Страница:
— Понимаешь ли… Грач… — проговорил он медленно, как если бы продолжал на ходу обдумывать слова. — Я сейчас пытался взвесить все «за» и «против» этой самой «петли Квэпа». Конечно, модус операнди — козырь: эдакий туз — душитель гитлеровской выучки. Своеобразно и интересно… Но не кажется ли тебе странным: применив этот способ к Круминьшу, Квэп повторяет его с Залинем и ещё раз пробует применить теперь? По-моему, это по меньшей мере неосторожно, а?
— Вы делаете Квэпу слишком много чести, подозревая его в нарочитости.
— Ты угадал, Грач, — Кручинин с удовлетворением кивнул головой. — Это я и имел в виду: Квэп хочет водить нас за нос этой петлёй. И может быть, вовсе не он её оставляет на следу.
— Повторяю: вы о нем слишком высокого мнения!
— Если ты прав — значит, он окончательно утратил способность рассчитывать свои действия. Просто стыдно, что мы с ним столько времени возимся!
— Не «мы», а я, — возразил Грачик. — Один я виноват в этой затяжке.
— Пойми, — настаивал Кручинин. — Залинь утащил верёвку из-под матраца. Заметил это Квэп или нет? Если заметил и все же прибег к петле, — он идиот!
— Животное, а не идиот!
— Не оскорбляй животных, Грач!.. Я думаю, что Квэп не заметил исчезновения верёвки. Такое невнимание — это уже где-то у последней черты, через которую ему остаётся перешагнуть, чтобы попасться.
— А что я вам говорил?! — радостно воскликнул Грачик. — Что я вам говорил: он у нас в руках!
— У нас или у тебя? — с улыбкой спросил Кручинин, подойдя вплотную к Грачику и глядя ему в глаза. Молодой человек прочёл во взгляде друга столько тепла и неподдельной отеческой радости его успеху, что не нашёлся, что сказать, только в смущении опустил голову, чтобы не выдать овладевавшего им торжества.
— Сим победиши?.. — раздельно спросил Кручинин. — Не очень для меня лестно: дать себя победить куском верёвки подлого душителя. Но я не в претензии… Теперь поскорее узнай, кто попал под поезд.
— Это уже не имеет прямого отношения к делу Круминьша, — ответил Грачик, все ещё охваченный радостью от поощрения друга, всегда такого скупого на похвалы. При виде этой самоуверенности Кручинин нахмурился:
— Разве ты не сказал мне только что, будто Квэп у тебя в руках? Вот-вот и ты его возьмёшь.
— Сказал и повторяю.
— И взяв, не сможешь предъявить ему имени его третьей жертвы.
— Почему третьей? — удивился Грачик. — Круминьш — раз; этот под поездом — два…
— Ты забыл Ванду Твардовскую. Разве не ради её дела ты приехал сюда?
— Мне так не хотелось отвлекаться… — виновато ответил Грачик, опуская голову, и отвёл глаза в сторону.
— Чем больше притоков впадает в реку, тем она многоводней. Чем больше доказательств в руках следователя, тем убедительней обвинение. А каждое доказательство, каждая улика, и тем более каждая жертва, должны иметь имя. И только тогда, когда ты поймёшь все до конца, сможешь сказать, что первостепенно, а что второстепенно. Что же касается жертв, на которых поднялись руки преступника, то их жизнь всегда должна стоять перед тобой, как нечто, первостепенное чего уже ничего и на свете нет.
К удовольствию Грачика, ему не пришлось тратить много времени и сил для расследования случая на железной дороге. Дело обошлось без него — милиция города Цесиса прислала в Ригу вполне законченное дознание. По-видимому, Квэп действительно растерялся и начинал утрачивать способность к заметанию следов. Это было закономерно: он, как зверь, метался в суживающемся круге облавы и совершал ошибочные ходы, которые должны были привести его под выстрел охотника.
Вкратце ход дела был таков: начиналось оно в Тарту, в Эстонии. В одно из отделений тартуской милиции явилась некая Мария Солль с просьбой отыскать её исчезнувшего брата Густава, немолодого уже человека, страдающего слабоумием. Его болезнь была зарегистрирована в психиатрической клинике тартуского университета: гебефреническая форма шизофрении. По свидетельству Марии Солль, Густав был подобен ребёнку, с которым подчас можно было делать что угодно, но обладал вполне нормальным физическим развитием и даже привлекательностью. Он был послушной игрушкой в руках женщин. Мария привыкла к тому, что он почти никогда не бывал один, несмотря на то, что ни одна из его знакомых не могла извлечь из него и десятка сколько-нибудь связных фраз. Быть может, именно поэтому — по мере раскрытия его душевной неполноценности — и происходила столь частая смена привязанностей. Но с некоторого времени Мария, на иждивении которой находился Густав, стала замечать, что у него появляются кое-какие вещи, которые он не мог приобрести за свой счёт. Сначала Мария заподозрила, что Густав заглядывает в её кошелёк. Но это подозрение отпало, и вскоре она открыла источник его доходов: Густава снабжала деньгами какая-то женщина. Марии удалось найти эту женщину, и она решительно попросила не давать Густаву денег. По акценту собеседницы Мария поняла, что имеет дело с латышкой. Она очень не понравилась Марии — блондинка среднего роста, скорее худая, нежели полная, она имела очень нездоровый, потрёпанный вид. Она говорила с Марией, не выпуская изо рта сигарету. Когда догорала одна, она сразу закуривала следующую. К тому же от неё довольно сильно пахло вином.
Прошло немного времени, и Густав исчез. Мария обратилась в милицию. Поиски оказались тщетными; а через некоторое время Мария получила от Густава открытку: он сообщал, что нашёл лёгкую работу, «скоро станет богат и известен на всю страну». На марке стоял штемпель «Цесис».
Исследование архива цесисского телеграфа дало в руки дознания нить: со временем исчезновения Густава Солль из Тарту совпала телеграмма до востребования в Цесис на имя Альберта Винда, гласившая: «Завтра приеду вместе Соллем». Становилось очевидным, что Солль был отвезён к Винду. Изучение материала привело Грачика к выводу, что по поручению Квэпа его сообщница нашла в Тарту Солля, который, будучи убит, мог сойти за Винда. После приезда Солля в Цесис Квэпу оставалось завершить маскарад, который однажды уже был проделан с Залинем. На этот раз объект был выбран прекрасно: податливость подобного ребёнку Солля обеспечивала любой вариант убийства. Ещё одна деталь: Солля завербовала латышка — блондинка среднего роста; много курила, и от неё всегда пахло вином. Грачик почти не сомневался: речь шла о Линде Твардовской, хотя доказательств этому у него и не было. Рассказывая обо всём этом Кручинину, Грачик сконфуженно улыбнулся:
— Воображаю, как она издевалась в душе надо мной — простофилей, дважды являвшимся к ней в дом и дважды выпустившим из рук её и важный след преступника! Ведь второй-то раз я упустил не только её, а и самого Квэпа… Помните окурок, взятый мною на мызе? — С этими словами Грачик вынул из шкафа кусок порядком подсохшего туалетного мыла. Кручинин с привычной осторожностью взял его и повертел в руках.
