Страница:
— Отец! — в испуге прошептал он, — а заповедь господня «Не убий»?!
Иезуит опустил руку на плечо юноши и силой заставил его опуститься на колени. В тишине храма было слышно, как стукнули о край окошечка чётки, болтающиеся на запястье патера.
— Властью, данной мне…
— Мне обещано разрешение самого Рима! — в порыве плохо скрываемого страха снова перебил его юноша.
Брови патера сошлись над большим хрящеватым носом, и он настойчиво повторил злым шёпотом:
— Властью, данной мне от господа нашего Иисуса Христа, и по повелению святейшего отца нашего папы ты свободен от клятвы верности, принесённой властям земным. Тою же апостольской властью разрешаю тебя от заповеди господней и отпускаю грех пролития крови отступницы, ибо то не есть грех. Святой отец сказал: «Убий коммуниста!»
— Но… Она католичка!.. — со страданием в голосе прошептал юноша.
— Она отступница! — повторил патер, как приговор инквизиции. — Иди и свершай! То будет подвиг во славу пречистой невесты христовой истинной церкви римской, к радости матери нашей присноблаженной и пренепорочной девы Марии.
Пальцы патера коснулись склонённой головы юноши, дрожавшей от сдерживаемого рыдания. Юноша опустил руку в карман пальто и потом, как бы в раздумье, протянул её священнику: на ладони чернел «браунинг». Патер поспешно накрыл своей рукой оружие:
— Благослови… — услышал он едва различимые слова юноши.
Рука юноши заметно дрожала. Патер сжал её и, не выпуская из своих цепких пальцев, наскоро пробормотал молитву. Осеняя крестом потеплевшую сталь оружия, пробормотал:
— Во имя отца и сына… к вящей славе господней!
Он повернулся и, отрезая юноше возможность заговорить, исчез в тени бокового притвора. Некоторое время в храме царила тишина. Потом послышался тяжкий вздох, похожий на подавленное рыдание, и что-то похожее на лязг судорожно сжатых зубов.
Юноша поднялся с колен. Его худая фигура в узком пальто отбрасывала длинную колеблющуюся тень. Он стоял, глядя на распятие за алтарём. Серебряное тело Христа призрачно светилось на чёрном дереве креста. Юноша долго стоял и смотрел. Повернулся и медленно побрёл, уронив голову на грудь. Его тень удлинялась, ломалась, все более причудливо одна за другою пересекала белые колонны, пока не слилась с мраком, в который был погружён притвор.
Выйдя на паперть, юноша, прежде чем затворить за собою маленькую дверцу во вратах храма, ещё раз обернулся к алтарю. Едва мерцали вдали огоньки настольных свечей, блуждала по стене тень креста за алтарём. Рука юноши, поднявшаяся было для крёстного знамения, так и повисла на высоте плеча. Он, словно через силу, перешагнул порог и, нахлобучив на самые уши шляпу с широкими плоскими полями, спустился по ступеням паперти. Он двигался так, как ходят лунатики и приговорённые к смерти.
Неподалёку от бульвара над входом маленького буфета горел фонарь. Он раскачивался под ударами осеннего ветра, и было слышно, как скрипит железо петли и крючок. Иногда фонарь поворачивался так, что свет падал на бульвар, и тогда каштаны загорались в нём ярким пламенем. Вспыхивали в темноте и погасали медленно опадающие листья. На бульваре было тихо. Изредка стукал о скамейку сбитый ветром каштан, вырывался на волю всхлип одинокого аккордеона, когда отворялась дверь кафе.
Вот она распахнулась, и в рамке освещённого входа появился силуэт мужчины. В длинном узком пальто и в плоской широкополой шляпе, он показался Грачику зловеще старомодным, худым и высоким. Через мгновение фигура исчезла, погрузившись в темноту, и вынырнула из неё только около Грачика. Уже было совсем миновав его, человек остановился и нагнулся к самому его лицу:
— Не найдётся ли у вас спички?
Голос этого человека был молод, но очень глух и вздрагивал так, словно его обладателя бил озноб. Грачик попытался зажечь спичку, но ветер задувал их одну за другой. Испуганно пробормотав что-то, человек поспешно исчез в темноте аллеи. Грачик сосчитал до пятидесяти и, решив, что теперь этот человек не может его заметить, встал и пошёл за ним. Шёл не спеша, забавляясь звонкою перекличкой, какую затеяли подкованные каблуки незнакомца с гранитными брусками мостовой, и стараясь шагать в такт его шагам, чтобы не нагнать его, но и не потерять едва заметную тень. Шаги человека были хорошо слышны, иногда причудливо множась в гулком пространстве тесно сошедшихся домов. Мысли Грачика вертелись вокруг приятных вещей. Предстоящий арест этого выслеженного вражеского посланца означал удачное завершение поисков недостававшего Грачику материала для изобличения преступников, ещё не взятых, но которые будут взяты и, конечно, станут отрицать свою связь с антисоветским эмигрантским зарубежьем и с Католическим действием. Грачик был уверен, что, как они и сговорились, Кручинин ждёт чёрного посланца Рима на месте разоблачённой явки заговорщиков и, наверно, зажёг уже лампочку над крыльцом. Стёртые ступени крыльца уже не раз заставляли Грачика спотыкаться из-за их нелепой неодинаковости. Словно в давние времена, когда рука каменотёсов вырубала эти грубые камни, людей мало заботил ритм собственных движений. В темноте совершенно невозможно было на память приспособиться к грубым плитам, то низким и широким, то узким и непомерно высоким.
Следуя за незнакомцем, Грачик свернул в кривой тёмный проулок, и почти тотчас вдали вспыхнула одинокая лампочка там, где была явка и где вместе с оперуполномоченными Кручинин ждал вражеского связника. В свете лампы Грачик первый увидел высокую фигуру человека с бульвара. Рука человека ещё покоилась на ручке звонка, когда дверь отворилась и появился Кручинин. Несмотря на небольшое расстояние, разделявшее незнакомца и Грачика, Грачик не слышал, чтобы пришелец ответил на вопрос Кручинина прежде, чем Нил Платонович отворил дверь. А может быть, Кручинин вовсе и не произнёс обычного «кто тут»? Так или иначе, но не больше секунды Кручинин и незнакомец стояли друг против друга в квадрате отворённой двери. Внезапно Кручинин, защищаясь, заслонил лицо рукою и толкнул пришельца в плечо. Тут же сверкнула короткая вспышка выстрела. Стрелявший отшатнулся, будто в смертельном ужасе, и побежал прочь. По-видимому, он не ждал преследования. Ошеломлённый появлением Грачика, в растерянности приостановился было, судорожно метнулся из стороны в сторону в тупике переулка, и тут же раздался ещё один выстрел. Когда Грачик добежал до преступника, тот лежал на мостовой. Было отчётливо видно, как несколько раз, словно подмигивая, дёрнулось его веко.
