Симонов Константин Михайлович. Последнее лето

   Всего, судя по донесению Галченка, вплоть до выхода на Бобруйское шоссе подвижной группой было потеряно одиннадцать машин. Не так много, если соотнести с результатами. Но четыре из них сразу, здесь, перед этими зенитками!
   Галчонок доносил только о сгоревших. О поврежденных пока не доносил. В таких случаях уверенный в себе командир поспешности не проявляет. Удастся восстановить своими силами — восстановит, не удастся — еще успеет донести.
   Попадаются и, напротив, любители пораньше и погромче сослаться на свои потери, чтобы потом, в случае неудачи, остался документ: несу потери, прошу помощи, докладывал, не помогли — вот и потерпел неудачу! Но Галченок к таким не принадлежал.
   Скоро должно было показаться и шоссе Могилев — Минск. Связавшись по рации с командиром сто одиннадцатой дивизии, Серпилин приказал ему ждать себя на перекрестке, хотел выслушать личное донесение. По радио командир дивизии уже донес, что вышел в назначенный район, но соприкосновения с немцами пока не имеет.
   Туда же, к шоссе Могилев — Минск, куда ехал Серпилин, двигались разные хозяйства второго эшелона сто одиннадцатой дивизии. Только что обогнали ее медсанбат, а сейчас обгоняли колонну грузовиков со снарядными ящиками. Раз везут снаряды, значит, артиллерия уже на позициях.
   Минуя разбитый мост, переехали по руслу ручей, вскарабкались на раскрошенный гусеницами откос, проехали еще метров сто, и Серпилин приказал Гудкову остановиться.
   Бронетранспортера с автоматчиками не было видно.
   — Погляди, где они там опять застряли, — досадливо сказал Серпилин.
   Синцов выскочил из «виллиса» и пошел узнавать. Серпилин тоже вышел размять затекшие ноги. Ездить с бронетранспортером он не любил, но после случая с Талызиным пришлось брать.
   Вечером того дня было сразу два неприятных разговора на эту тему — и с Бойко и с Захаровым.
   Первый выговор получил от Бойко. По форме все было в пределах допустимого при их служебных отношениях — Бойко вообще никогда не выходил за эти пределы, — а по сути все же выговор от подчиненного.
   — Товарищ командующий, считаю своим долгом обратить ваше внимание на случившееся. Считаю неправильным, что вы сами иногда подвергаете себя опасности без достаточной для этого необходимости. Ездите из дивизии в дивизию через угрожаемые участки при недостаточно ясной обстановке. А практически результат не столь велик. Вам бы и в корпусе ведь доложили все то, что вы в дивизиях узнали, без того, чтобы вы подвергали опасности свою жизнь…
   Высказался длинно, даже непохоже на него. Видимо, нервничал — начальству выговоры не так-то просто делать!
   Слушая все это, Серпилин злился на Бойко, но уважал в нем то, что стояло за его словами, — решимость выполнить свой долг хотя бы ценой порчи отношений.
   — Два раза за день связь с вами терял, — добавил Бойко.
   — Насчет связи — виноват, исправлюсь.
   — И разрешите повторить, что на неоправданный риск вы не имеете права…
   — Права мои мне известны, — покоробленный словами Бойко, жестко начал Серпилин. Но, снова вспомнив, как нелегко Бойко в его положении высказываться с такой прямотой на такую скользкую тему, закончил мягче, чем начал: — Права известны, а вот свои обязанности получше выполнить хочется, как я привык их понимать.
   И, пожав руку Бойко, добавил:
   — За прямоту признателен, и на том закончим.
   Говоря так, знал, что дело не только в несчастье с Талызиным, а в том внутреннем споре, который существовал между ними. Бойко считал, что командарму вообще надо поменьше ездить и побольше сидеть на командном пункте. Тогда и штабу будет легче работать.