— Ну-с, мыло, дрянное мыло, так называемое земляничное мыло, старое мыло… — меланхолически ворчал Кручинин. — Какой-то дикарь пытался им позавтракать…
— Вот именно, — обрадовано отозвался Грачик, — кто-то его надкусил.
— Фу, гадость! — и Кручинин брезгливо отложил мыло. Даже сделал пальцами такое движение, словно отряхивал с них грязь.
— Напротив, прелесть! — возразил Грачик. — Мыло взяли при обыске в «доме Винда». Какие молодцы цесисские товарищи. Ведь мыло-то надкушено тем же, кто курил на мызе.
— Ого! — лаконически воскликнул Кручинин, и Грачик уловил в его глазах редкий огонёк удовольствия, граничащего с восторгом. — Давай-ка сюда всю эту пакость.
Кручинин любил сам удостовериться в такого рода вещах. Он с интересом прочёл заключение эксперта и в лупу осмотрел окурок и мыло.
— А ну-ка! — воскликнул он, оживляясь, как ищейка, напавшая на потерянный было след, — ну-ка, ну-ка, давай сюда то вервие, что было найдено у Винда.
На минуту Грачик опешил, но тут же поняв все, крикнул в полном восторге:
— Вот уж поистине, джан, кто идиот, так это я! Гадал, гадал: зачем он его откусывал? Как можно было не догадаться об этом, имея дело с палачом, да ещё с «автором» патентованного узла для повешения.
Грачик вынул из шкафа вещественных доказательств верёвку, найденную под тюфяком Винда-Квэпа в Цесисе, и Кручинин с жадностью поднёс её к носу. При этом лицо его выражало такое удовольствие, словно он нюхал букет цветов. Ещё раз втянув воздух, передал верёвку Грачику:
— Милый мой, благодари наших парфюмеров: этот мерзейший запах держится сто лет.
Теперь и Грачик мог убедиться: верёвка издавала ядовитый запах мыла, именуемого в парфюмерной промышленности земляничным!
— Спасибо цесисским товарищам! — с удовлетворением сказал Кручинин. — Кстати, ты поблагодарил их за помощь? — И укоризненно покачал головой при виде смущённой физиономии Грачика: — Что за странные манеры у вас, у нынешней молодёжи. Ведь если бы не цесисцы, ты никогда не получил бы в руки таких вещественных доказательств, как это вервие и мыло. Наконец, ты не мог бы доказать уже сейчас, что окурок был в зубах Квэпа и что, следовательно, Квэп был на мызе у этой бабы… А ты?
— Mea culpa! — сконфуженно произнёс Грачик любимое выражение Кручинина.
— Ты виноват перед товарищами из Цесиса и передо мной, — недовольно заявил Кручинин. — Если ученик дурно воспитан, значит, плох учитель.
Он ещё раз укоризненно покачал головой и, погрозив пальцем окончательно смущённому Грачику, неожиданно наградил его крепким ударом по спине.
— Вы делаете Квэпу слишком много чести, подозревая его в нарочитости.
— Ты угадал, Грач, — Кручинин с удовлетворением кивнул головой. — Это я и имел в виду: Квэп хочет водить нас за нос этой петлёй. И может быть, вовсе не он её оставляет на следу.
— Повторяю: вы о нем слишком высокого мнения!
— Если ты прав — значит, он окончательно утратил способность рассчитывать свои действия. Просто стыдно, что мы с ним столько времени возимся!
— Не «мы», а я, — возразил Грачик. — Один я виноват в этой затяжке.
— Пойми, — настаивал Кручинин. — Залинь утащил верёвку из-под матраца. Заметил это Квэп или нет? Если заметил и все же прибег к петле, — он идиот!
— Животное, а не идиот!
— Не оскорбляй животных, Грач!.. Я думаю, что Квэп не заметил исчезновения верёвки. Такое невнимание — это уже где-то у последней черты, через которую ему остаётся перешагнуть, чтобы попасться.
— А что я вам говорил?! — радостно воскликнул Грачик. — Что я вам говорил: он у нас в руках!
— У нас или у тебя? — с улыбкой спросил Кручинин, подойдя вплотную к Грачику и глядя ему в глаза. Молодой человек прочёл во взгляде друга столько тепла и неподдельной отеческой радости его успеху, что не нашёлся, что сказать, только в смущении опустил голову, чтобы не выдать овладевавшего им торжества.
— Сим победиши?.. — раздельно спросил Кручинин. — Не очень для меня лестно: дать себя победить куском верёвки подлого душителя. Но я не в претензии… Теперь поскорее узнай, кто попал под поезд.
— Это уже не имеет прямого отношения к делу Круминьша, — ответил Грачик, все ещё охваченный радостью от поощрения друга, всегда такого скупого на похвалы. При виде этой самоуверенности Кручинин нахмурился:
— Разве ты не сказал мне только что, будто Квэп у тебя в руках? Вот-вот и ты его возьмёшь.
— Сказал и повторяю.
— И взяв, не сможешь предъявить ему имени его третьей жертвы.
— Почему третьей? — удивился Грачик. — Круминьш — раз; этот под поездом — два…
— Ты забыл Ванду Твардовскую. Разве не ради её дела ты приехал сюда?
— Мне так не хотелось отвлекаться… — виновато ответил Грачик, опуская голову, и отвёл глаза в сторону.
— Чем больше притоков впадает в реку, тем она многоводней. Чем больше доказательств в руках следователя, тем убедительней обвинение. А каждое доказательство, каждая улика, и тем более каждая жертва, должны иметь имя. И только тогда, когда ты поймёшь все до конца, сможешь сказать, что первостепенно, а что второстепенно. Что же касается жертв, на которых поднялись руки преступника, то их жизнь всегда должна стоять перед тобой, как нечто, первостепенное чего уже ничего и на свете нет.
