняка сам стрелял бы в него или нанёс бы ему смертельный удар иным способом. Ничего этого, очевидно, не было. Отсюда можно сделать вывод: убийство Круминьша совершено двумя преступниками. После этого один из них — «милиционер» — был убит своим сообщником. Дальше: какие основания могли быть у помощника, чтобы отделаться от главаря? Вероятнее предположить, что именно главарь решил отделаться от помощника, сделавшего своё дело и ставшего ненужным свидетелем преступления. Следовательно, «утопленник» был помощником главного действующего лица, а не руководителем диверсии. И следовательно…
Однако вот и Рига. Проталкиваясь сквозь толпу, Грачик спешил к выходу с вокзала: как можно скорее послать врача в С.!
Покончив с этим делом, он вернулся к прерванной работе над своей таблицей. Прежде всего он поставил себе вопрос: можно ли построить ясную версию преступления, обоснованную имеющимися данными? Грачик уже знал, как опасно попасть в плен собственной поспешно построенной гипотезе. Тогда все дальнейшее приобретает характер предвзятости и ведёт к трудно исправимым ошибкам. Очень тяжело бывает отказаться от своих обобщений. Строить гипотезу — версию — следует не только на основе собранных, но и тщательно изученных, исследованных фактических данных. Даже при том условии, что гипотеза не больше, нежели умозаключение следователя, она претендует на то, чтобы стать достоверностью, то есть истиной. В их деле истина — не только плод исследования, но и причина целой цепи действий следствия и суда. А эти действия в свою очередь влекут за собой ответственные решения и определяют судьбы живых людей. И, конечно, совершенно прав Кручинин, когда говорит, что поговорка «семь раз отмерь — один раз отрежь» денно и нощно должна быть перед глазами следователя. Практика розыска и следствия знает много примеров, когда на заключительной стадии делались открытия, переворачивавшие все прежние представления о данном случае и сводившие на нет версию, казавшуюся окончательной, то есть представлявшуюся найденной истиной — достоверностью.
Грачик добросовестно задал себе вопрос: может ли он быть уверен в том, что в его руках уже все материальные доказательства, что ему известны все обстоятельства, сопровождавшие исчезновение и смерть Круминьша? Грачик должен был честно сознаться, что в его построении имеются пробелы. Будучи заполнены, они могут послужить дополнительным доказательством его правоты. Но на этих белых местах могут оказаться и данные, которые сведут его предположения на нет. Он хорошо помнил правило Кручинина: чтобы гипотеза стала истиной, нужно быть беспощадным в возражениях самому себе. Одно сомнение, не принятое во внимание, может разрушить все построение. Логика версии должна быть железной.
«Итак, запишем!» — решил Грачик.
«Заметим далее, — подумал он, — что разрез на верёвке сделан очень острым ножом (опять острый нож) наискось, так что концы среза в точности подходят один к другому, вплоть до полного соответствия длины отдельных прядей и направления волокон». Правильное решение вопроса о происхождении верёвки представлялось Грачику чрезвычайно важным. Эта верёвка служила ему как бы мостиком, ведущим от места преступления к колодцу и к пистолету «вальтер». В такой же мере существенным звеном, связующим в один комплекс преступление на берегу реки и колодец, представлялись Грачику и узлы на верёвке. Дойдя до этого места, Грачик отложил перо и принялся расхаживать по комнате. Ведь при осмотре пистолета «вальтер» на нём был обнаружен след влажного пальца, оставленный до того, как пистолет был смазан. Этот след корродировал и дал совершенно ясный отпечаток папилярных линий на гладкой поверхности воронёной стали. Таким образом, если считать, что идентичность верёвки служит звеном, крепко связывающим смерть Круминьша с колодцем, то можно считать, что и след пальца на пистолете принадлежит кому-то из участников этого преступления или во всяком случае лицу, имевшему к нему отношение. И, наконец, не является ли следующим звеном, связывающим воедино колодец и мызу, дамский крем, которым смазан пистолет. Тогда получается прочная цепь: место преступления — колодец — мыза…
Эта последовательность показалась Грачику столь увлекательной, что он даже прекратил хождение по комнате, словно сам удивлённый подобным открытием. Но поскольку вопрос о креме был только его предположением, обоснованным лишь тем, что он видел на мызе тюбик с кремом, Грачик поспешил отбросить эту версию. Она могла увлечь его на путь неосновательных посылок. Взявшись за перо, он записал:
Не отрывая взгляда от нарисованной им схемы, Грачик потянулся к трубке зазвонившего телефона.
— Сурен? — послышалось в трубке, и Грачик сразу забыл о таблице, о деле, обо всём на свете: то был голос Кручинина: — Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?.. Говорю из Москвы.
— Почему вы в Москве? Что случилось? — обеспокоено спросил Грачик.
— Решил позвонить тебе с аэродрома, — со смешком ответил Кручинин. — У меня ещё полчаса до вылета в Ригу…
Забыв о том, что минуты на счёту и что разговор могут прервать в любой момент, Грачик радостно закричал:
— Это здорово! Это так здорово! В Ригу? Это замечательно!.. Значит, через полчаса вылетаете? Лаби?[9]
— Что ты сказал?
— Лаби, говорю…
— Приготовь… — начал было Кручинин, но его перебил голос телефонистки: «Три минуты! Разъединяю!»
Грачик сердито потряс трубку, словно можно было вытрясти из неё голос Кручинина, потом посмотрел на свою неоконченную таблицу и почесал карандашом за ухом.
