Страница:
Но черты девушки не выдавали её настроений. Она не протестовала ни словом, ни выражением лица, ни жестом. Словно воля, так бурно проявившаяся только что в её словах, погасла. Она проговорила:
— Не думайте, пожалуйста, что это бунт. Нет, нет!.. Мы, как овчарки, натасканы на определённую работу и сделаем своё дело.
— Это прекрасные слова, дитя моё. А то вы меня не на шутку испугали.
Он обошёл стол и взял Ингу за руку. Рука была холодна и безвольна. Несколько мгновений он молча держал её холодные пальцы. Потом сказал:
— Вы превзошли мои ожидания, Инга Селга… Когда осуществится мечта о создании женской конгрегации нашего великого Ордена, вы будете играть в ней не последнюю роль… Подругой святого Игнатия, поднимавшей его на великий подвиг борьбы за Христа, была Изабелла. Вы… — Он запнулся, словно голос ему изменил, но, глядя ей в глаза, хрипло договорил: — Вы будете моей Изабеллой.
С этими словами он сделал попытку притянуть её к себе и другой рукой потянулся обнять её. Но Инга сильным толчком отстранила его. Несколько мгновений Ланцанс стоял ошеломлённый и молчал. Тяжёлое дыхание и капли пота, выступившие на лбу, говорили об его волнении. Потупясь, сказал:
— Мне противна мысль о том, что вы можете пасть жертвой. Вы не созданы для одного выстрела, хотя бы предназначенного злейшему врагу. — Он говорил, склонившись к затылку Инги, от которого поднимался едва уловимый аромат. Этот аромат заставлял его ноздри нервно расширяться, и его пальцы, держащие руку девушки, сжимались все крепче. По мере того как Инга чувствовала это усиливающееся пожатие и учащённое дыхание у себя над головой, веки её сощуривались и губы сжимались все крепче. Инга была довольна, что епископ не видит её лица. Едва ли оно понравилось бы ему теперь. А он, между тем, продолжал: — Что бы вы сказали, если бы я предназначил вас для другой роли: вербовать на той стороне молодых людей, способных делать то, чему здесь учили вас?
— Для террора? — спросила она и поглядела в глаза епископу. Её удивило выражение его глаз. Они лихорадочно блестели, рот был приоткрыт, из него вырывалось учащённое дыхание. Но Ланцанс тут же снова овладел собой, и его черты приняли обычное вялое выражение:
— Собирать мстителей и вкладывать в их руку оружие — такова ваша миссия, — сказал он. — Они должны действовать за вас, а вы… вы вернётесь сюда, вы… будете опять с нами!
Она молча повернулась и вышла, не посмотрев на него.
Несколько минут он продолжал стоять над столом, опершись на него вздрагивающими пальцами. Потом пригласил мать Маргариту.
— Установите наблюдение за этой девицей, — сказал он.
— Вы имеете в виду Ингу Селга? — удивилась она.
— Вы знаете о ней меньше, чем нам нужно знать.
Мать Маргарита с удовольствием чмокнула пухлыми губами руку епископа и бегло перекрестилась.
Она на цыпочках двинулась было к двери, когда вслед ей снова послышался его негромкий голос:
— Мне нужна фотография… портрет этой Селги.
— Будет исполнено, отец мой, — почтительно ответила Маргарита и остановилась. Ей показалось, что епископ хочет сказать ещё что-то. И действительно, странным голосом, в котором послышалась необычайная хриплость, он проговорил:
— Вы достанете портрет… обнажённой Селга… — И поспешно добавил: — Это нужно для дела…
— Совсем обнажённой? — деловито переспросила настоятельница, стараясь заглянуть в лицо епископа.
Но он отвернулся и только молча пожал плечами, как если бы мать Маргарита, задав свой вопрос, совершила неприличие.
— Не думайте, пожалуйста, что это бунт. Нет, нет!.. Мы, как овчарки, натасканы на определённую работу и сделаем своё дело.
— Это прекрасные слова, дитя моё. А то вы меня не на шутку испугали.
Он обошёл стол и взял Ингу за руку. Рука была холодна и безвольна. Несколько мгновений он молча держал её холодные пальцы. Потом сказал:
— Вы превзошли мои ожидания, Инга Селга… Когда осуществится мечта о создании женской конгрегации нашего великого Ордена, вы будете играть в ней не последнюю роль… Подругой святого Игнатия, поднимавшей его на великий подвиг борьбы за Христа, была Изабелла. Вы… — Он запнулся, словно голос ему изменил, но, глядя ей в глаза, хрипло договорил: — Вы будете моей Изабеллой.
С этими словами он сделал попытку притянуть её к себе и другой рукой потянулся обнять её. Но Инга сильным толчком отстранила его. Несколько мгновений Ланцанс стоял ошеломлённый и молчал. Тяжёлое дыхание и капли пота, выступившие на лбу, говорили об его волнении. Потупясь, сказал:
— Мне противна мысль о том, что вы можете пасть жертвой. Вы не созданы для одного выстрела, хотя бы предназначенного злейшему врагу. — Он говорил, склонившись к затылку Инги, от которого поднимался едва уловимый аромат. Этот аромат заставлял его ноздри нервно расширяться, и его пальцы, держащие руку девушки, сжимались все крепче. По мере того как Инга чувствовала это усиливающееся пожатие и учащённое дыхание у себя над головой, веки её сощуривались и губы сжимались все крепче. Инга была довольна, что епископ не видит её лица. Едва ли оно понравилось бы ему теперь. А он, между тем, продолжал: — Что бы вы сказали, если бы я предназначил вас для другой роли: вербовать на той стороне молодых людей, способных делать то, чему здесь учили вас?
— Для террора? — спросила она и поглядела в глаза епископу. Её удивило выражение его глаз. Они лихорадочно блестели, рот был приоткрыт, из него вырывалось учащённое дыхание. Но Ланцанс тут же снова овладел собой, и его черты приняли обычное вялое выражение:
— Собирать мстителей и вкладывать в их руку оружие — такова ваша миссия, — сказал он. — Они должны действовать за вас, а вы… вы вернётесь сюда, вы… будете опять с нами!
Она молча повернулась и вышла, не посмотрев на него.
Несколько минут он продолжал стоять над столом, опершись на него вздрагивающими пальцами. Потом пригласил мать Маргариту.
— Установите наблюдение за этой девицей, — сказал он.
— Вы имеете в виду Ингу Селга? — удивилась она.
— Вы знаете о ней меньше, чем нам нужно знать.
Мать Маргарита с удовольствием чмокнула пухлыми губами руку епископа и бегло перекрестилась.
Она на цыпочках двинулась было к двери, когда вслед ей снова послышался его негромкий голос:
— Мне нужна фотография… портрет этой Селги.
