Страница:
Слезы, стекавшие по щекам Квэпа, попадали ему на губы. Странно, расплывчато, с хлюпаньем прозвучало очередное:
— Отрицаю.
Сопротивление раздражению, овладевшему Грачиком, было исчерпано. Он сердито крикнул:
— Введите свидетельницу Ингу Селга.
Грачик велел Инге шаг за шагом описать, как она по приезде в Ригу явилась к властям и рассказала, что её перебросили сюда из-за рубежа для диверсионной работы; как с целью закрепить её тут организаторы шпионажа инсценировали её бегство; как ей было приказано установить связь с Квэпом и помочь ему взорвать детей на стадионе; как она установила, по приказу Квэпа, заряды в часах накануне праздника пионеров.
За время, пока говорила Инга, Квэп, изменив себе, глядел на неё, будто не веря тому, что перед ним действительно она — живая, настоящая Инга. В его взгляде мелькало даже что-то вроде подлинного интереса к происходящему. Когда Инга умолкла, он выкрикнул с неожиданной энергией:
— Я никогда её не видел, я её не знаю! — Он утёр рукавом слезы и ехидно спросил: — Если все это было так, то почему же не произошло взрыва? Ну-ка!
— Вас интересует только это? — спросил Грачик, глядя ему в лицо; но на этот раз Квэп не отвёл взгляда, не опустил головы и решительно отрезал:
— Да! Это, именно это!
Инга взяла со стола одну из плиток шоколада и бережно сняла с неё фольгу. Взгляду Квэпа предстала плитка обыкновенного шоколада. Он глядел с удивлением, граничащим с ужасом.
— Разверните другую, — приказал Грачик.
Инга развернула вторую плитку. Грачик отломил кусочек шоколада и протянул Квэпу.
— Можете попробовать, — с усмешкой сказал он. — По-вашему, это не те плитки, которые Инга Селга получила от вас для закладки в часы? Вы так думаете? — быстро проговорил Грачик. — На этот раз вы правы, Квэп. Вот эти вы ей дали! — и Грачик выбросил на стол настоящие заряды.
Если бы человеку было дано говорить глазами, то сказанное в этот момент взглядом Квэпа перевесило бы все его прежние «отрицаю». Этот взгляд был признанием, которого тщетно добивался Грачик. На этот раз Квэп даже забыл заплакать. Грачик поднялся из-за стола в знак того, что работа закончена, и напоследок, не придавая своему вопросу особого значения, спросил:
— Если все это не ваши преступления, Квэп, то кому же мы должны предъявить обвинение, кто убил Круминьша, кто убил Крапиву, кто убил Солля, кто покушался на жизнь Ванды Твардовской, на жизнь Залиня, на мою, кто, потеряв рассудок и представление о своём человеческом естестве, а по-вашему, о том, что он создан по образу и подобию божию, покушался на жизнь двадцати тысяч детей, кто?
Голова Квэпа упала на грудь, и он закачался всем телом из стороны в сторону. После некоторого молчания тихо ответил:
— Не я…
Грачик не знал, что делать: смеяться или в негодовании топать ногами. Он смотрел на Квэпа не в силах выговорить ни слова.
— Отрицаю.
Сопротивление раздражению, овладевшему Грачиком, было исчерпано. Он сердито крикнул:
— Введите свидетельницу Ингу Селга.
Грачик велел Инге шаг за шагом описать, как она по приезде в Ригу явилась к властям и рассказала, что её перебросили сюда из-за рубежа для диверсионной работы; как с целью закрепить её тут организаторы шпионажа инсценировали её бегство; как ей было приказано установить связь с Квэпом и помочь ему взорвать детей на стадионе; как она установила, по приказу Квэпа, заряды в часах накануне праздника пионеров.
За время, пока говорила Инга, Квэп, изменив себе, глядел на неё, будто не веря тому, что перед ним действительно она — живая, настоящая Инга. В его взгляде мелькало даже что-то вроде подлинного интереса к происходящему. Когда Инга умолкла, он выкрикнул с неожиданной энергией:
— Я никогда её не видел, я её не знаю! — Он утёр рукавом слезы и ехидно спросил: — Если все это было так, то почему же не произошло взрыва? Ну-ка!
— Вас интересует только это? — спросил Грачик, глядя ему в лицо; но на этот раз Квэп не отвёл взгляда, не опустил головы и решительно отрезал:
— Да! Это, именно это!
Инга взяла со стола одну из плиток шоколада и бережно сняла с неё фольгу. Взгляду Квэпа предстала плитка обыкновенного шоколада. Он глядел с удивлением, граничащим с ужасом.
— Разверните другую, — приказал Грачик.
Инга развернула вторую плитку. Грачик отломил кусочек шоколада и протянул Квэпу.
— Можете попробовать, — с усмешкой сказал он. — По-вашему, это не те плитки, которые Инга Селга получила от вас для закладки в часы? Вы так думаете? — быстро проговорил Грачик. — На этот раз вы правы, Квэп. Вот эти вы ей дали! — и Грачик выбросил на стол настоящие заряды.
Если бы человеку было дано говорить глазами, то сказанное в этот момент взглядом Квэпа перевесило бы все его прежние «отрицаю». Этот взгляд был признанием, которого тщетно добивался Грачик. На этот раз Квэп даже забыл заплакать. Грачик поднялся из-за стола в знак того, что работа закончена, и напоследок, не придавая своему вопросу особого значения, спросил:
— Если все это не ваши преступления, Квэп, то кому же мы должны предъявить обвинение, кто убил Круминьша, кто убил Крапиву, кто убил Солля, кто покушался на жизнь Ванды Твардовской, на жизнь Залиня, на мою, кто, потеряв рассудок и представление о своём человеческом естестве, а по-вашему, о том, что он создан по образу и подобию божию, покушался на жизнь двадцати тысяч детей, кто?
Голова Квэпа упала на грудь, и он закачался всем телом из стороны в сторону. После некоторого молчания тихо ответил:
— Не я…
Грачик не знал, что делать: смеяться или в негодовании топать ногами. Он смотрел на Квэпа не в силах выговорить ни слова.
89. Отец Шуман делает наивное лицо
Когда дело дошло до допроса Мутного, Грачик заявил себе самоотвод.
— Это почему? — недовольно спросил Крауш,
— Я питаю к нему личную антипатию.
— А вы полагаете, он симпатичен мне?