— Так, — проговорил он вслух, глядя на часы, — полчаса до вылета, три с половиной полет. …Я успею её закончить.
Он принялся за работу. Но тут же раздался новый звонок: судебно-медицинский эксперт сообщал, что предположение Грачика полностью оправдалось — оба отверстия на теле утопленника оказались входными. При повторном исследовании найдены и обе пули. Вошедшая через спину застряла между рёбрами грудной клетки. Вошедшая спереди осталась в позвонке.
— Из этого можно заключить, что смертельной была вторая? — спросил Грачик.
— Безусловно, смертельной была вторая, полученная в грудь. — После некоторого молчания врач добавил: — Мы вам очень признательны за поправку. Из неё нам придётся сделать кое-какие выводы для самих себя на будущее… Мы вам очень благодарны.
Но Грачика теперь интересовала не благодарность врачей, а происхождение пуль: из какого же пистолета они были выпущены? Из «браунинга» или из «вальтера»?..
Грачик вернулся на вокзал в С. и снова сел в поезд с настроением, сильно испорченным по сравнению с прежним. Но под влиянием ли обстановки в людном вагоне, такой же, в какой он так недавно испытывал душевное удовлетворение, или, может быть, просто в силу молодости и свойственного ему оптимизма — мало-помалу к нему постепенно возвратилось состояние скорее удовлетворения, нежели подавленности. Нарушенный строй размышлений восстановился, и Грачик обратился мыслями к тому, что было до неприятности с Альбиной, что заставило его испытать сегодня такую чудесную лёгкость. На протяжении всего пути до прокуратуры он размышлял над вопросом о двух выстрелах в лжемилиционера. Несомненно, первым был несмертельный выстрел в спину. После этого раненый повернулся к стрелявшему и в борьбе получил вторую пулю в грудь. Было бы нелепостью предположить, что первым был выстрел спереди. Поскольку он был сделан в упор, почти невероятно, чтобы раненый повернулся к стрелявшему спиной. Даже если борьба была неравной, было бы безрассудством искать спасения в бегстве от близко стоящего человека, вооружённого пистолетом. Это абсурд. Да, да: выстрел в спину, короткий шок, раненый остаётся на ногах и ещё имеет силы повернуться лицом к нападающему в попытке защищаться. Тут, получив вторую пулю в грудь, он валится на спину. На это указывают и кровоподтёки прижизненного происхождения на затылке и на спине жертвы.
Мог ли Грачик допустить, что лжемилиционер убит Круминьшем? Такое допущение стало бы для Грачика возможно, если б он уже не составил себе ясной картины убийства самого Круминьша. Один из двух преступников был лжемилиционер. Он оказался убитым после повешения Круминьша. Было почти невероятно, чтобы главарь оставил своего помощника с Круминьшем в положении, когда молодой человек легко осуществил нападение на конвоира, отнял у него оружие и убил его двумя выстрелами. Также нелепо допустить, что, убив одного из своих противников, Круминьш не сделал попытки убить и второго. А о том, что такой попытки не было сделано, свидетельствует отсутствие следов борьбы на теле повешенного. Наконец, легко себе представить, что если бы произошла борьба, если бы главарь бросился на помощь своему раненому сообщнику, то едва ли бы он уже рассуждал, как покончить с Круминьшем. Главарь наверняка сам стрелял бы в него или нанёс бы ему смертельный удар иным способом. Ничего этого, очевидно, не было. Отсюда можно сделать вывод: убийство Круминьша совершено двумя преступниками. После этого один из них — «милиционер» — был убит своим сообщником. Дальше: какие основания могли быть у помощника, чтобы отделаться от главаря? Вероятнее предположить, что именно главарь решил отделаться от помощника, сделавшего своё дело и ставшего ненужным свидетелем преступления. Следовательно, «утопленник» был помощником главного действующего лица, а не руководителем диверсии. И следовательно…
Однако вот и Рига. Проталкиваясь сквозь толпу, Грачик спешил к выходу с вокзала: как можно скорее послать врача в С.!
Покончив с этим делом, он вернулся к прерванной работе над своей таблицей. Прежде всего он поставил себе вопрос: можно ли построить ясную версию преступления, обоснованную имеющимися данными? Грачик уже знал, как опасно попасть в плен собственной поспешно построенной гипотезе. Тогда все дальнейшее приобретает характер предвзятости и ведёт к трудно исправимым ошибкам. Очень тяжело бывает отказаться от своих обобщений. Строить гипотезу — версию — следует не только на основе собранных, но и тщательно изученных, исследованных фактических данных. Даже при том условии, что гипотеза не больше, нежели умозаключение следователя, она претендует на то, чтобы стать достоверностью, то есть истиной. В их деле истина — не только плод исследования, но и причина целой цепи действий следствия и суда. А эти действия в свою очередь влекут за собой ответственные решения и определяют судьбы живых людей. И, конечно, совершенно прав Кручинин, когда говорит, что поговорка «семь раз отмерь — один раз отрежь» денно и нощно должна быть перед глазами следователя. Практика розыска и следствия знает много примеров, когда на заключительной стадии делались открытия, переворачивавшие все прежние представления о данном случае и сводившие на нет версию, казавшуюся окончательной, то есть представлявшуюся найденной истиной — достоверностью.
Грачик добросовестно задал себе вопрос: может ли он быть уверен в том, что в его руках уже все материальные доказательства, что ему известны все обстоятельства, сопровождавшие исчезновение и смерть Круминьша? Грачик должен был честно сознаться, что в его построении имеются пробелы. Будучи заполнены, они могут послужить дополнительным доказательством его правоты. Но на этих белых местах могут оказаться и данные, которые сведут его предположения на нет. Он хорошо помнил правило Кручинина: чтобы гипотеза стала истиной, нужно быть беспощадным в возражениях самому себе. Одно сомнение, не принятое во внимание, может разрушить все построение. Логика версии должна быть железной.
