Симонов Константин Михайлович. Последнее лето

   — В крайнем случае можете и сослаться, — сказал Маргиани. — Блинов сообщил.
   — Почему Блинов? — недоумевая, спросил Серпилин.
   Начальник связи армии Блинов, как и все связисты, был человек хорошо информированный, но все же почему именно он первый узнал о только что прибывшем из резерва Главного командования хозяйстве, было непонятно.
   — А они, когда пришли на место, свою связь еще не протянули, на нашу сели, чтобы доложить командующему артиллерией фронта. Имели дело с нашим Блиновым.
   — Ну, раз имели дело с нашим Блиновым, то конечно… — кивком головы отпустив Маргиани, полунасмешливо-полуодобрительно сказал Серпилин о Блинове, который, по его мнению, хорошо исполнял свое дело, но при этом был чересчур уж ловок. — А командующий фронтом продолжает считать, что мы в неведении. Может нагореть командиру полка, хоть он и из резерва Главного командования.
   Были и другие вопросы, над которыми следовало подумать вдвоем с Бойко, но сейчас начинать эту работу не имело смысла. Дороги в полосе армии приведены в порядок, и хотя Батюк не любит ездить особенно быстро, все равно скоро будет.
   — Лавриков! Лавриков! — два раза, второй раз погромче, крикнул Бойко.
   В дверях палатки появился его ординарец Лавриков, старшина по званию, заодно исполнявший при нем и обязанности адъютанта. Все время работая с офицерами штаба и наезжая в войска всегда с кем-нибудь из них, Бойко не считал нужным иметь адъютанта в офицерском звании: пробывший с ним всю войну и дослужившийся до старшины расторопный Лавриков вполне удовлетворял его.
   — Сбегайте в столовую Военного совета, скажите, что через десять минут придем. Шесть человек… или семь, — подумав, добавил Бойко. — И чтобы горячее было наготове, только в тарелки оставалось разлить.
   — Кто, считаешь, седьмой? — спросил Серпилин.
   — Возможно, Маргиани придет.
   — Навряд ли. Постарается не прийти. Не сказать, чтоб мы с тобой до слез любили начальство, но уж он… Не грузин, а отшельник какой-то. Мцыри… Возможно, и не будет обедать, — помолчав, сказал Серпилин о Батюке. — Просто заедет, чтоб выслушали все замечания лично от него. Он в этом щепетильный. Сколько его помню, мимо меня не проезжал. И всегда, когда обстановка позволяла, предупреждал, что приедет. Сегодня исключение. И правильно, что исключение. Армия не ларек с пивом, тут внезапных ревизий не требуется: сколько пива недоливаем? Не терплю таких ревизоров.
   — Я тоже.
   — Если, конечно, заранее на всех нас смотреть как на очковтирателей, тогда дело другое. А если ты сам действительно военный человек и к военным людям едешь, в том-то и сознание твоей силы, чтобы не бояться предупредить: приеду, будьте готовы! А потом, несмотря на всю их готовность, все равно увидеть все, что у них недоработано… Завтра на НП поедешь смотреть, что будет делаться? — спросил Серпилин у Бойко, подумав о завтрашнем дне.
   — Не предполагал. Необходимости в моем присутствии, думаю, не будет.
   — Ну, а соблазн, если даже без необходимости? Я, например, когда начальником штаба армии под Сталинградом был, не мог удержаться, ездил вместе с Батюком на НП, посмотреть своими глазами.
   — Думаю, на этот раз удержусь, — сказал Бойко. — Охотников в бинокли глядеть и без меня хватит. А если по делу — мне отсюда по телефонам видней будет.
   — Отчасти верно, — согласился Серпилин.
