Страница:
Да, не раз стоя у этих окон, Крауш размышлял на подобные темы. Но нынче его мысли были куда более прозаическими и ограниченными во времени и пространстве. Они вертелись вокруг Алуксненского района, порученного его наблюдению, как депутату Верховного Совета. Не всегда удавалось вырвать время, чтобы отмахать двести с лишним километров для посещения Алуксне. Подчас приходилось ограничиться телефонным разговором. А время настало горячее — подготовка к уборочной. Вероятно, молодые руководители района наломали дров, и вот Крауша ждёт внушительная головомойка.
Крауш был ветераном партии и занимал один из самых высоких постов в республике. Но когда его вот так, внезапно, вызывали к старшим партийным товарищам, он чувствовал себя немногим лучше, нежели в юности, когда представал перед инспектором школы. На свете существует два рода деятелей. Одни, будучи поставлены на высокий пост, довольно быстро забывают, что этот пост — не что иное, как поручение, тем более ответственное, чем оно выше. Такие деятели быстро теряют представление о собственном месте в системе партии и государства, утрачивают скромность, обретают самоуверенность, ничего общего не имеющую с достойной уверенностью в себе. Начав с того, что при встрече со старыми товарищами подают им левую руку, они скоро утрачивают партийное лицо, помышляют только о бытовом подражании дурным примерам вельможемании, забывают о том, что они — только слуги народа. Такие кончают безвестностью за штатом истории. Другого рода деятели на любом месте и в любом положении сохраняют ясность перспективы и понимание обстановки. Они всегда помнят об ограниченности собственной ценности и о значении порученной им работы. Такие остаются верны ленинским заветам партийной скромности и знают, что их сила не в них самих, а в стоящей за ними партии. Такие одинаково серьёзно относятся к критике сверху и снизу.
Сегодня, переступая порог кабинета первого секретаря Центрального Комитета, Крауш был немного не в своей тарелке — за ним вина: упущенное из рук руководство подготовкой к уборочной.
Товарищ Спрогис, первый секретарь ЦК, — человек небольшого роста и той степени плотности, которую только-только нельзя назвать полнотой, — поднялся из-за стола и сделал шаг навстречу Краушу. Седые усы его так топорщились, что придавали лицу сердитое выражение даже тогда, когда Спрогис чувствовал к посетителю искреннее расположение.
— Давно не виделись, — густым хрипловатым, словно простуженным, баском проговорил Спрогис, имея в виду, что со времени последнего заседания бюро ЦК, на котором присутствовал Крауш, прошло уже пять дней. — Как дела?
— Хвастаться нечем.
— В какой области?
— Да начать хотя бы с той, о которой бюро поручило мне собрать сведения.
— Вы имеете в виду правопорядок в республике?.. Разве так плохо обстоит дело?
— Конечно, сравнить нельзя с прошлым, но все же… Нет-нет да и забудет кто-нибудь, что конституция — это не просто плакат с красивыми словами. — Усы Спрогиса встопорщились ещё больше. Крауш улыбнулся: — Нет, нет! Дело не дошло до того, чтобы нужно было повесить перед каждым работником аппарата её текст. Не дошло и не дойдёт!
— Но если хотя бы один советский гражданин может ткнуть нас носом в то, что забыта хотя бы одна её статья и хотя бы один только раз, одним только работником аппарата, — стыд и срам! Небось хуже всего там, где дальше от глаз: в районах, в колхозах? А для чего там ваши прокуроры?
— Да ведь народ теперь как понимает дело?.. Чуть что — конституция. Налог перебрали — конституция! В районный центр понапрасну вызвали, от работы оторвали — конституция! Я уж не говорю о том, что нужно семь раз отмерить, прежде чем вора за руку схватить.
Басистый смех Спрогиса гулко разнёсся по большому, отделанному деревом кабинету.
— А вы говорите «хвастаться нечем». Так это же просто великолепно: народ сам, без помощи ваших прокуроров, стоит на страже конституции! Это же просто отлично! — весело повторял Спрогис, размахивая трубкой. За нею тянулась полоса едкого дыма. Спрогис курил очень крепкий табак, какой куривал, наверно, ещё будучи литейщиком на «Руссо-Балте», и Крауш чувствовал, что от этого дыма его тянет на кашель. Спастись можно было только закурив самому, но папиросы остались в приёмной, и он пытался подавить приближавшийся мучительный приступ кашля. А Спрогис между тем продолжал: — Вот это и есть настоящий порядок! — Тут он сунул трубку в рот, и две стремительные струи дыма, одна вдогонку другой, вырвались из-под его усов. — А вот переходя к Алуксненскому району, приходится сказать, что хвастаться действительно нечем.
Крауш посмотрел в глаза Спрогису.
— Это моя вина, — сердясь на самого себя, сказал он. — Но есть кое-что принципиальное, что народ ставит перед нами как важнейший, первоочередной вопрос: кукуруза!
Спрогис далеко отставил руку с трубкой. Вся его фигура выразила заинтересованность. Он с нескрываемым нетерпением ждал, что дальше скажет Крауш.
— Колхозники говорят, — размеренно, как если бы ему хотелось насколько можно точнее передать каждое слово чужого мнения, проговорил прокурор, — они засеют кукурузой в десять раз больше, чем мы предлагаем. «И уж мы её выходим, выхолим, вырастим!..» Но для этого они должны быть уверены, что кукуруза им самим нужна, что без неё им не обойтись. Вот так: они готовы принять любой план заготовки кукурузы, так сказать, на вызов, если мы примем их план: избавить их от посевов зерновых сверх нужного для их собственных потребностей. А в качестве основного производства, в любом масштабе, сколь угодно большом, закрепить за ними животноводство. Рогатый скот и свинья, да ещё гусь — вот что они готовы давать высшего качества и в любом количестве. «Вот тогда, — говорят они, — нам понадобится и кукуруза, и овёс, и такие травы, о каких мы сейчас и не думаем. И все будет», — говорят они…
По мере того как говорил Крауш, лицо Спрогиса принимало все более суровое выражение, усы топорщились, и клубы дыма, один другого гуще, взлетали над его головой, словно выстреленные.
— …Они прямо-таки помешались на рогатом скоте, — в заключение раздражённо заметил Крауш.
Спрогис с кряхтеньем поднялся из-за стола и медленно прошёлся по кабинету.
— А может быть, и не так уж помешались! — послышался его бас из дальнего угла комнаты. Крауш оглянулся и с удивлением увидел, что один глаз секретаря прищурен, словно он подмигивал прокурору.