К удовольствию Грачика, ему не пришлось тратить много времени и сил для расследования случая на железной дороге. Дело обошлось без него — милиция города Цесиса прислала в Ригу вполне законченное дознание. По-видимому, Квэп действительно растерялся и начинал утрачивать способность к заметанию следов. Это было закономерно: он, как зверь, метался в суживающемся круге облавы и совершал ошибочные ходы, которые должны были привести его под выстрел охотника.
Вкратце ход дела был таков: начиналось оно в Тарту, в Эстонии. В одно из отделений тартуской милиции явилась некая Мария Солль с просьбой отыскать её исчезнувшего брата Густава, немолодого уже человека, страдающего слабоумием. Его болезнь была зарегистрирована в психиатрической клинике тартуского университета: гебефреническая форма шизофрении. По свидетельству Марии Солль, Густав был подобен ребёнку, с которым подчас можно было делать что угодно, но обладал вполне нормальным физическим развитием и даже привлекательностью. Он был послушной игрушкой в руках женщин. Мария привыкла к тому, что он почти никогда не бывал один, несмотря на то, что ни одна из его знакомых не могла извлечь из него и десятка сколько-нибудь связных фраз. Быть может, именно поэтому — по мере раскрытия его душевной неполноценности — и происходила столь частая смена привязанностей. Но с некоторого времени Мария, на иждивении которой находился Густав, стала замечать, что у него появляются кое-какие вещи, которые он не мог приобрести за свой счёт. Сначала Мария заподозрила, что Густав заглядывает в её кошелёк. Но это подозрение отпало, и вскоре она открыла источник его доходов: Густава снабжала деньгами какая-то женщина. Марии удалось найти эту женщину, и она решительно попросила не давать Густаву денег. По акценту собеседницы Мария поняла, что имеет дело с латышкой. Она очень не понравилась Марии — блондинка среднего роста, скорее худая, нежели полная, она имела очень нездоровый, потрёпанный вид. Она говорила с Марией, не выпуская изо рта сигарету. Когда догорала одна, она сразу закуривала следующую. К тому же от неё довольно сильно пахло вином.
Прошло немного времени, и Густав исчез. Мария обратилась в милицию. Поиски оказались тщетными; а через некоторое время Мария получила от Густава открытку: он сообщал, что нашёл лёгкую работу, «скоро станет богат и известен на всю страну». На марке стоял штемпель «Цесис».
Исследование архива цесисского телеграфа дало в руки дознания нить: со временем исчезновения Густава Солль из Тарту совпала телеграмма до востребования в Цесис на имя Альберта Винда, гласившая: «Завтра приеду вместе Соллем». Становилось очевидным, что Солль был отвезён к Винду. Изучение материала привело Грачика к выводу, что по поручению Квэпа его сообщница нашла в Тарту Солля, который, будучи убит, мог сойти за Винда. После приезда Солля в Цесис Квэпу оставалось завершить маскарад, который однажды уже был проделан с Залинем. На этот раз объект был выбран прекрасно: податливость подобного ребёнку Солля обеспечивала любой вариант убийства. Ещё одна деталь: Солля завербовала латышка — блондинка среднего роста; много курила, и от неё всегда пахло вином. Грачик почти не сомневался: речь шла о Линде Твардовской, хотя доказательств этому у него и не было. Рассказывая обо всём этом Кручинину, Грачик сконфуженно улыбнулся:
— Воображаю, как она издевалась в душе надо мной — простофилей, дважды являвшимся к ней в дом и дважды выпустившим из рук её и важный след преступника! Ведь второй-то раз я упустил не только её, а и самого Квэпа… Помните окурок, взятый мною на мызе? — С этими словами Грачик вынул из шкафа кусок порядком подсохшего туалетного мыла. Кручинин с привычной осторожностью взял его и повертел в руках.
— Ну-с, мыло, дрянное мыло, так называемое земляничное мыло, старое мыло… — меланхолически ворчал Кручинин. — Какой-то дикарь пытался им позавтракать…
— Вот именно, — обрадовано отозвался Грачик, — кто-то его надкусил.
— Фу, гадость! — и Кручинин брезгливо отложил мыло. Даже сделал пальцами такое движение, словно отряхивал с них грязь.
— Напротив, прелесть! — возразил Грачик. — Мыло взяли при обыске в «доме Винда». Какие молодцы цесисские товарищи. Ведь мыло-то надкушено тем же, кто курил на мызе.
— Ого! — лаконически воскликнул Кручинин, и Грачик уловил в его глазах редкий огонёк удовольствия, граничащего с восторгом. — Давай-ка сюда всю эту пакость.
Кручинин любил сам удостовериться в такого рода вещах. Он с интересом прочёл заключение эксперта и в лупу осмотрел окурок и мыло.
— А ну-ка! — воскликнул он, оживляясь, как ищейка, напавшая на потерянный было след, — ну-ка, ну-ка, давай сюда то вервие, что было найдено у Винда.
На минуту Грачик опешил, но тут же поняв все, крикнул в полном восторге:
— Вот уж поистине, джан, кто идиот, так это я! Гадал, гадал: зачем он его откусывал? Как можно было не догадаться об этом, имея дело с палачом, да ещё с «автором» патентованного узла для повешения.
Грачик вынул из шкафа вещественных доказательств верёвку, найденную под тюфяком Винда-Квэпа в Цесисе, и Кручинин с жадностью поднёс её к носу. При этом лицо его выражало такое удовольствие, словно он нюхал букет цветов. Ещё раз втянув воздух, передал верёвку Грачику:
— Милый мой, благодари наших парфюмеров: этот мерзейший запах держится сто лет.
Теперь и Грачик мог убедиться: верёвка издавала ядовитый запах мыла, именуемого в парфюмерной промышленности земляничным!
— Спасибо цесисским товарищам! — с удовлетворением сказал Кручинин. — Кстати, ты поблагодарил их за помощь? — И укоризненно покачал головой при виде смущённой физиономии Грачика: — Что за странные манеры у вас, у нынешней молодёжи. Ведь если бы не цесисцы, ты никогда не получил бы в руки таких вещественных доказательств, как это вервие и мыло. Наконец, ты не мог бы доказать уже сейчас, что окурок был в зубах Квэпа и что, следовательно, Квэп был на мызе у этой бабы… А ты?
— Mea culpa! — сконфуженно произнёс Грачик любимое выражение Кручинина.
— Ты виноват перед товарищами из Цесиса и передо мной, — недовольно заявил Кручинин. — Если ученик дурно воспитан, значит, плох учитель.
Он ещё раз укоризненно покачал головой и, погрозив пальцем окончательно смущённому Грачику, неожиданно наградил его крепким ударом по спине.
74. Судьба Ванды Твардовской
Грачик готов был плясать от восторга.