— Будет исполнено, отец мой, — почтительно ответила Маргарита и остановилась. Ей показалось, что епископ хочет сказать ещё что-то. И действительно, странным голосом, в котором послышалась необычайная хриплость, он проговорил:
— Вы достанете портрет… обнажённой Селга… — И поспешно добавил: — Это нужно для дела…
— Совсем обнажённой? — деловито переспросила настоятельница, стараясь заглянуть в лицо епископа.
Но он отвернулся и только молча пожал плечами, как если бы мать Маргарита, задав свой вопрос, совершила неприличие.
35. Версия Грачика
— Давай-ка ещё разок просмотрим твою версию с начала до конца, — сказал Кручинин, входя к Грачику.
— Ваша критика совсем не так приятна, как вы думаете, — ответил Грачик. — Лучше я сам поищу у себя уязвимые места.
— Знаю я твои поиски! Давай, давай, выкладывай! — говоря это, Кручинин вовсе не думал так плохо о своём молодом друге. Но ему казалось, что именно, на этом критическом этапе дела не следует его хвалить, хотя многое в положениях Грачика было, по мнению Кручинина, верно. Сурово повторил: — Выкладывай!
— Мой отправной пункт — намерение эмигрантов убийством Круминьша и Силса устрашить тех, кто вздумал бы последовать их примеру, — без всякого воодушевления начал Грачик. — Обстоятельства дела дают основания отрицать самоубийство.
— И значит, есть физический убийца.
— Даже двое, — уверенно сказал Грачик. — Кто из двух выполнял «чёрную» работу, я ещё не понимаю. Один был главарём. Именно он и явился «арестовать» Круминьша. Самозванный «офицер милиции» был вооружён пистолетом.
— Погоди-ка. Ты говоришь: не знаю, кто выполнял чёрную работу? — Кручинин выжидательно поглядел на Грачика. — Ведь узел петли передвинули с затылка на бок, когда Круминьш был уже мёртв. А верёвка, на которой пистолет опущен в колодец, завязана тем же узлом, тем же человеком, который вязал узел там, в лесу, когда накидывали петлю… — Кручинин покрутил бородку, прищурившись, поглядел на своего друга. — Коль скоро оба узла завязаны одной рукой, то значит, это рука того, кто остался жив, то есть не рука «утопленника». Ведь утопленник по твоей версии застрелен не Круминьшем, а тем, кто спрятал пистолет в колодец после того, как было совершено это второе убийство. Значит, тот из соучастников, который остался жив, и есть двойной убийца. Такова логика.
Грачик покачал головой.
— Откуда у вас уверенность, будто один и тот же человек и петлю вывязывал и накидывал её на шею Круминьшу? У меня такой уверенности нет, напротив, если вожак — опытный преступник, то он поручил чёрную работу подручному: сделав безотказную петлю, велел помощнику накинуть её на Круминьша. Именно ему, главарю, должно было принадлежать право дать сигнал к убийству в более удобный момент. В протоколе осмотра сказано: на запястье правой руки есть кровоподтёк. Я считаю, что это след руки, схватившей Круминьша за кисть, чтобы помешать сбросить петлю. При этом, чисто психологически, насколько я изучил ухватки палачей, это скорее в духе подобных типов.
— Постой, постой! — воскликнул заинтересованный Кручинин. — Ты говоришь «палач»?
— Да, да, сейчас вы все поймёте. — Грачик торопился выложить то, что столько времени вынашивал втихомолку. — Если вы возьмёте документы о зверствах фашистов в Латвии, то найдёте указание: в лагере под Саласпилсом, в том его филиале, что был спрятан в лесу, работал палач. Этот кретин любил ощущать трепет жертвы: он хватал её за руку, когда затягивалась петля.
— Ты хочешь сказать… — с удивлением спросил Кручинин, — что это тот самый палач из «Саласпилса»?
— Если бы я мог это сказать с уверенностью?! — воскликнул Грачик.
— Однако!.. Ты довольно далеко забрался в своих предположениях.
— Вы же всегда хотели видеть в моих действиях логику. Вот она: кого «Перконкруст» послал на такого рода диверсию? Кто же лучше палача знает отвратительную профессию убийцы?
— Такая логика мне уже не нравится, — возразил Кручинин. — В ней мало наблюдательности. Палач — плохой исполнитель для такого рода диверсии. Прежде всего эти подлецы, как правило, трусы. А трус тут не годится. Во-вторых, здесь нужен другого рода «опыт». Мясник и браконьер — не одно и то же. Нет, нет, ты ошибся, Сурен.
Но Грачик не мог уйти от того, что оба узла определены экспертами как узлы, применяемые при повешении; их можно было условно назвать узлами палача. А слова Кручинина хотя и не меняли сути дела в полном смысле, но ломали сложившуюся у Грачика картину преступления. Это мешало ему досказать свою версию с прежней уверенностью.
— Дальше не стоит и говорить, — разочарованно сказал он, собирая разложенные по столу бумаги.
— Наоборот, — ответил Кручинин, — именно теперь-то и поговорим. Ты же знаешь, к чему приводит самонадеянность в практике расследования: человек попадает в плен своих предположений и теряет способность их критиковать… Я не хочу, чтобы ты слишком доверял своей интуиции. Когда-то я сам относился к ней чересчур доверчиво. Талант следователя без настойчивых поисков объективного решения ничего не стоит. А ты, с твоим темпераментом, хватаешься за то, что тебя пленило своей правдоподобностью, и оказываешься в состоянии самогипноза. Одним словом, — решительно закончил Кручинин, — запирай-ка это стойло Фемиды и — пошли!
— Как вы сказали? — удивился Грачик.
— Не могу же я назвать твою конуру спальней богини правосудия, — рассмеялся Кручинин. — Это обидело бы и тебя, и её. Хотя было бы в известной мере справедливо. Старуха так привыкла жить с завязанными глазами, что не раскрывает их даже тогда, когда мы сами снимаем с неё повязку. Вообще, на мой взгляд, наша социалистическая Фемида должна изображаться вполне зрячей. Эдакая классовая богиня без повязки на глазах и с мечом вместо весов… Запирай-ка свой храм прав, — такой термин тебя устраивает? — и айда ко мне! Настало время завтрака.
— Да, я зверски хочу чая, — согласился Грачик. Он знал слабость своего друга к этому напитку, но, чтобы подразнить Кручинина, добавил: — Забежим в кафе, выпьем по чашке.