С неровных ступеней крыльца медленно спустился Кручинин. Держась рукой за левое плечо, с гримасой боли на лице он подошёл к самоубийце.
— Вы ранены? — с беспокойством спросил Грачик.
— Кто же мог думать, что он начнёт с выстрела, — криво усмехаясь, ответил Кручинин. — Это моя вина: террориста, пуля которого предназначалась Инге Селга, я принял за связного… Вот и все.
Через час, сидя у постели Кручинина, Грачик в сомнении говорил:
— Быть может, вы и правы: пуля предназначалась Инге, но почему же они решили убрать Ингу прежде, чем она выполнила их диверсионное задание? Не вероятнее ли, что они хотели уничтожить в ней свидетеля после диверсии?
— Вот, вот! Именно так и обстоит дело: логика исчезает из их действий. Они начинают метаться и ломать свои собственные планы. Это значит, что они хватаются уже за все, на что и сами мало надеются.
— Что вы имеете в виду?
— Исполнителей вроде этого жалкого семинариста! Где уверенность, что, получив приказ убить Ингу после того, как она совершит своё чёрное дело, он поспешит… эти сопливые «лжезлодеи» в подрясниках вовсе не такие герои, какими кажутся Риму.
— Но этот субъект может оказаться не одинок! — обеспокоено воскликнул Грачик. — Если ошибся или струсил один, то другой…
— Поживём — увидим, — неопределённо буркнул Кручинин. — Ты лицо должностное, тебе и книги в руки: решай, как быть, что делать.
— Но вы же…
— Я?.. Я только твой старый советчик. Вот и все. К тому же советчик, так часто ошибающийся, что, пожалуй, лучше тебе и не обращать на меня внимания.
Иезуит опустил руку на плечо юноши и силой заставил его опуститься на колени. В тишине храма было слышно, как стукнули о край окошечка чётки, болтающиеся на запястье патера.
— Властью, данной мне…
— Мне обещано разрешение самого Рима! — в порыве плохо скрываемого страха снова перебил его юноша.
Брови патера сошлись над большим хрящеватым носом, и он настойчиво повторил злым шёпотом:
— Властью, данной мне от господа нашего Иисуса Христа, и по повелению святейшего отца нашего папы ты свободен от клятвы верности, принесённой властям земным. Тою же апостольской властью разрешаю тебя от заповеди господней и отпускаю грех пролития крови отступницы, ибо то не есть грех. Святой отец сказал: «Убий коммуниста!»
— Но… Она католичка!.. — со страданием в голосе прошептал юноша.
— Она отступница! — повторил патер, как приговор инквизиции. — Иди и свершай! То будет подвиг во славу пречистой невесты христовой истинной церкви римской, к радости матери нашей присноблаженной и пренепорочной девы Марии.
Пальцы патера коснулись склонённой головы юноши, дрожавшей от сдерживаемого рыдания. Юноша опустил руку в карман пальто и потом, как бы в раздумье, протянул её священнику: на ладони чернел «браунинг». Патер поспешно накрыл своей рукой оружие:
— Благослови… — услышал он едва различимые слова юноши.
Рука юноши заметно дрожала. Патер сжал её и, не выпуская из своих цепких пальцев, наскоро пробормотал молитву. Осеняя крестом потеплевшую сталь оружия, пробормотал:
— Во имя отца и сына… к вящей славе господней!
Он повернулся и, отрезая юноше возможность заговорить, исчез в тени бокового притвора. Некоторое время в храме царила тишина. Потом послышался тяжкий вздох, похожий на подавленное рыдание, и что-то похожее на лязг судорожно сжатых зубов.
Юноша поднялся с колен. Его худая фигура в узком пальто отбрасывала длинную колеблющуюся тень. Он стоял, глядя на распятие за алтарём. Серебряное тело Христа призрачно светилось на чёрном дереве креста. Юноша долго стоял и смотрел. Повернулся и медленно побрёл, уронив голову на грудь. Его тень удлинялась, ломалась, все более причудливо одна за другою пересекала белые колонны, пока не слилась с мраком, в который был погружён притвор.
Выйдя на паперть, юноша, прежде чем затворить за собою маленькую дверцу во вратах храма, ещё раз обернулся к алтарю. Едва мерцали вдали огоньки настольных свечей, блуждала по стене тень креста за алтарём. Рука юноши, поднявшаяся было для крёстного знамения, так и повисла на высоте плеча. Он, словно через силу, перешагнул порог и, нахлобучив на самые уши шляпу с широкими плоскими полями, спустился по ступеням паперти. Он двигался так, как ходят лунатики и приговорённые к смерти.
Неподалёку от бульвара над входом маленького буфета горел фонарь. Он раскачивался под ударами осеннего ветра, и было слышно, как скрипит железо петли и крючок. Иногда фонарь поворачивался так, что свет падал на бульвар, и тогда каштаны загорались в нём ярким пламенем. Вспыхивали в темноте и погасали медленно опадающие листья. На бульваре было тихо. Изредка стукал о скамейку сбитый ветром каштан, вырывался на волю всхлип одинокого аккордеона, когда отворялась дверь кафе.
Вот она распахнулась, и в рамке освещённого входа появился силуэт мужчины. В длинном узком пальто и в плоской широкополой шляпе, он показался Грачику зловеще старомодным, худым и высоким. Через мгновение фигура исчезла, погрузившись в темноту, и вынырнула из неё только около Грачика. Уже было совсем миновав его, человек остановился и нагнулся к самому его лицу:
— Не найдётся ли у вас спички?
Голос этого человека был молод, но очень глух и вздрагивал так, словно его обладателя бил озноб. Грачик попытался зажечь спичку, но ветер задувал их одну за другой. Испуганно пробормотав что-то, человек поспешно исчез в темноте аллеи. Грачик сосчитал до пятидесяти и, решив, что теперь этот человек не может его заметить, встал и пошёл за ним. Шёл не спеша, забавляясь звонкою перекличкой, какую затеяли подкованные каблуки незнакомца с гранитными брусками мостовой, и стараясь шагать в такт его шагам, чтобы не нагнать его, но и не потерять едва заметную тень. Шаги человека были хорошо слышны, иногда причудливо множась в гулком пространстве тесно сошедшихся домов. Мысли Грачика вертелись вокруг приятных вещей. Предстоящий арест этого выслеженного вражеского посланца означал удачное завершение поисков недостававшего Грачику материала для изобличения преступников, ещё не взятых, но которые будут взяты и, конечно, станут отрицать свою связь с антисоветским эмигрантским зарубежьем и с Католическим действием. Грачик был уверен, что, как они и сговорились, Кручинин ждёт чёрного посланца Рима на месте разоблачённой явки заговорщиков и, наверно, зажёг уже лампочку над крыльцом. Стёртые ступени крыльца уже не раз заставляли Грачика спотыкаться из-за их нелепой неодинаковости. Словно в давние времена, когда рука каменотёсов вырубала эти грубые камни, людей мало заботил ритм собственных движений. В темноте совершенно невозможно было на память приспособиться к грубым плитам, то низким и широким, то узким и непомерно высоким.