«Итак, запишем!» — решил Грачик.
«1. «Браунинг», найденный в кармане Круминьша.Это казалось Грачику существенным. Как говорят специалисты, при принципиально одинаковой основе плесеней, как таковых, каждая из них имеет свои особенности. Они зависят от вещества, на котором плесень образуется, от условий образования и даже от состава воздуха, в котором она образовалась. Очень редко химический анализ грибка, составляющего основу плесени, бывает вполне сходен. Поскольку состав плесени в данном случае совершенно один и тот же — на верёвке повешенного и на верёвке, державшей «вальтер», — то и верёвка эта одного происхождения и хранилась до известного времени в одном и том же месте.
а) Пистолет лежит в кармане, а Круминьш вешается на сосне.
б) Круминьш пишет, что убил «конвоира» его же собственным оружием…
Если это правда, то, значит, Круминьш стрелял из того же самого «браунинга».
В какой мере это оправдывается обстоятельствами? Если считать, что утопленник и есть «милиционер», убитый Круминьшем, то он действительно убит двумя выстрелами. Самое важное: будут ли соответствовать пули, извлечённые из тела «милиционера», «браунингу», найденному у Круминьша.
Если сходство калибра оружия и пуль служит лишь родовым признаком, не имеющим доказательственной силы, то баллистическая экспертиза индивидуальных свойств данных пуль при их идентификации с характером данного пистолета приобретает неопровержимую силу.
Но даже установление того, что пули, извлечённые из тела утопленника, окажутся выпущенными из «браунинга», найденного в кармане Круминьша, по мнению Грачика, вовсе не явится окончательным доказательством того, что этот «милиционер» застрелен Круминьшем. Ведь самый тщательный осмотр места происшествия, сразу произведённый работниками рижского розыска, не обнаружил «убитого Круминьшем» милиционера. Значит, милиционер сам дошёл до реки, прежде чем утонуть в ней. Можно ли допустить такую нелепость: человек убегает с двумя пулями в теле, каждая из которых смертельна? Невероятно! Мог ли Круминьш, застрелив своего конвоира, сбросить его тело в реку? Это было единственной возможностью, мало, однако, вероятной: первоначальный осмотр местности не обнаружил ни следов борьбы или волочения трупа, ни следов крови от ран, полученных «милиционером».
2. Странгуляционная борозда на теле Круминьша.
а) След узла — синяк — на затылке и такой же второй след более позднего происхождения.
Можно ли допустить, что Круминьш, после неудачной попытки повеситься (и почему неудачной?), не снимая с себя петли, а только передвинув узел набок, повесился ещё раз? Допустить это может только безумец.
б) Тот, кто повесил Круминьша, сделал это два раза? Нет. Значит, Круминьш мог быть удушен петлёй, накинутой сзади. После этого было инсценировано самоубийство. Разве это чисто логическое заключение не подтверждается и выводами судебно-медицинской экспертизы о времени происхождения следов от удушения и подвешивания уже задушенного Круминьша?
3. Снимок, представленный отцом Шуманом.
а) Фотография фальсифицирована. В фотографию, сделанную с костёла, вмонтировали три фигуры — Круминьша и его «сопровождающих». Сработано лабораторно безупречно, но без учёта ошибок в светотени. Не так важно, кто выполнял заказ, как то, кто его давал.
б) Из монтажа следует, что Круминьш был «арестован» при других обстоятельствах. Шёл иной дорогой.
Священник — организатор покушения или соучастник.
в) Как попало на фотографию лицо преступника, отбывающего срок? Какова связь этого преступника с изготовившими снимок и с кем именно: с Шуманом?
4. Бельё утопленника. Если принадлежность его отцу Шуману подтвердится, то отпадут сомнения в его причастности к делу.
5. «Посмертное письмо» Круминьша.
а) Писано химическим карандашом, а не простым, имевшимся у Круминьша.
б) Карандаш, которым писано письмо, сломался во время письма, а у Круминьша не было перочинного ножа, чтобы его очинить.
Можно ли из этого сделать вывод, что письмо писано не им? Нет, с уверенностью сказать это нельзя. Но допустить такую версию — более чем основательную — можно.
6. Нож, найденный на берегу рыбаком.
а) Действительно ли он принадлежал Мартыну Залиню?
б) Нож иностранного происхождения может свидетельствовать о том, что его владелец прибыл из-за границы. Но такого рода ножи могли быть у многих людей в послевоенное время. Но за говорит то, что нож совершенно новый, ещё ни разу не бывший в точке, а между тем очень острый. Едва ли в таком виде он мог сохраниться в течение десяти послевоенных лет у кого-либо в СССР. Отсюда напрашивается вывод о связи Залиня с убийцей и с лицом, писавшим «предсмертное» письмо.
Можно ли установить что-либо общее между острым ножом и карандашом, которым писалось «письмо Круминьша»? Пожалуй, можно, учитывая место смерти Круминьша и место утери ножа и сопоставив это место и время с угоном рыбачьего чёлна неизвестным в «рябом» пальто.
в) Можно ли решить по огрызку химического карандаша, найденного у утопленника, чинился ли именно данный карандаш этим ножом или нет? Вопрос поставлен экспертизе, но, кажется, он трудно разрешим.