Действительно, Кручинин не смог пропустить мимо ушей такое святотатство. Он вычитал где-то китайский рецепт приготовления чая — а кому же и знать его, как не китайцам! — и решил, что лишь напиток, приготовленный таким образом, можно употреблять. Простой и нетребовательный к пище, Кручинин утверждал теперь, что только люди с примитивными вкусами могут не понимать, что всякий продукт требует бережного приготовления по способам той страны, откуда он привезён. Впрочем, дальше чая эта теория у него не шла. Внутренне посмеиваясь над блажью учителя, Грачик отдавал ей внешние знаки уважения. Никогда не будучи любителем чая и предпочитая ему стакан кавказского вина, Грачик готов был с хорошо разыгранным наслаждением смаковать содержимое чашки, сваренной Кручининым.
— Итак, давай внесём необходимые поправки в твой вариант, — сказал Кручинин, когда закипела вода и маленький чайник с заваркой был водружён на большой, чтобы пар хорошенько прогрел сухой чай. Кручинин ходил вокруг чайника, время от времени приподнимая крышку и потягивая носом аромат разогревающейся травы. — Что изменилось в твоих предположениях?.. Видишь: вот теперь, когда я чувствую по запаху, что заварка уже хорошо прогрелась, я наливаю чуть-чуть крутого кипятку. Но совершенно крутого, бурлящего. Это важно!.. Вот так: чтобы только покрыть заварку. Не больше… По-моему, в твоём варианте почти ничего не изменилось. Давай, выкладывай его до конца.
— Право, мне сейчас не хочется, — отнекивался Грачик.
— Что мне твоё «не хочется»!.. А теперь, когда чай уже заварился в этом минимуме воды, я подливаю кипятку. Но опять-таки крутого и не больше того, что нам с тобою нужно на две чашки… Рассказывай версию, как она сформировалась. — Кручинин приподнял крышку чайника и, полузакрыв глаза, потянул носом аромат напитка. Лицо его приняло блаженное выражение. — Готов!
— Но раз моя версия полетела к чертям… — начал было Грачик.
— А кто тебе сказал, что она полетела? — перебил Кручинин. — Ну-с, каков чаек… Итак?..
— Сначала вы сами сказали, что от моей версии ничего не осталось, а теперь и я говорю: она ни на что не похожа.
Кручинин опустил чашку.
— А ты искал в своей версии «похожести» на что-то, уже имевшее место?
Грачик задумался, прежде чем ответить. Он пытался по тону Кручинина понять, будет ли ошибкой, если он сознаётся, что действительно искал в прошлом что-то, что могло бы дать ему материал для построения своей версии: конкретных, прямых аналогий настоящего случая с примерами из практики. Но сам его замешательство было уже ответом для Кручинина.
— Напрасно ты, Грач, стесняешься сознаться, что пробовал подойти к делу эмпирически, — поспешил он успокоить растерявшегося Грачика. — Умение отыскать аналогию важно там, где есть возможность установить сходство приёмов или когда речь идёт о почерке преступника. Установление modus’a operandi[18] — важный этап розыска. Вспомни хотя бы дело последнего медвежатника. — Он обхватил свою чашку ладонями, словно пытаясь сохранить её тепло. — Пей, Грач, пока чай не остыл… Это напиток, требующий, чтобы его уважали…
— А я люблю холодный чай… в жару это здорово! — сказал Грачик, обрадовавшись перемене темы. Но Кручинин не дал себя отвлечь:
— Ты закономерно наткнулся на то, что у врачей называется дифференциальной диагностикой. Подчас врач при постановке диагноза сравнивает клиническую картину, имеющуюся у больного, с тем, что ему известно из опыта, накопленного наукой, или подыскивает подходящую клиническую картину в известном ему лично или вычитанном опыте. Он производит сравнение. Этот метод аналогии довольно широко применяется и носит название дифференциально-диагностического метода. В ходе его врач оперирует гипотезами более или менее абстрактными, отыскивает в них сходство с тем, что видит перед собой в данном случае. И, сблизив две картины или отыскав в разных случаях прошлого подходящие признаки, создаёт окончательную гипотезу для данного случая…
Грачик в сомнении покачал головой.
— Можно перерыть все дела за сто лет и не найти двух одинаковых случаев.
— И тем не менее ты обернулся к прошлому, не мог не обернуться: таково свойство нашего ума — искать подкрепление в опыте.
— Но только трусы боятся от него отрешиться, ежели видят, что искать в нём нечего! — с горячностью воскликнул Грачик. — Мне некогда копаться в истории. Дело не ждёт.
— Преступник тоже! — вставил Кручинин.
— Да, я его вижу, как живого, этого презренного убийцу, — с жаром воскликнул Грачик, потрясая кулаком. — Вижу, как он, отказавшись от попытки вторичного покушения, чтобы добить Силса, размышляет о том, долго ли ему тут сидеть сложа руки, пока товарищ Грачик соберётся его поймать! Да, да! — все более горячась, быстро говорил Грачик. Он давно уже встал из-за стола и расхаживал по комнате, то и дело натыкаясь на небрежно расставленные вещи. По-видимому, Кручинин не слишком утруждал себя приведением комнаты в порядок — почти вся мебель стояла в самых неожиданных местах. С досадой отстраняя чемодан, в третий раз попадающийся ему под ноги, Грачик, взмахнув рукой, с комическим ужасом воскликнул: — Мне кажется, что я даже слышу жалобы этого разбойника: дорогие господа следователи, что же вы не идёте меня забирать? Мне ведь надоест вас ждать, я ведь могу стрельнуть в спину и Силсу!
Кручинин знал, что за вспышкой энергии у Грачика может последовать упадок. Он не раз наблюдал, как малейший перебор в критике приводил к тому, что Грачик готов был опустить руки. Кручинин чутко улавливал этот переломный момент в его настроении. Когда кризис приближался, Кручинин ослаблял удары своего скепсиса. Мягко и дружески он возвращал Грачику уверенность в себе. Так и на этот раз, подбадривая приунывшего было молодого человека, он мягко сказал:
— Подумай над тем, почему убит один Круминьш? Почему жив, здоров и, кажется, не опасается преследования врагов Силc?
Несколько мгновений Грачик недоуменно глядел на Кручинина. И, словно опасность для Силса уже где-то возникла и стала реальной после напоминания Кручинина, Грачик посмотрел на часы и взялся за шляпу.
Кручинин, привыкший к экспансивности друга, всегда испытывавшего необходимость немедленно реагировать на возникающие идеи, со снисходительно-добродушной усмешкой сказал:
— Иди, иди, я сейчас буду у тебя.
После ухода Грачика он достал фартук, подпоясался и, весело насвистывая, принялся за мытьё чайной посуды. При полном пренебрежении к порядку в комнате, начиная с письменного стола и кончая постелью, Кручинин считал, что чайный сервиз должен быть тщательно вымыт после каждого чаепития. Он прополоскал чайник сначала горячей, потом холодной водой, понюхал его и, лишь убедившись в том, что там не сохранилось запаха заварки, поставил в буфет.
