Симонов Константин Михайлович. Последнее лето

   — Я Гурский, — сказал рыжий. — Если, к-конечно, не п-путаю, был у вас в б-батальоне на высоте сто тридцать семь и два, к-которую вы взяли сверх п-приказа, как говорится, п-по собственному желанию. Поэтому и запомнил. Не об-бознался?
   Он протянул Синцову покрытую рыжим волосом веснушчатую руку.
   — Не обознались, я, — сказал Синцов.
   — Рад вас видеть на этом с-свете, п-плохо приспособленном для д-длительного п-проживания на нем п-пехотных комбатов, — сказал Гурский. — Вообще радуюсь, когда вижу людей по второму разу. П-при моей п-профессии — нынче здесь, а завтра там — не так часто уд-дается. Что п-поделываете в Москве?
   — В кратковременной командировке. Завтра снова на фронт.
   — На к-какой, если не секрет?
   Синцов назвал свой фронт.
   — Вон вас куда м-метнуло. А я п-последние месяцы в Москве околачиваюсь. Несмотря на мое н-незаконченное среднее образование, редактор заставил п-писать п-подвалы об истории русского офицерства. М-может, читали?
   — Первые два читал. Но не подумал на вас, думал, это какой-нибудь ваш однофамилец из старых офицеров.
   — К оф-фицерскому сословию даже сейчас, к сожалению, не п-принадлежу п-по п-причине п-полной негодности к военной с-службе. — Гурский показал пальцем на свои толстые марсианские очки. — П-по-прежнему остаюсь вольнонаемным н-необученным. А п-по социальному п-происхождению — сын сапожника, как т-товарищ Сталин.
   Синцов улыбнулся. Помнил, конечно, по биографии, что Сталин — сын сапожника, но сейчас, после трех лет войны, было как-то чудно вспоминать об этом.
   — П-принимали пищу?
   — Пока нет, — снова улыбнулся Синцов той необычной манере, в которой Гурский говорил самые обыкновенные вещи.
   — Им-меете какие-нибудь личные п-планы?
   — В общем-то нет. Только письмо надо забросить в ящик, тут в одну квартиру… — Синцов показал рукой на дом, около которого они стояли.
   — Идите забрасывайте, — сказал Гурский, — а я п-подожду. П-приглашаю вас от-тобедать. Как говорится, з-запросто. Т-тет-а-тет.
   Сказал щеголевато, так, словно взял эти слова напрокат из своих собственных статей об истории русского офицерства. И Синцов улыбнулся этому.
   — Где будем обедать?
   — А это уж по м-моему усмот-трению. С-сегодня моя очередь угощать в ответ на ваш ст-талинградский харч.
   — Что-то не помню, чтобы мы вас угощали.
   — Вы не п-помните, а я п-помню, ваш к-кондер с т-тушенкой и д-двойную порцию сп-пирта, которую мне уступил замполит вашего п-полка. К-как он, ж-жив-здоров?
   — Убит.
   — Ст-транное дело. П-почему-то хорошие люди чаще т-торопятся отправиться на т-тот свет, чем п-подонки. Ладно, ступайте, б-буду ждать вас здесь, не сходя с м-места.
   Когда Синцов, поднявшись на четвертый этаж и на всякий случай позвонив, бросил письмо в прорезь для почты и вернулся, Гурский ждал его, действительно не сходя с места и даже в той же позе — стоял и о чем-то Думал.
   — О чем задумались? — спросил Синцов.
   — О н-несовершенстве этого мира, о чем же еще д-думают п-порядочные люди, ост-таваясь наедине с собой, — сказал Гурский без улыбки. — Пойдем тут, н-немного п-повыше, м-меня там иногда к-кормят за т-те же деньги, чт-то и в других коммерческих рест-торанах, но ч-чуть-чуть п-получше.
   — А не прогорим? — Синцов вспомнил, что у него с собой мало денег.
   — Вы не п-прогорите потому, что я вас п-приглашаю, а я не п-прогорю потому, что только что п-получил деньги, сразу за т-три передовых. Б-более чем достаточно на п-пол-литра с п-приличной закуской.