7. Бумага, на которой написано «предсмертное письмо» и бумага в чистом блокноте «утопленника». Решение экспертизы: бумага одна и та же, советского происхождения, но такой сорт вырабатывается только одним предприятием в Одесской области. Какой вывод можно из этого сделать? Пока только один: владелец блокнота или человек, давший его утопленнику, приехал в Латвию из Одессы.
8. Верёвка, на которой висел Круминьш, и верёвка, удерживавшая пистолет «вальтер» в колодце на хуторе, взята из одного и того же куска… Доказательства: а) один сорт; б) совершенно одна и та же степень изношенности и характер потёртости в некоторых местах; в) пыль и плесень, обнаруженные на некоторых частях обоих кусков, — одного состава».
«Заметим далее, — подумал он, — что разрез на верёвке сделан очень острым ножом (опять острый нож) наискось, так что концы среза в точности подходят один к другому, вплоть до полного соответствия длины отдельных прядей и направления волокон». Правильное решение вопроса о происхождении верёвки представлялось Грачику чрезвычайно важным. Эта верёвка служила ему как бы мостиком, ведущим от места преступления к колодцу и к пистолету «вальтер». В такой же мере существенным звеном, связующим в один комплекс преступление на берегу реки и колодец, представлялись Грачику и узлы на верёвке. Дойдя до этого места, Грачик отложил перо и принялся расхаживать по комнате. Ведь при осмотре пистолета «вальтер» на нём был обнаружен след влажного пальца, оставленный до того, как пистолет был смазан. Этот след корродировал и дал совершенно ясный отпечаток папилярных линий на гладкой поверхности воронёной стали. Таким образом, если считать, что идентичность верёвки служит звеном, крепко связывающим смерть Круминьша с колодцем, то можно считать, что и след пальца на пистолете принадлежит кому-то из участников этого преступления или во всяком случае лицу, имевшему к нему отношение. И, наконец, не является ли следующим звеном, связывающим воедино колодец и мызу, дамский крем, которым смазан пистолет. Тогда получается прочная цепь: место преступления — колодец — мыза…
Эта последовательность показалась Грачику столь увлекательной, что он даже прекратил хождение по комнате, словно сам удивлённый подобным открытием. Но поскольку вопрос о креме был только его предположением, обоснованным лишь тем, что он видел на мызе тюбик с кремом, Грачик поспешил отбросить эту версию. Она могла увлечь его на путь неосновательных посылок. Взявшись за перо, он записал:
«9. Узел на петле у шеи повешенного и на верёвке, укреплённой к срубу колодца.Записав все это, Грачик решил составить свою «шахматную» таблицу. Она должна была ясно показать место каждого из обстоятельств дела, каждой из улик, каждого вещественного доказательства и их связь друг с другом. Взгляда на его таблицу будет достаточно, чтобы представить себе ход дела, все решённые и нерешённые места. Заполняя пустые квадраты новыми данными, можно будет…
а) Экспертиза пришла к тому, что узел завязан на шее и на срубе одним и тем же человеком, б) Оба узла вполне профессиональны. Они сделаны очень точно, несмотря на свою относительную сложность, в) Узлы относятся к категории так называемых немецких узлов. Эти узлы широко применялись в гитлеровских лагерях при подвешивании заключённых во время истязаний и казней.
Примечание: вследствие того, что я развязал узел на пакете, опущенном в колодец, этот узел из обозрения исключён, так как необдуманно «испорчен» мною.
10. Можно ли приобщить к делу пистолет, найденный в колодце? Это важный вопрос…»
Не отрывая взгляда от нарисованной им схемы, Грачик потянулся к трубке зазвонившего телефона.
— Сурен? — послышалось в трубке, и Грачик сразу забыл о таблице, о деле, обо всём на свете: то был голос Кручинина: — Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?.. Говорю из Москвы.
— Почему вы в Москве? Что случилось? — обеспокоено спросил Грачик.
— Решил позвонить тебе с аэродрома, — со смешком ответил Кручинин. — У меня ещё полчаса до вылета в Ригу…
Забыв о том, что минуты на счёту и что разговор могут прервать в любой момент, Грачик радостно закричал:
— Это здорово! Это так здорово! В Ригу? Это замечательно!.. Значит, через полчаса вылетаете? Лаби?[9]
— Что ты сказал?
— Лаби, говорю…
— Приготовь… — начал было Кручинин, но его перебил голос телефонистки: «Три минуты! Разъединяю!»
Грачик сердито потряс трубку, словно можно было вытрясти из неё голос Кручинина, потом посмотрел на свою неоконченную таблицу и почесал карандашом за ухом.
— Так, — проговорил он вслух, глядя на часы, — полчаса до вылета, три с половиной полет. …Я успею её закончить.
Он принялся за работу. Но тут же раздался новый звонок: судебно-медицинский эксперт сообщал, что предположение Грачика полностью оправдалось — оба отверстия на теле утопленника оказались входными. При повторном исследовании найдены и обе пули. Вошедшая через спину застряла между рёбрами грудной клетки. Вошедшая спереди осталась в позвонке.
— Из этого можно заключить, что смертельной была вторая? — спросил Грачик.
— Безусловно, смертельной была вторая, полученная в грудь. — После некоторого молчания врач добавил: — Мы вам очень признательны за поправку. Из неё нам придётся сделать кое-какие выводы для самих себя на будущее… Мы вам очень благодарны.
Но Грачика теперь интересовала не благодарность врачей, а происхождение пуль: из какого же пистолета они были выпущены? Из «браунинга» или из «вальтера»?..