   Серпилин понимал, что в этом споре у Бойко была своя правда. Нежелание Бойко, чтобы войсками управляли минуя штаб армии, было понятно, и Серпилин в значительной мере считался с этим, тем более что сам когда-то в роли начальника штаба армии познал неудобства излишне частого отсутствия командарма. Да и то, что штаб армии работает слаженно и роль его стала намного больше чем в начале войны, все это показывает, что воюем более правильно и умело.
   Но, считаясь со всем этим, он все же не мог и в глубине души не хотел переделывать себя. Чувствовал, что от его пребывания в войсках проистекают некоторые сложности в работе штаба, которые он, правда, стремился уменьшить, все время выходя на связь с Бойко. А в то же время в этих поездках не только в корпуса, но и в дивизии, а случалось, и в полки, в этом воздухе боя, в собственном знании всего того, что происходит и на дорогах, по которым ехал, и на передовых командных и наблюдательных пунктах, было нечто такое, без чего лично он не мог бы командовать армией, не мог бы принимать до конца уверенных решений. Может, другие могут, а он не мог! И хотя кое в чем поправлять себя можно, и он поправлял себя, но переделывать поздно. Есть такие вещи в натуре, которые если переделаешь, потеряешь уверенность в себе, станешь от этого только хуже, а не лучше.
   Все это было для него ясно и давно решено, поэтому он и не стал входить в объяснения с Бойко, тем более что сам про себя считал, что ездит смело, но аккуратно, потому и жив-здоров по сей день.
   Разговор с Захаровым вышел уже ночью, когда, поужинав, по предложению Захарова пошли пройтись по лесочку, где стоял КП.
   Захаров взял его под руку и сказал:
   — Федор Федорович, после сегодняшнего подумал о тебе самом, что слишком рискуешь, когда ездишь.
   Серпилин усмехнулся, подумав про себя, что все же для командарма главный и постоянный риск в том, что он принимает решения, от которых зависит успех или неудача всего дела, а не в том, что вдруг сам ненароком заедет под пули.
   — Не рисковал и рисковать не намерен, — сказал он вслух. — А вообще-то риск на войне исключить невозможно. Тем более в условиях преследования противника.
   — Невозможно, но хотелось бы, — сказал Захаров. — Прошу тебя, сведи риск к минимуму. Говорю, потому что отвечаю за тебя.
   — Что значит — отвечаешь за меня? — неласково спросил Серпилин.
   — А вот то и значит. Такая уж моя должность! Ты, что ли, за меня отвечаешь? Ведь не скажешь же этого сам о себе. А я говорю, потому что вправе, так оно и есть. И по-братски тебя предупреждаю: или дружба врозь, или с завтрашнего дня, пока идет наступление и преследование, без бронетранспортера не выезжай!
   — Отстает он. С ним меньше за день успеешь.
   — Достаточно и того, что успеваешь.
   — Ты же его не берешь с собой!
   — А он мне не положен, — сказал Захаров. — Он тебе, командарму, по приказу положен. А мне не положен! По букве приказа ты его обязан с собой брать, а я не обязан.
   — Ладно. Не будем об этом, даже глупо как-то, — сказал Серпилин.
   Ему стало не по себе от слов Захарова. Словно и правда его жизнь может считаться дороже жизни Захарова или чьей-то другой. Словно это может быть выведено по приказу.
   И хотя действительно может быть выведено по приказу, но думать так о себе самом было нельзя.
   Так появился этот бронетранспортер, сейчас наконец одолевший подъем и показавшийся на взгорке.
   Серпилин подождал, пока Синцов добежал до «виллиса», недовольно оглянулся на бронетранспортер и поехал дальше.