Следуя за незнакомцем, Грачик свернул в кривой тёмный проулок, и почти тотчас вдали вспыхнула одинокая лампочка там, где была явка и где вместе с оперуполномоченными Кручинин ждал вражеского связника. В свете лампы Грачик первый увидел высокую фигуру человека с бульвара. Рука человека ещё покоилась на ручке звонка, когда дверь отворилась и появился Кручинин. Несмотря на небольшое расстояние, разделявшее незнакомца и Грачика, Грачик не слышал, чтобы пришелец ответил на вопрос Кручинина прежде, чем Нил Платонович отворил дверь. А может быть, Кручинин вовсе и не произнёс обычного «кто тут»? Так или иначе, но не больше секунды Кручинин и незнакомец стояли друг против друга в квадрате отворённой двери. Внезапно Кручинин, защищаясь, заслонил лицо рукою и толкнул пришельца в плечо. Тут же сверкнула короткая вспышка выстрела. Стрелявший отшатнулся, будто в смертельном ужасе, и побежал прочь. По-видимому, он не ждал преследования. Ошеломлённый появлением Грачика, в растерянности приостановился было, судорожно метнулся из стороны в сторону в тупике переулка, и тут же раздался ещё один выстрел. Когда Грачик добежал до преступника, тот лежал на мостовой. Было отчётливо видно, как несколько раз, словно подмигивая, дёрнулось его веко.
С неровных ступеней крыльца медленно спустился Кручинин. Держась рукой за левое плечо, с гримасой боли на лице он подошёл к самоубийце.
— Вы ранены? — с беспокойством спросил Грачик.
— Кто же мог думать, что он начнёт с выстрела, — криво усмехаясь, ответил Кручинин. — Это моя вина: террориста, пуля которого предназначалась Инге Селга, я принял за связного… Вот и все.
Через час, сидя у постели Кручинина, Грачик в сомнении говорил:
— Быть может, вы и правы: пуля предназначалась Инге, но почему же они решили убрать Ингу прежде, чем она выполнила их диверсионное задание? Не вероятнее ли, что они хотели уничтожить в ней свидетеля после диверсии?
— Вот, вот! Именно так и обстоит дело: логика исчезает из их действий. Они начинают метаться и ломать свои собственные планы. Это значит, что они хватаются уже за все, на что и сами мало надеются.
— Что вы имеете в виду?
— Исполнителей вроде этого жалкого семинариста! Где уверенность, что, получив приказ убить Ингу после того, как она совершит своё чёрное дело, он поспешит… эти сопливые «лжезлодеи» в подрясниках вовсе не такие герои, какими кажутся Риму.
— Но этот субъект может оказаться не одинок! — обеспокоено воскликнул Грачик. — Если ошибся или струсил один, то другой…
— Поживём — увидим, — неопределённо буркнул Кручинин. — Ты лицо должностное, тебе и книги в руки: решай, как быть, что делать.
— Но вы же…
— Я?.. Я только твой старый советчик. Вот и все. К тому же советчик, так часто ошибающийся, что, пожалуй, лучше тебе и не обращать на меня внимания.
83. Ныне отпущаеши…
— Все будет обстоять, как должно, — не очень послушными губами выговорил Шилде.
— С божьей помощью.
— Я больше надеюсь на своих молодцов, чем на вашего бога!
— Не болтайте гадостей! — с пышным жестом пьянеющего человека запротестовал Ланцанс.
— Я ведь не называю болтовнёй те святые бредни, что вы вещаете с амвона. Это невежливо, епископ! Но не беда, давайте опрокинем по рюмашке в честь знаменательного дня?
Ланцанс молча взял одну из рюмок, принесённых для Шилде, и медленно выцедил кюммель. При этом он сделал такую гримасу, словно влил в себя отраву, и поспешно отхлебнул глоток шоколада.
— Видите ли, дорогой мой друг. — В голосе епископа звучало откровенное желание установить мир, поэтому Шилде дружески шлёпнул своего визави по лежавшей на столе руке. — Мы не так богаты людьми, чтобы разбрасывать агентуру на ветер. Это же наше достояние, вложенное нам господом богом в десницу, как меч для борьбы с нечестивцами.
— Ей-же-ей: бог отпустил нам с вами такое количество этих самых «мечей», что можно не экономить, — рассмеялся Шилде. — Деньги — вот чего мало! А люди?! — он протяжно свистнул. — Право же, они не стоят ваших святых забот.
— Слушаю вас, — умилённо произнёс Ланцанс, покачивая головой и щурясь на начатую рюмку, — и светлая радость проникает мне в душу. Может быть, вы правы: не стоит тратить нервы на людей. Господь думает о них лучше нас с вами. Он лучше знает, что есть благо.
— Чертовски много забот у господа бога… Но, разумеется, он-то знает, — пробормотал Шилде, — старик знает!
— И я напрасно терзаю своё сердце мыслями о таких, как Изабелла, — уныло ответил Ланцанс.
— Аппетитная девчонка… но что поделаешь, живой инвентарь, сданный в аренду, всегда может околеть.
Под влиянием выпитого Ланцансу хотелось сказать, что он уже разделался с Ингой. Ему хотелось прихвастнуть тем, что в Риге у него и без Шилде есть кому выполнить задание. Слова висели у него на кончике языка, но он одумался: даже тот, кому поручено выстрелить в Ингу, покончит с собой. Орден знает: надёжно молчат только трупы. Ланцанс удовлетворился тем, что мысленно посмеялся над Шилде, и с чувством превосходства, хотя и ласково, проговорил:
— Вы мошенник, Шилде, но не думайте, что вы умнее всех! Изабелла не вернётся оттуда, и вы должны заплатить мне её полную стоимость.
— Вот ещё! — фыркнул Шилде и предостерегающе поднял палец. — Осталось несколько минут. — Шилде уставился на часы и стал постукивать пальцем в такт конвульсиям секундной стрелки. Ланцанс тоже вынул свои неуклюжие старые часы, с трудом поднял непослушную крышку.
— Кажется, ваши спешат на две минуты, — озабоченно сказал он.
— Идя сюда, я проверил их секунда в секунду. Осталось… да, осталось ровно четыре с половиной минуты.
— Тогда я поставлю свои…
— Бросьте старую развалину, следите по моим, — трезвея от нервного напряжения, сказал Шилде и подвинул часы так, чтобы стрелки их были хорошо видны обоим.