— Может статься, не такие уж они помешанные, а? — задумчиво повторил Спрогис, подходя к Краушу.
Несмотря на свой небольшой рост, он глядел теперь на прокурора сверху вниз:
— Ну, что ж вы молчите, прокурор? Что вы сами-то думаете: помешались они или нет?
— Я плохой хозяйственник, — уклончиво ответил Крауш.
— Вой тик вен сауле спид, ка па логу истаба… Разве только и свету солнечного, что через окошко в избу?.. Как ни стара поговорка, а нынче в ней столько же смысла, что и тысячу лет назад. Может быть, и впрямь колхознику не только света в окошке, что мы ему отсюда, сверху, посветим, а? — Кажется, Спрогис опять подмигнул. Или только прищурился? — Его интересы — наши интересы, наши интересы — его интересы… Надо посоветоваться с хозяевами. Да не с нашими канцеляристами, нет!.. А собрать вселатвийское совещание колхозников, посудить да порядить всенародно: что выгоднее всего республике? Что годится для наших почв, для нашего климата? Может статься, мы действительно маслом, мясом, свининой, гусятиной советский народ питать можем, а? Вот перспектива! Черт побери, вывозили же эти продукты господа латышские буржуа во времена Ульманиса! А что мы хуже их, что ли?! А нам за масло да за мясо хлеба подкинут и всего, что надобно, а? Ведь не требует же Москва хлеба от Кузбасса! Не берут хлеба с Воркуты, с Грузии! Енисей искупает свою бесхлебность лесом и ископаемыми. Средняя Азия — хлопком. Может статься, по такому примеру и мы вместо ржи — корову, вместо пшенички — свинью, гусятинку? Яичко, маслице, мясцо, а?
— Не знаю, не знаю, — уклончиво бормотал Крауш.
— Э, нет! — Спрогис сердито взмахнул трубкой над головой прокурора: — Надо знать, прокурор, и своим умом пораскинуть, Москве подсказать, посоветоваться с нею. Это и есть то самое, чего ждёт от нас партия: инициативы, разумной подсказки, раздумья и совета. Иначе можно забрести в такой тупик, что и ног не вытащишь. Знаете, как говаривали деды: «Даудзи дену Мудиня: цита лаба, цита лауна; цита эста, цита дзерта, цита гаужи нараудата» — «Много дней в человеческом веке: один хорош, другой злой; в один ешь, в другой пьёшь, в третий горько плачешь…» Вот, чтобы нам не плакать, и нужно помнить, что не все дни одинаковы: бывают добрые, а бывают и злые.
— Но на сегодня, — сухо отозвался Крауш, — имеющийся план — это обязательно! Не могу же я отбросить его только потому, что он не по душе группе колхозников, и пустить район в плавание по воле волн?!
— По воле волн, конечно, худо, — усмехнулся Спрогис. — Всегда лучше по воле человека. Но все же взять хотя бы кукурузу. Мне кажется, при умелом подходе можно сделать так, что колхозы сами будут просить: дайте нам план на кукурузу! А тем, что мы пытаемся навязать её…
— Уж и навязать! — поморщился Крауш.
— А как иначе назвать такой способ? И нет ничего удивительного в том, что у колхозников нашей Латвии эта выгоднейшая культура все ещё не приобрела заслуженной популярности. Вместо того чтобы самому слову этому стать ласкательным: «кукурузочка». — Спрогис выпятил губы и, прищурившись, ласково повторил нараспев: — «Кукурузочка»!.. Нет ничего немилей навязанного дела. Вот в одной республике руководители только и делали, что глядели в рот начальству. Беспрекословно принимали всё, что предлагала Москва. Разве им и в голову не приходило, что Москва сама ждёт критического отношения к своим предложениям? В народе, знаете, что стали говорить об этих покладистых местных руководителях?.. «Они о своих местах думают, — как бы им за неповиновение не влетело. А до дела им и дела нет!» — Спрогис грустно покачал головой и раздул усы. — Вам нравятся такие речи? Небось в былое-то время… — Он выразительным жестом схватил сам себя за воротник у затылка и рассмеялся. — Контрреволюционная, мол, агитация, а? Ну, а что тут контрреволюционного, ежели колхозник раскусил горе-руководителей? Так-то, прокурор…
— Право, я не силён в сельском хозяйстве.
— Ну, не такие уж это сельскохозяйственные разговоры!.. Но коли они вам не по душе, обратимся к делам сегодняшним. Вот, прочтите, — недовольно проговорил Спрогис и, с размаху опустившись в кресло, взял лист, лежавший поверх стопки дел и, видимо, заранее приготовленный для Крауша. — Уж тут-то вы небось сильны.
Крауш был ветераном партии и занимал один из самых высоких постов в республике. Но когда его вот так, внезапно, вызывали к старшим партийным товарищам, он чувствовал себя немногим лучше, нежели в юности, когда представал перед инспектором школы. На свете существует два рода деятелей. Одни, будучи поставлены на высокий пост, довольно быстро забывают, что этот пост — не что иное, как поручение, тем более ответственное, чем оно выше. Такие деятели быстро теряют представление о собственном месте в системе партии и государства, утрачивают скромность, обретают самоуверенность, ничего общего не имеющую с достойной уверенностью в себе. Начав с того, что при встрече со старыми товарищами подают им левую руку, они скоро утрачивают партийное лицо, помышляют только о бытовом подражании дурным примерам вельможемании, забывают о том, что они — только слуги народа. Такие кончают безвестностью за штатом истории. Другого рода деятели на любом месте и в любом положении сохраняют ясность перспективы и понимание обстановки. Они всегда помнят об ограниченности собственной ценности и о значении порученной им работы. Такие остаются верны ленинским заветам партийной скромности и знают, что их сила не в них самих, а в стоящей за ними партии. Такие одинаково серьёзно относятся к критике сверху и снизу.
Сегодня, переступая порог кабинета первого секретаря Центрального Комитета, Крауш был немного не в своей тарелке — за ним вина: упущенное из рук руководство подготовкой к уборочной.
Товарищ Спрогис, первый секретарь ЦК, — человек небольшого роста и той степени плотности, которую только-только нельзя назвать полнотой, — поднялся из-за стола и сделал шаг навстречу Краушу. Седые усы его так топорщились, что придавали лицу сердитое выражение даже тогда, когда Спрогис чувствовал к посетителю искреннее расположение.