   Вдоль дороги Могилев — Минск, до которой они через несколько минут доехали, лес был вырублен шагов на сто в каждую сторону. Причина ясна: партизаны! Как бы немцы ни старались здесь, в Белоруссии, заставить людей жить так, как нужно было им, немцам, в конце концов выходило наоборот — белорусы заставляли немцев, несмотря на всю их силу, жить здесь, в Белоруссии, не так, как они хотели, и не так, как привыкли. И эта похожая на просеку дорога была одним из следов беспощадного трехлетнего спора.
   Серпилин приказал остановиться. Через минуту рядом остановился «виллис» командира сто одиннадцатой Артемьева.
   — Извините, товарищ командующий! Ждал, как приказано, а потом вижу, вас нет, сгонял к другому проселку, на перекресток — и опоздал.
   — Не ты опоздал, а я опоздал, — сказал Серпилин, кивнув на бронетранспортер. — Вот эта дура задержала!
   — Может, к нам в штаб? Мы тут близко, — предложил Артемьев.
   — Недосуг. Здесь поговорим.
   Серпилин оглянулся и увидел сбитую из молодых березок беседку, под ней стол из березового горбыля и три березовых же скамейки.
   — Видно, у них тут остановка транспорта была, — сказал он с тем чувством досады, которое при виде разных немецких художеств с березой испытывали все в армии, от мала до велика.
   Артемьев доложил, что, став за подвижной группой, перекрыл двумя стрелковыми и двумя артиллерийскими полками оба шоссе, и Минское и Бобруйское; основные силы развернул лицом на восток, к Могилеву, а два батальона — лицом на запад, на случай, если немцы предпримут попытку деблокировать свои окруженные в Могилеве войска. Артиллерию, если будет необходимо, можно всю повернуть и на восток и на запад, смотря по обстановке…
   — Все верно, — сказал Серпилин. — Перестраховаться надо! Правда, авиаторы с утра доносят, что никаких признаков движения немцев к Могилеву нет. Но места здесь лесные, спрятаться от авиации есть где. Кстати, — спросил вдруг Серпилин, — как у вас с обозначением переднего края? Ракеты, дымы и прочее? Чтобы свои штурмовики вас тут не стукнули, как вчера у Нестеренко.
   Вопреки заведенному порядку обозначать для авиации сигналами с земли только тот рубеж, на котором головные части, в дивизии у Нестеренко вдруг начали давать ракеты из второго эшелона. И медсанбат себя обозначил, и какая-то хозрота себя обозначила — всем вдруг захотелось показать, где они есть. В результате запутали девятку штурмовиков, которые, считая по сигналам, что летят уже над немцами, рубанули по своим. Пришлось повторить строжайший приказ по армии: чтобы показывали авиации свое положение лишь те, кто идет впереди!
   Артемьев ответил, что приказ получен, и доложил, как он исполняется.
   Серпилин спросил о приказе не потому, что сомневался, получен ли, а просто пользовался своим пребыванием в войсках, чтобы лишний раз проверить, как поняты приказы. Иногда внизу неточно понимают тот или другой приказ потому, что сам он неточен, — отдан без учета обстоятельств, очевидных внизу и неочевидных наверху. Так тоже бывает, и приходится ругать за это уже не подчиненных, а самого себя. Если, конечно, хватает чувства самокритики, которая в армии тем трудна, что требовать ее от тебя никому не положено, и, значит, она целиком на твоей совести!
   Работу штурмовиков здесь, на участке подвижной группы, сегодня с утра не планировали. Почти вся авиация фронта работала севернее, там, где, преследуя немцев, шли к Березине правофланговые корпуса Серпилина, а сюда могла быть вызвана только в случае критического положения. Ничего не поделаешь, над каждым солдатом по самолету все равно никогда не будет…
   — Как у вас, пока тихо? — спросил Серпилин.
   — Тихо. Пока выдвигались, слышали, уже в темноте, звуки боя, а пришли — все закончилось. Самоходки и саперы без нас немца остановили.
   — На Бобруйском шоссе ближе к ночи тоже пытался прорваться, знаешь об этом?