— Помолимся же о душах тех, кто предстанет сейчас перед престолом, — прошептал Ланцанс и поднял глаза к потолку. Там взгляд его встретил плывущую по плафону пышнотелую особу, окружённую весёлыми амурами. Их пухлые тела были словно перевязаны ниточками, и все они весело улыбались. Ланцанс с трудом оторвал взгляд от розовой нимфы и опустил его на часы. Его тонкие губы едва заметно шевелились:
— «Ныне отпущаеши!»
— С божьей помощью.
— Я больше надеюсь на своих молодцов, чем на вашего бога!
— Не болтайте гадостей! — с пышным жестом пьянеющего человека запротестовал Ланцанс.
— Я ведь не называю болтовнёй те святые бредни, что вы вещаете с амвона. Это невежливо, епископ! Но не беда, давайте опрокинем по рюмашке в честь знаменательного дня?
Ланцанс молча взял одну из рюмок, принесённых для Шилде, и медленно выцедил кюммель. При этом он сделал такую гримасу, словно влил в себя отраву, и поспешно отхлебнул глоток шоколада.
— Видите ли, дорогой мой друг. — В голосе епископа звучало откровенное желание установить мир, поэтому Шилде дружески шлёпнул своего визави по лежавшей на столе руке. — Мы не так богаты людьми, чтобы разбрасывать агентуру на ветер. Это же наше достояние, вложенное нам господом богом в десницу, как меч для борьбы с нечестивцами.
— Ей-же-ей: бог отпустил нам с вами такое количество этих самых «мечей», что можно не экономить, — рассмеялся Шилде. — Деньги — вот чего мало! А люди?! — он протяжно свистнул. — Право же, они не стоят ваших святых забот.
— Слушаю вас, — умилённо произнёс Ланцанс, покачивая головой и щурясь на начатую рюмку, — и светлая радость проникает мне в душу. Может быть, вы правы: не стоит тратить нервы на людей. Господь думает о них лучше нас с вами. Он лучше знает, что есть благо.
— Чертовски много забот у господа бога… Но, разумеется, он-то знает, — пробормотал Шилде, — старик знает!
— И я напрасно терзаю своё сердце мыслями о таких, как Изабелла, — уныло ответил Ланцанс.
— Аппетитная девчонка… но что поделаешь, живой инвентарь, сданный в аренду, всегда может околеть.
Под влиянием выпитого Ланцансу хотелось сказать, что он уже разделался с Ингой. Ему хотелось прихвастнуть тем, что в Риге у него и без Шилде есть кому выполнить задание. Слова висели у него на кончике языка, но он одумался: даже тот, кому поручено выстрелить в Ингу, покончит с собой. Орден знает: надёжно молчат только трупы. Ланцанс удовлетворился тем, что мысленно посмеялся над Шилде, и с чувством превосходства, хотя и ласково, проговорил:
— Вы мошенник, Шилде, но не думайте, что вы умнее всех! Изабелла не вернётся оттуда, и вы должны заплатить мне её полную стоимость.
— Вот ещё! — фыркнул Шилде и предостерегающе поднял палец. — Осталось несколько минут. — Шилде уставился на часы и стал постукивать пальцем в такт конвульсиям секундной стрелки. Ланцанс тоже вынул свои неуклюжие старые часы, с трудом поднял непослушную крышку.
— Кажется, ваши спешат на две минуты, — озабоченно сказал он.
— Идя сюда, я проверил их секунда в секунду. Осталось… да, осталось ровно четыре с половиной минуты.
— Тогда я поставлю свои…
— Бросьте старую развалину, следите по моим, — трезвея от нервного напряжения, сказал Шилде и подвинул часы так, чтобы стрелки их были хорошо видны обоим.
— Помолимся же о душах тех, кто предстанет сейчас перед престолом, — прошептал Ланцанс и поднял глаза к потолку. Там взгляд его встретил плывущую по плафону пышнотелую особу, окружённую весёлыми амурами. Их пухлые тела были словно перевязаны ниточками, и все они весело улыбались. Ланцанс с трудом оторвал взгляд от розовой нимфы и опустил его на часы. Его тонкие губы едва заметно шевелились:
— «Ныне отпущаеши!»
Часть шестая
84. Требуется услуга старого коллеги!
Вернувшись домой, Ян Петрович нашёл на столе записку жены: «Звонили из ЦК. Тебя вызывают к товарищу Лукс».
«Товарищ Лукс?..» Фамилия была незнакома. Но кто бы ни был этот Лукс, — речь идёт о ЦК.
Вчера вечером, как только закончилось собрание партгруппы съезда промкооперации, Мутный сказал Беле Исааковне, что едет на дачу, чтобы побыть одному и хорошенько подготовить выступление на предстоящем наутро заседании съезда: нельзя ж ударить лицом в грязь, когда вас избирают в Совет промкооперации! И дёрнул же его черт вместо дачи отправиться невесть куда! Вообще нужно взять себя в руки, он подраспустил вожжи. Его время ещё придёт!.. Повертел в руках записку жены, поднял телефонную трубку и соединился с товарищем Лукс.
— Вышло так досадно: никак не мог думать, что понадоблюсь…
— Да, вам необходимо зайти… — довольно сухо ответил Лукс.
— Конечно, конечно, сейчас же, — заискивающе повторил Мутный. — Вот только не знаю, как быть с заключительным заседанием съезда? Пожалуй, будет неудобно, если я там не покажусь.
— Поезжайте на съезд, — после секунды размышления сказал Лукс. — Это будет полезно. А оттуда прошу сюда. Пропуск заказан.
— Полезно?! Да, делегатам действительно полезно посмотреть на своего будущего избранника Мутного. А кроме того, кому же не приятно видеть собственный триумф?
Ян Петрович оглядел себя в зеркало; чуть-чуть выше, чем обычно, поднял голову и не спеша, с заложенными за спину руками стал спускаться с лестницы. Сегодня ему уже не предстояло любоваться витриной ювелирторга и стоять перед надоевшими до тошноты книжными новинками. Он едет совсем в другую сторону, чтобы раз и навсегда забыть дорогу в Совет культов. Ян Петрович спускался, уверенно находя ногой ступени тёмной лестницы. Скоро он прикажет провести сюда свет. Небось в промкооперации найдётся парочка монтёров и немножко провода, чтобы осветить лестницу Яна Мутного!..
До низа оставался один марш, когда Ян Петрович вздрогнул от неожиданности: от ниши к стене, где в прежнее время стоял диванчик (Ян Петрович непременно прикажет поставить там диван — он тоже имеет право на слабое сердце!), отделилась тёмная фигура, и голос, показавшийся Яну Петровичу знакомым, тихонько произнёс:
— Несколько слов…
Ян Петрович в испуге отпрянул: он узнал Строда. Что нужно этому человеку? Мутный не хочет больше слышать намёков на своё прошлое.