— Давно не виделись, — густым хрипловатым, словно простуженным, баском проговорил Спрогис, имея в виду, что со времени последнего заседания бюро ЦК, на котором присутствовал Крауш, прошло уже пять дней. — Как дела?
— Хвастаться нечем.
— В какой области?
— Да начать хотя бы с той, о которой бюро поручило мне собрать сведения.
— Вы имеете в виду правопорядок в республике?.. Разве так плохо обстоит дело?
— Конечно, сравнить нельзя с прошлым, но все же… Нет-нет да и забудет кто-нибудь, что конституция — это не просто плакат с красивыми словами. — Усы Спрогиса встопорщились ещё больше. Крауш улыбнулся: — Нет, нет! Дело не дошло до того, чтобы нужно было повесить перед каждым работником аппарата её текст. Не дошло и не дойдёт!
— Но если хотя бы один советский гражданин может ткнуть нас носом в то, что забыта хотя бы одна её статья и хотя бы один только раз, одним только работником аппарата, — стыд и срам! Небось хуже всего там, где дальше от глаз: в районах, в колхозах? А для чего там ваши прокуроры?
— Да ведь народ теперь как понимает дело?.. Чуть что — конституция. Налог перебрали — конституция! В районный центр понапрасну вызвали, от работы оторвали — конституция! Я уж не говорю о том, что нужно семь раз отмерить, прежде чем вора за руку схватить.
Басистый смех Спрогиса гулко разнёсся по большому, отделанному деревом кабинету.
— А вы говорите «хвастаться нечем». Так это же просто великолепно: народ сам, без помощи ваших прокуроров, стоит на страже конституции! Это же просто отлично! — весело повторял Спрогис, размахивая трубкой. За нею тянулась полоса едкого дыма. Спрогис курил очень крепкий табак, какой куривал, наверно, ещё будучи литейщиком на «Руссо-Балте», и Крауш чувствовал, что от этого дыма его тянет на кашель. Спастись можно было только закурив самому, но папиросы остались в приёмной, и он пытался подавить приближавшийся мучительный приступ кашля. А Спрогис между тем продолжал: — Вот это и есть настоящий порядок! — Тут он сунул трубку в рот, и две стремительные струи дыма, одна вдогонку другой, вырвались из-под его усов. — А вот переходя к Алуксненскому району, приходится сказать, что хвастаться действительно нечем.
Крауш посмотрел в глаза Спрогису.
— Это моя вина, — сердясь на самого себя, сказал он. — Но есть кое-что принципиальное, что народ ставит перед нами как важнейший, первоочередной вопрос: кукуруза!
Спрогис далеко отставил руку с трубкой. Вся его фигура выразила заинтересованность. Он с нескрываемым нетерпением ждал, что дальше скажет Крауш.
— Колхозники говорят, — размеренно, как если бы ему хотелось насколько можно точнее передать каждое слово чужого мнения, проговорил прокурор, — они засеют кукурузой в десять раз больше, чем мы предлагаем. «И уж мы её выходим, выхолим, вырастим!..» Но для этого они должны быть уверены, что кукуруза им самим нужна, что без неё им не обойтись. Вот так: они готовы принять любой план заготовки кукурузы, так сказать, на вызов, если мы примем их план: избавить их от посевов зерновых сверх нужного для их собственных потребностей. А в качестве основного производства, в любом масштабе, сколь угодно большом, закрепить за ними животноводство. Рогатый скот и свинья, да ещё гусь — вот что они готовы давать высшего качества и в любом количестве. «Вот тогда, — говорят они, — нам понадобится и кукуруза, и овёс, и такие травы, о каких мы сейчас и не думаем. И все будет», — говорят они…
По мере того как говорил Крауш, лицо Спрогиса принимало все более суровое выражение, усы топорщились, и клубы дыма, один другого гуще, взлетали над его головой, словно выстреленные.
— …Они прямо-таки помешались на рогатом скоте, — в заключение раздражённо заметил Крауш.
Спрогис с кряхтеньем поднялся из-за стола и медленно прошёлся по кабинету.
— А может быть, и не так уж помешались! — послышался его бас из дальнего угла комнаты. Крауш оглянулся и с удивлением увидел, что один глаз секретаря прищурен, словно он подмигивал прокурору.
— Может статься, не такие уж они помешанные, а? — задумчиво повторил Спрогис, подходя к Краушу.
Несмотря на свой небольшой рост, он глядел теперь на прокурора сверху вниз:
— Ну, что ж вы молчите, прокурор? Что вы сами-то думаете: помешались они или нет?
— Я плохой хозяйственник, — уклончиво ответил Крауш.
— Вой тик вен сауле спид, ка па логу истаба… Разве только и свету солнечного, что через окошко в избу?.. Как ни стара поговорка, а нынче в ней столько же смысла, что и тысячу лет назад. Может быть, и впрямь колхознику не только света в окошке, что мы ему отсюда, сверху, посветим, а? — Кажется, Спрогис опять подмигнул. Или только прищурился? — Его интересы — наши интересы, наши интересы — его интересы… Надо посоветоваться с хозяевами. Да не с нашими канцеляристами, нет!.. А собрать вселатвийское совещание колхозников, посудить да порядить всенародно: что выгоднее всего республике? Что годится для наших почв, для нашего климата? Может статься, мы действительно маслом, мясом, свининой, гусятиной советский народ питать можем, а? Вот перспектива! Черт побери, вывозили же эти продукты господа латышские буржуа во времена Ульманиса! А что мы хуже их, что ли?! А нам за масло да за мясо хлеба подкинут и всего, что надобно, а? Ведь не требует же Москва хлеба от Кузбасса! Не берут хлеба с Воркуты, с Грузии! Енисей искупает свою бесхлебность лесом и ископаемыми. Средняя Азия — хлопком. Может статься, по такому примеру и мы вместо ржи — корову, вместо пшенички — свинью, гусятинку? Яичко, маслице, мясцо, а?
— Не знаю, не знаю, — уклончиво бормотал Крауш.
— Э, нет! — Спрогис сердито взмахнул трубкой над головой прокурора: — Надо знать, прокурор, и своим умом пораскинуть, Москве подсказать, посоветоваться с нею. Это и есть то самое, чего ждёт от нас партия: инициативы, разумной подсказки, раздумья и совета. Иначе можно забрести в такой тупик, что и ног не вытащишь. Знаете, как говаривали деды: «Даудзи дену Мудиня: цита лаба, цита лауна; цита эста, цита дзерта, цита гаужи нараудата» — «Много дней в человеческом веке: один хорош, другой злой; в один ешь, в другой пьёшь, в третий горько плачешь…» Вот, чтобы нам не плакать, и нужно помнить, что не все дни одинаковы: бывают добрые, а бывают и злые.