   — Когда я работал в газете, не любил писать передовые, — сказал Синцов.
   — Хотя у вас в «Красной звезде» бывают неплохие — берете быка за рога.
   — Спасибо, — без улыбки сказал Гурский, так, словно похвала Синцова относилась прямо к нему и именно он писал те передовые, в которых брали быка за рога.
   Он придержал Синцова за локоть:
   — Н-не п-попадите под машину, неп-подходящая с-смерть для фронтовика, д-даже если п-по привычке наппишут, что п-пал смертью х-храбрых. А я люб-блю писать передовые. — Он продолжал придерживать за руку Синцова, хотя они уже перешли улицу и снова шагали по тротуару. — Воспитал в себе п-привычку чувствовать себя б-безымянным героем. А к-кроме того, м-может быть, вам известно изречение М-мольтке об офицерах генерального штаба: «Б-больше б-быть, чем к-казаться».
   — Слышал от нашего начальника оперативного отдела, — сказал Синцов. — Любит утешать себя этим.
   — А вы теперь в оп-перативном отделе? — спросил Гурский и, прежде чем Синцов успел ответить, кивнул на его руку: — Г-где это вас?
   — Еще там, в Сталинграде, в последний день.
   — П-понятно.
   Они прошли молча несколько шагов, и Гурский вдруг задержался на месте так, словно его остановило что-то невидимое.
   — Когда вы сказали про п-последний д-день, п-подумал о тех, кто п-погибнет в п-последний д-день войны. Оч-чевидно, родственники будут их жалеть б-больше всех ост-тальных. Как будто в п-последний д-день войны этого м-могло не случиться. Хотя на самом деле именно п-потому, что это п-последний день в-войны, в этот день должны будут п-погибнуть и п-последние несколько сот или т-тысяч людей. А то, что у войны неп-пременно будет п-последний день, зап-планировано обеими сторонами с ее п-первого дня. Вопрос только, к-когда и где он будет.
   — Ну и как, по-вашему, когда или хотя бы где?
   — Логика событий п-последнего времени подсказывает, что в Берлине, если только нас не уп-предят наши с-союзники, что н-нежелательно, исходя из п-послевоенных соображений.
   — Послевоенные соображения! — усмехнулся Синцов. — Не рано ли о них?
   — П-почему рано? Когда п-послевоенные с-соображения возникают п-после войны, это п-поздно. Они д-должны возникать во время войны и оп-пределять собой длину п-паузы между двумя войнами, этой и с-следующей. А те соображения, к-которые будут возникать уже п-после этой войны, п-перед с-следующей, б-будут называться уже не п-послевоенными, а п-предвоенными сооб-бражениями. К с-сожалению, с исторической точки зрения, это именно т-так.
   — А ну вас к черту с вашей исторической точкой зрения!
   — С-согласен. Но к-куда ее д-деть? Если она с-существует и ни в з-зуб ногой? Как сказал Маяковский по д-другому п-поводу. Ут-топить ее в водке, что ли? К сожалению, не сп-пособен, даже п-после литра на д-двоих. История вообще вещь для в-веселья мало об-борудованная, как говорил т-тот же М-маяковский. Говорю вам это с г-грустью, как историк по п-призванию.
   Синцов вспомнил, как Гурский при встрече сказал о своем незаконченном среднем образовании, и пошутил:
   — Хотя и с незаконченным средним?
   — С-совершенно в-верно. Образованный ч-человек тем и отличается от н-необразованного, что продолжает считать свое образование н-незаконченным. Н-не так ли?
   Синцов ничего не ответил на это, подумал, что разные люди по-разному стремятся показать свое превосходство над тобой: один спешит показать, что снисходит к тебе с высоты своего служебного положения, а другой из кожи вон лезет, чтобы втемяшить в тебя, какой он умный! И чаще всего это от их собственных неладов с жизнью: один не способен делать то, что ему поручено, а другому не дают делать то, на что он считает себя способным.
   Умничанье Гурского не рассердило его, и он даже с каким-то сожалением посмотрел на этого слишком умного рыжего человека.
   — Чего на меня ем-смотрите? — с какой-то звериной чуткостью встрепенулся Гурский под его взглядом.