— Убирайтесь! — строго сказал он. — Я обращусь в милицию.
Даже притопнул ногой и, повернувшись, сделал шаг к последнему маршу, но тут же почувствовал на плече тяжёлую цепкую руку:
— Нам нужно поговорить, — хрипло повторил Квэп.
Сильным движением он заставил Мутного повернуться к себе лицом. И только тут Ян Петрович обратил внимание на его странный наряд: измятая кепка и милицейская шинель со споротыми погонами придавали ему неряшливый вид.
— Если вы не хотите, чтобы вас сегодня же выкинули со съезда, советую меня выслушать, — грубо проговорил Квэп.
— Что ещё? — стискивая зубы, чтобы удержать дрожание челюсти, прошептал Мутный.
— Приюта на один день… Где хотите — хоть на чердаке! Но так, чтобы ни одна душа не знала. Я завтра же уеду… Навсегда.
Ян Петрович почувствовал, что им овладевает состояние, похожее на приступ морской болезни. Колени сразу так ослабли, что он вынужден был прислониться к стене и даже упёрся в неё растопыренными руками: его качало из стороны в сторону, как на палубе корабля. Но только на один короткий, как молния, миг в уме Мутного сверкнула мысль о том, что, может быть, именно сейчас-то и следует обратиться к милиции. Всего на один миг. В следующее мгновение он уже лихорадочно обдумывал, куда спрятать проклятого выходца из прошлого. Опустив руку в карман пальто, он сжал тёплый металл лежащего там ключа.
— Лиелупе… проспект… — Можно было подумать, что он забыл адрес своей дачи. Наконец он назвал его плохо слушающимся языком и добавил: — Не раньше ночи, чтобы никто не видел… Дальше он уже не мог говорить: закрыл глаза и слабо махнул рукой, умоляя оставить его.
Прошло несколько минут после того, как по ступеням прошуршали шаги Строда-Квэпа. Ян Петрович с трудом разомкнул веки. Они были тяжелы, как свинцовые крышки. Свинцовыми были руки, свинцом налились ноги. Яну Петровичу стоило усилия отделиться от стены и преодолеть последний марш лестницы.
К началу заседания съезда он опоздал. Но он знал, что сегодня в повестке один-единственный вопрос: избрание руководящих органов Совета. Поэтому он, не задавая вопросов, подсел к столу президиума. На трибуне сменялись ораторы, предлагавшие голосовать за тех или других кандидатов в Совет. Яна Петровича нисколько не беспокоило то, что его имени никто не назвал. Было очевидно, что его выдвижение прошло раньше. Ян Петрович вглядывался в лица делегатов: мужчины и женщины, молодые и старые, квалифицированные специалисты и рядовые рабочие. От нечего делать он пробовал определить профессию того или иного делегата, отыскивая её признаки в повадке, в чертах лица. Это ему редко удавалось. Разве только судовых кочегаров да грузчиков угля он по старой привычке мог сразу выделить из других профессий… Это занятие ему наскучило. Он охотно пошёл бы в буфет выпить чёрного пива, но жаль было пропустить момент, когда председатель начнёт зачитывать список кандидатов. Хотелось услышать реакцию зала на своё имя.
Вот, наконец, председатель встал и прочёл имена предложенных кандидатов. Мутного среди них не было. Ян Петрович беспокойно заёрзал на стуле. Ноги снова стали такими же непослушными, как давеча на лестнице, но он заставил себя подняться и осторожно подошёл к председателю. Тот почувствовал чьё-то присутствие, услужливо оглянулся, но, увидев Мутного, бросил: «Потом, потом». По его тону Ян Петрович понял: что-то случилось. Он обвёл взглядом лица сидевших в президиуме. Этого было довольно, чтобы окончательно понять: сухость председателя не была случайной. Ян Петрович поплёлся за кулисы, чтобы скрыться от взглядов, которые, впрочем, вовсе и не были на него направлены. Ему напрасно казалось, будто он — в центре внимания. Его лицо горело, а руки стали холодными-холодными. Ни с кем не простившись, он вышел на улицу.
Широкая лестница, ведущая к дверям ЦК, высилась перед Мутным, как непреодолимая крутизна Монблана. Два раза поднимал он ногу, чтобы ступить на её нижнюю ступень, и два раза опускал на асфальт тротуара. И только из-за того, что наверху в подъезде показался кто-то, — Мутный не мог даже разобрать, кто именно, — он заставил себя согнать с лица выражение испуга и стал медленно-медленно, ступень за ступенью, подниматься на этот гранитный Монблан.
«Товарищ Лукс?..» Фамилия была незнакома. Но кто бы ни был этот Лукс, — речь идёт о ЦК.
Вчера вечером, как только закончилось собрание партгруппы съезда промкооперации, Мутный сказал Беле Исааковне, что едет на дачу, чтобы побыть одному и хорошенько подготовить выступление на предстоящем наутро заседании съезда: нельзя ж ударить лицом в грязь, когда вас избирают в Совет промкооперации! И дёрнул же его черт вместо дачи отправиться невесть куда! Вообще нужно взять себя в руки, он подраспустил вожжи. Его время ещё придёт!.. Повертел в руках записку жены, поднял телефонную трубку и соединился с товарищем Лукс.
— Вышло так досадно: никак не мог думать, что понадоблюсь…
— Да, вам необходимо зайти… — довольно сухо ответил Лукс.
— Конечно, конечно, сейчас же, — заискивающе повторил Мутный. — Вот только не знаю, как быть с заключительным заседанием съезда? Пожалуй, будет неудобно, если я там не покажусь.
— Поезжайте на съезд, — после секунды размышления сказал Лукс. — Это будет полезно. А оттуда прошу сюда. Пропуск заказан.
— Полезно?! Да, делегатам действительно полезно посмотреть на своего будущего избранника Мутного. А кроме того, кому же не приятно видеть собственный триумф?
Ян Петрович оглядел себя в зеркало; чуть-чуть выше, чем обычно, поднял голову и не спеша, с заложенными за спину руками стал спускаться с лестницы. Сегодня ему уже не предстояло любоваться витриной ювелирторга и стоять перед надоевшими до тошноты книжными новинками. Он едет совсем в другую сторону, чтобы раз и навсегда забыть дорогу в Совет культов. Ян Петрович спускался, уверенно находя ногой ступени тёмной лестницы. Скоро он прикажет провести сюда свет. Небось в промкооперации найдётся парочка монтёров и немножко провода, чтобы осветить лестницу Яна Мутного!..