— Но я не хотел бы внести личный элемент в допросы, — настаивал Грачик. — К тому же дело Мутного может быть выделено из дела Круминьша в самостоятельное производство, там можно, вероятно, добраться до сути иезуитских происков у нас. Мутный может стать фигурой в интересном политическом деле о происках иезуитов в сопротивлении умиротворению Европы… Если бы моя воля — освободить бы Мутного из-под стражи: на эту приманку можно выловить ещё немало пикантной рыбки.
— Ох вы… экспериментатор! — Крауш покачал головой. — А как относится к такой идее наш чародей?
Условились, что Грачик посоветуется с Кручининым. Освободив Грачика от допросов Мутного, Крауш приказал ему все же присутствовать на них. На первом же допросе Мутный повёл себя так, как обычно ведут себя подобные типы, — каялся, бил себя в грудь, метался от признания к признанию. Он был жалок и отвратителен в стремлении оговорить как можно больше людей, словно это могло смягчить его собственную вину. Нередко субъекты, подобные Мутному, выглядящие мастодонтами в привычной повседневности, превращаются в грязную швабру, если им доводится занести ногу над порогом следователя. Грачик видел, с каким облегчением вздохнул следователь, когда арестованного увели из кабинета. Содержащийся в протоколе допроса список имён, названных Мутным, в большей своей части был заведомо ложным. Даже в жизненном пути собственной жены Мутный отыскал пункты, изобличавшие Белу Исааковну. Не щадя жены, ещё не оправившейся от тяжёлого отравления газом, он назвал её «тайно сочувствующей» буржуазным перерожденцам. Его не остановило даже то, что эта женщина, отлично понимая, кому обязана тем, что едва не отправилась к праотцам, без колебания заявила, что сама открыла газ и заперлась в каморке старухи-работницы, намереваясь покончить с собой. Однако, проглядывая перечень имён, названных Мутным, Грачик не мог не остановиться на имени священника Петериса Шумана. Неужели служитель божий не сказал Грачику всего, что знал?.. Почему Шуман отводил глаза всякий раз, когда Грачик, чувствуя какие-то многоточия в его показаниях, настойчиво переспрашивал, не забыл ли чего-нибудь Шуман?.. После некоторого колебания Грачик решил не вызывать Шумана в Ригу, а сам отправился к нему в С. Он боялся спугнуть священника, ежели тот почует неладное, и не хотел дать ему времени на подготовку к вопросам.
Он застал Шумана в саду, за пересадкой молодых деревьев. С высоко закатанными рукавами белой рубашки, священник производил впечатление крепкого крестьянина. В холодном и влажном осеннем воздухе стоял запах навоза, который Шуман размешивал сильными движениями мускулистых рук. Покончив с этим, он взял заступ, и в несколько минут маленькая лунка превратилась в яму, вместившую корни молодой берёзы. Без всякого усилия держа молодое деревцо одной рукой, Шуман другою засыпал яму. Грачику стало даже немного жаль нарушать такой труд — всегда благородный и особенно мирный. Но нужно было застать священника врасплох и по его реакции на вопросы судить о том, какая доля правды содержится в оговоре Мутного.
— Сейчас я покончу с этим, и мы выпьем свежего молока… — засыпая корни берёзки и приминая ногою землю, бросил Шуман. — Многие люди считают ломоть хлеба и кружку молока слишком простою пищей. А на мой взгляд, эти божьи дары — почти всё, что нужно человеку нашей крови.
— Вашей крови? — Грачик недоуменно поднял бровь.
— Простой мужичьей крови. Мы, латыши, — молочники.
— А мы армяне больше… насчёт вина.
— Ну, что же, — весело отозвался Шуман. — Только фарисеи осуждают тех, кто пользуется дарами неба, ниспосланными нам для поддержания сил и услады земного пути, приближающего нас к грозному часу покаяния.
— Кстати о покаянии, — как мог беззаботно проговорил Грачик. — Когда вы были у меня, то забыли рассказать об Ордене святого Франциска Ассизского. — По тому, как нарочито медленно Шуман расправлял могучую спину и как при этом исподлобья глядел холодными голубыми глазами, Грачик понял, что попал в цель. Но делая вид, будто ничего не понимает, продолжал с той же беззаботностью: — Что это за организация?
Руки священника были расставлены в стороны, выражая недоумение. Выпачканные удобрениями, чёрные до локтя, выше они были ярко-розовыми. Такою же розовой, пышущей здоровьем была толстая шея. Грачик видел, как эта шея и коротко остриженный затылок священника заливаются потоком хлынувшей к ним крови.
— Орден Франциска? — спросил, наконец, Шуман. — Почему вы спросили меня об этом?
Шуман не спеша счищал грязь с рук; делал это старательно, шурша ладонями по засохшим струпьям навоза. Потом подошёл к висевшему на столбике рукомойнику и принялся так же усердно мыться. Мылся он долго, как будто забыв о госте. Тот терпеливо ждал, хотя знал, что каждая минута оттяжки — это успешный шаг в отступлении Шумана. Но Грачик этого больше не боялся: бой был уже выигран. Священник поднялся на крыльцо и приказал служанке подать завтрак. Перекрестив поданные на стол молоко и хлеб, указал Грачику на стул напротив себя.
— На том месте, — сказал он, опускаясь в кресло, — сидел и тот… — Грачик молчал, обхватив пальцами стакан, запотевший от льда молока. Грачик не глядел на Шумана, ему казалось, что и по интонациям голоса, по движению его пальцев, лежащих на клеёнке стола, он угадает всё, что могло бы сказать лицо священника. — В том, что я рассказал вам прошлый раз, не было неправды. О нем и обо всех тех… Я нарушил их приказ молчать потому, что старая присяга, данная когда-то в организации «Ударники Цельминша», не может меня вязать пред господом. После тяжких раздумий мне, кажется, удалось найти решение: я пришёл к вам. — Не желая мешать Шуману, Грачик выразил своё согласие молчаливым кивком головы. — Но то касалось дел мирских. А сейчас… сейчас вы задали вопрос о делах, в которых я связан обетом пред престолом господним. Это дела церковные. Молитва не даст мне облегчения, если я совершу грех клятвопреступления в отношении святой нашей церкви. — Он помолчал. Грачик видел, как напряглись его толстые розовые пальцы, надавливая на клеёнку стола. — Прошу вас, — хрипло выговорил Шуман, — не спрашивайте меня о том, чего я не могу сказать.