— Если бы это было мне к лицу, при моем ничтожестве, о учитель джан, — шутливо проговорил он, склоняясь перед Кручининым, — то была бы моя очередь воскликнуть: «Сим победиши!»
— За это ты должен дать мне подробный отчёт о происшествии с дочкой Твардовской. Сдаётся, что ты вовсе забыл о ней.
Грачик рассмеялся.
— Значит, ещё не все пропало! — воскликнул он с торжеством, — значит, я хорошо перенял вашу манеру хранить секреты и «волноваться с равнодушным видом». Кажется, так вы меня учили?
— Так, так! Но в чём же дело? — нетерпеливо ответил Кручинин.
— А в том, учитель джан, что не проходило дня, когда бы я не получал сведений о состоянии Ванды. Клиника слала мне бюллетени её здоровья, как если бы она была принцессой крови. И не было недели, чтобы я не спрашивал Москву, а нельзя ли допросить Ванду?..
— Ах ты, дрянной притворщик! — крикнул Кручинин, награждая Грачика крепким щелчком в лоб. — Вот тебе! Говори скорее, что же с нею?
— С Вандой?.. Это один из тех случаев, когда вам представляется ещё одна возможность посмеяться надо мной или, наоборот, умилиться своему искусству воспитывать себе смену.
— Смена — это ты?
— Речь идёт о смене вам — чародею.
— Я-то никогда не претендовал на бессмертие, но у тебя видать не все ладно по линии мании величия. Смотри, как бы не пришлось просить психиатров заняться твоею особой! Однако шутки в сторону: случай с юной Твардовской достаточно мрачен. Она ещё не умерла?
— Жива. Но это ничего не дало для дела.
— В отличие от тебя, дружище, я умею радоваться не только пользе дела, а и тому, что спасена молодая жизнь хотя бы и совсем «бесполезной» для дела девушки… Выкладывай по порядку!
Грачик призадумался на минуту и с сосредоточенным видом стал докладывать так, как если бы стоял перед строгим начальником:
— Действие сульфата таллия оказалось очень затяжным. Ванда получила, видимо, здоровую дозу этого яда, хотя и недостаточную для смертельного исхода. Причина та, что она поделилась своим бутербродом и чаем со случайной попутчицей. И все же яд оказал на Ванду одно из своих самых неприятных действий: поражена центральная нервная система.
— И таким образом она выпала из игры как свидетель.
— Да — ни одного цельного показания в течение нескольких месяцев. Врачи её очень оберегают. Но хорошо, что дело Ванды Твардовской оказалось одним из обстоятельств большого и важного политического дела Круминьша. Слово за словом, очень осторожно, не перегружая больную, мы узнали, что у её матери Линды Твардовской есть друг. Неожиданно для себя она проследила мать на свидании с человеком, имени которого не знала и которого никогда прежде не видела. Свидания матери происходили втайне. Но однажды — заметьте: по датам это совпадает с последними днями перед смертью Круминьша — этот неизвестный — крепкий блондин, средних лет, мрачный, неразговорчивый, очень грубо обращавшийся с Линдой Твардовской, — явился к ним в дом. Кроме наружности Ванда описала и его костюм: «рябое» пальто и ботинки с очень узкими, длинными носами… Если бы я знал это раньше!.. В комоде матери хранился пистолет. Этот пистолет исчез после того, как у них побывал Квэп. Все это не понравилось девушке. Она решила переговорить с матерью. Между ними разыгралась тяжёлая сцена. Мать плакала и умоляла Ванду никому не проговориться о появлении её знакомого. Линда сказала:
— Ты уже не ребёнок и сама понимаешь… Это мой давний, давний друг… Это — мой муж.
Оказалось, что мать сошлась с ним ещё во времена гитлеровской оккупации. Девочки тогда не было в Риге. Её перед самой войной отправили погостить к знакомым в Ленинград. Там её и застала война. Её эвакуировали с другими детьми в глубь страны. Пять лет она прожила у родителей подруги. И вот теперь сказалась вся разница мировоззрений матери и дочери. Они очутились по разные стороны барьера. Воспитание дочери сделало её советским человеком, юным, но уже преданным стране и своему народу существом. А мать… мать совершенно явно находилась в сетях вражеской агентуры.
— Тяжёлая ситуация, — сочувственно покачал головою Кручинин.
— Девушка очутилась перед дилеммой: внять мольбам матери и молчать, как говорила Линда «не губить её», или исполнить свой долг и открыть, что в доме у них нашёл себе приют подозрительный человек.
— Да, да, очень тяжёлая ситуация, — повторил Кручинин. — Он говорил негромко, как будто с самим собой. — До последнего времени кое-кому все это представлялось простым: существует статья 5812 , — остальное, мел, ясно само собой. А душевной драмы одной такой девочки, как Ванда, Шекспиру хватило бы на хорошую трагедию. Мы очень упрощаем такие вещи. Ведь это огромное поле для кропотливой и почётной работы воспитания новых взглядов, новых чувств — подлинно советских, чистых. Тут можно, конечно, столкнуться с трудностями, которые заставят призадуматься самих творцов кодекса, а не только объектов его действия. Ведь это же люди, живые люди со своими мыслями, с большими чувствами, с сомнениями, с любовью, с привязанностями. Просто сказать: «закон повелевает!» А где черпать силы для его соблюдения? В патриотизме? Так нужно же этот патриотизм воспитать.
— Вы говорите странные вещи… — начал было Грачик, но Кручинин не дал ему кончить:
— Знаю, знаю: воспитующая роль школы, печати, литературы. Все так. И все это очень сильно. Но тут, мне кажется, выпало одно звено, которое, к сожалению, часто декларируется без учёта реальности. Я говорю о семье, о той самой семье, за укрепление которой борется партия, которой мы стремимся дать все возможности для нормальной жизни и развития. Мы должны сделать и сделаем то, чего простой человек не может добиться в условиях капитализма — собственный, неотъемлемый кров. Человек должен иметь прочное гнездо.
— Вы верите, что государству сейчас до такого… гнезда? — С некоторым сомнением спросил Грачик. — Средств хватит на то, чтобы такими темпами создавать главное — индустрию, и тут же распыляться на это вот — «гнездо»? Кто же это может — какая партия, какое государство?