   — Знаю. Ильин там вместе с танкистами воевал, сразу мне донес.
   — Значит, хотя временно и перешел в другое подчинение, тебе доносить не забывает! С командиром подвижной группы связь имеешь?
   — И связь имею, и ездил к нему сегодня. Познакомился и поле боя посмотрел. Они там, на Бобруйском, не не меньше, чем тут, наворочали.
   — О чем с ним договорились?
   — Договорились, чтоб самоходный полк оставил передо мной здесь, на этом шоссе. А там, на Бобруйском, попросил меня, чтоб я погуще поддержал артиллерией. Считает, что немец, скорей всего, будет еще раз на Бобруйск прорываться.
   — Возможно! По словам пленных, у них штаб армии был там, в Бобруйске, — сказал Серпилин. — Где командир самоходного полка?
   — Впереди, в лесу, в километре отсюда.
   — Связь имеешь?
   — Имею, — сказал Артемьев. — Только надо назад повернуть, ко мне на КП.
   — Чем назад, лучше вперед, — сказал Серпилин. — Тем более по телефону все же хуже видать! Садись в свой «виллис», показывай дорогу, я за тобой.
   — И, повернувшись к Синцову, приказал: — Синцов, сядь к полковнику! — Заметил, что Синцов с Артемьевым переглянулись, как хорошо знакомые люди, и вспомнил разговор накануне наступления, что они свояки. «Пусть проедутся вместе. При командарме не больно-то поговоришь!»
   — Как жизнь, Паша? — спросил Синцов, сев в «виллис» позади Артемьева.
   — Пока плохая, — сказал Артемьев. — Будем ли действовать, неизвестно. Возможно, и без нас обойдутся. Хорошо, хоть Ильин вчера повоевал! Под чужой командой, а все же наш полк! В остальном — нормально! От Надежды вчера письмо получил. Просит узнать про Козырева: когда его тело в Москву не сумели вывезти — может, с дороги вернулись и все же где-то здесь похоронили. А где и у кого я буду это узнавать, мозгами не пошевелила!
   Синцов вспомнил, как Надя говорила о Козыреве там, в Москве, и промолчал. Когда после возвращения из Москвы увиделся накоротке с приезжавшим в штаб армии Артемьевым, ничего, конечно, не сказал ему про то, что видел у него дома. Даже порадовался краткости свидания, которая позволила меньше кривить душой. Спешка в таких случаях помогает.
   И сейчас, когда Артемьев заговорил о Наде, Синцов был рад, что они почти тут же свернули и остановились в лесу.
   Артемьев выскочил и пошел навстречу Серпилину.
   Командир самоходного полка спал в палатке. Было слышно, как его будят: «Вставайте, товарищ подполковник, командующий прибыл». Серпилин стоял перед палаткой и ждал. Артемьев поспешил объяснить, что командир самоходного полка не просто так валяется, а, наверно, лег, ослабев от потери крови. Вчера ему осколком целый лоскут на предплечье вырвало, глубоко, до кости.
   Подполковник выскочил из палатки одетый и подпоясанный, в кожанке с полевыми погонами. Но гимнастерки под ней, кажется, не было: надел прямо на белье.
   Докладывая, с трудом держал руку у козырька.
   — Вольно, опустите руку. Ранены, а в донесении командира подвижной группы не читал об этом! Вы ему не докладывали или он мне?
   Серпилин с насмешливым сочувствием смотрел на подполковника: как выкрутится? Как ни ответь, все плохо! Сказать — не доложил, — и взять вину на себя. А сказать — доложил, перевалить на другого — тоже нехорошо!
   — Так точно! — глядя в лицо Серпилина, после секундного колебания отчеканил подполковник.
   Серпилин рассмеялся и, сбросив напускную строгость, сказал Артемьеву:
   — На вид подполковник Гусев с ног не валится, но там, по дороге, я обогнал, подходит твой медсанбат. Пришли все же сюда, прямо на позиции, Никольского Павла Павловича. Он у вас по-прежнему?