Грачик ждал продолжения. Но Шуман умолк. Его белесые брови были нахмурены, глаза глядели из-под них колючие, неприветливые. По-видимому, решив, что разговор закончен, Шуман поднёс ко рту кружку с молоком и сделал несколько больших звучных глотков. Но Грачик не собирался сдаваться. Не спеша, методически, мысль за мыслью он доказывал Шуману легковесность его доводов.
— Если вы хотите знать причину моего любопытства, — закончил Грачик, — извольте: мне нужно выяснить, кто находится здесь под вашим попечением и надзором в тайной организации Ордена.
Шуман сделал попытку улыбнуться, но те несколько складок, в которые ему удалось собрать широкое лицо, не придали ему весёлости.
— Это обычная ошибка дилетантов, — угрюмо сказал он, — будто в монашеских конгрегациях все тайно. Орден святого Франциска вовсе не тайная организация. Он существует более пятисот лет, как сообщество нищенствующих монахов, посвятивших себя апостольской миссии распространения веры. Орден доступен всякому, кто приходит ко Христу и желает нести его имя по свету.
— Все это прекрасно, — сказал Грачик. — Но речь идёт не об открытом ордене францисканцев, а об его тайном ответвлении, о так называемом Третьем ордене… Вот о чём я прошу вас рассказать… Если вы будете упорствовать, то… — Грачик решил применить угрозу, — мне, может быть, придётся применить меры пресечения…
— Арестовать меня? — словно не веря ушам, выговорил Шуман.
— Да, как руководителя терциаров, — решительно выбросил Грачик.
— О, вы знаете и это слово?! — на этот раз в голосе Шумана звучал испуг, который он не сумел скрыть. Он поднял огромную кружку и допил молоко, очевидно, в потребности освежиться холодным, как лёд, молоком. — Здесь очень душно, — проговорил он, распахивая ворот рубахи. — Вернёмся в сад…
В саду было пасмурно и сыро. Что-то среднее между холодным туманом и мелким дождём осаждалось на окружающих предметах. Скамья блестела от влаги, но Шуман, не смущаясь, опустился на мокрые доски.
«Не боится никаких радикулитов», — усмехнувшись, подумал Грачик, подкладывая под себя сложенный в несколько раз плащ. Ему не хотелось перечить странной фантазии Шумана разговаривать под дождём. Тот сидел насупившись, ссутулив спину и упёршись кулаками в широкие колени, словно удерживая своё тяжёлое тело от падения.
— Это почему? — недовольно спросил Крауш,
— Я питаю к нему личную антипатию.
— А вы полагаете, он симпатичен мне?
— Но я не хотел бы внести личный элемент в допросы, — настаивал Грачик. — К тому же дело Мутного может быть выделено из дела Круминьша в самостоятельное производство, там можно, вероятно, добраться до сути иезуитских происков у нас. Мутный может стать фигурой в интересном политическом деле о происках иезуитов в сопротивлении умиротворению Европы… Если бы моя воля — освободить бы Мутного из-под стражи: на эту приманку можно выловить ещё немало пикантной рыбки.
— Ох вы… экспериментатор! — Крауш покачал головой. — А как относится к такой идее наш чародей?
Условились, что Грачик посоветуется с Кручининым. Освободив Грачика от допросов Мутного, Крауш приказал ему все же присутствовать на них. На первом же допросе Мутный повёл себя так, как обычно ведут себя подобные типы, — каялся, бил себя в грудь, метался от признания к признанию. Он был жалок и отвратителен в стремлении оговорить как можно больше людей, словно это могло смягчить его собственную вину. Нередко субъекты, подобные Мутному, выглядящие мастодонтами в привычной повседневности, превращаются в грязную швабру, если им доводится занести ногу над порогом следователя. Грачик видел, с каким облегчением вздохнул следователь, когда арестованного увели из кабинета. Содержащийся в протоколе допроса список имён, названных Мутным, в большей своей части был заведомо ложным. Даже в жизненном пути собственной жены Мутный отыскал пункты, изобличавшие Белу Исааковну. Не щадя жены, ещё не оправившейся от тяжёлого отравления газом, он назвал её «тайно сочувствующей» буржуазным перерожденцам. Его не остановило даже то, что эта женщина, отлично понимая, кому обязана тем, что едва не отправилась к праотцам, без колебания заявила, что сама открыла газ и заперлась в каморке старухи-работницы, намереваясь покончить с собой. Однако, проглядывая перечень имён, названных Мутным, Грачик не мог не остановиться на имени священника Петериса Шумана. Неужели служитель божий не сказал Грачику всего, что знал?.. Почему Шуман отводил глаза всякий раз, когда Грачик, чувствуя какие-то многоточия в его показаниях, настойчиво переспрашивал, не забыл ли чего-нибудь Шуман?.. После некоторого колебания Грачик решил не вызывать Шумана в Ригу, а сам отправился к нему в С. Он боялся спугнуть священника, ежели тот почует неладное, и не хотел дать ему времени на подготовку к вопросам.
Он застал Шумана в саду, за пересадкой молодых деревьев. С высоко закатанными рукавами белой рубашки, священник производил впечатление крепкого крестьянина. В холодном и влажном осеннем воздухе стоял запах навоза, который Шуман размешивал сильными движениями мускулистых рук. Покончив с этим, он взял заступ, и в несколько минут маленькая лунка превратилась в яму, вместившую корни молодой берёзы. Без всякого усилия держа молодое деревцо одной рукой, Шуман другою засыпал яму. Грачику стало даже немного жаль нарушать такой труд — всегда благородный и особенно мирный. Но нужно было застать священника врасплох и по его реакции на вопросы судить о том, какая доля правды содержится в оговоре Мутного.
— Сейчас я покончу с этим, и мы выпьем свежего молока… — засыпая корни берёзки и приминая ногою землю, бросил Шуман. — Многие люди считают ломоть хлеба и кружку молока слишком простою пищей. А на мой взгляд, эти божьи дары — почти всё, что нужно человеку нашей крови.
— Вашей крови? — Грачик недоуменно поднял бровь.
— Простой мужичьей крови. Мы, латыши, — молочники.
— А мы армяне больше… насчёт вина.
— Ну, что же, — весело отозвался Шуман. — Только фарисеи осуждают тех, кто пользуется дарами неба, ниспосланными нам для поддержания сил и услады земного пути, приближающего нас к грозному часу покаяния.