— Наша партия, наше государство! Как будто главное для нас не «человек»! Как будто не для него и всё, что делается и будет делаться?! Человек зачинается в семье. Он формируется в семье. Из семьи он выходит в свет. Семья должна, должна иметь площадь, чтобы собраться; чтобы все её члены сели за стол хотя бы за ужином; чтобы они все вместе посидели перед приёмником или телевизором; чтобы мать почитала маленьким детям сказку; чтобы отец по душам поговорил со старшим сыном о том, что творится на белом свете; чтобы дети рассказали родителям о своих успехах; чтобы они могли поделиться своими горестями. А юношество?.. Где ему встречаться друг с другом? Что же удивительного, что улица, как ядовитая губка, втягивает нашу молодёжь и разлагает её. Мы должны с этим покончить. Тогда и нашему брату работы убавится.
Грачик в сомнении покачал головой:
— Вы же только что сказали о положении Ванды Твардовской: «тяжёлая ситуация». Значит, вы сами признаете, что…
— Конечно, признаю, — снова перебил Кручинин, — кто же не признает, что именно наше воспитание даёт молодым людям крепкую базу для того, чтобы почувствовать себя сынами своей страны. Это бесспорно. Но если бы не школа, если бы не организованное общество — от октябрят до партии, — что бы это было?
— Знаете что, — неожиданно рассердившись, перебил Грачик, — по-моему, уродливая юность формируется не в трудовой семье, не там, где отец весь день на заводе, а мать у плиты или в мастерской, а именно там, где мамаша торчит дома или шатается по комиссионкам; именно там, где папашин автомобиль привозит юного принца крови в пьяном виде домой. Большинство стиляг — порождение семей обеспеченных, а не строго рассчитывающих трудовые рубли. Ветреные девчонки в нейлоновых паутинках — не дочери рабочих!
— Конечно, существуют у нас и такие уродливые семьи, — согласился Кручинин. — Есть и такие мамаши и папаши. Так это же уроды! А здоровое общество исторгает уродов или лечит их. Вылечим и это уродство. Народ — хозяин заботливый и бережливый.
— Но иногда несколько неторопливый и, увы, подчас расточительный.
— Народ не может быть и не бывает расточителен! — с негодованием возразил Кручинин. — Народ знает цену копейке. Его копейка — это его пот. Расточительствуют только плохие доверенные, которые не знают цены труду. Другое дело, что они швыряют деньги, прикрываясь именем народа. Но народ здесь ни при чем. Он мудро бережлив.
— Сколько раз я давал себе слово уйти в ОБХСС. — Грачик поднял сжатый кулак. — Большое дело и такое чертовски нужное!
— Да, чистота общества — довольно сложная вещь, — со вздохом сказал Кручинин. — Тут нужен срок да срок.
— Я-то согласен ждать…
— Но не ждёт твоё дело? Тоже верно. Вопрос об отношении этой Ванды Твардовской к проблеме «семья и государство, любовь и обязанность» — для тебя вопрос сегодняшнего дня,
— Нет, вчерашнего! — отрезал Грачик, возвращаясь к прерванной теме. — Ванда сказала матери, что ставит ей условие: запретить чужому человеку бывать у них или… или она пойдёт и все расскажет властям. Но это, как мы видели, стоило ей очень дорого… Разве не ясно: Линда передаёт разговор Квэпу. Тот не долго колеблется — дочь должна исчезнуть с их горизонта. Она может помешать плану диверсии. Можно, конечно, представить себе драму, происходящую на этой почве между Линдой и Квэпом. Все-таки — мать. Тигрицы, говорят, и те любят своих детёнышей.
— Ванда, кажется, не тигрёнок… — возразил Кручинин. — С твоих слов она стала мне симпатична.
— И в самом деле очень приятная девушка: умница, кажется, с хорошим сердечком. И собою — хоть куда.
— Но, но — ты не туда глядишь! Экий ты… право! От южного солнца, что ли?
Грачик досадливо отмахнулся, но лицо его отражало скорее удовлетворение чем смущение, когда он продолжал:
— Вероятно, происходит спор, и мать, наконец, усылает Ванду из Риги. Как выясняется, старые ленинградские друзья девочки, у которых она воспитывалась всю войну, — на юге. Обмен телеграммами. Ванде покупают билет на самолёт. Квэп не жалеет денег, лишь бы скорее избавиться от девушки. В Москве предстоит пересадка на Сочи. Мать готовит завтрак в дорогу. Приготовляет термос с чаем. Крепкий и сладкий чай, как любит Ванда. Квэпу ничего не стоит ввести сульфат таллия в булку, начинённую ветчиной, и в чай. Доза достаточна, чтобы убить девушку. Квэп боится её: она может сболтнуть лишнее и в пути, и своим друзьям в Сочи, и вообще она совершенно лишняя в схеме его жизни. Он вносит Ванду в список пассажиров самолёта под чужим именем и выкрадывает у неё документы. Если бы не телеграмма в дырявом кармане, мы не смогли бы узнать, к кому девушка летела на юг.
— Дальше все просто, — согласился Кручинин.
— Не так-то просто, — возразил Грачик. — Мать Ванды тотчас по отлёту дочери съехала с квартиры в Задвинье и больше в Риге не прописывалась. Лишь только теперь, когда мы узнали, что наша знакомая со старой мызы это и есть Линда Твардовская, мы смогли понять, что между делом Круминьша и покушением на убийство девушки существует связь.
— И ты построил свою версию? Эх, Грач, Грач! — в голосе Кручинина звучало разочарование. Не глядя на Грачика, он надел шляпу и вышел.
— Если бы это было мне к лицу, при моем ничтожестве, о учитель джан, — шутливо проговорил он, склоняясь перед Кручининым, — то была бы моя очередь воскликнуть: «Сим победиши!»
— За это ты должен дать мне подробный отчёт о происшествии с дочкой Твардовской. Сдаётся, что ты вовсе забыл о ней.
Грачик рассмеялся.
— Значит, ещё не все пропало! — воскликнул он с торжеством, — значит, я хорошо перенял вашу манеру хранить секреты и «волноваться с равнодушным видом». Кажется, так вы меня учили?
— Так, так! Но в чём же дело? — нетерпеливо ответил Кручинин.
— А в том, учитель джан, что не проходило дня, когда бы я не получал сведений о состоянии Ванды. Клиника слала мне бюллетени её здоровья, как если бы она была принцессой крови. И не было недели, чтобы я не спрашивал Москву, а нельзя ли допросить Ванду?..
— Ах ты, дрянной притворщик! — крикнул Кручинин, награждая Грачика крепким щелчком в лоб. — Вот тебе! Говори скорее, что же с нею?
— С Вандой?.. Это один из тех случаев, когда вам представляется ещё одна возможность посмеяться надо мной или, наоборот, умилиться своему искусству воспитывать себе смену.
— Смена — это ты?
— Речь идёт о смене вам — чародею.