— Но на сегодня, — сухо отозвался Крауш, — имеющийся план — это обязательно! Не могу же я отбросить его только потому, что он не по душе группе колхозников, и пустить район в плавание по воле волн?!
— По воле волн, конечно, худо, — усмехнулся Спрогис. — Всегда лучше по воле человека. Но все же взять хотя бы кукурузу. Мне кажется, при умелом подходе можно сделать так, что колхозы сами будут просить: дайте нам план на кукурузу! А тем, что мы пытаемся навязать её…
— Уж и навязать! — поморщился Крауш.
— А как иначе назвать такой способ? И нет ничего удивительного в том, что у колхозников нашей Латвии эта выгоднейшая культура все ещё не приобрела заслуженной популярности. Вместо того чтобы самому слову этому стать ласкательным: «кукурузочка». — Спрогис выпятил губы и, прищурившись, ласково повторил нараспев: — «Кукурузочка»!.. Нет ничего немилей навязанного дела. Вот в одной республике руководители только и делали, что глядели в рот начальству. Беспрекословно принимали всё, что предлагала Москва. Разве им и в голову не приходило, что Москва сама ждёт критического отношения к своим предложениям? В народе, знаете, что стали говорить об этих покладистых местных руководителях?.. «Они о своих местах думают, — как бы им за неповиновение не влетело. А до дела им и дела нет!» — Спрогис грустно покачал головой и раздул усы. — Вам нравятся такие речи? Небось в былое-то время… — Он выразительным жестом схватил сам себя за воротник у затылка и рассмеялся. — Контрреволюционная, мол, агитация, а? Ну, а что тут контрреволюционного, ежели колхозник раскусил горе-руководителей? Так-то, прокурор…
— Право, я не силён в сельском хозяйстве.
— Ну, не такие уж это сельскохозяйственные разговоры!.. Но коли они вам не по душе, обратимся к делам сегодняшним. Вот, прочтите, — недовольно проговорил Спрогис и, с размаху опустившись в кресло, взял лист, лежавший поверх стопки дел и, видимо, заранее приготовленный для Крауша. — Уж тут-то вы небось сильны.
11. Анализ бесконечно малых
По одному взгляду, брошенному на бумагу, Крауш понял, что это коллективное письмо: целый столбик подписей красовался в конце страницы. Он не спеша достал очки и внимательно, слово за словом, прочёл бумагу. Письмо рабочих бумажного комбината в С. гласило, что им странна неторопливость, с которой прокуратура республики ведёт дело о самоубийстве Эджина Круминьша. На комбинате ходят разные слухи. Если в них есть доля правды, то необходимо быстрое расследование — враг должен быть схвачен. Дело волнует рабочую общественность комбината.
Крауш не спешил с объяснением. Чтобы оттянуть время, он долго укладывал очки в футляр.
— Мне кажется… — медленно проговорил наконец Крауш, выпячивая подбородок и отводя взгляд от пытливых глаз секретаря, — дело не столько в медленности следствия, сколько в недоверии к человеку, который его ведёт…
— Недоверие к следователю? — спросил Спрогис, и в голосе его прозвучала строгая озабоченность.
— Погиб этот Круминьш, латыш с трудной биографией, рабочие на комбинате на 99 процентов латыши. — И как бы в подтверждение Крауш показал на нижнюю часть листа, где стояли подписи. — А работник, которому я поручил дело, — армянин… Они, видимо, хотят, чтобы следствие вёл латыш.
— Послушайте, Крауш, — медленно, словно не в силах преодолеть удивление, проговорил Спрогис. — Вы действительно так думаете? — И, не дождавшись ответа прокурора, требовательно: — А вы посмотрите на эти подписи!..
— Я тут никого не знаю.
— Рабочие взволнованы, как граждане своей страны, как члены партии, обеспокоены событием. — Спрогис постучал пальцем по списку. — Многих я знаю. Товарищ Лутц стоял рядом со мной у вагранки на «Руссо-Балте», вместе с ним мы были в подполье. Это не тот человек, который согласился бы поставить свою подпись, если бы составители письма имели заднюю мысль, какую вы тут вычитали. А вот и Роберт Лутц — его сын, секретарь комсомольской организации комбината. Для этих людей дело не в том, ведёт ли расследование армянин, латыш или казах. Наши люди переросли подобное! Дело не в Грачьяне, если вы ему доверяете.
— Пока вполне.
— Что значит ваше «пока»?
— Он для меня новый человек. Но поскольку начало дела — покушение на жизнь Ванды Твардовской — ещё в Москве попало в его руки…
— Этот случай с отравлением?
— Вот именно… Дело вёл Грачьян. Но оно, на мой взгляд, связано с делом Круминьша. Я не видел причин передавать его другому работнику, тем более, что Грачьяна хорошо рекомендовали.
— А причём тут рекомендация?
— Видите ли, этот Грачьян — ученик и сотрудник некоего Кручинина, моего старого товарища и очень опытного человека.
Спрогис вынул трубку изо рта и отвёл её далеко от лица. Он силился что-то вспомнить, повторяя про себя: «Кручинин… Кручинин…»
— Постойте-ка, Ян Валдемарович, а не мог ли я сталкиваться с Кручининым в гражданскую войну?.. Мне почему-то вспоминается…
— Могли, вполне могли, — несколько отходя от обычной своей сдержанности, ответил Крауш. Ему всегда было приятно воспоминание о тех временах. — Именно так: когда мы с вами были в интернациональной дивизии, Кручинин работал в военном трибунале. И даже сам Грачьян имеет, хотя и несколько косвенное, отношение к дивизии: помните…
Спрогис взмахнул трубкой и радостно перебил:
— О, «китаист»! — Он рассмеялся, и все лицо его залучилось морщинками. Даже усы, казалось, утратили свою жестокость. И он стал похож на доброго дедушку. — Да, были времена! Нужно нам, старикам, как-нибудь собраться и повспоминать, а?.. Однако… — внезапно обрывая смех, строго сказал Спрогис: — Я хочу спросить вас: что это, по-вашему, частный эпизод, случайное убийство, или правы авторы этого письма и тут стоит поискать руку врага?.. Давайте попробуем уйти от частностей. Рассмотрим это как событие, уходящее корнями в сложную судьбу латышского народа в войне и мире. Подумаем о судьбе латышей, которые оказались оторванными от родной земли. Одни из них стали субъектами преступления, другие его объектами…
— К сожалению, — с неудовольствием заметил Крауш, — среди них больше «субъектов», чем «объектов».