Часть третья
26. Силс Боится
— Ну, скажу я тебе! — Кручинин прищурился, комически сморщив нос. — И отдых же! — Кручинин безнадёжно махнул рукой и принялся рассказывать. Грачик сочувственно кивал головой, делая вид, будто только и ждал, когда сможет узнать о непорядках на курортах. А тем временем в его памяти обстоятельства дела Круминьша устанавливались в том порядке, как он будет излагать их Кручинину; улики, версия, доказательства…
Звонок телефона прервал беседу.
— Карлис Силс желает видеть товарища Грачика, — докладывал дежурный. — Говорит: срочное дело… Просит принять…
Грачик хотел отложить приём, но Кручинин сказал:
— Если кто-либо пришёл по интересующему тебя делу, не откладывай приёма. Придя в следующий раз, человек выложит тебе не то, что хотел сказать прежде. Ты услышишь нечто более продуманное, а тебе это не всегда кстати. Всегда принимай сразу — будь то свидетель или совсем неизвестный тебе человек. Эдак ненароком ты можешь увидеть перед собой и того, кого тщетно искал.
Пока Силс поднимался на второй этаж, Грачик наскоро рассказал Кручинину о роли этого свидетеля в деле Круминьша.
— Видно, ты с ним уже подружился, — заметил Кручинин. — Я имею в виду ту особую дружбу, какая необходима между следователем и хорошим свидетелем. А я лучше уйду, чтобы его не стеснять.
Силс вошёл своею тяжёлой походкой, крепко ступая всею подошвой, молчаливым кивком приветствовал Грачика. Прежде чем заговорить, опасливо огляделся, чего раньше никогда не бывало.
— Что-нибудь случились? — как можно душевней спросил Грачик, почувствовав, что сегодня этот человек нуждается в ободрении.
Усевшись к самому столу и налегши грудью на край так, что головы их очутились почти рядом, Силс негромко сказал Грачику:
— Сегодня они мне звонили…
— Кто?
Силс взмахом руки показал за окно.
— Меня позвали к телефону… У хозяев нашей квартиры — телефон… «Слушай хорошо, Силс: твоя Инга у нас в руках. Ты будешь исполнять наши приказы, Силс. Понимаешь? Мы не церемонимся. Сначала она, потом ты. Понял? Подумай хорошо. Мы ещё дадим о себе знать». И все…
— Откуда звонили?
— Именно не знаю! — с раздражением ответил Силс.
— Так… И что же вы ответили?
— Бросил трубку на стол и побежал на улицу к автомату. Думал: пускай станция заметит номер. — Силс махнул рукой. — Ну, а когда вызвал станцию…
— Телефон был уже разъединён, — за него договорил Грачик.
— Нет, оказалось, что звонили из Риги.
— Значит, на переговорной можно узнать…
— Станция говорит: заказ поступил с автомата по разовому талону. Поэтому ничего узнать нельзя. Я боюсь… Инга… — негромко проговорил он, глядя мимо лица Грачика. Он весь поник и сразу постарел на десять лет.
Грачик понимал, в какие клещи враги взяли Силса. И дело было не в том, что они могли угрожать Силсу, — до него им будет трудно дотянуться. Но Инга — она в их руках! Именно эта мера воздействия и страшна. Силсу придётся проявить большую стойкость. Сейчас ни о чём другом с Силсом не стоило и говорить. Нужно его успокоить.
— Какие у вас основания бояться за Ингу больше, чем Круминьш боялся за Вилму, — сказал Грачик. — Они в одинаковом положении, а ведь с Вилмой ничего не случилось.
— А кто сказал, что с Вилмой все в порядке? Они не люди! Именно не люди, — сжимая кулаки, охрипшим от волнения голосом проговорил Силс. — Они хотят, чтобы мы ненавидели друг друга и все вокруг! Именно, так же, как они сами ненавидят. Теперь у них ничего нет на продажу — нет коров, нет гусей, нет молока, нет яиц. Так они хотят получать деньги за нас. Если один брат здесь — другой там, если я здесь, а Инга там!.. — Грачик видел, как вздрагивает тяжёлый подбородок Силса и продолжают нервно сжиматься и разжиматься кулаки. — Надо помогать нашим людям там. Помогать!.. — Он твердил это слово, глядя в глаза Грачику так, будто хотел загипнотизировать его своим требованием. — Именно: помогать!.. — выкрикнул он, и слова полились у него с неожиданной быстротой и горячностью. Это был уже не угрюмый молчальник, не знающий, как сесть, куда девать от смущения руки. Грачик несколько раз открывал рот, но ему не удавалось вставить ни слова. Силс говорил, как человек, долго таивший большую-большую вину и державший про себя большую-большую обиду многих людей. Он говорил о прибалтах, о кавказцах, о жителях Средней Азии, о русских, доведённых гитлеровской каторгой до того, что они забыли о верности родине. Да, пусть эти люди виноваты, пусть на них — великий грех слабости, проявленной там и тогда, где и когда устояли миллионы более достойных! Но ведь может же случиться так, что история ещё раз поставит перед человечеством во весь рост роковой вопрос: «С кем ты?» Не легко себе представить тогда душевное состояние тех, кто ради искупления своих прошлых ошибок хотел бы быть на родине, в рядах её сынов, а вместо того…
Грачик смотрел на Силса, удивляясь его горячности, неожиданным мыслям и даже словам — совсем другим, совсем не тем, какими тот обычно оперировал. Словно мысли Силса, вскипев, подняли клапан, запиравший их, и вырвались из-под контроля воли, державшей их в узде.