— Я-то никогда не претендовал на бессмертие, но у тебя видать не все ладно по линии мании величия. Смотри, как бы не пришлось просить психиатров заняться твоею особой! Однако шутки в сторону: случай с юной Твардовской достаточно мрачен. Она ещё не умерла?
— Жива. Но это ничего не дало для дела.
— В отличие от тебя, дружище, я умею радоваться не только пользе дела, а и тому, что спасена молодая жизнь хотя бы и совсем «бесполезной» для дела девушки… Выкладывай по порядку!
Грачик призадумался на минуту и с сосредоточенным видом стал докладывать так, как если бы стоял перед строгим начальником:
— Действие сульфата таллия оказалось очень затяжным. Ванда получила, видимо, здоровую дозу этого яда, хотя и недостаточную для смертельного исхода. Причина та, что она поделилась своим бутербродом и чаем со случайной попутчицей. И все же яд оказал на Ванду одно из своих самых неприятных действий: поражена центральная нервная система.
— И таким образом она выпала из игры как свидетель.
— Да — ни одного цельного показания в течение нескольких месяцев. Врачи её очень оберегают. Но хорошо, что дело Ванды Твардовской оказалось одним из обстоятельств большого и важного политического дела Круминьша. Слово за словом, очень осторожно, не перегружая больную, мы узнали, что у её матери Линды Твардовской есть друг. Неожиданно для себя она проследила мать на свидании с человеком, имени которого не знала и которого никогда прежде не видела. Свидания матери происходили втайне. Но однажды — заметьте: по датам это совпадает с последними днями перед смертью Круминьша — этот неизвестный — крепкий блондин, средних лет, мрачный, неразговорчивый, очень грубо обращавшийся с Линдой Твардовской, — явился к ним в дом. Кроме наружности Ванда описала и его костюм: «рябое» пальто и ботинки с очень узкими, длинными носами… Если бы я знал это раньше!.. В комоде матери хранился пистолет. Этот пистолет исчез после того, как у них побывал Квэп. Все это не понравилось девушке. Она решила переговорить с матерью. Между ними разыгралась тяжёлая сцена. Мать плакала и умоляла Ванду никому не проговориться о появлении её знакомого. Линда сказала:
— Ты уже не ребёнок и сама понимаешь… Это мой давний, давний друг… Это — мой муж.
Оказалось, что мать сошлась с ним ещё во времена гитлеровской оккупации. Девочки тогда не было в Риге. Её перед самой войной отправили погостить к знакомым в Ленинград. Там её и застала война. Её эвакуировали с другими детьми в глубь страны. Пять лет она прожила у родителей подруги. И вот теперь сказалась вся разница мировоззрений матери и дочери. Они очутились по разные стороны барьера. Воспитание дочери сделало её советским человеком, юным, но уже преданным стране и своему народу существом. А мать… мать совершенно явно находилась в сетях вражеской агентуры.
— Тяжёлая ситуация, — сочувственно покачал головою Кручинин.
— Девушка очутилась перед дилеммой: внять мольбам матери и молчать, как говорила Линда «не губить её», или исполнить свой долг и открыть, что в доме у них нашёл себе приют подозрительный человек.
— Да, да, очень тяжёлая ситуация, — повторил Кручинин. — Он говорил негромко, как будто с самим собой. — До последнего времени кое-кому все это представлялось простым: существует статья 5812 , — остальное, мел, ясно само собой. А душевной драмы одной такой девочки, как Ванда, Шекспиру хватило бы на хорошую трагедию. Мы очень упрощаем такие вещи. Ведь это огромное поле для кропотливой и почётной работы воспитания новых взглядов, новых чувств — подлинно советских, чистых. Тут можно, конечно, столкнуться с трудностями, которые заставят призадуматься самих творцов кодекса, а не только объектов его действия. Ведь это же люди, живые люди со своими мыслями, с большими чувствами, с сомнениями, с любовью, с привязанностями. Просто сказать: «закон повелевает!» А где черпать силы для его соблюдения? В патриотизме? Так нужно же этот патриотизм воспитать.
— Вы говорите странные вещи… — начал было Грачик, но Кручинин не дал ему кончить:
— Знаю, знаю: воспитующая роль школы, печати, литературы. Все так. И все это очень сильно. Но тут, мне кажется, выпало одно звено, которое, к сожалению, часто декларируется без учёта реальности. Я говорю о семье, о той самой семье, за укрепление которой борется партия, которой мы стремимся дать все возможности для нормальной жизни и развития. Мы должны сделать и сделаем то, чего простой человек не может добиться в условиях капитализма — собственный, неотъемлемый кров. Человек должен иметь прочное гнездо.
— Вы верите, что государству сейчас до такого… гнезда? — С некоторым сомнением спросил Грачик. — Средств хватит на то, чтобы такими темпами создавать главное — индустрию, и тут же распыляться на это вот — «гнездо»? Кто же это может — какая партия, какое государство?
— Наша партия, наше государство! Как будто главное для нас не «человек»! Как будто не для него и всё, что делается и будет делаться?! Человек зачинается в семье. Он формируется в семье. Из семьи он выходит в свет. Семья должна, должна иметь площадь, чтобы собраться; чтобы все её члены сели за стол хотя бы за ужином; чтобы они все вместе посидели перед приёмником или телевизором; чтобы мать почитала маленьким детям сказку; чтобы отец по душам поговорил со старшим сыном о том, что творится на белом свете; чтобы дети рассказали родителям о своих успехах; чтобы они могли поделиться своими горестями. А юношество?.. Где ему встречаться друг с другом? Что же удивительного, что улица, как ядовитая губка, втягивает нашу молодёжь и разлагает её. Мы должны с этим покончить. Тогда и нашему брату работы убавится.
Грачик в сомнении покачал головой:
— Вы же только что сказали о положении Ванды Твардовской: «тяжёлая ситуация». Значит, вы сами признаете, что…
— Конечно, признаю, — снова перебил Кручинин, — кто же не признает, что именно наше воспитание даёт молодым людям крепкую базу для того, чтобы почувствовать себя сынами своей страны. Это бесспорно. Но если бы не школа, если бы не организованное общество — от октябрят до партии, — что бы это было?
— Знаете что, — неожиданно рассердившись, перебил Грачик, — по-моему, уродливая юность формируется не в трудовой семье, не там, где отец весь день на заводе, а мать у плиты или в мастерской, а именно там, где мамаша торчит дома или шатается по комиссионкам; именно там, где папашин автомобиль привозит юного принца крови в пьяном виде домой. Большинство стиляг — порождение семей обеспеченных, а не строго рассчитывающих трудовые рубли. Ветреные девчонки в нейлоновых паутинках — не дочери рабочих!