   — Умный вы человек.
   — П-представьте, иногда д-даже сам за с-собой это з-замечаю, — усмехнулся Гурский.
   «Сам-то ты замечаешь, — подумал Синцов. — Да другие, видно, не всегда спешат заметить».
   Они вошли в ресторан и сели в углу за столик, на котором лежала бумажка «занято».
   — Н-не люблю слова «з-занято», есть в нем какая-то н-несправедливость.
   — Гурский перевернул бумажку и подозвал некрасивую и немолодую официантку:
   — Д-диночка, б-будь так добра, д-дай нам п-пол-литра и к-какой-нибудь з-закусочки на т-твое усмотрение. И п-попроси на к-кухне у Коли две соляночки на ск-ковородке.
   Немолодая и некрасивая женщина улыбнулась, поставила на стол пепельницу и ушла.
   — Часто бываете здесь? — спросил Синцов.
   — К-как п-позволяет бюд-джет. Н-не особенно. Но приплачиваю к счету, чтоб не заб-были. А т-то люди забывчивы, — сказал Гурский и без паузы спросил: — Ваш замп-полит полка когда погиб?
   — Тоже в последний день под Сталинградом.
   — А к-как?
   — Обыкновенно, как люди погибают. А через минуту после этого тишина. Вообще все кончилось. Наверно, вы правы, что больше всех будем жалеть тех, кто в последний день погибнет.
   — Если на от-ткровенность, м-можете мне не верить, но мне еще т-тогда показалось, что он не жилец на этом с-свете.
   — Почему?
   — Слишком п-прямой человек. К-когда человек зигзагом идет, в него реже п-пули попадают. К-конечно, в б-более широком смысле с-слова…
   Официантка принесла водку и хлеб, Гурский налил рюмки и, не дожидаясь, пока принесут закуску, отломил корку хлеба, густо намазал ее горчицей и посолил.
   — Советую п-последовать моему п-примеру. Б-будьте здоровы.
   Он опрокинул рюмку, не дожидаясь Синцова.
   — Нашу ст-татейку п-про тот день, когда мы б-были там у вас, ч-читали?
   — Читал, — сказал Синцов.
   — Б-более или м-менее близко к истине? — спросил Гурский.
   Синцову не хотелось отвечать на его вопрос, и Гурский это заметил.
   — Д-давайте без в-виражей, выходите на п-прямую.
   Синцов сказал, что, конечно, когда прочли о себе корреспонденцию в газете, да еще в «Красной звезде», чувствовали себя именинниками. Но, наверно, бой вообще трудно описать близко к истине. Если бы в гуще боя вдруг появился какой-то неуязвимый человек, способный спокойно наблюдать все, что вокруг него делается, наверно, только он смог бы написать потом все близко к истине. А когда сам себя вспоминаешь, каким ты был и что делая в бою, сам себе не веришь: неужели все это так и было с тобой?
   — Чеп-пуха, — сказал Гурский. — Ваш н-неуязвимый человек н-не поймет в бою ни б-бельмеса. Чтобы что-нибудь п-понять, к-как раз н-надо оказаться хотя бы н-немножко уязвимым. А к-корреспонденция наша, в-вы правы, п-получилась н-ниже среднего: м-мой последний опыт к-коллективного творчества с вашим п-приятелем Люсиным.
   Синцов почувствовал: Гурский ждет, чтоб он спросил его о Люсине. Но спрашивать о Люсине не хотелось. Если жив — пусть живет. А если убит — мир праху.
   — Т-товарищ Люсин теперь б-большой человек — н-начальник отдела, — так и не дождавшись вопроса, с не покидавшей его лицо усмешкой сказал Гурский.
   — Еще г-годик-п-полтора войны — и будет п-полковником и зам-местителем ред-дактора.
   «А шут с ним, пусть хоть редактором будет, пусть хоть в какой угодно газете будет и редактором, и генералом, и кем угодно, только бы с Таней все было хорошо», — неожиданно подумал Синцов. Подумал, сам сознавая, как нелепа его мысль, и все-таки почему-то связывая одно с другим, словно речь шла не о боязни за жизнь дорогого ему человека, а вообще о борьбе между добром и злом, и этому злу надо дать какой-то выкуп за жизнь и здоровье Тани.