— Кстати о покаянии, — как мог беззаботно проговорил Грачик. — Когда вы были у меня, то забыли рассказать об Ордене святого Франциска Ассизского. — По тому, как нарочито медленно Шуман расправлял могучую спину и как при этом исподлобья глядел холодными голубыми глазами, Грачик понял, что попал в цель. Но делая вид, будто ничего не понимает, продолжал с той же беззаботностью: — Что это за организация?
Руки священника были расставлены в стороны, выражая недоумение. Выпачканные удобрениями, чёрные до локтя, выше они были ярко-розовыми. Такою же розовой, пышущей здоровьем была толстая шея. Грачик видел, как эта шея и коротко остриженный затылок священника заливаются потоком хлынувшей к ним крови.
— Орден Франциска? — спросил, наконец, Шуман. — Почему вы спросили меня об этом?
Шуман не спеша счищал грязь с рук; делал это старательно, шурша ладонями по засохшим струпьям навоза. Потом подошёл к висевшему на столбике рукомойнику и принялся так же усердно мыться. Мылся он долго, как будто забыв о госте. Тот терпеливо ждал, хотя знал, что каждая минута оттяжки — это успешный шаг в отступлении Шумана. Но Грачик этого больше не боялся: бой был уже выигран. Священник поднялся на крыльцо и приказал служанке подать завтрак. Перекрестив поданные на стол молоко и хлеб, указал Грачику на стул напротив себя.
— На том месте, — сказал он, опускаясь в кресло, — сидел и тот… — Грачик молчал, обхватив пальцами стакан, запотевший от льда молока. Грачик не глядел на Шумана, ему казалось, что и по интонациям голоса, по движению его пальцев, лежащих на клеёнке стола, он угадает всё, что могло бы сказать лицо священника. — В том, что я рассказал вам прошлый раз, не было неправды. О нем и обо всех тех… Я нарушил их приказ молчать потому, что старая присяга, данная когда-то в организации «Ударники Цельминша», не может меня вязать пред господом. После тяжких раздумий мне, кажется, удалось найти решение: я пришёл к вам. — Не желая мешать Шуману, Грачик выразил своё согласие молчаливым кивком головы. — Но то касалось дел мирских. А сейчас… сейчас вы задали вопрос о делах, в которых я связан обетом пред престолом господним. Это дела церковные. Молитва не даст мне облегчения, если я совершу грех клятвопреступления в отношении святой нашей церкви. — Он помолчал. Грачик видел, как напряглись его толстые розовые пальцы, надавливая на клеёнку стола. — Прошу вас, — хрипло выговорил Шуман, — не спрашивайте меня о том, чего я не могу сказать.
Грачик ждал продолжения. Но Шуман умолк. Его белесые брови были нахмурены, глаза глядели из-под них колючие, неприветливые. По-видимому, решив, что разговор закончен, Шуман поднёс ко рту кружку с молоком и сделал несколько больших звучных глотков. Но Грачик не собирался сдаваться. Не спеша, методически, мысль за мыслью он доказывал Шуману легковесность его доводов.
— Если вы хотите знать причину моего любопытства, — закончил Грачик, — извольте: мне нужно выяснить, кто находится здесь под вашим попечением и надзором в тайной организации Ордена.
Шуман сделал попытку улыбнуться, но те несколько складок, в которые ему удалось собрать широкое лицо, не придали ему весёлости.
— Это обычная ошибка дилетантов, — угрюмо сказал он, — будто в монашеских конгрегациях все тайно. Орден святого Франциска вовсе не тайная организация. Он существует более пятисот лет, как сообщество нищенствующих монахов, посвятивших себя апостольской миссии распространения веры. Орден доступен всякому, кто приходит ко Христу и желает нести его имя по свету.
— Все это прекрасно, — сказал Грачик. — Но речь идёт не об открытом ордене францисканцев, а об его тайном ответвлении, о так называемом Третьем ордене… Вот о чём я прошу вас рассказать… Если вы будете упорствовать, то… — Грачик решил применить угрозу, — мне, может быть, придётся применить меры пресечения…
— Арестовать меня? — словно не веря ушам, выговорил Шуман.
— Да, как руководителя терциаров, — решительно выбросил Грачик.
— О, вы знаете и это слово?! — на этот раз в голосе Шумана звучал испуг, который он не сумел скрыть. Он поднял огромную кружку и допил молоко, очевидно, в потребности освежиться холодным, как лёд, молоком. — Здесь очень душно, — проговорил он, распахивая ворот рубахи. — Вернёмся в сад…
В саду было пасмурно и сыро. Что-то среднее между холодным туманом и мелким дождём осаждалось на окружающих предметах. Скамья блестела от влаги, но Шуман, не смущаясь, опустился на мокрые доски.
«Не боится никаких радикулитов», — усмехнувшись, подумал Грачик, подкладывая под себя сложенный в несколько раз плащ. Ему не хотелось перечить странной фантазии Шумана разговаривать под дождём. Тот сидел насупившись, ссутулив спину и упёршись кулаками в широкие колени, словно удерживая своё тяжёлое тело от падения.
90. Орден Святого Франциска
Молчание тянулось довольно долго. Наконец, продолжая смотреть в землю, Шуман сказал:
— Вы не понимаете, чего требуете от служителя католической церкви. Вы хотите, чтобы я нарушил самые строгие обеты, коими церковь обязала меня хранить её тайны.
— Но если эти тайны вредят вашей стране, вашему народу! — воскликнул Грачик.
— Поверьте, — сердито проговорил Шуман, все не поднимая головы, — никакие ваши доводы не заставили бы меня говорить, если бы я сам не пришёл к тому, что Третий орден тоже был рассадником врагов государства, хотя не верю тому, что у нас есть люди, завербованные в его ряды…
— Надеюсь, но это не причина, чтобы нам не знать подробности этой организации… И с самого начала.
— Ab ovo[28]?