— Конечно, существуют у нас и такие уродливые семьи, — согласился Кручинин. — Есть и такие мамаши и папаши. Так это же уроды! А здоровое общество исторгает уродов или лечит их. Вылечим и это уродство. Народ — хозяин заботливый и бережливый.
— Но иногда несколько неторопливый и, увы, подчас расточительный.
— Народ не может быть и не бывает расточителен! — с негодованием возразил Кручинин. — Народ знает цену копейке. Его копейка — это его пот. Расточительствуют только плохие доверенные, которые не знают цены труду. Другое дело, что они швыряют деньги, прикрываясь именем народа. Но народ здесь ни при чем. Он мудро бережлив.
— Сколько раз я давал себе слово уйти в ОБХСС. — Грачик поднял сжатый кулак. — Большое дело и такое чертовски нужное!
— Да, чистота общества — довольно сложная вещь, — со вздохом сказал Кручинин. — Тут нужен срок да срок.
— Я-то согласен ждать…
— Но не ждёт твоё дело? Тоже верно. Вопрос об отношении этой Ванды Твардовской к проблеме «семья и государство, любовь и обязанность» — для тебя вопрос сегодняшнего дня,
— Нет, вчерашнего! — отрезал Грачик, возвращаясь к прерванной теме. — Ванда сказала матери, что ставит ей условие: запретить чужому человеку бывать у них или… или она пойдёт и все расскажет властям. Но это, как мы видели, стоило ей очень дорого… Разве не ясно: Линда передаёт разговор Квэпу. Тот не долго колеблется — дочь должна исчезнуть с их горизонта. Она может помешать плану диверсии. Можно, конечно, представить себе драму, происходящую на этой почве между Линдой и Квэпом. Все-таки — мать. Тигрицы, говорят, и те любят своих детёнышей.
— Ванда, кажется, не тигрёнок… — возразил Кручинин. — С твоих слов она стала мне симпатична.
— И в самом деле очень приятная девушка: умница, кажется, с хорошим сердечком. И собою — хоть куда.
— Но, но — ты не туда глядишь! Экий ты… право! От южного солнца, что ли?
Грачик досадливо отмахнулся, но лицо его отражало скорее удовлетворение чем смущение, когда он продолжал:
— Вероятно, происходит спор, и мать, наконец, усылает Ванду из Риги. Как выясняется, старые ленинградские друзья девочки, у которых она воспитывалась всю войну, — на юге. Обмен телеграммами. Ванде покупают билет на самолёт. Квэп не жалеет денег, лишь бы скорее избавиться от девушки. В Москве предстоит пересадка на Сочи. Мать готовит завтрак в дорогу. Приготовляет термос с чаем. Крепкий и сладкий чай, как любит Ванда. Квэпу ничего не стоит ввести сульфат таллия в булку, начинённую ветчиной, и в чай. Доза достаточна, чтобы убить девушку. Квэп боится её: она может сболтнуть лишнее и в пути, и своим друзьям в Сочи, и вообще она совершенно лишняя в схеме его жизни. Он вносит Ванду в список пассажиров самолёта под чужим именем и выкрадывает у неё документы. Если бы не телеграмма в дырявом кармане, мы не смогли бы узнать, к кому девушка летела на юг.
— Дальше все просто, — согласился Кручинин.
— Не так-то просто, — возразил Грачик. — Мать Ванды тотчас по отлёту дочери съехала с квартиры в Задвинье и больше в Риге не прописывалась. Лишь только теперь, когда мы узнали, что наша знакомая со старой мызы это и есть Линда Твардовская, мы смогли понять, что между делом Круминьша и покушением на убийство девушки существует связь.
— И ты построил свою версию? Эх, Грач, Грач! — в голосе Кручинина звучало разочарование. Не глядя на Грачика, он надел шляпу и вышел.
75. Находка Эммы Крамер
Если бы это повествование не было отчётом об истинном происшествии, то автору, может быть, и не было бы необходимости тратить время самому и отвлекать внимание читателей на знакомство с таким эпизодическим персонажем, как ночная гардеробщица гостиницы «Гауя» Эмма Крамер. Но, хотя Эмма Крамер была действующим лицом второго, а может быть и третьего, плана, она сыграла свою роль в деле Круминьша. Она одна из тех тоненьких, но необходимых спиц, без которых все дело расследования, может быть, и не смогло бы продвинуться с таким успехом, с каким это произошло, и потребовало бы большего времени для своего производства. Такими незаметными спицами в советской системе борьбы с преступлением являются граждане. Действенная помощь каждого советского гражданина в работе розыска и органов безопасности — залог их успеха. Эта особенность нашей системы была верно подмечена и хорошо охарактеризована ещё Феликсом Дзержинским в известном эпизоде с красноармейцем, явившимся незаметным и даже, пожалуй, невольным героем некоего важного разоблачения.
Эмма Крамер, сделав своё открытие, меньше всего думала о том, что явится героиней целого этапа в расследовании важного дела. Она, как обычно, на своём ночном дежурстве чистила верхнее платье постояльцев. Эмма была трудолюбива и бескорыстна. Ей и в голову не приходило, что кто-нибудь из жильцов должен поинтересоваться, почему его пальто, запылённое или забрызганное грязью с вечера, наутро оказывалось чистым. Она не считала, что делает лишнее, пришивая повисшую на нитке пуговицу пальто. Правда, она не стала бы делать этого для дам, но мужчин считала существами беспомощными и требующими ухода за собой.
В ту ночь, о которой идёт речь, Эмма, перечищая висевшее в гардеробе платье, дошла и до драпового пальто номера триста семнадцатого. И то, что одежда принадлежала жильцу семнадцатой комнаты третьего этажа, и то, что пальто было не по сезону тёплым, говорило Эмме, что постоялец не из богатых. К вещам таких людей она относилась с особым вниманием, хотя и возни с ними бывало больше, чем с другими, более нарядными, соответствующими сезону новыми вещами. Когда Эмма водила щёткой по полам весьма не нового пальто «№ 317», конец полы загнулся и больно ударил её по пальцу. А пальцы у Эммы, простуженные в годы оккупации, были очень чувствительны. Она с досадой отдёрнула руку, но потом ощупала полу, чтобы поглядеть, что причинило ей боль. Между драпом и подкладкой прощупывалось что-то твёрдое. Форма этого предмета была ей незнакома — маленький, вроде продолговатого цилиндрика. Решив, что этот предмет при случае может причинить боль и владельцу пальто, если ударит его на ходу по ноге, Эмма подпорола подкладку и вынула нечто, чего меньше всего ждала в те дни, в мирной обстановке своей тихой гостиницы: настолько-то Эмма была в курсе дела, чтобы безошибочно сказать: «пуля!»