— Не думайте, что я уж так глуп и необразован! — воскликнул Силс. — За то время, пока я здесь, я так много узнал, что стал другим человеком, чем был. Наши там вовсе и не думают так, как думаю сейчас я, потому что не знают того, что я знаю. Понимаете… — Он наморщил лоб, подыскивая формулировку, но так и не найдя её, сказал: — Только отсюда можно им помочь… Именно отсюда…
Силс молча сидел несколько мгновений, потом поспешно схватил свою лежавшую на столе шляпу и вскочил, намереваясь убежать. Грачик предупредил это намерение, быстро обойдя стол и положив руку на плечо Силса. Тот упал на стул и уронил голову на протянутые по столу руки.
На минуту у Грачика мелькнула было мысль «потерянный человек», но ему тут же стало стыдно: разве у нас могут быть потерянные люди? Разве самая система, в которой он работает, не направлена на спасение всякого, кто считает себя потерянным или кажется потерянным Другим? Помнится, Кручинин когда-то назвал людей своей профессии искателями истины. А истина многообразна. Это не только правда в частном случае криминала. Куда труднее найти истину, потерянную такими вот людьми, как Силс, — десятками, сотнями тысяч заблудившихся людей. В старое время хаживал термин «бывшие люди». Но ведь теперь их не должно быть. Что значит «бывший» человек? Пока он дышит, пока его сознание работает, — он человек. И нужно, чтобы он был человеком с большой буквы. Так должно быть в советском обществе! Если капиталистическая система человекоистребления считает кого-то «бывшим», предназначенным на перемалывание в мясорубке войны, чья же обязанность вырвать его из этой мясорубки? Хотя бы вот в таком деле, как это, разве не долг Грачика искать пути к обеспечению гарантий, провозглашённых Конституцией, и для тысяч людей, оторванных от родины, для людей, ставших игрушкою враждебных сил?
Грачик ясно представлял себе, как он ставит такой вопрос Кручинину и как тот в сомнении покачивает головой.
— Ты говоришь: они потеряли истину? — спросит учитель. — Заблудились?
— Конечно, — ответит Грачик, — надо вывести их из тупика.
— Вывести из тупика… А они сами слепые?
— Заблудившиеся. — Но в голосе Грачика, вероятно, будет при этом уже меньше уверенности.
— В трех соснах? — иронически проговорит Кручинин с таким видом, будто Грачик сморозил глупость.
И тогда Грачик, потеряв терпение, крикнет:
— Да, да! И наша обязанность вывести их из этих трех сосен. Показать им дорогу к свету, к счастью, к жизни, к покою в труде, в условиях, гарантирующих им личную неприкосновенность, святость их очага!
Тут Кручинин улыбнётся, глаза его наверняка загорятся лаской, одобряющей настойчивость ученика.
— Так ищи же её, эту дорогу, Грач! Не уставай искать её для себя и для других, для тех, чьи права и чью безопасность советский народ доверил твоему попечению. Ищи дорогу к истине, Грач…
Грачик поднял спокойный взгляд на растерянное лицо свидетеля:
— Успокойтесь, Силе. Все будет хорошо…
Звонок телефона прервал беседу.
— Карлис Силс желает видеть товарища Грачика, — докладывал дежурный. — Говорит: срочное дело… Просит принять…
Грачик хотел отложить приём, но Кручинин сказал:
— Если кто-либо пришёл по интересующему тебя делу, не откладывай приёма. Придя в следующий раз, человек выложит тебе не то, что хотел сказать прежде. Ты услышишь нечто более продуманное, а тебе это не всегда кстати. Всегда принимай сразу — будь то свидетель или совсем неизвестный тебе человек. Эдак ненароком ты можешь увидеть перед собой и того, кого тщетно искал.
Пока Силс поднимался на второй этаж, Грачик наскоро рассказал Кручинину о роли этого свидетеля в деле Круминьша.
— Видно, ты с ним уже подружился, — заметил Кручинин. — Я имею в виду ту особую дружбу, какая необходима между следователем и хорошим свидетелем. А я лучше уйду, чтобы его не стеснять.
Силс вошёл своею тяжёлой походкой, крепко ступая всею подошвой, молчаливым кивком приветствовал Грачика. Прежде чем заговорить, опасливо огляделся, чего раньше никогда не бывало.
— Что-нибудь случились? — как можно душевней спросил Грачик, почувствовав, что сегодня этот человек нуждается в ободрении.
Усевшись к самому столу и налегши грудью на край так, что головы их очутились почти рядом, Силс негромко сказал Грачику:
— Сегодня они мне звонили…
— Кто?
Силс взмахом руки показал за окно.
— Меня позвали к телефону… У хозяев нашей квартиры — телефон… «Слушай хорошо, Силс: твоя Инга у нас в руках. Ты будешь исполнять наши приказы, Силс. Понимаешь? Мы не церемонимся. Сначала она, потом ты. Понял? Подумай хорошо. Мы ещё дадим о себе знать». И все…
— Откуда звонили?
— Именно не знаю! — с раздражением ответил Силс.
— Так… И что же вы ответили?
— Бросил трубку на стол и побежал на улицу к автомату. Думал: пускай станция заметит номер. — Силс махнул рукой. — Ну, а когда вызвал станцию…
— Телефон был уже разъединён, — за него договорил Грачик.
— Нет, оказалось, что звонили из Риги.