   Артемьев подтвердил, что ведущий хирург медсанбата все тот же, что был при Серпилине.
   — Пусть осмотрит подполковника Гусева и решит его судьбу. А то у Гусева по штату в полку врач один, и тот небось в горсти у командира. Какое Гусев ему прикажет написать заключение, такое и напишет. А все остальное, кроме своего ранения, донес точно? — продолжая улыбаться, спросил Серпилин у Гусева. Ему нравился этот подполковник в кожанке, молодой, наверно, смелый и рукастый и, несмотря на ранение, счастливый тем, что вчера сделал.
   — Все точно, товарищ командующий!
   — Тогда покажи на местности.
   Ехать было недалеко, до опушки. Лес кончался, переходил в открытое поле, на котором и разыгрался вчера вечером бой с немцами. Следы боя были налицо. Оглядывая поле, Серпилин насчитал на нем тринадцать подбитых немецких танков и самоходок.
   — А сколько немцы у вас вывели из строя?
   — Семь машин, — сказал Гусев. — Пять безвозвратно, а две заканчиваем восстанавливать.
   Серпилин вспомнил, как, проезжая по лесу, услышал стук кувалды по железу. Самоходчики клепали порванные гусеницы.
   — Вчера поработали хорошо, — сказал Серпилин. — А сегодня положение ваше еще более твердое. За спиной вон какая сила! — Он кивнул на Артемьева. — Но требуется неусыпное внимание. На лаврах не почивать!
   — Никак нет. Сам не знаю, как заснул, товарищ командующий. Виноват! — Смущенный Гусев принял «неусыпное» и «почивать» на свой личный счет.
   — Что поспал, наоборот, верно. Тем более после ранения. Я не об этом, а о дальнейшем наблюдении за противником.
   Когда вернулись на перекресток, Артемьев попросил разрешения сопроводить Серпилина до танкистов, но Серпилин не разрешил, сказал: «Оставайся».
   — Тогда разрешите обратиться с вопросом, товарищ командующий.
   — Слушаю.
   — Товарищ командующий, мы тут обменялись мнениями с командиром подвижной группы, прикинули свои силы. Могли бы не ждать немцев на этом рубеже, а повести наступление в сторону Могилева, ускорить события. Просим одобрить нашу инициативу.
   — Так, — сказал Серпилин. — Значит, обменялись мнениями с танкистом, а доложить взялся ты, из чего заключаю — инициатива твоя?
   — Так точно.
   — Скорей бы ожидал ее от танкистов; у них это в натуре и даже в характере самой техники — нежелание на месте сидеть! Значит, хочешь ускорить, сам лично войти в Могилев и доложить, что две улицы занял! От кого-нибудь другого ожидал, а от тебя — нет! Хотя и молодой годами, но старый уже командир дивизии, академик, мог бы пошире двух собственных улиц думать! Да мы, больше чем уверен, потому и возьмем к вечеру Могилев, что заслон им тут поставили! Думаешь, все эти самоходки и танки, что мы им здесь побили, легче было бы там, в городе, на улицах уничтожать? Я сплю и вижу, чтобы они на вас еще полезли, чтобы их тут, на открытом месте, расщелкать, доказать им, что бессильны вырваться! А тебе этой задачи мало. Тебе надо лично две улицы взять! Да еще танкиста в это вовлек! С Бережным небось вместе придумывали? Чувствую его влияние — поперед батьки в пекло лезть! Отставить эти идеи! Пойдут на вас, сделаете свое дело. А не пойдут все равно сделаете свое дело тем, что здесь стоите, где вам и надо стоять. А где, кстати, Бережной? Почему не видно?
   — К танкистам поехал.
   — А что ему там делать? Ну, хорошо, я его там еще увижу!