Эмма осмотрела карманы пальто — они были без дырок. Значит, пуля не провалилась из кармана. Может быть, на этом интерес Эммы к находке и погас бы — мало ли для чего человеку может понадобиться старая пуля. Например, мальчишки собирают их на грузила для удочек. Но, продолжая чистить пальто, Эмма сделала второе открытие: на спине пальто оказалась дырка. Подумав, Эмма просунула в неё свою находку, и пуля упала вниз, в пространство между сукном и подкладкой. Тогда Эмма снова вынула её в пропоротое уже отверстие и положила уже не в карман пальто «№ 317», а в собственный фартук.
Утром, когда окончилось её дежурство, Эмма отправилась на перекрёсток улицы Кирова, Свердлова и Стрелковой — туда, где стоял на посту единственный знакомый ей милиционер. Он регулировал движение на этом сложном тройном перекрёстке. В глазах Эммы он был больше милиционер, чем любой другой милицейский работник Риги. Вечером, проходя на дежурство, Эмма раскланивалась с этим человеком и утром, возвращаясь с дежурства, она тоже раскланивалась с ним. Она не могла устоять против теплоты, разливавшейся по всему телу, когда видела этого стройного франта, с рыжеватыми бачками, спускающимися по щекам, с талией, туго стянутой широким поясом. Все на этом милиционере выглядело красиво и нарядно. Даже кожаная сумка, простая кожаная сумка, где лежали квитанции для штрафов с нарушителей уличного движения, выглядела так, как будто это была гусарская ташка[26], как их рисуют на картинках. А сколько было ремней, ярко начищенных и казавшихся лакированными, они перепоясывали в разных направлениях мундир этого человека!.. А блестящие сапоги, а лихо сдвинутая на ухо фуражка!.. Боже правый, бывают же на свете такие мужчины! Эмма была рада тому, что у неё есть законный предлог не только раскланяться с таким красавцем, а и посоветоваться о деле, в котором он должен понимать больше всех. Она показала ему пулю и тут же получила точное указание, в какую из комнат расположенного поблизости отделения милиции следует обратиться. Эмма не подозревала важности своей находки и только почувствовала большое облегчение, когда все было закончено и она сдала пулю уполномоченному уголовного розыска.
Эмма Крамер, сделав своё открытие, меньше всего думала о том, что явится героиней целого этапа в расследовании важного дела. Она, как обычно, на своём ночном дежурстве чистила верхнее платье постояльцев. Эмма была трудолюбива и бескорыстна. Ей и в голову не приходило, что кто-нибудь из жильцов должен поинтересоваться, почему его пальто, запылённое или забрызганное грязью с вечера, наутро оказывалось чистым. Она не считала, что делает лишнее, пришивая повисшую на нитке пуговицу пальто. Правда, она не стала бы делать этого для дам, но мужчин считала существами беспомощными и требующими ухода за собой.
В ту ночь, о которой идёт речь, Эмма, перечищая висевшее в гардеробе платье, дошла и до драпового пальто номера триста семнадцатого. И то, что одежда принадлежала жильцу семнадцатой комнаты третьего этажа, и то, что пальто было не по сезону тёплым, говорило Эмме, что постоялец не из богатых. К вещам таких людей она относилась с особым вниманием, хотя и возни с ними бывало больше, чем с другими, более нарядными, соответствующими сезону новыми вещами. Когда Эмма водила щёткой по полам весьма не нового пальто «№ 317», конец полы загнулся и больно ударил её по пальцу. А пальцы у Эммы, простуженные в годы оккупации, были очень чувствительны. Она с досадой отдёрнула руку, но потом ощупала полу, чтобы поглядеть, что причинило ей боль. Между драпом и подкладкой прощупывалось что-то твёрдое. Форма этого предмета была ей незнакома — маленький, вроде продолговатого цилиндрика. Решив, что этот предмет при случае может причинить боль и владельцу пальто, если ударит его на ходу по ноге, Эмма подпорола подкладку и вынула нечто, чего меньше всего ждала в те дни, в мирной обстановке своей тихой гостиницы: настолько-то Эмма была в курсе дела, чтобы безошибочно сказать: «пуля!»
Эмма осмотрела карманы пальто — они были без дырок. Значит, пуля не провалилась из кармана. Может быть, на этом интерес Эммы к находке и погас бы — мало ли для чего человеку может понадобиться старая пуля. Например, мальчишки собирают их на грузила для удочек. Но, продолжая чистить пальто, Эмма сделала второе открытие: на спине пальто оказалась дырка. Подумав, Эмма просунула в неё свою находку, и пуля упала вниз, в пространство между сукном и подкладкой. Тогда Эмма снова вынула её в пропоротое уже отверстие и положила уже не в карман пальто «№ 317», а в собственный фартук.
Утром, когда окончилось её дежурство, Эмма отправилась на перекрёсток улицы Кирова, Свердлова и Стрелковой — туда, где стоял на посту единственный знакомый ей милиционер. Он регулировал движение на этом сложном тройном перекрёстке. В глазах Эммы он был больше милиционер, чем любой другой милицейский работник Риги. Вечером, проходя на дежурство, Эмма раскланивалась с этим человеком и утром, возвращаясь с дежурства, она тоже раскланивалась с ним. Она не могла устоять против теплоты, разливавшейся по всему телу, когда видела этого стройного франта, с рыжеватыми бачками, спускающимися по щекам, с талией, туго стянутой широким поясом. Все на этом милиционере выглядело красиво и нарядно. Даже кожаная сумка, простая кожаная сумка, где лежали квитанции для штрафов с нарушителей уличного движения, выглядела так, как будто это была гусарская ташка[26], как их рисуют на картинках. А сколько было ремней, ярко начищенных и казавшихся лакированными, они перепоясывали в разных направлениях мундир этого человека!.. А блестящие сапоги, а лихо сдвинутая на ухо фуражка!.. Боже правый, бывают же на свете такие мужчины! Эмма была рада тому, что у неё есть законный предлог не только раскланяться с таким красавцем, а и посоветоваться о деле, в котором он должен понимать больше всех. Она показала ему пулю и тут же получила точное указание, в какую из комнат расположенного поблизости отделения милиции следует обратиться. Эмма не подозревала важности своей находки и только почувствовала большое облегчение, когда все было закончено и она сдала пулю уполномоченному уголовного розыска.