С первых дней своей духовной карьеры Петерис Шуман понял, что и в том мире существует белая и чёрная кость, есть аристократия и плебс. Аристократы католической церкви — иезуиты — особенные существа, считающие себя солью Рима, но не признающие его власти, защитники римской церкви и самые верные её сыны, однако желающие только повелевать, но не повиноваться; «нищенствующая братия», не скрывающая своей приверженности к богатству; смиреннейшие сыны церкви, презирающие членов всех других конгрегаций — всех представителей белого и чёрного духовенства, кто не иезуит. Даже кардинальская шапка, если ею увенчан не выходец из их ордена, не спасает от убийственного высокомерия иезуитов. И так же, как в любой другой корпорации, презираемые и бедные всегда ненавидели презирающих и богатых, так и в церкви отец Петерис с первых дней священства завидовал иезуитам и ненавидел их. Но ненависть эту приходилось скрывать, потому что на всех ответственных постах католической иерархии стояли братья Общества Иисуса…
Шуман умолк и глядел на Грачика так, словно увидел на его лице что-то удивительное, смешное, заставлявшее священника с трудом сдерживать смех. И наконец он действительно рассмеялся. Это не был просто смех, — Шуман хохотал, держась за бока, смех распирал его большое тело, шею, лицо. Он заговорил, едва справляясь с голосом, выбрасывая слова между приступами давившего его смеха:
— Я был простым семинаристом… Семинария для мужичьих сынков, чьи родители считали уже невозможным, чтобы их отпрыски вместе с мужиками ковырялись в земле, чистили свинарники, мыли коровье вымя и месили навоз. — При этих словах Шуман вытянул руки, которыми только что месил удобрение, как будто они подтверждали сказанное. — Я был именно таким — сыном серого барона. В семинарию мне присылали столько денег, сколько было нужно, чтобы не ходить в сутане с чужого плеча, пить по вечерам кружку пива и изредка, ровно столько, сколько требовало мужичьё здоровье, бывать у женщин… У меня не было дворянского герба, позволяющего втереться в компанию настоящих баронов. Не было кредита, чтобы давать поддельные векселя, не боясь тюрьмы. Это могли себе позволить сынки дворян и богачей, которых мы, семинаристы, ненавидели ещё с деревни, как мужики ненавидят помещиков. Но мужики это скрывают — они боятся, а их дети этого не скрывают — они не боятся и бьют помещичьих сынков, пока те не попадают в город и не становятся корпорантами… Однажды на улице Риги, уныло бредя в обществе таких же, как я, мужиков-семинаристов, я увидел компанию корпорантов. Они остановили извозчика посреди мостовой, гуськом всходили на его фаэтон, мочились на подушку сиденья, сходили с другой стороны и становились в ряд, ожидая, пока то же самое проделают остальные. Проходящие дамы отворачивались с деланным смущением, а мужчины аплодировали «смельчакам». Да, да! Ведь на «смельчаках» были корпорантские шапочки с цветами, «Фратернитас Вестхардиана», корпорации «избранных»! Мы, семинаристы, завидовали этим разнузданным пошлякам. И потому, что не могли себе позволить ничего подобного, — ненавидели их. Большинство из них мы знали в лицо, как мужики всегда знают своих баронов. Вот первым перелез через пролётку сеньор Вестхардиана Эрик Линдеманис, за ним вице-сеньор Янис Штейнберг, вприпрыжку подбежал к экипажу и ударил эфесом рапиры по шляпе извозчика ольдерман корпорации Безис. Они наперебой похабничали и щеголяли друг перед другом развязностью. И вот, в очередном безобразнике, взошедшем на экипаж и расстёгивавшем штаны, я узнал сына нашего помещика молодого Язепа Ланцанса, того самого Язепку, которого бивал в деревне, потому что был вдвое сильнее его. Но теперь на мне дурно сшитая сутана, а на нём шапочка корпоранта и подмышкой — рапира. Если бы вы знали, как я ненавидел его в те минуты! Хотя моё одеяние обязывало меня любить ближнего, как самого себя… Но уже тогда я, очевидно, яснее, чем нужно, «понимал: кто-кто, а уж он-то, молодой Ланцанс, никогда не был и никогда не будет мне ближним!.. И каково же мне было увидеть его потом в одежде новициата иезуитской коллегии?! А позже?.. Ну, позже я должен был не раз целовать ему руку — его покровительственно благословлявшую меня десницу. Ведь пока я переползал со ступеньки на ступеньку в самом низу иерархической лестницы, Ланцанс перемахивал сразу через две и три ступени. Я добрался до положения декана — он был уже епископом… Да, все было в порядке вещей: он управлял, мной управлял; так было и, как говорят святейшие отцы, так будет во веки веков… — Грачику показалось, что при этих словах могучие челюсти отца Петериса сжались столь сильно, что зубы скрипнули от ненависти, которую ничего не стоило прочесть и в его взгляде. И тут он снова рассмеялся. Но этот вымученный смех вовсе не был похож на прежний. — Не обращайте внимания… Я не должен был… Так велось от праотцов: наша духовная братия делилась на управляющих и управляемых; на нищенствующих отцов — иезуитов в золоте и парче и на „иных“ в залатанных сутанах. Наставления Общества Иисуса говорили, что объектом его работы должны быть богатые и знатные, что черпать пополнение Ордена следует в высших кругах общества. Больше того, Орден предписывал никогда и нигде не смешивать высших с низшими, богатых с бедными, образованных с тёмными во избежание соблазна для „малых сих“. И не только вне духовенства, но и внутри него. Так мы, „сермяжная“ братия, отсекались от церковной аристократии.
Отец Шуман уверял, что, вопреки распространённому мнению, Общество Иисуса не имеет «светских» членов. Это пустые сплетни: тайных иезуитов не существует. Орден — замкнутая организация. Она не допускает в свои ряды никого, кроме тех, кто целиком и полностью раз и навсегда посвятил себя служению церкви, то есть Ордену, подчинил себя церкви, то есть Ордену. Однако не всякая общественная и тем более политическая работа может вестись людьми в сутанах. Поэтому Рим создал другую организацию, специально предусматривающую членов-мирян, светских солдат воинствующего католицизма. Святой престол создал так называемый Третий орден святого Франциска Ассизского. Этот орден не обязывает своих членов носить монашеское одеяние, жить в монастырях и публично соблюдать обряды Ордена. Утверждая эту единственную в католической церкви организацию, папа Николай IX возложил на неё задачи проникновения во все поры общества, куда закрыт доступ человеку в сутане.
— С тех пор терциары, так именуют этих тайных францисканцев, являются тайной папской гвардией всюду, где нужна секретная работа папизма. — Шуман помолчал, взвешивая, что ещё можно сказать. — Существует много светских католических организаций как в составе Католического действия, так и вне его. Но нет второй, столь секретно организованной, связанной таким обетом послушания и молчания, как Третий орден. «Отпущение» — секретное наставление для терциаров — даёт представление об их обязанностях. Достаньте эту книгу, и вы все поймёте без моего разъяснения.