А все они в целом, эти «перемещённые», разве не являются жертвой, огромного отвратительного преступления? — спросил Спрогис, в гневе отбрасывая трубку так, что пепел из неё высыпался на стол.
— Это, конечно, верно, — согласился Крауш, — но в эмиграции рабочих и крестьян меньше малого. В основном — мелкая буржуазия, чиновничество, торговцы, в лучшем случае ремесленники, пошедшие на поводу у крупных буржуа, те, кто бежали из боязни, что с нами им будет не по пути. Да прибавьте к этому, что каждый третий там — солдат латышских дивизий Гитлера.
— А вы уверены, что и в дивизиях «СС» латыши были только убеждённые последователи фашизма? Не было ли и там обманутых, заблуждающихся, может быть, даже попросту голодных, не видевших иного спасения, как только в куртке нацистского солдата? Вы об этом не задумывались?
— Задумываюсь каждый понедельник.
— Работа комиссии по пересмотру старых дел даёт, конечно, богатую пищу. Но вы-то сами не задумывались над проблемой «перемещённых»? Это болезненная рана на теле нашего маленького народа. Мне очень хочется, чтобы вы от частного случая убийства — или самоубийства, не знаю, — перешли к общему: к проблеме «перемещённых» лиц. Анализируя бесконечно малую величину — жизнь убитого Круминьша, не должны ли мы проинтегрировать всё, что найдём? Посмотрим на силы, какие тянут людей сюда, к родной земле, и на силы, стремящиеся этому помешать. Стоит поинтересоваться и ролью римской курии. Она спелась с эмигрантскими главарями, и готова принести в жертву своим мрачным планам сколько угодно человеческих, в том числе, конечно, и латышских жизней… — Спрогис на минуту умолк. Крауш не решился сказать, что он все это понимает, только ему не приходило в голову связывать частный случай убийства Круминьша с такими большими проблемами. Прокурор молча, насупясь, слушал секретаря: — Вы из своей повседневной практики знаете, сколько вреда старались и будут стараться принести нам и нашему делу те, оттуда. Очи ведь не понимают, что руки-то у них коротки. «Жагатина жагатея, гриб ванага сева бут; Иси спарне, тара асте, не вар лидзи лидинат» — «Сорока стрекочет, женою ястреба быть хочет; коротки крылья, длинен хвост, не одинаков полет». Они забыли эту старинную поговорку. Забыли мужицкую мудрость: «Кикуригу, ту гайлити, не бус гайсма даже дену» — «Ты-то петушок кукареку, да не всякий раз светает…» Им кажется — стоит господам оттуда прокукарекать, как тут воссияет им ясное солнышко. Ерунда! Вот, — Спрогис положил большую руку на письмо: — вот залог того, что ничего у них не может получиться, даже если бы мы с вами что-нибудь прозевали. Есть кому поправить нас, нам есть на кого положиться…
— Но там у этих самых «перемещённых» нам положиться-то и не на кого, — возразил Крауш. — В их рядах рабочий, как белая ворона!
Спрогис несколько раз с укоризной качнул головой, пристально глядя в лицо Краушу.
— Эх, прокурор, прокурор! Ожесточилось твоё сердце… — И, заметив протестующий жест Крауша, добавил: — Я не в упрёк!.. Может статься, на твоём месте другой стал бы в десять раз черствее. Я понимаю: месиво из отходов общества, которое ты вынужден каждый день нюхать, не может настроить на оптимистический лад… Понимаю!.. Но мне хочется, чтобы ты наперекор этому снова увидел мир теми же глазами веры и надежды, какими мы с тобой прежде глядели на него. Пойми, дорогой мой: если в начале борьбы у нас были основания подозрительно вглядываться в каждого, у кого на руках не было мозолей, то теперь дело не в мозолях. Знаю: примазавшиеся к нашим рядам враги, кандидаты в наполеончики, вытравляли из тебя все человеческое. О, они ловко маскировались! Не ты один, бывало, принимал это за указание Партии. А ведь если бы не их вредительская политика навязывания страха всем, кого война выбросила за рубеж, быть может и многим из тех, кто очутился в «перемещённых», не пришло бы в голову сидеть там! Я имею в виду кое-кого из людей науки и искусства. Да, да, наши народные таланты. Без науки мы сейчас едва ли выбрались бы из века каменных топоров; без искусства нашим величайшим наслаждением был бы сон… Да, суп истории требует приправ! Нам нужен аромат литературы, живописи и театра. Мы уже не можем есть и пить, одеваться и передвигаться, жить без науки.
— Рабочий класс рождает свои таланты и двигает в жизнь… — начал было Крауш, но Спрогис остановил его протестующим движением.
— Не думаешь же ты обвинить меня в том, что я этого не понимаю. И небось удивлён: «Что это старику вздумалось читать мне лекцию на такую избитую тему?» А я должен повторить: при духовном богатстве рабочего класса, при его потенции заполнить все необходимые для жизни и прогресса звенья, бережливость и гуманность в его интересах и органичны для него. А ведь это враги расточительствовали в стремлении ослабить нас, хотели взять нас голыми руками — обнищавших духовно и телесно. Отщепенцы из шаек Ягоды, Берии, Абакумова и других перерожденцев не раз исторгали из нашего общества людей науки, искусства, медицины, инженерии. Негодяи играли на нашей преданности делу партия. О, они хорошо знали, что мы всегда, на всех этапах стремились быть бдительными! И, что греха таить: из-за нашей близорукости мы не так уж редко принимали их происки за чистую монету. Вот это хитрая работа, прокурор, а?! Обвести вокруг пальца эдаких зубров, а?! И вместо бдительности получалось чёрт знает что!.. Знаешь, чего я боюсь?.. Просто стыдно сказать: оказаться теперь недостаточно бдительным, а?.. Но не будет этого. Нет, не будет! Э, да что: не мне бы говорить, не тебе бы слушать!