   — Д-думаете, всуе сказал п-про год-п-полтора, — по-своему истолковав молчание Синцова, спросил Гурский. — Считаете, война раньше к-кончится?
   — Я совсем о другом сейчас задумался, — с трудом отрываясь от своих мыслей, сказал Синцов. — А насчет сроков — на фронте всегда живешь или происходящей, или предстоящей операцией — о ней и думаешь, за редкими исключениями. Правда, недавно в разговоре между собой даже с циркулем прикидывали, сколько до чего нам осталось. И вышло, что от того леса, в котором сидим со своим оперативным отделом, до Могилева — восемьдесят, до Минска — двести пятьдесят, до границы — пятьсот, до Варшавы — семьсот, до Берлина — тысяча двести. При любых темпах наступления расстояние еще приличное. Им до Москвы еще и теперь вдвое ближе, чем нам до Берлина. Если по карте.
   — К-как известно из в-военной истории, во время п-первой мировой войны Германия запросила п-пардону, когда ее войска еще находились н-на территории Франции.
   — Это мне тоже известно, — сказал Синцов. — Но когда что будет, судить не берусь. Война к конкретному мышлению приучила: сидя в оперативном отделе армии, вижу перед собой на карте Могилев — думаю о Могилеве. А вернусь из Москвы, перейду на должность начальника штаба полка, буду иметь перед собой на переднем крае болото и лес, а в глубине три высоты и деревню — о них и буду думать.
   — А п-почему вы… — начал было Гурский, но замолчал.
   Наконец-то к их столику шла официантка. Он уже несколько раз до этого, нервно высучивая из воротничка заросшую рыжим волосом шею, смотрел в сторону дверей на кухню и сейчас, кажется, собирался укорить официантку, но, увидев у нее на подносе кроме тарелки с кетой и нарезанным колечками луком судок с горячей картошкой, сказал:
   — К-картошечка! Молодец, Д-диночка! Вот теперь в-вижу, что ты меня д-действительно помнишь.
   Они выпили еще по рюмке водки, закусили соленой кетой и картошкой с маслом, и Синцов похвалил и кету и картошку, потому что все это действительно было вкусно и потому что хотел сделать приятное Гурскому, который просто просиял при виде этой картошки.
   — М-мыслящий человек д-должен уметь извлекать б-большое удовольствие из м-мелких радостей жизни, — сказал Гурский, жуя свою картошку и уже не в первый раз за время их разговора словно угадывая то, что подумал Синцов. — П-потому что чем у него б-больше в голове ст-тоящих мыслей, тем у него м-меньше в жизни к-крупных радостей. Вся н-надежда на м-мелкие. Д-давайте выпьем еще по одной, чтобы их все-таки было п-побольше. А т-теперь задам вам вопрос, от к-которого отвлекла к-картошка. П-почему из оп-перативного отдела армии в начальники штаба полка?
   — Ближе к делу, — сказал Синцов, и Гурский удовлетворился этим, не стал больше спрашивать.
   — К-когда начнете н-наступать, приеду к вам в п-полк. Д-думаю, что н-найду. У н-нас редакция хорошо информированная. Только надо закончить мою ист-торию русского офицерства, пока вы еще наступать н-не начали, так и не ус-спев д-дочитать п-перед этим.
   — Пока не дочитаем, не начнем, — улыбнулся Синцов. — Читают, между прочим, с интересом. Много еще будет?
   — Дело к концу. От П-петра Великого до Ск-кобелева уже д-добрался. А русско-японская и германская войны, к сожалению, н-не изобилуют п-положительными п-примерами. Интересно, — помолчав, сказал Гурский, — что у вас там г-говорят в в-вашем офицерском кругу о вт-тором фронте?
   — Говорим мало. Надоело толочь воду в ступе, — сказал Синцов.
   Гурский усмехнулся.