— Вероятно, её не так просто получить? — сказал Грачик.
— Да, здесь, это, конечно, трудно, — согласился Шуман. — Наши иерархи не очень-то охотно разглашают свои тайны. Ведь здесь у нас католичество, если можно так выразиться, дышит на ладан. Осуществление апостольской миссии церкви возможно только под покровительством тайны.
— Советская власть не препятствует никому в отправлении любого культа.
— Вот!.. В этом-то и беда: любого! — воскликнул Шуман. — Католиков поставили в одно положение с магометанами или иудеями. Для вас баптист тоже верующий, а наша церковь рассматривает его как еретика, едва ли не более опасного для церкви, чем идолопоклонник.
— Ну, это уж ваше внутреннее дело, — сказал Грачик, — не станем же мы ради защиты одной религии подавлять другую.
— Но именно этого добивается от всякого государства папский католицизм… Я с ужасом думаю о моей судьбе, если епископ узнает, что я открыл вам.
— Гораздо важнее, что говорит по этому поводу ваша совесть.
— Для церкви она не судья. Важно суждение моих начальников, хотя…
Шуман не договорил и сделал жест, означавший, что ему теперь все безразлично. Он рассказал Грачику, что последнее издание устава Третьего ордена, выпущенное папой Львом XIII, является законом для каждого правоверного католика, и прежде всего для духовных лиц. А этот устав предписывает терциарам проникновение в семью, школу, в государственные учреждения, в политические партии. Отсюда — прямой вывод: терциарство требует маскировки.
— Это прямое влияние иезуитов на Третий орден, — сквозь зубы, с неприязнью проговорил Шуман. — Если они в своей миссионерской деятельности не брезговали становиться браминами и париями, носить одежды буддийских священников и языческих жрецов, то что стоит им теперь требовать от своих агентов любого обличия для выполнения очередных политических или… — Шуман запнулся, но, подумав, все же договорил, хотя и понизив голос: — или диверсионных заданий святого престола. Недаром Лев XIII назвал терциаров «святой милицией Иисуса Христа». А Григорий IX именовал их солдатами Христа, новыми макавеями…
— А разве священник в своём деканате не является объединяющей силой для терциаров? — Грачик задал этот вопрос, надеясь, что Шуман наконец расскажет и о собственной роли в организации Третьего ордена. И не ошибся.
— Да, мы, священники, обязаны руководить деятельностью терциаров-мирян, — неохотно ответил Шуман. Грачику пришлось подтолкнуть его на продолжение:
— По примеру того, что делали терциары в Польше, вам следовало направить терциаров на борьбу с коммунистами. Они же, братья Третьего ордена, должны были содействовать распространению и утверждению в Латвии христианского социализма.
— Латышский рабочий, и даже крестьянин, не очень-то был склонен заниматься этой материей, — ответил Шуман. И по тону его вовсе нельзя было заключить, что он доволен такой склонностью латышей. — Рабочие предпочитали социализм без примеси христианства, батракам же было не до политики, а серый барон, как правило, был фашистом.
— И вы работали с ним заодно? — Тут Шуман опустил взгляд, а Грачик улыбнулся. — К счастью, кажется, все это — далёкое прошлое.
Несколько мгновений Шуман глядел на него исподлобья, потом также улыбнулся.
— Вы ещё очень молоды, но когда-нибудь из вас выработается отличный психолог, — сказал он, — Впрочем, вы и сейчас уже сущий чародей!
— Пока только ученик чародея. От души советую вам увереннее идти по тому пути, на который встали: с народом, а не против него. За свою свободную Советскую Латвию.
Священник вздохнул и посмотрел в сторону на только что посаженную им берёзку. Её листочки блестели от дождя. Капли медленно собирались на их острых зубчиках и не спеша, словно в задумчивости, скатывались на подставленную отцом Шуманом широкую розовую ладонь, как неторопливые последние слезы уже выплаканного горя.
— Вы помните, — продолжал, между тем, Грачик, — как один из организаторов Третьего ордена на советской земле епископ Цепляк советовал своим ксендзам: «Пусть священник исполняет скорее роль советчика, инспиратора, опекуна, а исполнение всего и управление терциарами оставляет в руках выбранного им из среды светских членов Ордена». Вы так и делали?
Не отрывая взгляда от берёзки, Шуман негромко сказал:
— Делал. — Он сокрушённо покачал головой, потом медленно проговорил: — Вероятно, того, что я сказал, достаточно, чтобы предстать не только перед церковным судом… достаточно, чтобы с меня сняли сан, но… я не боюсь… нет! — И он решительно мотнул головой. Это вышло очень энергично. — Суд церкви — не суд народа, только такой суд страшен мне теперь… Суд моего народа!
— На справедливость этого суда вы могли бы положиться, но тут, я думаю, ему нечего делать.
При этих словах Грачика Шуман обеими руками взялся за тоненький ствол берёзки. Словно теперь не он её должен был поддерживать, а искал в ней поддержки сам.
Грачик взял со скамейки и развернул плащ — он был совсем сухой. Дождь шёл уже вовсю, и Грачик надел плащ поверх уже промокшей рубашки. Шуман, как стоял, прижавшись лбом к стволу деревца, так и остался. Грачик вышел из садика и тихонько притворил за собой калитку. Дойдя до поворота дороги, поглядел назад: Шуман стоял все так же, прижавшись лицом к деревцу. Его могучая спина была согнута, и широкие плечи опустились в бессилии.
— Вы не понимаете, чего требуете от служителя католической церкви. Вы хотите, чтобы я нарушил самые строгие обеты, коими церковь обязала меня хранить её тайны.
— Но если эти тайны вредят вашей стране, вашему народу! — воскликнул Грачик.
— Поверьте, — сердито проговорил Шуман, все не поднимая головы, — никакие ваши доводы не заставили бы меня говорить, если бы я сам не пришёл к тому, что Третий орден тоже был рассадником врагов государства, хотя не верю тому, что у нас есть люди, завербованные в его ряды…
— Надеюсь, но это не причина, чтобы нам не знать подробности этой организации… И с самого начала.
— Ab ovo[28]?