Спрогис не сводил глаз с все больше хмурившегося Крауша. Прокурор глубже и глубже уходил в кресло и выпятил челюсть так, что казалось, она вот-вот сравняется с носом. Но Спрогис был беспощаден. С кем ещё, как не с прокурором, было ему говорить о наболевшем! Ведь нужно было избавиться от следов заразы — от последствий вредной работы, проделанной врагами, воспитавшими некоторых работников на излишней подозрительности ради снижения бдительности.
— Подумай, Ян, — говорил секретарь, — не тут ли причина хотя бы тому, что кое-кому из старых людей искусства было с нами не по пути? Что кое-кто из старых людей науки стал бояться своей работы? И посмотрите: достаточно было людям понять, что мы вовсе не враги искусств; что мы готовы снять с себя последнюю рубашку, чтобы помочь науке; что каждый, кто умеет работать, найдёт место у станка, на комбайне, за чертёжным столом, — как мы увидели тягу перемещённых домой. Ты же сам знаешь, какие кучи заявлений о репатриации лежат в наших посольствах всюду, где есть «перемещённые». Ты говоришь, что там, в эмиграции, почти нет потомственных рабочих? Верно! Их мало. Но ведь искусственное обнищание эмигрантов велось врагами, чтобы толкнуть этих людей в горнило, где готовится пушечное мясо; обездоленных, голодных, лишённых семьи и родины, их безжалостно гнали на каторгу африканских копей, их кости грудами гниют в зловонных болотах Южной Америки. Почему? Для того, чтобы показать остальным, более упорным, что лучше надеть мундир солдата иностранного легиона, чем быть наверняка заваленным в шахте или заживо сожранным москитами. Это же система! Там гибнут люди, обезумевшие от страха, голода, отчаяния. Скажем же тем художникам: вам вовсе не нужно рисовать антисоветские картинки, чтобы получить котелок жидкого супа, — можете писать, что хотите, у себя на родине! Скажем писателям, застрявшим за пределами родины: Латвия нуждается в ваших перьях… Ты, конечно, уже насторожился. «А что они станут тут писать?» — Спрогис рассмеялся: — Не бойся, прокурор! Пусть колеблются, спорят, перевоспитываются. Всякий, достойный имени человека, — а из десяти оставшихся там людей пятеро — это люди, — хочет работать на свой народ, на своё собственное счастье, на будущее своих детей. А где их дети ещё могут иметь будущее, будущее латышей, сынов своей страны, своей отчизны, как не дома? Где они могут думать, читать, писать, говорить на родном языке, кроме Латвии? Кому они, латыши, ещё так нужны, как своему народу? Что им ещё так нужно, как отчизна?.. И не случайно, старина, первыми потянулись к нам после простых рабочих именно представители интеллектуального труда. Да, Ян, наша с тобой обязанность сделать так, чтобы эти люди не боялись вернуться домой. Они должны знать, — Спрогис пристально посмотрел Краушу в глаза и строго повторил, — понимаешь, прокурор, знать, что советский правопорядок обеспечивает им все предусмотренное нашей конституцией — права и почётные обязанности граждан. Конечно, тут не может быть разгильдяйства: бдительность и ещё раз бдительность! Комитету безопасности не убавится работы от того, что мы протянем руку всем, кто за мир, и примем их на родную землю. Работникам безопасности нужно держать ушки на макушке. И тут уж твоё дело глядеть: умело вылавливать всю гнусь, какую враги попытаются подпустить к нам вместе с хорошими людьми. Нельзя попусту посылать к следователям людей с печатью подозреваемых или изобличаемых. Так-то, прокурор! Круминьш кому-то стоял поперёк горла. Сам Круминьш и те, кто хотел идти по его пути. Найдём же тех, кому это не нравится, и покончим с ними! А тем, кто идёт домой, чтобы честно жить и трудиться, — дружескую руку. «Лабак ман даудэн драугу не ка даудзи найдинеку. Драйге граугам року деве, найденекс зобенишь» — «Лучше много друзей, чем много врагов; друг другу подаёт руку, а враг врагу — меч…» Старики знали, что говорят: мы охотнее протягиваем руку дружбы, чем меч…
Крауш не спешил с объяснением. Чтобы оттянуть время, он долго укладывал очки в футляр.
— Мне кажется… — медленно проговорил наконец Крауш, выпячивая подбородок и отводя взгляд от пытливых глаз секретаря, — дело не столько в медленности следствия, сколько в недоверии к человеку, который его ведёт…
— Недоверие к следователю? — спросил Спрогис, и в голосе его прозвучала строгая озабоченность.
— Погиб этот Круминьш, латыш с трудной биографией, рабочие на комбинате на 99 процентов латыши. — И как бы в подтверждение Крауш показал на нижнюю часть листа, где стояли подписи. — А работник, которому я поручил дело, — армянин… Они, видимо, хотят, чтобы следствие вёл латыш.
— Послушайте, Крауш, — медленно, словно не в силах преодолеть удивление, проговорил Спрогис. — Вы действительно так думаете? — И, не дождавшись ответа прокурора, требовательно: — А вы посмотрите на эти подписи!..
— Я тут никого не знаю.
— Рабочие взволнованы, как граждане своей страны, как члены партии, обеспокоены событием. — Спрогис постучал пальцем по списку. — Многих я знаю. Товарищ Лутц стоял рядом со мной у вагранки на «Руссо-Балте», вместе с ним мы были в подполье. Это не тот человек, который согласился бы поставить свою подпись, если бы составители письма имели заднюю мысль, какую вы тут вычитали. А вот и Роберт Лутц — его сын, секретарь комсомольской организации комбината. Для этих людей дело не в том, ведёт ли расследование армянин, латыш или казах. Наши люди переросли подобное! Дело не в Грачьяне, если вы ему доверяете.
— Пока вполне.
— Что значит ваше «пока»?
— Он для меня новый человек. Но поскольку начало дела — покушение на жизнь Ванды Твардовской — ещё в Москве попало в его руки…
— Этот случай с отравлением?
— Вот именно… Дело вёл Грачьян. Но оно, на мой взгляд, связано с делом Круминьша. Я не видел причин передавать его другому работнику, тем более, что Грачьяна хорошо рекомендовали.
— А причём тут рекомендация?
— Видите ли, этот Грачьян — ученик и сотрудник некоего Кручинина, моего старого товарища и очень опытного человека.