Проделав все это, он не спеша надел шляпу и отправился в прокуратуру, напевая под нос:
— Ваша критика совсем не так приятна, как вы думаете, — ответил Грачик. — Лучше я сам поищу у себя уязвимые места.
— Знаю я твои поиски! Давай, давай, выкладывай! — говоря это, Кручинин вовсе не думал так плохо о своём молодом друге. Но ему казалось, что именно, на этом критическом этапе дела не следует его хвалить, хотя многое в положениях Грачика было, по мнению Кручинина, верно. Сурово повторил: — Выкладывай!
— Мой отправной пункт — намерение эмигрантов убийством Круминьша и Силса устрашить тех, кто вздумал бы последовать их примеру, — без всякого воодушевления начал Грачик. — Обстоятельства дела дают основания отрицать самоубийство.
— И значит, есть физический убийца.
— Даже двое, — уверенно сказал Грачик. — Кто из двух выполнял «чёрную» работу, я ещё не понимаю. Один был главарём. Именно он и явился «арестовать» Круминьша. Самозванный «офицер милиции» был вооружён пистолетом.
— Погоди-ка. Ты говоришь: не знаю, кто выполнял чёрную работу? — Кручинин выжидательно поглядел на Грачика. — Ведь узел петли передвинули с затылка на бок, когда Круминьш был уже мёртв. А верёвка, на которой пистолет опущен в колодец, завязана тем же узлом, тем же человеком, который вязал узел там, в лесу, когда накидывали петлю… — Кручинин покрутил бородку, прищурившись, поглядел на своего друга. — Коль скоро оба узла завязаны одной рукой, то значит, это рука того, кто остался жив, то есть не рука «утопленника». Ведь утопленник по твоей версии застрелен не Круминьшем, а тем, кто спрятал пистолет в колодец после того, как было совершено это второе убийство. Значит, тот из соучастников, который остался жив, и есть двойной убийца. Такова логика.
Грачик покачал головой.
— Откуда у вас уверенность, будто один и тот же человек и петлю вывязывал и накидывал её на шею Круминьшу? У меня такой уверенности нет, напротив, если вожак — опытный преступник, то он поручил чёрную работу подручному: сделав безотказную петлю, велел помощнику накинуть её на Круминьша. Именно ему, главарю, должно было принадлежать право дать сигнал к убийству в более удобный момент. В протоколе осмотра сказано: на запястье правой руки есть кровоподтёк. Я считаю, что это след руки, схватившей Круминьша за кисть, чтобы помешать сбросить петлю. При этом, чисто психологически, насколько я изучил ухватки палачей, это скорее в духе подобных типов.
— Постой, постой! — воскликнул заинтересованный Кручинин. — Ты говоришь «палач»?
— Да, да, сейчас вы все поймёте. — Грачик торопился выложить то, что столько времени вынашивал втихомолку. — Если вы возьмёте документы о зверствах фашистов в Латвии, то найдёте указание: в лагере под Саласпилсом, в том его филиале, что был спрятан в лесу, работал палач. Этот кретин любил ощущать трепет жертвы: он хватал её за руку, когда затягивалась петля.
— Ты хочешь сказать… — с удивлением спросил Кручинин, — что это тот самый палач из «Саласпилса»?
— Если бы я мог это сказать с уверенностью?! — воскликнул Грачик.
— Однако!.. Ты довольно далеко забрался в своих предположениях.
— Вы же всегда хотели видеть в моих действиях логику. Вот она: кого «Перконкруст» послал на такого рода диверсию? Кто же лучше палача знает отвратительную профессию убийцы?
— Такая логика мне уже не нравится, — возразил Кручинин. — В ней мало наблюдательности. Палач — плохой исполнитель для такого рода диверсии. Прежде всего эти подлецы, как правило, трусы. А трус тут не годится. Во-вторых, здесь нужен другого рода «опыт». Мясник и браконьер — не одно и то же. Нет, нет, ты ошибся, Сурен.
Но Грачик не мог уйти от того, что оба узла определены экспертами как узлы, применяемые при повешении; их можно было условно назвать узлами палача. А слова Кручинина хотя и не меняли сути дела в полном смысле, но ломали сложившуюся у Грачика картину преступления. Это мешало ему досказать свою версию с прежней уверенностью.
— Дальше не стоит и говорить, — разочарованно сказал он, собирая разложенные по столу бумаги.
— Наоборот, — ответил Кручинин, — именно теперь-то и поговорим. Ты же знаешь, к чему приводит самонадеянность в практике расследования: человек попадает в плен своих предположений и теряет способность их критиковать… Я не хочу, чтобы ты слишком доверял своей интуиции. Когда-то я сам относился к ней чересчур доверчиво. Талант следователя без настойчивых поисков объективного решения ничего не стоит. А ты, с твоим темпераментом, хватаешься за то, что тебя пленило своей правдоподобностью, и оказываешься в состоянии самогипноза. Одним словом, — решительно закончил Кручинин, — запирай-ка это стойло Фемиды и — пошли!
— Как вы сказали? — удивился Грачик.
— Не могу же я назвать твою конуру спальней богини правосудия, — рассмеялся Кручинин. — Это обидело бы и тебя, и её. Хотя было бы в известной мере справедливо. Старуха так привыкла жить с завязанными глазами, что не раскрывает их даже тогда, когда мы сами снимаем с неё повязку. Вообще, на мой взгляд, наша социалистическая Фемида должна изображаться вполне зрячей. Эдакая классовая богиня без повязки на глазах и с мечом вместо весов… Запирай-ка свой храм прав, — такой термин тебя устраивает? — и айда ко мне! Настало время завтрака.
— Да, я зверски хочу чая, — согласился Грачик. Он знал слабость своего друга к этому напитку, но, чтобы подразнить Кручинина, добавил: — Забежим в кафе, выпьем по чашке.
Действительно, Кручинин не смог пропустить мимо ушей такое святотатство. Он вычитал где-то китайский рецепт приготовления чая — а кому же и знать его, как не китайцам! — и решил, что лишь напиток, приготовленный таким образом, можно употреблять. Простой и нетребовательный к пище, Кручинин утверждал теперь, что только люди с примитивными вкусами могут не понимать, что всякий продукт требует бережного приготовления по способам той страны, откуда он привезён. Впрочем, дальше чая эта теория у него не шла. Внутренне посмеиваясь над блажью учителя, Грачик отдавал ей внешние знаки уважения. Никогда не будучи любителем чая и предпочитая ему стакан кавказского вина, Грачик готов был с хорошо разыгранным наслаждением смаковать содержимое чашки, сваренной Кручининым.