С первых дней своей духовной карьеры Петерис Шуман понял, что и в том мире существует белая и чёрная кость, есть аристократия и плебс. Аристократы католической церкви — иезуиты — особенные существа, считающие себя солью Рима, но не признающие его власти, защитники римской церкви и самые верные её сыны, однако желающие только повелевать, но не повиноваться; «нищенствующая братия», не скрывающая своей приверженности к богатству; смиреннейшие сыны церкви, презирающие членов всех других конгрегаций — всех представителей белого и чёрного духовенства, кто не иезуит. Даже кардинальская шапка, если ею увенчан не выходец из их ордена, не спасает от убийственного высокомерия иезуитов. И так же, как в любой другой корпорации, презираемые и бедные всегда ненавидели презирающих и богатых, так и в церкви отец Петерис с первых дней священства завидовал иезуитам и ненавидел их. Но ненависть эту приходилось скрывать, потому что на всех ответственных постах католической иерархии стояли братья Общества Иисуса…
Шуман умолк и глядел на Грачика так, словно увидел на его лице что-то удивительное, смешное, заставлявшее священника с трудом сдерживать смех. И наконец он действительно рассмеялся. Это не был просто смех, — Шуман хохотал, держась за бока, смех распирал его большое тело, шею, лицо. Он заговорил, едва справляясь с голосом, выбрасывая слова между приступами давившего его смеха:
— Я был простым семинаристом… Семинария для мужичьих сынков, чьи родители считали уже невозможным, чтобы их отпрыски вместе с мужиками ковырялись в земле, чистили свинарники, мыли коровье вымя и месили навоз. — При этих словах Шуман вытянул руки, которыми только что месил удобрение, как будто они подтверждали сказанное. — Я был именно таким — сыном серого барона. В семинарию мне присылали столько денег, сколько было нужно, чтобы не ходить в сутане с чужого плеча, пить по вечерам кружку пива и изредка, ровно столько, сколько требовало мужичьё здоровье, бывать у женщин… У меня не было дворянского герба, позволяющего втереться в компанию настоящих баронов. Не было кредита, чтобы давать поддельные векселя, не боясь тюрьмы. Это могли себе позволить сынки дворян и богачей, которых мы, семинаристы, ненавидели ещё с деревни, как мужики ненавидят помещиков. Но мужики это скрывают — они боятся, а их дети этого не скрывают — они не боятся и бьют помещичьих сынков, пока те не попадают в город и не становятся корпорантами… Однажды на улице Риги, уныло бредя в обществе таких же, как я, мужиков-семинаристов, я увидел компанию корпорантов. Они остановили извозчика посреди мостовой, гуськом всходили на его фаэтон, мочились на подушку сиденья, сходили с другой стороны и становились в ряд, ожидая, пока то же самое проделают остальные. Проходящие дамы отворачивались с деланным смущением, а мужчины аплодировали «смельчакам». Да, да! Ведь на «смельчаках» были корпорантские шапочки с цветами, «Фратернитас Вестхардиана», корпорации «избранных»! Мы, семинаристы, завидовали этим разнузданным пошлякам. И потому, что не могли себе позволить ничего подобного, — ненавидели их. Большинство из них мы знали в лицо, как мужики всегда знают своих баронов. Вот первым перелез через пролётку сеньор Вестхардиана Эрик Линдеманис, за ним вице-сеньор Янис Штейнберг, вприпрыжку подбежал к экипажу и ударил эфесом рапиры по шляпе извозчика ольдерман корпорации Безис. Они наперебой похабничали и щеголяли друг перед другом развязностью. И вот, в очередном безобразнике, взошедшем на экипаж и расстёгивавшем штаны, я узнал сына нашего помещика молодого Язепа Ланцанса, того самого Язепку, которого бивал в деревне, потому что был вдвое сильнее его. Но теперь на мне дурно сшитая сутана, а на нём шапочка корпоранта и подмышкой — рапира. Если бы вы знали, как я ненавидел его в те минуты! Хотя моё одеяние обязывало меня любить ближнего, как самого себя… Но уже тогда я, очевидно, яснее, чем нужно, «понимал: кто-кто, а уж он-то, молодой Ланцанс, никогда не был и никогда не будет мне ближним!.. И каково же мне было увидеть его потом в одежде новициата иезуитской коллегии?! А позже?.. Ну, позже я должен был не раз целовать ему руку — его покровительственно благословлявшую меня десницу. Ведь пока я переползал со ступеньки на ступеньку в самом низу иерархической лестницы, Ланцанс перемахивал сразу через две и три ступени. Я добрался до положения декана — он был уже епископом… Да, все было в порядке вещей: он управлял, мной управлял; так было и, как говорят святейшие отцы, так будет во веки веков… — Грачику показалось, что при этих словах могучие челюсти отца Петериса сжались столь сильно, что зубы скрипнули от ненависти, которую ничего не стоило прочесть и в его взгляде. И тут он снова рассмеялся. Но этот вымученный смех вовсе не был похож на прежний. — Не обращайте внимания… Я не должен был… Так велось от праотцов: наша духовная братия делилась на управляющих и управляемых; на нищенствующих отцов — иезуитов в золоте и парче и на „иных“ в залатанных сутанах. Наставления Общества Иисуса говорили, что объектом его работы должны быть богатые и знатные, что черпать пополнение Ордена следует в высших кругах общества. Больше того, Орден предписывал никогда и нигде не смешивать высших с низшими, богатых с бедными, образованных с тёмными во избежание соблазна для „малых сих“. И не только вне духовенства, но и внутри него. Так мы, „сермяжная“ братия, отсекались от церковной аристократии.
Отец Шуман уверял, что, вопреки распространённому мнению, Общество Иисуса не имеет «светских» членов. Это пустые сплетни: тайных иезуитов не существует. Орден — замкнутая организация. Она не допускает в свои ряды никого, кроме тех, кто целиком и полностью раз и навсегда посвятил себя служению церкви, то есть Ордену, подчинил себя церкви, то есть Ордену. Однако не всякая общественная и тем более политическая работа может вестись людьми в сутанах. Поэтому Рим создал другую организацию, специально предусматривающую членов-мирян, светских солдат воинствующего католицизма. Святой престол создал так называемый Третий орден святого Франциска Ассизского. Этот орден не обязывает своих членов носить монашеское одеяние, жить в монастырях и публично соблюдать обряды Ордена. Утверждая эту единственную в католической церкви организацию, папа Николай IX возложил на неё задачи проникновения во все поры общества, куда закрыт доступ человеку в сутане.