До низа оставался один марш, когда Ян Петрович вздрогнул от неожиданности: от ниши к стене, где в прежнее время стоял диванчик (Ян Петрович непременно прикажет поставить там диван — он тоже имеет право на слабое сердце!), отделилась тёмная фигура, и голос, показавшийся Яну Петровичу знакомым, тихонько произнёс:
— Несколько слов…
Ян Петрович в испуге отпрянул: он узнал Строда. Что нужно этому человеку? Мутный не хочет больше слышать намёков на своё прошлое.
— Убирайтесь! — строго сказал он. — Я обращусь в милицию.
Даже притопнул ногой и, повернувшись, сделал шаг к последнему маршу, но тут же почувствовал на плече тяжёлую цепкую руку:
— Нам нужно поговорить, — хрипло повторил Квэп.
Сильным движением он заставил Мутного повернуться к себе лицом. И только тут Ян Петрович обратил внимание на его странный наряд: измятая кепка и милицейская шинель со споротыми погонами придавали ему неряшливый вид.
— Если вы не хотите, чтобы вас сегодня же выкинули со съезда, советую меня выслушать, — грубо проговорил Квэп.
— Что ещё? — стискивая зубы, чтобы удержать дрожание челюсти, прошептал Мутный.
— Приюта на один день… Где хотите — хоть на чердаке! Но так, чтобы ни одна душа не знала. Я завтра же уеду… Навсегда.
Ян Петрович почувствовал, что им овладевает состояние, похожее на приступ морской болезни. Колени сразу так ослабли, что он вынужден был прислониться к стене и даже упёрся в неё растопыренными руками: его качало из стороны в сторону, как на палубе корабля. Но только на один короткий, как молния, миг в уме Мутного сверкнула мысль о том, что, может быть, именно сейчас-то и следует обратиться к милиции. Всего на один миг. В следующее мгновение он уже лихорадочно обдумывал, куда спрятать проклятого выходца из прошлого. Опустив руку в карман пальто, он сжал тёплый металл лежащего там ключа.
— Лиелупе… проспект… — Можно было подумать, что он забыл адрес своей дачи. Наконец он назвал его плохо слушающимся языком и добавил: — Не раньше ночи, чтобы никто не видел… Дальше он уже не мог говорить: закрыл глаза и слабо махнул рукой, умоляя оставить его.
Прошло несколько минут после того, как по ступеням прошуршали шаги Строда-Квэпа. Ян Петрович с трудом разомкнул веки. Они были тяжелы, как свинцовые крышки. Свинцовыми были руки, свинцом налились ноги. Яну Петровичу стоило усилия отделиться от стены и преодолеть последний марш лестницы.
К началу заседания съезда он опоздал. Но он знал, что сегодня в повестке один-единственный вопрос: избрание руководящих органов Совета. Поэтому он, не задавая вопросов, подсел к столу президиума. На трибуне сменялись ораторы, предлагавшие голосовать за тех или других кандидатов в Совет. Яна Петровича нисколько не беспокоило то, что его имени никто не назвал. Было очевидно, что его выдвижение прошло раньше. Ян Петрович вглядывался в лица делегатов: мужчины и женщины, молодые и старые, квалифицированные специалисты и рядовые рабочие. От нечего делать он пробовал определить профессию того или иного делегата, отыскивая её признаки в повадке, в чертах лица. Это ему редко удавалось. Разве только судовых кочегаров да грузчиков угля он по старой привычке мог сразу выделить из других профессий… Это занятие ему наскучило. Он охотно пошёл бы в буфет выпить чёрного пива, но жаль было пропустить момент, когда председатель начнёт зачитывать список кандидатов. Хотелось услышать реакцию зала на своё имя.
Вот, наконец, председатель встал и прочёл имена предложенных кандидатов. Мутного среди них не было. Ян Петрович беспокойно заёрзал на стуле. Ноги снова стали такими же непослушными, как давеча на лестнице, но он заставил себя подняться и осторожно подошёл к председателю. Тот почувствовал чьё-то присутствие, услужливо оглянулся, но, увидев Мутного, бросил: «Потом, потом». По его тону Ян Петрович понял: что-то случилось. Он обвёл взглядом лица сидевших в президиуме. Этого было довольно, чтобы окончательно понять: сухость председателя не была случайной. Ян Петрович поплёлся за кулисы, чтобы скрыться от взглядов, которые, впрочем, вовсе и не были на него направлены. Ему напрасно казалось, будто он — в центре внимания. Его лицо горело, а руки стали холодными-холодными. Ни с кем не простившись, он вышел на улицу.
Широкая лестница, ведущая к дверям ЦК, высилась перед Мутным, как непреодолимая крутизна Монблана. Два раза поднимал он ногу, чтобы ступить на её нижнюю ступень, и два раза опускал на асфальт тротуара. И только из-за того, что наверху в подъезде показался кто-то, — Мутный не мог даже разобрать, кто именно, — он заставил себя согнать с лица выражение испуга и стал медленно-медленно, ступень за ступенью, подниматься на этот гранитный Монблан.
85. Находка Яна Петровича
Когда Ян Петрович поднимался к себе (лестница была тёмной, и теперь уж никто её не осветит), сердце его стучало, как огромный молот. Удары отдавались в висках, в затылке, казалось, даже кончики пальцев вздрагивали от напора пульсирующей крови. Ещё никогда в жизни ему не было так страшно… Да, да, именно страшно!.. Он отёр потные руки о подкладку карманов и с трудом попал в узкую скважину замка.
Он не пытался бодриться. Покорно проглотил порошок, поданный ему Белой Исааковной, и запил его целым стаканом воды. Как был, в костюме, повалился поверх кружевного покрывала и надвинул подушку на голову, чтобы избежать расспросов жены. Ему и в голову не приходило, что жена знает все. Знает, что вчера, после того как съезду стали известны кандидаты в Совет, предлагаемые партгруппой, в Центральный Комитет КПЛ приехало несколько делегатов, представлявших на съезде портовых рабочих лиепайского порта. Они спросили: известно ли руководящим органам партии, что выдвигаемый в Совет промкооперации Ян Мутный во времена ульманисовской диктатуры, являлся одним из активных функционеров лиепайского отделения жёлтого Вселатвийского профсоюза, состоявшего на откупе у судовладельцев и предпринимателей. Двое делегатов нынешнего съезда лично знали Мутного в те времена. Они тут же подписали официальное заявление в ЦК. Заявление должно было быть расследовано. Прежде всего следовало услышать от самого Мутного, почему он при поступлении в партию скрыл свою прежнюю деятельность?
Старший контролёр Лукс весь вчерашний вечер напрасно ожидал появления Мутного. Нужно было откладывать выборы или снять кандидатуру Мутного. Экстренно собранная партгруппа съезда решила не рекомендовать Мутного в Совет: заявление бывших грузчиков лиепайского порта звучало убедительно. Дело Мутного должно было идти своим чередом в партийном порядке.