— Итак, давай внесём необходимые поправки в твой вариант, — сказал Кручинин, когда закипела вода и маленький чайник с заваркой был водружён на большой, чтобы пар хорошенько прогрел сухой чай. Кручинин ходил вокруг чайника, время от времени приподнимая крышку и потягивая носом аромат разогревающейся травы. — Что изменилось в твоих предположениях?.. Видишь: вот теперь, когда я чувствую по запаху, что заварка уже хорошо прогрелась, я наливаю чуть-чуть крутого кипятку. Но совершенно крутого, бурлящего. Это важно!.. Вот так: чтобы только покрыть заварку. Не больше… По-моему, в твоём варианте почти ничего не изменилось. Давай, выкладывай его до конца.
— Право, мне сейчас не хочется, — отнекивался Грачик.
— Что мне твоё «не хочется»!.. А теперь, когда чай уже заварился в этом минимуме воды, я подливаю кипятку. Но опять-таки крутого и не больше того, что нам с тобою нужно на две чашки… Рассказывай версию, как она сформировалась. — Кручинин приподнял крышку чайника и, полузакрыв глаза, потянул носом аромат напитка. Лицо его приняло блаженное выражение. — Готов!
— Но раз моя версия полетела к чертям… — начал было Грачик.
— А кто тебе сказал, что она полетела? — перебил Кручинин. — Ну-с, каков чаек… Итак?..
— Сначала вы сами сказали, что от моей версии ничего не осталось, а теперь и я говорю: она ни на что не похожа.
Кручинин опустил чашку.
— А ты искал в своей версии «похожести» на что-то, уже имевшее место?
Грачик задумался, прежде чем ответить. Он пытался по тону Кручинина понять, будет ли ошибкой, если он сознаётся, что действительно искал в прошлом что-то, что могло бы дать ему материал для построения своей версии: конкретных, прямых аналогий настоящего случая с примерами из практики. Но сам его замешательство было уже ответом для Кручинина.
— Напрасно ты, Грач, стесняешься сознаться, что пробовал подойти к делу эмпирически, — поспешил он успокоить растерявшегося Грачика. — Умение отыскать аналогию важно там, где есть возможность установить сходство приёмов или когда речь идёт о почерке преступника. Установление modus’a operandi[18] — важный этап розыска. Вспомни хотя бы дело последнего медвежатника. — Он обхватил свою чашку ладонями, словно пытаясь сохранить её тепло. — Пей, Грач, пока чай не остыл… Это напиток, требующий, чтобы его уважали…
— А я люблю холодный чай… в жару это здорово! — сказал Грачик, обрадовавшись перемене темы. Но Кручинин не дал себя отвлечь:
— Ты закономерно наткнулся на то, что у врачей называется дифференциальной диагностикой. Подчас врач при постановке диагноза сравнивает клиническую картину, имеющуюся у больного, с тем, что ему известно из опыта, накопленного наукой, или подыскивает подходящую клиническую картину в известном ему лично или вычитанном опыте. Он производит сравнение. Этот метод аналогии довольно широко применяется и носит название дифференциально-диагностического метода. В ходе его врач оперирует гипотезами более или менее абстрактными, отыскивает в них сходство с тем, что видит перед собой в данном случае. И, сблизив две картины или отыскав в разных случаях прошлого подходящие признаки, создаёт окончательную гипотезу для данного случая…
Грачик в сомнении покачал головой.
— Можно перерыть все дела за сто лет и не найти двух одинаковых случаев.
— И тем не менее ты обернулся к прошлому, не мог не обернуться: таково свойство нашего ума — искать подкрепление в опыте.
— Но только трусы боятся от него отрешиться, ежели видят, что искать в нём нечего! — с горячностью воскликнул Грачик. — Мне некогда копаться в истории. Дело не ждёт.
— Преступник тоже! — вставил Кручинин.
— Да, я его вижу, как живого, этого презренного убийцу, — с жаром воскликнул Грачик, потрясая кулаком. — Вижу, как он, отказавшись от попытки вторичного покушения, чтобы добить Силса, размышляет о том, долго ли ему тут сидеть сложа руки, пока товарищ Грачик соберётся его поймать! Да, да! — все более горячась, быстро говорил Грачик. Он давно уже встал из-за стола и расхаживал по комнате, то и дело натыкаясь на небрежно расставленные вещи. По-видимому, Кручинин не слишком утруждал себя приведением комнаты в порядок — почти вся мебель стояла в самых неожиданных местах. С досадой отстраняя чемодан, в третий раз попадающийся ему под ноги, Грачик, взмахнув рукой, с комическим ужасом воскликнул: — Мне кажется, что я даже слышу жалобы этого разбойника: дорогие господа следователи, что же вы не идёте меня забирать? Мне ведь надоест вас ждать, я ведь могу стрельнуть в спину и Силсу!
Кручинин знал, что за вспышкой энергии у Грачика может последовать упадок. Он не раз наблюдал, как малейший перебор в критике приводил к тому, что Грачик готов был опустить руки. Кручинин чутко улавливал этот переломный момент в его настроении. Когда кризис приближался, Кручинин ослаблял удары своего скепсиса. Мягко и дружески он возвращал Грачику уверенность в себе. Так и на этот раз, подбадривая приунывшего было молодого человека, он мягко сказал:
— Подумай над тем, почему убит один Круминьш? Почему жив, здоров и, кажется, не опасается преследования врагов Силc?
Несколько мгновений Грачик недоуменно глядел на Кручинина. И, словно опасность для Силса уже где-то возникла и стала реальной после напоминания Кручинина, Грачик посмотрел на часы и взялся за шляпу.
Кручинин, привыкший к экспансивности друга, всегда испытывавшего необходимость немедленно реагировать на возникающие идеи, со снисходительно-добродушной усмешкой сказал:
— Иди, иди, я сейчас буду у тебя.
После ухода Грачика он достал фартук, подпоясался и, весело насвистывая, принялся за мытьё чайной посуды. При полном пренебрежении к порядку в комнате, начиная с письменного стола и кончая постелью, Кручинин считал, что чайный сервиз должен быть тщательно вымыт после каждого чаепития. Он прополоскал чайник сначала горячей, потом холодной водой, понюхал его и, лишь убедившись в том, что там не сохранилось запаха заварки, поставил в буфет.
Проделав все это, он не спеша надел шляпу и отправился в прокуратуру, напевая под нос:
А наутро она вновь улыбалась
Перед окошком своим, как всегда,
Её рука над цветком изливалась,
И из лейки лилася вода.
Блим-блом… Блим-блом…
36. Листок из блокнота утопленника
Память Кручинина и строгая логичность мышления давали ему возможность продолжать давно прерванную беседу так, словно он только что услышал последнюю реплику или сам закончил предыдущую фразу. Эта манера не раз ставила в тупик его собеседников. Но Грачик нисколько не удивился, когда Кручинин, входя к нему в кабинет, проговорил:
— Почему же Силс не боится? Мне хотелось бы получить ответ на такой вопрос: сидели ли преступники здесь, у нас, давно, на консервации или засланы недавно?