— Значит, на переговорной можно узнать…
— Станция говорит: заказ поступил с автомата по разовому талону. Поэтому ничего узнать нельзя. Я боюсь… Инга… — негромко проговорил он, глядя мимо лица Грачика. Он весь поник и сразу постарел на десять лет.
Грачик понимал, в какие клещи враги взяли Силса. И дело было не в том, что они могли угрожать Силсу, — до него им будет трудно дотянуться. Но Инга — она в их руках! Именно эта мера воздействия и страшна. Силсу придётся проявить большую стойкость. Сейчас ни о чём другом с Силсом не стоило и говорить. Нужно его успокоить.
— Какие у вас основания бояться за Ингу больше, чем Круминьш боялся за Вилму, — сказал Грачик. — Они в одинаковом положении, а ведь с Вилмой ничего не случилось.
— А кто сказал, что с Вилмой все в порядке? Они не люди! Именно не люди, — сжимая кулаки, охрипшим от волнения голосом проговорил Силс. — Они хотят, чтобы мы ненавидели друг друга и все вокруг! Именно, так же, как они сами ненавидят. Теперь у них ничего нет на продажу — нет коров, нет гусей, нет молока, нет яиц. Так они хотят получать деньги за нас. Если один брат здесь — другой там, если я здесь, а Инга там!.. — Грачик видел, как вздрагивает тяжёлый подбородок Силса и продолжают нервно сжиматься и разжиматься кулаки. — Надо помогать нашим людям там. Помогать!.. — Он твердил это слово, глядя в глаза Грачику так, будто хотел загипнотизировать его своим требованием. — Именно: помогать!.. — выкрикнул он, и слова полились у него с неожиданной быстротой и горячностью. Это был уже не угрюмый молчальник, не знающий, как сесть, куда девать от смущения руки. Грачик несколько раз открывал рот, но ему не удавалось вставить ни слова. Силс говорил, как человек, долго таивший большую-большую вину и державший про себя большую-большую обиду многих людей. Он говорил о прибалтах, о кавказцах, о жителях Средней Азии, о русских, доведённых гитлеровской каторгой до того, что они забыли о верности родине. Да, пусть эти люди виноваты, пусть на них — великий грех слабости, проявленной там и тогда, где и когда устояли миллионы более достойных! Но ведь может же случиться так, что история ещё раз поставит перед человечеством во весь рост роковой вопрос: «С кем ты?» Не легко себе представить тогда душевное состояние тех, кто ради искупления своих прошлых ошибок хотел бы быть на родине, в рядах её сынов, а вместо того…
Грачик смотрел на Силса, удивляясь его горячности, неожиданным мыслям и даже словам — совсем другим, совсем не тем, какими тот обычно оперировал. Словно мысли Силса, вскипев, подняли клапан, запиравший их, и вырвались из-под контроля воли, державшей их в узде.
— Не думайте, что я уж так глуп и необразован! — воскликнул Силс. — За то время, пока я здесь, я так много узнал, что стал другим человеком, чем был. Наши там вовсе и не думают так, как думаю сейчас я, потому что не знают того, что я знаю. Понимаете… — Он наморщил лоб, подыскивая формулировку, но так и не найдя её, сказал: — Только отсюда можно им помочь… Именно отсюда…
Силс молча сидел несколько мгновений, потом поспешно схватил свою лежавшую на столе шляпу и вскочил, намереваясь убежать. Грачик предупредил это намерение, быстро обойдя стол и положив руку на плечо Силса. Тот упал на стул и уронил голову на протянутые по столу руки.
На минуту у Грачика мелькнула было мысль «потерянный человек», но ему тут же стало стыдно: разве у нас могут быть потерянные люди? Разве самая система, в которой он работает, не направлена на спасение всякого, кто считает себя потерянным или кажется потерянным Другим? Помнится, Кручинин когда-то назвал людей своей профессии искателями истины. А истина многообразна. Это не только правда в частном случае криминала. Куда труднее найти истину, потерянную такими вот людьми, как Силс, — десятками, сотнями тысяч заблудившихся людей. В старое время хаживал термин «бывшие люди». Но ведь теперь их не должно быть. Что значит «бывший» человек? Пока он дышит, пока его сознание работает, — он человек. И нужно, чтобы он был человеком с большой буквы. Так должно быть в советском обществе! Если капиталистическая система человекоистребления считает кого-то «бывшим», предназначенным на перемалывание в мясорубке войны, чья же обязанность вырвать его из этой мясорубки? Хотя бы вот в таком деле, как это, разве не долг Грачика искать пути к обеспечению гарантий, провозглашённых Конституцией, и для тысяч людей, оторванных от родины, для людей, ставших игрушкою враждебных сил?
Грачик ясно представлял себе, как он ставит такой вопрос Кручинину и как тот в сомнении покачивает головой.
— Ты говоришь: они потеряли истину? — спросит учитель. — Заблудились?
— Конечно, — ответит Грачик, — надо вывести их из тупика.
— Вывести из тупика… А они сами слепые?
— Заблудившиеся. — Но в голосе Грачика, вероятно, будет при этом уже меньше уверенности.
— В трех соснах? — иронически проговорит Кручинин с таким видом, будто Грачик сморозил глупость.
И тогда Грачик, потеряв терпение, крикнет:
— Да, да! И наша обязанность вывести их из этих трех сосен. Показать им дорогу к свету, к счастью, к жизни, к покою в труде, в условиях, гарантирующих им личную неприкосновенность, святость их очага!
Тут Кручинин улыбнётся, глаза его наверняка загорятся лаской, одобряющей настойчивость ученика.