   — В вопросе о сроках открытия второго фронта есть своя д-диалектика, — сказал он. — С од-дной стороны к-каждый день задержки второго фронта — это лишние г-головы, к-которые мы кладем в б-боях. И это их вп-полне уст-траивает. А с д-другой стороны, ч-чем раньше они его отк-кроют, тем у них б-болыпе шансов п-первыми войти в Берлин. Т-теперь скоро откроют. После того, как мы в-весной вышли к г-границам Румынии, для м-меня л-лично это п-почти оч-чевидно. Они не м-могут себе п-позволить, чтобы мы, не д-дожидаясь их, освободили слишком б-большой к-кусок Европы.
   — А я иногда думаю вовсе о другом, — сказал Синцов, — станет или не станет им наконец совестно?
   — А к-кому именно должно, по-вашему, стать с-совестно? — спросил Гурский. — Ч-черчиллю д-должно стать с-совестно? П-почему?
   — Не знаю, — сказал Синцов. — Но, по-моему, им где-то в глубине души все-таки должно быть совестно.
   — Ну что ж, м-может быть, кому-то из них и совестно, т-тем более в г-глубине души. Но второй фронт они откроют не п-потому, что им с-совестно, а п-потому, что им это н-нужно.
   — Так думать проще всего, — сказал Синцов. — Только жить при этом как-то неохота.
   Сказал не о втором фронте, а о чем-то отдаленном и страшном, стоявшем за словами Гурского и касавшемся не только второго фронта, а всей жизни вообще.
   — А м-мы вообще ж-живем не п-по личному желанию, а п-по необ-бходимости, — сказал Гурский. — К-как вам известно, мы в н-нормальных обстоятельствах не п-приемлем самоубийства. К-казалось бы, п-просто: н-не хочешь жить, н-не живи. А н-на самом деле от т-тебя требуется д-другое. Не хочешь жить, а ж-живи. П-поскольку в этом есть общественная н-необходимость. Д-даже когда сталкиваешься с т-такой грубой п-правдой, от к-которой жить н-не хочется. Все равно ж-живи.
   — А ну вас к черту! — сказал Синцов. — Все вы думаете как-то навыворот, взявшись правой рукой за левое ухо.
   — Н-не всегда, но ст-тараюсь, — усмехнулся Гурский. — К-когда думаешь, н-находясь в таком н-неудобном положении, это изб-бавляет от п-первых попавшихся мыслей и н-наталкивает на б-более содержательные.
   В это время им наконец подали солянку. Гурский снова обрадовался ей так же, как давеча картошке, — и тому, что ее подали прямо на сковородке, и тому, что, только что снятая с плиты, она еще шипела.
   Под эту огнедышащую солянку они быстро незаметно допили всю водку.
   — Что ут-томил вас разговорами об отвлеченных материях? — спросил Гурский.
   — Да, на мою слабую фронтовую голову с непривычки тяжеловато, — сказал Синцов без улыбки.
   — М-молодец, комбат, щ-щелкнул меня по носу и даже н-не улыбнулся. Считать себя умней собеседника — м-моя с-слабость! П-перейдем на конкретные т-темы. Не устроить ли вас п-переночевать?
   — Спасибо, уже устроился, в комендатуре.
   — П-первый вопрос отпал. Несколько п-позже иду в гости к одной д-даме. Предп-полагаю, что там могут быть и д-другие. М-могу взять с с-собой, ост-тальное зависит от вас.
   — Нет охоты, — сказал Синцов. — Боюсь, у меня что-то с женой случилось. Дал ей в Ташкент «молнию» и жду ответа.
   — Д-думаю, что, если вы хорошо п-проведете вечер в М-москве, это не п-принесет никаких б-бед вашей жене в Т-ташкенте. Т-тем более на т-таком большом расстоянии. Но, конечно, в-вам видней, — сказал Гурский и поднял руки. — Н-не сердитесь. Иногда шучу глуп-пей, чем следует. Рас-сматривайте как п-процент неп-попадания!
   Он взял у официантки счет и стал расплачиваться.
   — Может, я все же приму участие? — спросил Синцов.
   — С-следующий обед за вами. У вас в п-полку.
   Гурский расплатился, и они встали.