Спрогис вынул трубку изо рта и отвёл её далеко от лица. Он силился что-то вспомнить, повторяя про себя: «Кручинин… Кручинин…»
— Постойте-ка, Ян Валдемарович, а не мог ли я сталкиваться с Кручининым в гражданскую войну?.. Мне почему-то вспоминается…
— Могли, вполне могли, — несколько отходя от обычной своей сдержанности, ответил Крауш. Ему всегда было приятно воспоминание о тех временах. — Именно так: когда мы с вами были в интернациональной дивизии, Кручинин работал в военном трибунале. И даже сам Грачьян имеет, хотя и несколько косвенное, отношение к дивизии: помните…
Спрогис взмахнул трубкой и радостно перебил:
— О, «китаист»! — Он рассмеялся, и все лицо его залучилось морщинками. Даже усы, казалось, утратили свою жестокость. И он стал похож на доброго дедушку. — Да, были времена! Нужно нам, старикам, как-нибудь собраться и повспоминать, а?.. Однако… — внезапно обрывая смех, строго сказал Спрогис: — Я хочу спросить вас: что это, по-вашему, частный эпизод, случайное убийство, или правы авторы этого письма и тут стоит поискать руку врага?.. Давайте попробуем уйти от частностей. Рассмотрим это как событие, уходящее корнями в сложную судьбу латышского народа в войне и мире. Подумаем о судьбе латышей, которые оказались оторванными от родной земли. Одни из них стали субъектами преступления, другие его объектами…
— К сожалению, — с неудовольствием заметил Крауш, — среди них больше «субъектов», чем «объектов».
А все они в целом, эти «перемещённые», разве не являются жертвой, огромного отвратительного преступления? — спросил Спрогис, в гневе отбрасывая трубку так, что пепел из неё высыпался на стол.
— Это, конечно, верно, — согласился Крауш, — но в эмиграции рабочих и крестьян меньше малого. В основном — мелкая буржуазия, чиновничество, торговцы, в лучшем случае ремесленники, пошедшие на поводу у крупных буржуа, те, кто бежали из боязни, что с нами им будет не по пути. Да прибавьте к этому, что каждый третий там — солдат латышских дивизий Гитлера.
— А вы уверены, что и в дивизиях «СС» латыши были только убеждённые последователи фашизма? Не было ли и там обманутых, заблуждающихся, может быть, даже попросту голодных, не видевших иного спасения, как только в куртке нацистского солдата? Вы об этом не задумывались?
— Задумываюсь каждый понедельник.
— Работа комиссии по пересмотру старых дел даёт, конечно, богатую пищу. Но вы-то сами не задумывались над проблемой «перемещённых»? Это болезненная рана на теле нашего маленького народа. Мне очень хочется, чтобы вы от частного случая убийства — или самоубийства, не знаю, — перешли к общему: к проблеме «перемещённых» лиц. Анализируя бесконечно малую величину — жизнь убитого Круминьша, не должны ли мы проинтегрировать всё, что найдём? Посмотрим на силы, какие тянут людей сюда, к родной земле, и на силы, стремящиеся этому помешать. Стоит поинтересоваться и ролью римской курии. Она спелась с эмигрантскими главарями, и готова принести в жертву своим мрачным планам сколько угодно человеческих, в том числе, конечно, и латышских жизней… — Спрогис на минуту умолк. Крауш не решился сказать, что он все это понимает, только ему не приходило в голову связывать частный случай убийства Круминьша с такими большими проблемами. Прокурор молча, насупясь, слушал секретаря: — Вы из своей повседневной практики знаете, сколько вреда старались и будут стараться принести нам и нашему делу те, оттуда. Очи ведь не понимают, что руки-то у них коротки. «Жагатина жагатея, гриб ванага сева бут; Иси спарне, тара асте, не вар лидзи лидинат» — «Сорока стрекочет, женою ястреба быть хочет; коротки крылья, длинен хвост, не одинаков полет». Они забыли эту старинную поговорку. Забыли мужицкую мудрость: «Кикуригу, ту гайлити, не бус гайсма даже дену» — «Ты-то петушок кукареку, да не всякий раз светает…» Им кажется — стоит господам оттуда прокукарекать, как тут воссияет им ясное солнышко. Ерунда! Вот, — Спрогис положил большую руку на письмо: — вот залог того, что ничего у них не может получиться, даже если бы мы с вами что-нибудь прозевали. Есть кому поправить нас, нам есть на кого положиться…
— Но там у этих самых «перемещённых» нам положиться-то и не на кого, — возразил Крауш. — В их рядах рабочий, как белая ворона!
Спрогис несколько раз с укоризной качнул головой, пристально глядя в лицо Краушу.
— Эх, прокурор, прокурор! Ожесточилось твоё сердце… — И, заметив протестующий жест Крауша, добавил: — Я не в упрёк!.. Может статься, на твоём месте другой стал бы в десять раз черствее. Я понимаю: месиво из отходов общества, которое ты вынужден каждый день нюхать, не может настроить на оптимистический лад… Понимаю!.. Но мне хочется, чтобы ты наперекор этому снова увидел мир теми же глазами веры и надежды, какими мы с тобой прежде глядели на него. Пойми, дорогой мой: если в начале борьбы у нас были основания подозрительно вглядываться в каждого, у кого на руках не было мозолей, то теперь дело не в мозолях. Знаю: примазавшиеся к нашим рядам враги, кандидаты в наполеончики, вытравляли из тебя все человеческое. О, они ловко маскировались! Не ты один, бывало, принимал это за указание Партии. А ведь если бы не их вредительская политика навязывания страха всем, кого война выбросила за рубеж, быть может и многим из тех, кто очутился в «перемещённых», не пришло бы в голову сидеть там! Я имею в виду кое-кого из людей науки и искусства. Да, да, наши народные таланты. Без науки мы сейчас едва ли выбрались бы из века каменных топоров; без искусства нашим величайшим наслаждением был бы сон… Да, суп истории требует приправ! Нам нужен аромат литературы, живописи и театра. Мы уже не можем есть и пить, одеваться и передвигаться, жить без науки.
— Рабочий класс рождает свои таланты и двигает в жизнь… — начал было Крауш, но Спрогис остановил его протестующим движением.