   Закончив разговор этой не сулившей ничего доброго фразой, Серпилин поехал к танкистам. Бережного там уже не застал. И полковник Галченок, как и ожидал Серпилин, ни словом не обмолвился о том, о чем говорил Артемьев. Отчитывая Артемьева резче, чем тот заслуживал, Серпилин хотел сразу похоронить эту идею и уже не возвращаться к ней у танкистов. Был уверен, что Артемьев позвонит и предупредит.
   Галченок, встретив Серпилина, доложил о потерях, нанесенных противнику, о своих потерях, теперь уже чувствительных, и подтвердил, что связь и взаимодействие с командиром сто одиннадцатой стрелковой дивизии налажены и на случай дальнейших действий все лично согласовано. В конце доложил, что правофланговый батальон приданного ему стрелкового полка находится южнее шоссе Бобруйск — Могилев, в локтевой связи с тысяча сорок четвертым стрелковым полком соседней армии. Теперь кольцо вокруг Могилева полное.
   — Условились с соседом, что стык с ним не только он, а и мы страхуем. У нас все же коробочки, — сказал Галченок о своих танках.
   За утро он продвинул свои танки и пехоту, и поле вчерашнего боя осталось у него позади. Картина поражения немцев и здесь была примерно та же, что на шоссе Могилев — Минск. Только подбитые немецкие танки и самоходки, разбросанные на более широком пространстве, чем там, не были видны все сразу.
   — У них, в самом Могилеве, считаем до двух дивизий, — сказал Серпилин, — одна из них танковая. Кроме того, несколько самоходных дивизионов и другие приданные части. Как, если всей этой силой на тебя надавят? — испытующе спросил Серпилин, хотя знал — всей силой немцы уже не навалятся: слишком завязли там, в Могилеве.
   Галчонок объяснил, что часть танков зарыта на удобных для ведения огня позициях, а часть стоит за лесом, в резерве. Пехота окапывается впереди, вдоль опушки леса. Полковые пушки стоят на прямой наводке, а от артиллерийского стодвадцатидвухмиллиметрового полка сидит впереди наблюдатель, который с утра уже производил пристрелку по возможным направлениям немецкого движения.
   — Шоссе заминировали?
   — Заминировали, товарищ командующий. Не на переднем краю, а в глубине. Если пойдут прямо по шоссе — сначала пропустим, а потом, когда на мины нарвутся, откроем огонь из засад, с двух сторон. Будем в борта бить.
   Выслушав все это, Серпилин поехал лесом, через который петляла от дерева к дереву слабо наезженная колея.
   Три года назад он ездил по этим же местам, не на «виллисе», а на коне, — машины, как командир полка, тогда не имел. Бои шли западней, на Березине, а их дивизии было приказано заранее занять оборону вокруг Могилева. И они вместе с покойным командиром дивизии Зайчиковым выбирали здесь позиции…
   Колея вывела к наблюдательному пункту Галчонка. Между деревьями начался сперва мелкий, а потом более глубокий ход сообщения, по которому вышли за опушку, в окоп, прикрытый мелким кустарничком. Так его и вырыли, чтоб прикрывался этим кустарничком. Все сделали грамотно. Раздвинув кусты, Серпилин оглядел открывавшееся впереди длинное, в две версты, колосившееся тогда рожью, а теперь заросшее бурьяном поле, справа и слева от которого под углом сходились к Могилеву Бобруйское шоссе и железная дорога. И когда увидел, как что-то темнеет вдали, наверное разбитая будка обходчика, а еще дальше к Могилеву высится башня элеватора, — воспоминания с такой силой овладели им, что в ответ на какое-то объяснение, сделанное Галчонком, сказал:
   — Погоди… — и еще долго молча стоял в окопе. Дела шли хорошо, а в душе переворачивалось что-то тяжелое, словно все не дожитое и не додуманное тогда, в сорок первом году, доживало свою жизнь сейчас…
   Взяв из рук Синцова бинокль и наведя его на элеватор, он увидел пробоины от снарядов; они были уже тогда, в сорок первом, в первый же день боя. Артиллеристы устроили на элеваторе наблюдательный пункт и, несмотря на прямые попадания, так и сидели там до конца.