Побывав в ЦК, Ян Петрович понял: придётся сдать партийный билет. Это было ясно. Но как только мысль доходила до этого пункта, все начинало казаться невероятным: если бы не сокрытие тёмного факта биографии, то сам по себе факт принадлежности к Вселатвийскому профсоюзу не помешал бы ему плодотворно работать и заслужить доверие народа. Как часто бывает в таких случаях, мысленный вопль «черт меня дёрнул скрыть» был единственным отчётливым пунктом в мешанине, заполнявшей мозг. Снотворное не прекратило работы мозга. Сквозь муть полусознания давило что-то тёмное и тяжкое. Преодолевая дремоту, он вдруг вспомнил: на даче у него — этот… Строд! И второе «черт меня дёрнул» прорезало мозг. Мутный встал, подошёл к окну и дёрнул штору так, что её оборванный край неуклюже повис поперёк окна. Улица шумела все ещё продолжающимся, невыносимо длинным нынче днём. Мутный взглянул на часы: оказывается, он проспал всего пятнадцать минут. Это со снотворным-то!.. Что же заставило его вскочить?.. Что?.. Ах, да — Строд на даче!
Шаркая, словно прошёл сто километров, Мутный поплёлся из комнаты в комнату. Ему нужен второй ключ от дачи. Сейчас же нужен ключ! Он обошёл все пять комнат — в квартире царила та самая тишина, которой он прежде так гордился, как признаком респектабельности. Но теперь эта тишина казалась ему не аристократической, а могильной. То, что жена ушла в такой день, казалось признаком конца. Именно конца!.. Однако… Что?.. Ах, да: он должен немедленно избавиться от этого типа, сидящего на даче. И в такой день, когда могут… Что могут?.. Нет, нет, это уже глупости! Никто ничего не смеет подумать об Яне Мутном! Кто смеет заподозрить?! Да, но если уж выяснилось, что он скрыл свою принадлежность к жёлтому профсоюзу?.. Всего-навсего?! Ведь никто же не называл преступниками людей, когда-то входивших в это объединение. Почему же так преступно глупо получилось у него?.. Неужели потому, что открыть своё членство во Вселатвийском профсоюзе — значило сказать только десятую долю того, что нужно было открыть! А забастовка рабочих — сторонников рижского ЦБ в лиепайском порту, а срыв этой забастовки силами штрейкбрехеров, поставленных Вселатвийским профсоюзом? А его, Яна Мутного, участие в этом?
По мере того как приходили воспоминания, Яну Петровичу делалось все более не по себе: совсем, совсем некстати на даче у него торчит этот Строд!.. Да и Строд ли он вообще?.. Может быть, самое правильное позвонить в Комитет Государственной Безопасности и сказать, что он заманил к себе на дачу подозрительную личность?.. Нет, глупо! Как только возьмут Строда, он начнёт болтать и наплетёт ещё невесть что, о чём, может быть, забыл сам Ян Петрович и что было бы совсем некстати в нынешней ситуации… Нет, нет! Подальше от КГБ. Ещё удастся как-нибудь ликвидировать все это своими силами… Нужно только поскорее отделаться от Строда. Для этого нужен ключ от дачи… Ключ от дачи… Ключ от дачи! Немедленно ехать в Лиелупе, и если там ещё нет Строда, вызвать милицию: пусть он, подходя к даче, увидит милиционера — это отобьёт у него охоту лезть туда… Да, да, вот верный план! Но куда же Бела девала ключ? Ян Петрович судорожно рылся в туалете жены, отыскивая второй ключ от дачи. Сколько дряни женщина способна напихать в туалет! Он и не подозревал, что у Белы есть все эти кремы и мази, всякие приспособления для завивки, мытья, сушки волос и невесть для чего ещё! Какая суета сует, кажущаяся сейчас лишней, вовсе не нужной для нормальной жизни нормальных людей! И конечно, как всегда, вперемешку с помадой и подвязками, квартирные и телефонные жировки (это вместо того, чтобы бережно складывать их в одно место!); рецепты врачей и кулинарок (вместо того, чтобы аккуратно наклеивать их в тетрадь); записки, письма… (вместо того, чтобы сжигать их). И даже вон какое-то длинное-предлинное заявление… Какая-то копия? Нет, черновик, очевидный черновик заявления… В ЦК?… Совсем странно: какие дела у Белы с ЦК, о которых не знал бы он, её муж? Как ни торопился Мутный отыскать ключ от дачи, внезапно возникшее любопытство взяло верх: взгляд с привычной лёгкостью бюрократа побежал по неразборчивым строкам, наскоро, видимо, в волнении, набросанным его женой. Но чем дальше он читал, тем медленее двигался его взгляд. Наконец, остановился совсем. Рука, державшая лист, опустилась. Потом через силу снова поднял лист к глазам и принялся ещё раз читать уже прочитанное. На этот раз вникал в смысл каждого слова: «Со слов товарищей, знавших мужа во времена буржуазной республики, мне стало известно его прошлое. Эти товарищи, являющиеся сейчас делегатами съезда промысловой кооперации (их имена — ниже), колеблются открыть то, что им известно и что, по моему убеждению, несовместимо с руководящей работой, на какую сейчас выдвигается Ян Мутный. Я посоветовала им обратиться в Центральный Комитет, но у меня нет полной уверенности, что они это сделают: некоторые из них, не члены партии, ложно представляют себе, будто это не их дело и будто партия и без них знает, что делает, и не нуждается в их советах. Поэтому я считаю своим долгом передать вам с их слов то, что я узнала о своём муже Яне Мутном!»… Дочитав до этого места, Мутный судорожно смял лист. Он уже знал, что написано дальше, знал имена… Прошло, вероятно, несколько минут, прежде чем он разжал большой крепкий кулак — кулак грузчика, — и удивлённо посмотрел на ком бумаги. С остервенением швырнул его на пол и растоптал ногой. Раскидывая в ящиках туалета всё, что попадалось под руку, он отыскал наконец ключ от дачи.
Он не пытался бодриться. Покорно проглотил порошок, поданный ему Белой Исааковной, и запил его целым стаканом воды. Как был, в костюме, повалился поверх кружевного покрывала и надвинул подушку на голову, чтобы избежать расспросов жены. Ему и в голову не приходило, что жена знает все. Знает, что вчера, после того как съезду стали известны кандидаты в Совет, предлагаемые партгруппой, в Центральный Комитет КПЛ приехало несколько делегатов, представлявших на съезде портовых рабочих лиепайского порта. Они спросили: известно ли руководящим органам партии, что выдвигаемый в Совет промкооперации Ян Мутный во времена ульманисовской диктатуры, являлся одним из активных функционеров лиепайского отделения жёлтого Вселатвийского профсоюза, состоявшего на откупе у судовладельцев и предпринимателей. Двое делегатов нынешнего съезда лично знали Мутного в те времена. Они тут же подписали официальное заявление в ЦК. Заявление должно было быть расследовано. Прежде всего следовало услышать от самого Мутного, почему он при поступлении в партию скрыл свою прежнюю деятельность?