— Не думаешь же ты обвинить меня в том, что я этого не понимаю. И небось удивлён: «Что это старику вздумалось читать мне лекцию на такую избитую тему?» А я должен повторить: при духовном богатстве рабочего класса, при его потенции заполнить все необходимые для жизни и прогресса звенья, бережливость и гуманность в его интересах и органичны для него. А ведь это враги расточительствовали в стремлении ослабить нас, хотели взять нас голыми руками — обнищавших духовно и телесно. Отщепенцы из шаек Ягоды, Берии, Абакумова и других перерожденцев не раз исторгали из нашего общества людей науки, искусства, медицины, инженерии. Негодяи играли на нашей преданности делу партия. О, они хорошо знали, что мы всегда, на всех этапах стремились быть бдительными! И, что греха таить: из-за нашей близорукости мы не так уж редко принимали их происки за чистую монету. Вот это хитрая работа, прокурор, а?! Обвести вокруг пальца эдаких зубров, а?! И вместо бдительности получалось чёрт знает что!.. Знаешь, чего я боюсь?.. Просто стыдно сказать: оказаться теперь недостаточно бдительным, а?.. Но не будет этого. Нет, не будет! Э, да что: не мне бы говорить, не тебе бы слушать!
Спрогис не сводил глаз с все больше хмурившегося Крауша. Прокурор глубже и глубже уходил в кресло и выпятил челюсть так, что казалось, она вот-вот сравняется с носом. Но Спрогис был беспощаден. С кем ещё, как не с прокурором, было ему говорить о наболевшем! Ведь нужно было избавиться от следов заразы — от последствий вредной работы, проделанной врагами, воспитавшими некоторых работников на излишней подозрительности ради снижения бдительности.
— Подумай, Ян, — говорил секретарь, — не тут ли причина хотя бы тому, что кое-кому из старых людей искусства было с нами не по пути? Что кое-кто из старых людей науки стал бояться своей работы? И посмотрите: достаточно было людям понять, что мы вовсе не враги искусств; что мы готовы снять с себя последнюю рубашку, чтобы помочь науке; что каждый, кто умеет работать, найдёт место у станка, на комбайне, за чертёжным столом, — как мы увидели тягу перемещённых домой. Ты же сам знаешь, какие кучи заявлений о репатриации лежат в наших посольствах всюду, где есть «перемещённые». Ты говоришь, что там, в эмиграции, почти нет потомственных рабочих? Верно! Их мало. Но ведь искусственное обнищание эмигрантов велось врагами, чтобы толкнуть этих людей в горнило, где готовится пушечное мясо; обездоленных, голодных, лишённых семьи и родины, их безжалостно гнали на каторгу африканских копей, их кости грудами гниют в зловонных болотах Южной Америки. Почему? Для того, чтобы показать остальным, более упорным, что лучше надеть мундир солдата иностранного легиона, чем быть наверняка заваленным в шахте или заживо сожранным москитами. Это же система! Там гибнут люди, обезумевшие от страха, голода, отчаяния. Скажем же тем художникам: вам вовсе не нужно рисовать антисоветские картинки, чтобы получить котелок жидкого супа, — можете писать, что хотите, у себя на родине! Скажем писателям, застрявшим за пределами родины: Латвия нуждается в ваших перьях… Ты, конечно, уже насторожился. «А что они станут тут писать?» — Спрогис рассмеялся: — Не бойся, прокурор! Пусть колеблются, спорят, перевоспитываются. Всякий, достойный имени человека, — а из десяти оставшихся там людей пятеро — это люди, — хочет работать на свой народ, на своё собственное счастье, на будущее своих детей. А где их дети ещё могут иметь будущее, будущее латышей, сынов своей страны, своей отчизны, как не дома? Где они могут думать, читать, писать, говорить на родном языке, кроме Латвии? Кому они, латыши, ещё так нужны, как своему народу? Что им ещё так нужно, как отчизна?.. И не случайно, старина, первыми потянулись к нам после простых рабочих именно представители интеллектуального труда. Да, Ян, наша с тобой обязанность сделать так, чтобы эти люди не боялись вернуться домой. Они должны знать, — Спрогис пристально посмотрел Краушу в глаза и строго повторил, — понимаешь, прокурор, знать, что советский правопорядок обеспечивает им все предусмотренное нашей конституцией — права и почётные обязанности граждан. Конечно, тут не может быть разгильдяйства: бдительность и ещё раз бдительность! Комитету безопасности не убавится работы от того, что мы протянем руку всем, кто за мир, и примем их на родную землю. Работникам безопасности нужно держать ушки на макушке. И тут уж твоё дело глядеть: умело вылавливать всю гнусь, какую враги попытаются подпустить к нам вместе с хорошими людьми. Нельзя попусту посылать к следователям людей с печатью подозреваемых или изобличаемых. Так-то, прокурор! Круминьш кому-то стоял поперёк горла. Сам Круминьш и те, кто хотел идти по его пути. Найдём же тех, кому это не нравится, и покончим с ними! А тем, кто идёт домой, чтобы честно жить и трудиться, — дружескую руку. «Лабак ман даудэн драугу не ка даудзи найдинеку. Драйге граугам року деве, найденекс зобенишь» — «Лучше много друзей, чем много врагов; друг другу подаёт руку, а враг врагу — меч…» Старики знали, что говорят: мы охотнее протягиваем руку дружбы, чем меч…
Часть вторая
12. Остров у озера Бабите
Ещё недавно у Грачика было такое ощущение, будто от установления тождества отца Шумана с тем, кого Грачик видел на торжественном богослужении в костёле, зависел весь дальнейший ход дела. А теперь он не знал, что с этим открытием делать. Но так или иначе, словно избавившись от занозы, он вздохнул с облегчением и вернулся к изучению дела. В тот же день он был в С.
Ход расследования не радовал. Никто из свидетелей не опознал на снимке, доставленном священником, милиционера и человека в штатском, идущих рядом с Круминьшем. Только одной старушке, которую соседи уютно звали матушкой Альбиной, казалось, будто она видела такую группу — Круминьша и его спутников, — направлявшуюся к берегу реки. Однако уверенно сказать, как было дело, не могла и она. На том и расстались. И только через час, когда Грачик уже собирал бумаги, намереваясь ехать в Ригу, матушка Альбина вернулась, запыхавшаяся от поспешной ходьбы.
Ход расследования не радовал. Никто из свидетелей не опознал на снимке, доставленном священником, милиционера и человека в штатском, идущих рядом с Круминьшем. Только одной старушке, которую соседи уютно звали матушкой Альбиной, казалось, будто она видела такую группу — Круминьша и его спутников, — направлявшуюся к берегу реки. Однако уверенно сказать, как было дело, не могла и она. На том и расстались. И только через час, когда Грачик уже собирал бумаги, намереваясь ехать в Ригу, матушка Альбина вернулась, запыхавшаяся от поспешной ходьбы.