   Когда пошли между столиками к выходу, из-за дальнего стола, где сидело несколько женщин и мужчин, штатских и военных, кто-то поднялся и замахал Гурскому руками:
   — Боря, иди сюда.
   Тот сделал ответный жест, что еще вернется к ним, вышел вместе с Синцовым в вестибюль ресторана и продолжал стоять и ждать, пока Синцов брал в гардеробе фуражку.
   — Ну что ж, — Синцов надел фуражку. — Спасибо за угощение и за разговор на отвлеченные темы.
   — Не б-будьте м-мстительны, — сказал Гурский. — Н-несмотря на мое старание б-блеснуть перед вами, я в основном хороший п-парень. Б-будьте с-счастливы, комбат, н-насколько это в-возможно. И, р-ради бога, п-пусть с в-вашей женой все будет в п-порядке, т-только этого вам не хватало, в с-самом-то д-деле!
   Он крепко пожал руку Синцова, и тот, уже выходя за дверь, почувствовал спиной, что Гурский продолжает стоять и смотреть ему вслед, не торопясь уйти к своим, ждавшим там, в зале ресторана, московским знакомым.

10

   Когда Синцов, простившись с Гурским, еще раз зашел на телеграф, в окошечке «До востребования» сидела другая девушка, но ответ был тот же: телеграммы нет. Оставалось ехать ночевать в общежитие при комендатуре.
   Уходя с телеграфа, он для очистки совести позвонил Наде и после первого же гудка услышал!
   — Алло!
   — Надежду Алексеевну!
   — Это ты, Ваня? — поспешно сказал женский голос.
   — Я.
   — Я только что вернулась и прочла письмо. Павел пишет, что ты зайдешь. Заходи сейчас же. Где ты?
   — Не так далеко.
   — Зайдешь, да? — повторила Надя тревожно, словно боясь, что он почему-то не зайдет.
   — Сейчас зайду.
   — Ты знаешь адрес? Хотя ты же принес письмо! Скорей приходи.
   Когда он поднялся на четвертый этаж, дверь квартиры была приоткрыта. Но он все-таки позвонил.
   — Входи, входи, — раздался женский голос из глубины квартиры. — Я на кухне, сейчас…
   Надя вышла ему навстречу с перекинутым через плечо кухонным полотенцем и, приподнявшись на носки, расцеловалась с ним по-родственному. Потом, потянув за руку из полутемной передней в столовую, где уже горел свет, стала разглядывать его.
   — Вон ты какой стал! Майор…
   Пересчитала глазами нашивки за ранения.
   — Сколько же тебя?!
   И, скользнув взглядом по кожаной перчатке, спросила:
   — Болит?
   — В общем — нет.
   Надя стояла и продолжала смотреть на Синцова словно откуда-то издалека, сравнивая его, нынешнего, с тем, какого в последний раз видела на выпускном школьном вечере.
   И он тоже стоял и смотрел на нее. Таня говорила про нее, что она красавица. Может быть, и красавица. Тогда, в школе, и Надя и ее бросавшаяся в глаза красота казались ему какими-то нахальными. А сейчас в глазах у нее была растерянность, неизвестно почему. Может, не знала, что с ним теперь делать, хотя сама же торопила, чтобы скорей пришел.
   Он хотел сказать ей, что немножко посидит и пойдет, но она опять потянула его за руку, теперь к столу.
   — Сядем, договоримся, как все будет. Начала собирать тебе ужин, но не успела. Откуда ты звонил?
   — С телеграфа.
   — Когда едешь обратно?
   — Завтра утром.
   — Тогда я сейчас соберу поужинать, за ужином и поговорим. А потом помоешься с дороги и ложись спать. Постелю тебе здесь, на диване. За ночь напишу письмо, а утром накормлю завтраком, и поедешь. Договорились? Павел написал, чтоб, если захочешь, дала тебе ключ от старой квартиры. Но, по-моему, это глупости. Ночевать там одному, в пустой квартире… Я, правда, убрала там месяц назад, даже полы помыла, но все равно. Нечего тебе там делать. Разве я не права?
   — Права.
   — Значит, договорились?
   — Нет. — Он объяснил, что уже обосновался в общежитии при комендатуре; утром туда за ним приедет водитель и будет искать.