   Он перевел бинокль на будку обходчика, от которой осталась горка кирпича, а потом еще правее — на неровности почвы там, на гребне холма, где угадывались козырьки старых окопов — его тогдашних окопов, а за ними темнела дубовая роща.
   Все было на этом поле почти как тогда. Только не хватало стоявших тогда на нем сожженных немецких танков и бронетранспортеров, их немцы убрали.
   «Свое они всегда убирают, — со злостью подумал Серпилин. — Наши сожженные ими в сорок первом коробочки, хоть им и нужен железный лом, за всю войну так и не убрали. А свои сразу с глаз долой! Как будто мы тогда так ничего у них и не сожгли!»
   И еще чего-то не было на этом поле. Чего-то, что уже не вернешь обратно. Тебя самого, каким ты был здесь тогда, и тех, кто был с тобой. Может, они и есть где-то, но только не здесь. Хотя и здесь есть один. Не твой, но ставший тогда твоим.
   Бранивший себя в последние дни за то, что взял Синцова в адъютанты, Серпилин был сейчас рад, что этот человек рядом.
   — На, посмотри! — оторвался он от бинокля и отдал его Синцову.
   Синцов долго смотрел в бинокль. Слишком долго для адъютанта, которому командующий передал бинокль, чтобы тоже взглянул. Галчонок укоризненно покосился на Синцова и, сняв со своей широкой груди, протянул Серпилину собственный бинокль.
   Но Серпилин остановил его. Серпилину не казалось, что Синцов слишком долго смотрит туда, в сторону Могилева, на это поле.
   — Как, узнал? — спросил он, когда Синцов опустил бинокль.
   — Узнал.
   — Та же самая позиция, только в перевернутом виде. Могилев не позади, а впереди, и немцы не войти в него хотят, а выйти из него!
   — Сегодня, товарищ командующий, вроде и выйти не хотят! Слышим все утро, как там, в Могилеве, бой гремит, а здесь у нас тихо, — сказал Галченок. — Разрешите предложить завтрак? Позавчера обещали, если выполним задачу, отведать танкистского хлеба-соли.
   Серпилин посмотрел на часы.
   — Отказаться не могу, но накоротке. Я к вам и так противозаконный крюк сделал.
   Он кивнул в сторону доносившейся из Могилева канонады и повернулся к Синцову:
   — Сбегай сообщи по рации, где находимся и что сейчас выезжаем обратно, на КП армии. Сообщишь — возвращайся. Приглашаю от имени полковника к завтраку.
   Они подошли к палатке, полог ее был открыт, чтоб продувало.
   — Однако расторопный вы народ, танкисты, — сказал Серпилин, увидев, что у палатки к сосне прибит умывальник и на гвозде висит полотенце.
   Он, засучив рукава, расстегнул ворот гимнастерки, вымыл руки, лицо и шею и, шлепнув за ворот две горсти холодной воды, с наслаждением чувствуя, как она струйкой потекла по хребту, подумал о себе: «Да, вот, живой и здоровый, вернулся сюда через три года, и не с полком, а с армией, с такой силой в руках, о которой тогда и мечтать не смел!»
   О расторопности танкистов пришлось еще раз вспомнить, когда вошли в палатку: на лавках по бокам стола лежали мягкие автомобильные сиденья.
   — Трофейные?
   Галченок кивнул:
   — Трофеев много, товарищ командующий, только некогда ими заниматься. Шли не задерживаясь.
   — Ничего. Вы не задерживались, другие задержатся. И раскулачат все, что вы не успели, да еще как свои трофеи по второму разу запишут!