— Разве я не доложил вам, что один из них наверняка пришёл оттуда теперь? — спросил Грачик. — Ведь известно решение эмигрантского «Совета» послать сюда человека. Один из двух он и есть. — Порывшись в папке, Грачик протянул Кручинину листок: — Вот анализ графита из карандаша, принадлежавшего «милиционеру».
— Ты ещё раз хочешь уверить меня, что именно этим заграничным карандашом написано письмо Круминьша и что карандаш был очинен заграничным ножом, полученным тобою от рыбака. — Кручинин иронически рассмеялся. — Скажите, пожалуйста, как милостив случай к товарищу Грачьяну: сам подсовывает ему всё, что нужно!
Не скрывая недовольства отповедью, Грачик то нервозно собирал разложенные по столу бумаги и папки, то снова принимался их раскладывать. Кручинин делал вид, будто не замечает волнения друга, щурясь от дыма папиросы, стал просматривать последние листы дела. Остановившись на одном из них, постучал пальцем по бумаге:
— Что это за пустой листок был вложен в блокнот утопленника. Ты его исследовал?
— Он пуст.
— А ты сам проверил работу экспертов?
— Повторяю: листок пуст.
— Именно потому, что он чист, — раздражённо сказал Кручинин, — я и спрашиваю: ты сделал всё, что мог, чтобы узнать, что на нём написано?
— Эксперты… — снова начал было Грачик, но Кручинин перебил, протянув руку:
— Дай экспертизу!
Грачик послушно передал ему заключение лаборатории. Кручинин ещё раз внимательно просмотрел его: лаборатория действительно очень добросовестно исследовала листок. Его снимали в ультрафиолетовых и в инфракрасных лучах, был применён люминесцентный анализ. Заключение экспертов гласило: ни перо, ни карандаш не касались этой бумаги.
— Верю, — сказал Кручинин, возвращая Грачику заключение лаборатории. — Перо и карандаш его не касались. Ну, а как насчёт кисточки? Тогда никакое фотографирование не могло обнаружить повреждений поверхностного слоя бумаги. Но микрорентгенограмма могла бы кое-что дать: просвечивание рентгеном показывает хорошие результаты, когда имеешь дело с симпатическими чернилами.
— Да, если для чернил использованы растворы солей тяжёлых металлов! Но… — начал было Грачик.
— Э, да ты, оказывается, в курсе дела! — сказал Кручинин тоном, словно осведомлённость Грачика была для него неожиданностью. Он всегда радовался, обнаруживая знания Грачика в той или иной области, и не сомневался в его любознательности, но подозревал, что восточная неторопливость подчас мешает молодому человеку. Кручинин любил сравнивать выводы следователя с диагнозом врача: от них зависела судьба живого человека, а подчас и его жизнь. Разве судебная практика знает мало ошибок, произошедших из-за недостаточной квалифицированности следователей и судей. Только стремление к глубокому познанию своей специальности могло обеспечить, по мнению Кручинина, безошибочность в работе. Продолжая свою мысль об исследовании листка, написанного симпатическими чернилами, Кручинин сказал: — Ценным преимуществом рентгеновского способа является то, что он не приводит к повреждению документов…
Грачик с видом послушного ученика прислушивался к тому, как Кручинин подробно излагал способ этого исследования. И только дав Кручинину выговориться, вынул из папки и положил перед учителем протокол рентгенографической экспертизы.
— Что же ты молчал!? — проворчал Кручинин. — Кому была нужна моя лекция?
— Я начал было про соли тяжёлых металлов, а вы тут же перебили, — отпарировал Грачик. — Ну, я из уважения к вам и замолчал.
— Ох, и лукав же ты, Грач! Откуда это в тебе?.. — И тут же с упрёком: — И всё-таки я не убеждён: эксперты не применили химического анализа.
Грачика начало раздражать упрямство Кручинина, спорившего против очевидности.
— Ведь листок пуст, пуст! — повторил Грачик. — Это же доказано всеми способами, какие даёт физика!
— Кроме физики, есть ещё химия, — повторил своё Кручинин.
— Эдак рассуждая, — все больше раздражался Грачик, — пришлось бы всеми способами анализа подвергнуть все чистые листки в этом блокноте?
— Ну, что же, я бы за это только похвалил.
— А может быть, и похвалите вот за это? — улыбаясь, спросил Грачик и подал Кручинину мутный, но вполне достаточный для опознания отпечаток двух пальцев.
— Откуда, чьи? — с интересом спросил Кручинин.
— С одного из листков того же блокнота — жировые следы. Сохранились, несмотря на длительное пребывание в воде.
— И они принадлежат утопленному псевдо «милиционеру»? — Это прозвучало в устах Кручинина скорее утверждением, нежели вопросом, и тут Грачик смог, не скрывая своего торжества, сказать:
— Нет!
— Жаль.
— А я не жалею. Может быть, хорошо, что они оставлены не им. Может быть, пригодятся, когда поймаем его сообщника.
— Вот теперь хвалю! — с удовольствием проговорил Кручинин. — Но ты не торжествуй — рано! Возвращаемся к вырванному листку: упомянутый в протоколе пустой листок вырван из блокнота и сложенный вчетверо засунут между листками этого блокнота?
— Собирался человек разорвать его на четыре части, когда ему понадобился маленький кусочек бумаги, да не разорвал, — беззаботно ответил Грачик. — А я, по-вашему, должен ломать себе голову не только над тем, почему листок пустой, но и ещё над тем, почему он сложен и почему именно вчетверо?
— И впрямь было бы важно получить ответы на все эти «почему». Ты не допускаешь, что листок был вырван, на нём было что-то написано, потом его сложили вчетверо, чтобы отправить по назначению, и в ожидании отправки засунули в блокнот. А отправка-то и не состоялась. Вот он и остался в блокноте. Возможно?
— Вы полагаете, что от лежания в воде с листка слезло написанное? — Грачик удивлённо посмотрел на Кручинина: неужели и тут он будет возражать?
— Сдаётся мне, что написанное могло и остаться. Необходимо узнать, что там написано. — Выведенный из себя упорством Кручинина, Грачик ухватил было укреплённый в папке дела белый листок, но Кручинин удержал его руку. — Умерь темперамент! Это — вещественное доказательство — штука для следствия священная.
— Этот пустой листок?
— Писать можно не только чернилами и карандашом… А слюна на что?
— И вы собираетесь прочесть написанное слюной после того, как бумага пролежала столько времени в воде? Эх, учитель-джан! Листок пуст, как эта вот стопка чистой бумаги.