   Он знал, что начальник штаба неодобрительно относится к излишнему сидению на наблюдательных пунктах, считает, что в таком звене, как армия, не говоря уж о фронте, в современном бою поле обзора слишком малое по сравнению с масштабом происходящего, и выгода личных наблюдений чаще всего не перекрывает тех невыгод, с которыми связано пребывание на наблюдательном пункте человека, управляющего боем. Все равно всего не видит, а быстрота и четкость в отдаче приказаний ухудшаются, когда они дублируются в два этажа — и на наблюдательном и на командном пунктах. Кроме того, у Бойко была еще целая теория, которую он уже высказывал Серпилину: личное наблюдение приводило, по его мнению, к перекосам в оценках происходящего. То, что ты сам непосредственно видишь, сильней на тебя воздействует, чем все другое, возможно более существенное, что происходит в это же самое время вне поля твоего зрения. И бывает, что в результате с наблюдательного пункта идут назад, в штаб, скороспелые приказания как вывод из лично наблюдаемой обстановки, а не из оценки всей обстановки на всем поле боя.
   Бойко считал, что за его точкой зрения — будущее, что она все равно когда-нибудь станет общепринятой. Не на этой войне, так потом!
   Серпилин, находя его точку зрения крайней, сам любил ездить вперед, в войска, и возможность лично, своей рукой пощупать пульс боя считал необходимой предпосылкой для отдачи общих, а не только частных приказаний. Умом признавал, что истина где-то посредине, но не мог отрешиться от уже сложившейся привычки помногу бывать там, впереди.
   Во время рекогносцировок Бойко считал для себя, как для начальника штаба, необходимым вместе с командующим облазить передний край, но, когда приходила пора управлять боем, почти не двигался с места, считая, что только в штабе все нити боя безотказно сходятся в его руках.
   — Я Блинова еще раз послал, — сказал Бойко, — лично проверить оттуда, с вашего наблюдательного пункта, на слышимость и надежность всю вашу связь с командирами корпусов, чтобы нам как можно меньше пришлось дублировать.
   — Это хорошо, благодарю, — одобрил Серпилин.
   Бойко был самый настоящий фанатик бесперебойной связи, выматывал жилы у связистов, требовал с них беспощадно, но и помогал им всем, на что был способен. «Что такое штаб без связи? — любил говорить он. — Отрубленная голова. Глазами еще моргает, но не видит. Руки-ноги еще дрыгаются, но уже не живут».
   — Думаю, если все будет нормально, пораньше лечь сегодня, — сказал Серпилин. — Сразу, как только итоговое донесение подпишем. Еще неизвестно, сколько потом спать доведется…
   Они оба услышали шум подъезжавших машин и вышли из палатки встречать.
   Машин было две. Открытый «виллис» командующего фронтом и «эмка»-вездеход с двумя ведущими осями, на которой, предпочитая ее «виллисам», ездил Львов.
   Из «виллиса» вылез Батюк в полевой фуражке и в надетой поверх кителя плащ-палатке. Вслед за ним с заднего сиденья вылезли его обычный спутник, которого он всегда возил с собой с тех пор, как принял фронт, заместитель начальника оперативного управления полковник Ланской и генерал Кузьмин.
   «Вон как! Даже в свой „виллис“ сегодня Кузьмича забрал», — подумал Серпилин, здороваясь с командующим фронтом.
   Из «эмки» вылез Львов и, прихрамывая, подошел к Батюку, уже успевшему поздороваться с Серпилиным и Бойко. Наступило минутное молчание, словно все стоявшие здесь, в лесу, перед палаткой, не знали, что им теперь делать. Кто его знает, отчего такие занятые сверх меры люди вдруг способны на такую потерю времени? Может, как раз оттого, что все они так долго были заняты сверх меры и столько всего переговорили за последние дни, что уже и говорить почти не оставалось сил. Оставалось лишь ждать завтрашнего утра, когда начнется то, ради чего все они столько работали.
   — Вот, захромал у нас, — кивнув на Львова, сказал Батюк. — Еле ходит сегодня.
   — Может, нашего хирурга вызвать? — спросил Серпилин.