Старший контролёр Лукс весь вчерашний вечер напрасно ожидал появления Мутного. Нужно было откладывать выборы или снять кандидатуру Мутного. Экстренно собранная партгруппа съезда решила не рекомендовать Мутного в Совет: заявление бывших грузчиков лиепайского порта звучало убедительно. Дело Мутного должно было идти своим чередом в партийном порядке.
Побывав в ЦК, Ян Петрович понял: придётся сдать партийный билет. Это было ясно. Но как только мысль доходила до этого пункта, все начинало казаться невероятным: если бы не сокрытие тёмного факта биографии, то сам по себе факт принадлежности к Вселатвийскому профсоюзу не помешал бы ему плодотворно работать и заслужить доверие народа. Как часто бывает в таких случаях, мысленный вопль «черт меня дёрнул скрыть» был единственным отчётливым пунктом в мешанине, заполнявшей мозг. Снотворное не прекратило работы мозга. Сквозь муть полусознания давило что-то тёмное и тяжкое. Преодолевая дремоту, он вдруг вспомнил: на даче у него — этот… Строд! И второе «черт меня дёрнул» прорезало мозг. Мутный встал, подошёл к окну и дёрнул штору так, что её оборванный край неуклюже повис поперёк окна. Улица шумела все ещё продолжающимся, невыносимо длинным нынче днём. Мутный взглянул на часы: оказывается, он проспал всего пятнадцать минут. Это со снотворным-то!.. Что же заставило его вскочить?.. Что?.. Ах, да — Строд на даче!
Шаркая, словно прошёл сто километров, Мутный поплёлся из комнаты в комнату. Ему нужен второй ключ от дачи. Сейчас же нужен ключ! Он обошёл все пять комнат — в квартире царила та самая тишина, которой он прежде так гордился, как признаком респектабельности. Но теперь эта тишина казалась ему не аристократической, а могильной. То, что жена ушла в такой день, казалось признаком конца. Именно конца!.. Однако… Что?.. Ах, да: он должен немедленно избавиться от этого типа, сидящего на даче. И в такой день, когда могут… Что могут?.. Нет, нет, это уже глупости! Никто ничего не смеет подумать об Яне Мутном! Кто смеет заподозрить?! Да, но если уж выяснилось, что он скрыл свою принадлежность к жёлтому профсоюзу?.. Всего-навсего?! Ведь никто же не называл преступниками людей, когда-то входивших в это объединение. Почему же так преступно глупо получилось у него?.. Неужели потому, что открыть своё членство во Вселатвийском профсоюзе — значило сказать только десятую долю того, что нужно было открыть! А забастовка рабочих — сторонников рижского ЦБ в лиепайском порту, а срыв этой забастовки силами штрейкбрехеров, поставленных Вселатвийским профсоюзом? А его, Яна Мутного, участие в этом?
По мере того как приходили воспоминания, Яну Петровичу делалось все более не по себе: совсем, совсем некстати на даче у него торчит этот Строд!.. Да и Строд ли он вообще?.. Может быть, самое правильное позвонить в Комитет Государственной Безопасности и сказать, что он заманил к себе на дачу подозрительную личность?.. Нет, глупо! Как только возьмут Строда, он начнёт болтать и наплетёт ещё невесть что, о чём, может быть, забыл сам Ян Петрович и что было бы совсем некстати в нынешней ситуации… Нет, нет! Подальше от КГБ. Ещё удастся как-нибудь ликвидировать все это своими силами… Нужно только поскорее отделаться от Строда. Для этого нужен ключ от дачи… Ключ от дачи… Ключ от дачи! Немедленно ехать в Лиелупе, и если там ещё нет Строда, вызвать милицию: пусть он, подходя к даче, увидит милиционера — это отобьёт у него охоту лезть туда… Да, да, вот верный план! Но куда же Бела девала ключ? Ян Петрович судорожно рылся в туалете жены, отыскивая второй ключ от дачи. Сколько дряни женщина способна напихать в туалет! Он и не подозревал, что у Белы есть все эти кремы и мази, всякие приспособления для завивки, мытья, сушки волос и невесть для чего ещё! Какая суета сует, кажущаяся сейчас лишней, вовсе не нужной для нормальной жизни нормальных людей! И конечно, как всегда, вперемешку с помадой и подвязками, квартирные и телефонные жировки (это вместо того, чтобы бережно складывать их в одно место!); рецепты врачей и кулинарок (вместо того, чтобы аккуратно наклеивать их в тетрадь); записки, письма… (вместо того, чтобы сжигать их). И даже вон какое-то длинное-предлинное заявление… Какая-то копия? Нет, черновик, очевидный черновик заявления… В ЦК?… Совсем странно: какие дела у Белы с ЦК, о которых не знал бы он, её муж? Как ни торопился Мутный отыскать ключ от дачи, внезапно возникшее любопытство взяло верх: взгляд с привычной лёгкостью бюрократа побежал по неразборчивым строкам, наскоро, видимо, в волнении, набросанным его женой. Но чем дальше он читал, тем медленее двигался его взгляд. Наконец, остановился совсем. Рука, державшая лист, опустилась. Потом через силу снова поднял лист к глазам и принялся ещё раз читать уже прочитанное. На этот раз вникал в смысл каждого слова: «Со слов товарищей, знавших мужа во времена буржуазной республики, мне стало известно его прошлое. Эти товарищи, являющиеся сейчас делегатами съезда промысловой кооперации (их имена — ниже), колеблются открыть то, что им известно и что, по моему убеждению, несовместимо с руководящей работой, на какую сейчас выдвигается Ян Мутный. Я посоветовала им обратиться в Центральный Комитет, но у меня нет полной уверенности, что они это сделают: некоторые из них, не члены партии, ложно представляют себе, будто это не их дело и будто партия и без них знает, что делает, и не нуждается в их советах. Поэтому я считаю своим долгом передать вам с их слов то, что я узнала о своём муже Яне Мутном!»… Дочитав до этого места, Мутный судорожно смял лист. Он уже знал, что написано дальше, знал имена… Прошло, вероятно, несколько минут, прежде чем он разжал большой крепкий кулак — кулак грузчика, — и удивлённо посмотрел на ком бумаги. С остервенением швырнул его на пол и растоптал ногой. Раскидывая в ящиках туалета всё, что попадалось под руку, он отыскал наконец ключ от дачи.