   Кажется, Надя огорчилась, что он не заночует. Может, хотела, чтобы рассказал потом Павлу, как она его по-родственному приняла. Но спорить не стала. Только предложила:
   — Помойся, по крайней мере. До комендантского часа далеко.
   Он подумал и кивнул:
   — Спасибо.
   В самом деле, зачем ему торопиться отсюда в комендатуру? Чего он там не видел? Жаль только, что сверток с чистым бельем, мочалкой и мылом оставил в «виллисе». Думал, на обратном пути, если будет теплая погода, помыться где-нибудь в речке.
   — Ты помоешься, а я на стол соберу, — сказала Надя.
   — Слушай, — не совсем уверенно обращаясь к ней на «ты», сказал Синцов.
   — Может, сделаем по-другому? Посидим, поговорим, потом помоюсь, а потом уж перекусим. По правде говоря, я недавно обедал.
   — Как хочешь, — сказала Надя. — Мне еще лучше! Я тебя сразу спрашивать начну.
   Она пересела так, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и положила на стол перед собой обе руки. Синцов только теперь заметил, как она одета. В черное шерстяное платье с длинными рукавами до кистей и с глухим воротом, из-под которого виднелся еще один, узенький белый воротничок.
   «Как монашка», — почему-то пожалел он ее в эту минуту.
   Она стала расспрашивать его, как все это было, когда он позавчера ночью видел там, на фронте, Павла.
   Расспрашивала такие подробности, что он под конец усмехнулся.
   — Ей-богу, не помню, что и где у него стоит и лежит, тем более ночью был и о другом думал. Хата и хата!
   — А как, по-твоему, есть у него кто-нибудь?
   — Кого имеешь в виду? — насмешливо спросил Синцов.
   — Не говори со мной, как с дурочкой.
   — А как с тобой говорить? Неужели, когда спросила, ждала от меня, что скажу: есть?
   — Нет, не ждала. Верно. Ну, а все-таки? Наверно, трудно без этого?
   — Наверно, трудно. — Он подумал про себя, что иногда трудно, но чаще не до этого. Не только говорится так, а действительно не остается сил ни на что, кроме войны.
   — Может, и поняла бы его, но все равно бесилась бы ужасно! — сказала Надя, и, наверное, сказала правду; даже от одной этой мысли у нее сделалось злое лицо.
   — А чего тебе понимать? По-моему, и понимать пока нечего.
   — Да разве я хочу об этом думать! — с внезапной силой сказала она. — Не хочу, а думаю. Так уж скверно устроена! — И, помолчав, спросила другим, смирным голосом: — А когда ты его еще, перед этим, видел?
   — Почти так же давно, как и ты, в ноябре.
   — Но хоть по телефону-то разговариваете?
   — Два раза за это время говорили, когда я оперативным дежурным был.
   — Всего два раза? — В ее голосе было такое удивление, словно она до этого думала, что они с Павлом только и делают, что говорят друг с другом по телефону.
   — Ты все же, наверно, плохо себе представляешь реальную обстановку, в которой работает командир дивизии, да и вообще все мы, грешные, — не удержался он от усмешки.
   — А я не виновата, что плохо себе это представляю, — с вызовом сказала она. — Я-то хотела!.. Он не захотел. Это ты знаешь? Это он тебе говорил?
   И хотя Синцов кивнул, дав ей понять, что уже знает все это, она все равно стала рассказывать ему, какой Павел упрямый и нелепый человек, не понимающий, что там, на фронте, она не принесла бы ему ничего, кроме счастья, а все остальное — ерунда.
   По ее голосу чувствовалось, что она отступила, по не смирилась.
   — Разве когда человек счастлив, он хуже воюет? — вдруг спросила она. — Тебе это лучше знать!
   Это был прямой вопрос, а что на него ответить? Сказать ей: тебе нельзя быть на фронте с Павлом! А Тане со мной — можно. Ты не умеешь себя там вести, не умеешь и не сумеешь! А Таня умеет. Как это сказать ей в глаза? Как взять на себя такую смелость — судить чужую жизнь да еще ставить при этом в пример собственную?..