— Если бы ты следовал моим советам и побольше читал относящегося к твоей специальности, то мог бы вспомнить об упоминании Рейсса, имеющем прямое отношение к данному случаю. Конечно, вам, молодёжи, может показаться немного смешным, что наш брат вспоминает такое старьё, как доклад профессора Рейсса…
— Да кто же он такой, ваш Рейсс?! — нетерпеливо перебил Грачик.
— Человек, к которому царское правительство отправило когда-то группу своих чиновников для слушания лекций по криминалистике. Они ездили аж в Швейцарию. Вон как!
Грачик расхохотался со всей беспечностью молодости.
— Это были времена наивные, детские. Что они знали по сравнению с нами? Что они умели? Даже там в этой «аж Швейцарии»?
— А ты полагаешь излишним снять с полки то, зачем господа следователи поехали в Лозанну? На эдаком величии далеко не уедешь! Я не без интереса прочёл когда-то лекции этого швейцарского профессора. И, спасибо, сейчас вспомнил: по словам Рейсса какой-то японский химик восстанавливал написанное слюной после длительного пребывания бумаги в воде. Стоит напомнить об этом специалистам. Пусть не побрезгуют снять с полки Рейсса. Давай-ка, осторожненько вынимай листок из дела. А я тем временем подготовлю за тебя письмо экспертам. Давай, давай!
Грачику стало неловко: разве он не обязан знать всё, что относится к его работе или хотя бы косвенно с ней соприкасается?!. Но ведь эдак, ежели попадётся дело какого-нибудь астронома, то Кручинин потребует, чтобы он занимался астрономией! Бесполезно сейчас спорить, пытаясь доказать Кручинину, что Грачик не был обязан вспомнить о химии и привлечь к делу химиков. «Был обязан, был обязан!..» — начнёт твердить Кручинин. — «Раз существует на свете химия, — значит, был обязан».
Между тем Кручинин, подняв лист с готовым заданием экспертизе, помахал им в воздухе.
— Как ты думаешь, — сказал он, обращаясь к Грачику, — не слишком ли рано Советская власть отпустила меня на покой? Разумеется, по всем статьям закона я имею право на отставку. Но, видно, люди слеплены все-таки не из одного теста. Иной, ухватившись за возвещённое конституцией право на обеспеченную старость, с радостью отправляется сажать гортензии, хотя ему до старости-то ещё жить да жить. Есть у нас такие. И силы у него на двоих, и здоровьишко не такое уж инвалидное, и даже как будто подлинная любовь к делу в нём жила. А вот поди: уцепился за статью закона и айда на лоно природы изображать Обломова советской системы! Ему и в ум нейдёт, что в это же время миллионы таких, как он, имеющих такое же право на пенсию по букве закона и в десять раз больше прав по здоровью, не находят в себе сил сидеть сложа руки. Ведь ежели поглядеть, то в большей части наших людей горит какой-то удивительный огонь непокорства отдыху. У меня не хватает слов, чтобы это выразить: сдаётся мне, будто наши люди боятся не успеть сделать всё, что могут, для построения того удивительного, что строим. И закон-то говорит: имеешь право идти на покой; и эскулапы — про сердце, и про печёнку, и про прочее такое. А он все никак! Ещё немножко, да вот ещё немножко! Хотя бы для того, чтобы показать вашему брату, молодым, как нужно работать… Точнее говоря: как можно работать, хоть вовсе и не обязан.
— Почему же Силс не боится? Мне хотелось бы получить ответ на такой вопрос: сидели ли преступники здесь, у нас, давно, на консервации или засланы недавно?
— Разве я не доложил вам, что один из них наверняка пришёл оттуда теперь? — спросил Грачик. — Ведь известно решение эмигрантского «Совета» послать сюда человека. Один из двух он и есть. — Порывшись в папке, Грачик протянул Кручинину листок: — Вот анализ графита из карандаша, принадлежавшего «милиционеру».
— Ты ещё раз хочешь уверить меня, что именно этим заграничным карандашом написано письмо Круминьша и что карандаш был очинен заграничным ножом, полученным тобою от рыбака. — Кручинин иронически рассмеялся. — Скажите, пожалуйста, как милостив случай к товарищу Грачьяну: сам подсовывает ему всё, что нужно!
Не скрывая недовольства отповедью, Грачик то нервозно собирал разложенные по столу бумаги и папки, то снова принимался их раскладывать. Кручинин делал вид, будто не замечает волнения друга, щурясь от дыма папиросы, стал просматривать последние листы дела. Остановившись на одном из них, постучал пальцем по бумаге:
— Что это за пустой листок был вложен в блокнот утопленника. Ты его исследовал?
— Он пуст.
— А ты сам проверил работу экспертов?
— Повторяю: листок пуст.
— Именно потому, что он чист, — раздражённо сказал Кручинин, — я и спрашиваю: ты сделал всё, что мог, чтобы узнать, что на нём написано?
— Эксперты… — снова начал было Грачик, но Кручинин перебил, протянув руку:
— Дай экспертизу!
Грачик послушно передал ему заключение лаборатории. Кручинин ещё раз внимательно просмотрел его: лаборатория действительно очень добросовестно исследовала листок. Его снимали в ультрафиолетовых и в инфракрасных лучах, был применён люминесцентный анализ. Заключение экспертов гласило: ни перо, ни карандаш не касались этой бумаги.
— Верю, — сказал Кручинин, возвращая Грачику заключение лаборатории. — Перо и карандаш его не касались. Ну, а как насчёт кисточки? Тогда никакое фотографирование не могло обнаружить повреждений поверхностного слоя бумаги. Но микрорентгенограмма могла бы кое-что дать: просвечивание рентгеном показывает хорошие результаты, когда имеешь дело с симпатическими чернилами.
— Да, если для чернил использованы растворы солей тяжёлых металлов! Но… — начал было Грачик.
— Э, да ты, оказывается, в курсе дела! — сказал Кручинин тоном, словно осведомлённость Грачика была для него неожиданностью. Он всегда радовался, обнаруживая знания Грачика в той или иной области, и не сомневался в его любознательности, но подозревал, что восточная неторопливость подчас мешает молодому человеку. Кручинин любил сравнивать выводы следователя с диагнозом врача: от них зависела судьба живого человека, а подчас и его жизнь. Разве судебная практика знает мало ошибок, произошедших из-за недостаточной квалифицированности следователей и судей. Только стремление к глубокому познанию своей специальности могло обеспечить, по мнению Кручинина, безошибочность в работе. Продолжая свою мысль об исследовании листка, написанного симпатическими чернилами, Кручинин сказал: — Ценным преимуществом рентгеновского способа является то, что он не приводит к повреждению документов…
Грачик с видом послушного ученика прислушивался к тому, как Кручинин подробно излагал способ этого исследования. И только дав Кручинину выговориться, вынул из папки и положил перед учителем протокол рентгенографической экспертизы.