— Так ищи же её, эту дорогу, Грач! Не уставай искать её для себя и для других, для тех, чьи права и чью безопасность советский народ доверил твоему попечению. Ищи дорогу к истине, Грач…
Грачик поднял спокойный взгляд на растерянное лицо свидетеля:
— Успокойтесь, Силе. Все будет хорошо…
27. Силс говорит
— Сколько ей лет, вашей… Инге? — спросил Грачик.
Силс поднял голову и некоторое время непонимающе глядел на Грачика.
— Инге?
— Сколько ей лет и как она попала в число «перемещённых»? — Грачик отложил в сторону перо и захлопнул папку, показывая этим, что официальный разговор окончен и он не собирается ничего записывать.
— Мне было лет… одиннадцать, — в раздумье проговорил Силс. — А Инге… — Он показал рукою на метр от пола и ласково улыбнулся: — Именно такая маленькая…
Из рассказа Силса, не очень складного, но показавшегося Грачику правдивым, он узнал, что дети — жители латышских хуторов — не понимали до конца того, что происходило в стране начиная с осени 1941 года. Конечно, война — это всегда война, но разобраться в понятии «враг» детям было не так-то просто. Одни взрослые называли врагами ворвавшихся в Латвию гитлеровцев; другие шёпотом говорили, что главный враг Латвии — свои же айзсарги, третьи считали врагами коммунистов. Что могли тут понять девочки Вилма и Инга? Что могли понять даже такие мальчики, как Круминьш и Силс? Многие дети были хорошим материалом для генералов, епископов и политиканов из «Перконкруста», из «Даугавас ванаги», из «Земниеков». В скаутской организации из податливого детского материала можно было печь любой пирог, угодный завоевателям-нацистам и своим собственным латышским фашистам. В начинку пирога клали обман, клевету, ненависть ко всему, чему присваивали кличку «красный». Красные идеи, красные люди, красная литература, красные товары. Даже машины и хлеб могли быть красными, если они приходили из СССР. Для детей чиновников и кулаков, для купеческих сынков в этом не было ничего нового. Их развитие шло по руслу, закономерному для ульманисовской Латвии. Для детей купцов и чиновников, для детей мелкой буржуазии это было привычным делом, а сыновей городских рабочих и батраков, попадавших подчас под жернова этой мельницы, никто не спрашивал о впечатлениях. Их обламывали силой, без пощады, их обрабатывали, пока не получалось то, что нужно фашистам. Некому было поправить, дело. Детей отгораживали от тайного влияния комсомольских организаций. Если детям не у кого было спросить, что хорошо и что плохо, то они мало-помалу превращались в таких же маленьких фашистов, как их сверстники из чиновничьих и офицерских семей. Кому задашь вопрос, когда родители одних ушли с Советской Армией, отцы других сидят в тюрьме, у третьих угнаны в Германию на военные заводы? Так и шла обработка детей, превращавшихся в юношей. Так шло превращение юношей в молодчиков, вполне пригодных для целей гитлеризма… Ну, а там, когда их повезли в Германию…
Силс поднял голову и некоторое время непонимающе глядел на Грачика.
— Инге?
— Сколько ей лет и как она попала в число «перемещённых»? — Грачик отложил в сторону перо и захлопнул папку, показывая этим, что официальный разговор окончен и он не собирается ничего записывать.
— Мне было лет… одиннадцать, — в раздумье проговорил Силс. — А Инге… — Он показал рукою на метр от пола и ласково улыбнулся: — Именно такая маленькая…
Из рассказа Силса, не очень складного, но показавшегося Грачику правдивым, он узнал, что дети — жители латышских хуторов — не понимали до конца того, что происходило в стране начиная с осени 1941 года. Конечно, война — это всегда война, но разобраться в понятии «враг» детям было не так-то просто. Одни взрослые называли врагами ворвавшихся в Латвию гитлеровцев; другие шёпотом говорили, что главный враг Латвии — свои же айзсарги, третьи считали врагами коммунистов. Что могли тут понять девочки Вилма и Инга? Что могли понять даже такие мальчики, как Круминьш и Силс? Многие дети были хорошим материалом для генералов, епископов и политиканов из «Перконкруста», из «Даугавас ванаги», из «Земниеков». В скаутской организации из податливого детского материала можно было печь любой пирог, угодный завоевателям-нацистам и своим собственным латышским фашистам. В начинку пирога клали обман, клевету, ненависть ко всему, чему присваивали кличку «красный». Красные идеи, красные люди, красная литература, красные товары. Даже машины и хлеб могли быть красными, если они приходили из СССР. Для детей чиновников и кулаков, для купеческих сынков в этом не было ничего нового. Их развитие шло по руслу, закономерному для ульманисовской Латвии. Для детей купцов и чиновников, для детей мелкой буржуазии это было привычным делом, а сыновей городских рабочих и батраков, попадавших подчас под жернова этой мельницы, никто не спрашивал о впечатлениях. Их обламывали силой, без пощады, их обрабатывали, пока не получалось то, что нужно фашистам. Некому было поправить, дело. Детей отгораживали от тайного влияния комсомольских организаций. Если детям не у кого было спросить, что хорошо и что плохо, то они мало-помалу превращались в таких же маленьких фашистов, как их сверстники из чиновничьих и офицерских семей. Кому задашь вопрос, когда родители одних ушли с Советской Армией, отцы других сидят в тюрьме, у третьих угнаны в Германию на военные заводы? Так и шла обработка детей, превращавшихся в юношей. Так шло превращение юношей в молодчиков, вполне пригодных для целей гитлеризма… Ну, а там, когда их повезли в Германию…