— С тех пор терциары, так именуют этих тайных францисканцев, являются тайной папской гвардией всюду, где нужна секретная работа папизма. — Шуман помолчал, взвешивая, что ещё можно сказать. — Существует много светских католических организаций как в составе Католического действия, так и вне его. Но нет второй, столь секретно организованной, связанной таким обетом послушания и молчания, как Третий орден. «Отпущение» — секретное наставление для терциаров — даёт представление об их обязанностях. Достаньте эту книгу, и вы все поймёте без моего разъяснения.
— Вероятно, её не так просто получить? — сказал Грачик.
— Да, здесь, это, конечно, трудно, — согласился Шуман. — Наши иерархи не очень-то охотно разглашают свои тайны. Ведь здесь у нас католичество, если можно так выразиться, дышит на ладан. Осуществление апостольской миссии церкви возможно только под покровительством тайны.
— Советская власть не препятствует никому в отправлении любого культа.
— Вот!.. В этом-то и беда: любого! — воскликнул Шуман. — Католиков поставили в одно положение с магометанами или иудеями. Для вас баптист тоже верующий, а наша церковь рассматривает его как еретика, едва ли не более опасного для церкви, чем идолопоклонник.
— Ну, это уж ваше внутреннее дело, — сказал Грачик, — не станем же мы ради защиты одной религии подавлять другую.
— Но именно этого добивается от всякого государства папский католицизм… Я с ужасом думаю о моей судьбе, если епископ узнает, что я открыл вам.
— Гораздо важнее, что говорит по этому поводу ваша совесть.
— Для церкви она не судья. Важно суждение моих начальников, хотя…
Шуман не договорил и сделал жест, означавший, что ему теперь все безразлично. Он рассказал Грачику, что последнее издание устава Третьего ордена, выпущенное папой Львом XIII, является законом для каждого правоверного католика, и прежде всего для духовных лиц. А этот устав предписывает терциарам проникновение в семью, школу, в государственные учреждения, в политические партии. Отсюда — прямой вывод: терциарство требует маскировки.
— Это прямое влияние иезуитов на Третий орден, — сквозь зубы, с неприязнью проговорил Шуман. — Если они в своей миссионерской деятельности не брезговали становиться браминами и париями, носить одежды буддийских священников и языческих жрецов, то что стоит им теперь требовать от своих агентов любого обличия для выполнения очередных политических или… — Шуман запнулся, но, подумав, все же договорил, хотя и понизив голос: — или диверсионных заданий святого престола. Недаром Лев XIII назвал терциаров «святой милицией Иисуса Христа». А Григорий IX именовал их солдатами Христа, новыми макавеями…
— А разве священник в своём деканате не является объединяющей силой для терциаров? — Грачик задал этот вопрос, надеясь, что Шуман наконец расскажет и о собственной роли в организации Третьего ордена. И не ошибся.
— Да, мы, священники, обязаны руководить деятельностью терциаров-мирян, — неохотно ответил Шуман. Грачику пришлось подтолкнуть его на продолжение:
— По примеру того, что делали терциары в Польше, вам следовало направить терциаров на борьбу с коммунистами. Они же, братья Третьего ордена, должны были содействовать распространению и утверждению в Латвии христианского социализма.
— Латышский рабочий, и даже крестьянин, не очень-то был склонен заниматься этой материей, — ответил Шуман. И по тону его вовсе нельзя было заключить, что он доволен такой склонностью латышей. — Рабочие предпочитали социализм без примеси христианства, батракам же было не до политики, а серый барон, как правило, был фашистом.
— И вы работали с ним заодно? — Тут Шуман опустил взгляд, а Грачик улыбнулся. — К счастью, кажется, все это — далёкое прошлое.
Несколько мгновений Шуман глядел на него исподлобья, потом также улыбнулся.
— Вы ещё очень молоды, но когда-нибудь из вас выработается отличный психолог, — сказал он, — Впрочем, вы и сейчас уже сущий чародей!
— Пока только ученик чародея. От души советую вам увереннее идти по тому пути, на который встали: с народом, а не против него. За свою свободную Советскую Латвию.
Священник вздохнул и посмотрел в сторону на только что посаженную им берёзку. Её листочки блестели от дождя. Капли медленно собирались на их острых зубчиках и не спеша, словно в задумчивости, скатывались на подставленную отцом Шуманом широкую розовую ладонь, как неторопливые последние слезы уже выплаканного горя.
— Вы помните, — продолжал, между тем, Грачик, — как один из организаторов Третьего ордена на советской земле епископ Цепляк советовал своим ксендзам: «Пусть священник исполняет скорее роль советчика, инспиратора, опекуна, а исполнение всего и управление терциарами оставляет в руках выбранного им из среды светских членов Ордена». Вы так и делали?
Не отрывая взгляда от берёзки, Шуман негромко сказал:
— Делал. — Он сокрушённо покачал головой, потом медленно проговорил: — Вероятно, того, что я сказал, достаточно, чтобы предстать не только перед церковным судом… достаточно, чтобы с меня сняли сан, но… я не боюсь… нет! — И он решительно мотнул головой. Это вышло очень энергично. — Суд церкви — не суд народа, только такой суд страшен мне теперь… Суд моего народа!
— На справедливость этого суда вы могли бы положиться, но тут, я думаю, ему нечего делать.
При этих словах Грачика Шуман обеими руками взялся за тоненький ствол берёзки. Словно теперь не он её должен был поддерживать, а искал в ней поддержки сам.
Грачик взял со скамейки и развернул плащ — он был совсем сухой. Дождь шёл уже вовсю, и Грачик надел плащ поверх уже промокшей рубашки. Шуман, как стоял, прижавшись лбом к стволу деревца, так и остался. Грачик вышел из садика и тихонько притворил за собой калитку. Дойдя до поворота дороги, поглядел назад: Шуман стоял все так же, прижавшись лицом к деревцу. Его могучая спина была согнута, и широкие плечи опустились в бессилии.
91. Патентованная петля Квэпа
Рухнула последняя надежда Квэпа избежать возмездия. Старания сойти за шизофреника ни к чему не привели. Следствие было закончено, обвинительное заключение вручено вторично. Глядя на слезы, стекавшие по жёлтым, оплывшим, как подтаявший сыр, щекам Квэпа, адвокат тщетно искал начало и конец своей речи на суде. Пункт за пунктом они вместе в десятый раз прочитывали обвинительное заключение. Безнадёжность глядела в глаза Квэпу с каждой страницы, из каждой строки.