— Что же ты молчал!? — проворчал Кручинин. — Кому была нужна моя лекция?
— Я начал было про соли тяжёлых металлов, а вы тут же перебили, — отпарировал Грачик. — Ну, я из уважения к вам и замолчал.
— Ох, и лукав же ты, Грач! Откуда это в тебе?.. — И тут же с упрёком: — И всё-таки я не убеждён: эксперты не применили химического анализа.
Грачика начало раздражать упрямство Кручинина, спорившего против очевидности.
— Ведь листок пуст, пуст! — повторил Грачик. — Это же доказано всеми способами, какие даёт физика!
— Кроме физики, есть ещё химия, — повторил своё Кручинин.
— Эдак рассуждая, — все больше раздражался Грачик, — пришлось бы всеми способами анализа подвергнуть все чистые листки в этом блокноте?
— Ну, что же, я бы за это только похвалил.
— А может быть, и похвалите вот за это? — улыбаясь, спросил Грачик и подал Кручинину мутный, но вполне достаточный для опознания отпечаток двух пальцев.
— Откуда, чьи? — с интересом спросил Кручинин.
— С одного из листков того же блокнота — жировые следы. Сохранились, несмотря на длительное пребывание в воде.
— И они принадлежат утопленному псевдо «милиционеру»? — Это прозвучало в устах Кручинина скорее утверждением, нежели вопросом, и тут Грачик смог, не скрывая своего торжества, сказать:
— Нет!
— Жаль.
— А я не жалею. Может быть, хорошо, что они оставлены не им. Может быть, пригодятся, когда поймаем его сообщника.
— Вот теперь хвалю! — с удовольствием проговорил Кручинин. — Но ты не торжествуй — рано! Возвращаемся к вырванному листку: упомянутый в протоколе пустой листок вырван из блокнота и сложенный вчетверо засунут между листками этого блокнота?
— Собирался человек разорвать его на четыре части, когда ему понадобился маленький кусочек бумаги, да не разорвал, — беззаботно ответил Грачик. — А я, по-вашему, должен ломать себе голову не только над тем, почему листок пустой, но и ещё над тем, почему он сложен и почему именно вчетверо?
— И впрямь было бы важно получить ответы на все эти «почему». Ты не допускаешь, что листок был вырван, на нём было что-то написано, потом его сложили вчетверо, чтобы отправить по назначению, и в ожидании отправки засунули в блокнот. А отправка-то и не состоялась. Вот он и остался в блокноте. Возможно?
— Вы полагаете, что от лежания в воде с листка слезло написанное? — Грачик удивлённо посмотрел на Кручинина: неужели и тут он будет возражать?
— Сдаётся мне, что написанное могло и остаться. Необходимо узнать, что там написано. — Выведенный из себя упорством Кручинина, Грачик ухватил было укреплённый в папке дела белый листок, но Кручинин удержал его руку. — Умерь темперамент! Это — вещественное доказательство — штука для следствия священная.
— Этот пустой листок?
— Писать можно не только чернилами и карандашом… А слюна на что?
— И вы собираетесь прочесть написанное слюной после того, как бумага пролежала столько времени в воде? Эх, учитель-джан! Листок пуст, как эта вот стопка чистой бумаги.
— Если бы ты следовал моим советам и побольше читал относящегося к твоей специальности, то мог бы вспомнить об упоминании Рейсса, имеющем прямое отношение к данному случаю. Конечно, вам, молодёжи, может показаться немного смешным, что наш брат вспоминает такое старьё, как доклад профессора Рейсса…
— Да кто же он такой, ваш Рейсс?! — нетерпеливо перебил Грачик.
— Человек, к которому царское правительство отправило когда-то группу своих чиновников для слушания лекций по криминалистике. Они ездили аж в Швейцарию. Вон как!
Грачик расхохотался со всей беспечностью молодости.
— Это были времена наивные, детские. Что они знали по сравнению с нами? Что они умели? Даже там в этой «аж Швейцарии»?
— А ты полагаешь излишним снять с полки то, зачем господа следователи поехали в Лозанну? На эдаком величии далеко не уедешь! Я не без интереса прочёл когда-то лекции этого швейцарского профессора. И, спасибо, сейчас вспомнил: по словам Рейсса какой-то японский химик восстанавливал написанное слюной после длительного пребывания бумаги в воде. Стоит напомнить об этом специалистам. Пусть не побрезгуют снять с полки Рейсса. Давай-ка, осторожненько вынимай листок из дела. А я тем временем подготовлю за тебя письмо экспертам. Давай, давай!
Грачику стало неловко: разве он не обязан знать всё, что относится к его работе или хотя бы косвенно с ней соприкасается?!. Но ведь эдак, ежели попадётся дело какого-нибудь астронома, то Кручинин потребует, чтобы он занимался астрономией! Бесполезно сейчас спорить, пытаясь доказать Кручинину, что Грачик не был обязан вспомнить о химии и привлечь к делу химиков. «Был обязан, был обязан!..» — начнёт твердить Кручинин. — «Раз существует на свете химия, — значит, был обязан».
Между тем Кручинин, подняв лист с готовым заданием экспертизе, помахал им в воздухе.
— Как ты думаешь, — сказал он, обращаясь к Грачику, — не слишком ли рано Советская власть отпустила меня на покой? Разумеется, по всем статьям закона я имею право на отставку. Но, видно, люди слеплены все-таки не из одного теста. Иной, ухватившись за возвещённое конституцией право на обеспеченную старость, с радостью отправляется сажать гортензии, хотя ему до старости-то ещё жить да жить. Есть у нас такие. И силы у него на двоих, и здоровьишко не такое уж инвалидное, и даже как будто подлинная любовь к делу в нём жила. А вот поди: уцепился за статью закона и айда на лоно природы изображать Обломова советской системы! Ему и в ум нейдёт, что в это же время миллионы таких, как он, имеющих такое же право на пенсию по букве закона и в десять раз больше прав по здоровью, не находят в себе сил сидеть сложа руки. Ведь ежели поглядеть, то в большей части наших людей горит какой-то удивительный огонь непокорства отдыху. У меня не хватает слов, чтобы это выразить: сдаётся мне, будто наши люди боятся не успеть сделать всё, что могут, для построения того удивительного, что строим. И закон-то говорит: имеешь право идти на покой; и эскулапы — про сердце, и про печёнку, и про прочее такое. А он все никак! Ещё немножко, да вот ещё немножко! Хотя бы для того, чтобы показать вашему брату, молодым, как нужно работать… Точнее говоря: как можно работать, хоть вовсе и не обязан.