   — Ушиб ногу. Не имеет значения, — сказал Львов.
   — Не ушиб, а связки растянул, — поправил Батюк. — Хирург вчера смотрел и мне докладывал, что в другое время и другого человека уложил бы на неделю, не дал ходить.
   — Оставим это, — сказал Львов с какой-то сердитой неловкостью, за которой чувствовалось, что он не только не любит, но и не умеет говорить о себе; не привык к тому, что у него, как и у всякого другого человека, может что-то болеть и кто-то помимо него, да еще вслух, может обсуждать этот вопрос.
   Он сделал три шага, обойдя сзади Батюка, с таким совершенно неподвижным лицом, что было ясно: другой на его месте скрипел бы зубами от боли.
   — Заехали к вам ненадолго, — сказал Батюк. — От вас — к соседу справа. Все же как-никак, хотя он и ограблен в вашу пользу, а и ему воевать. По всему, что раньше у вас видели, раньше разговоры были. А сегодня, по ходу дела, указания вот, — он кивнул на Кузьмича, — соратнику Фрунзе в дороге дал; он тебе их доложит. Серьезное предупреждение одно, еще раз тебе лично повторяю, — обратился Батюк к Серпилину с изменившимся, сердитым лицом. — Районы сосредоточения для двух танковых бригад далековаты от исходных. Предупреждал тебя своевременно, но ты на своем настоял, — якобы другого места не нашли! Еще раз обращаю твое внимание. Не дай бог, если своевременно на исходные позиции не прибудут, опоздают поддержать пехоту,
   — пеняй на себя.
   — Ясно, товарищ командующий.
   — Что тебе ясно? — хмуро спросил Батюк.
   — Ясно, что взял на себя ответственность за это. Сделаем все вовремя, согласно своим расчетам.
   Батюк сердито посмотрел на Серпилина, наверно, хотел другого ответа, но сдержался. То ли так устал за эти дни, что не было сил сердиться, то ли копил гнев на завтра. Как бы хорошо ни пошли дела, а для гнева в течение дня боя поводы все равно будут.
   — Приглашаем отобедать, товарищ командующий, — сказал Серпилин.
   — Сколько займет? — спросил Батюк.
   — Тридцать минут, если спешите.
   — Раз так, согласны. Хотели бы не спешить, но спешим. Где у вас руки помыть?
   Начальнику столовой Военного совета было приказано поставить к приборам стаканы, а на стол кроме обычного хлебного кваса, который всегда был у него, — бутылку коньяка. Командующий фронтом обычно не пил за обедом ни дома, ни в гостях, но если уж пил, то коньяк.
   — Это как понимать? — сказал Батюк, первым садясь за стол и показывая на коньяк. — Предлагается выпить? А за что? Пока ничем не отличились. Ни вы, ни мы с членом Военного совета, — кивнул он на Львова.
   — Можем убрать, чтобы глаза не мозолил, — сказал Серпилин.
   — Раз уж поставил, поздно убирать, — сказал Батюк. — Что впереди — там увидим, кому и какие будут салюты. А позади, как ни считай, три года войны. Как бы за это время ни костили друг друга — сверху вниз — вслух, а снизу вверх — про себя, а все же три года провоевали, блицкриг-то у немцев длинный вышел. Есть причина выпить. Тем более отсырел сегодня. Места все же болотистые, и лето сырое. Только уж пить, так всем, — повернулся он к Львову.
   Тот молча кивнул, потянулся к бутылке, налил себе четверть стакана и передал бутылку Батюку.
   — А вы, я вижу, вовсе больной нынче, — сказал Батюк так, словно ему доставляло удовольствие вспоминать о нездоровье Львова.
   Серпилин посмотрел на Львова. Его худое треугольное лицо с темными мешками под глазами было истомлено усталостью и действительно имело нездоровый вид. Еще более нездоровый, чем обычно.
   Пока остальные вслед за Львовым и Батюком разливали себе коньяк, а подавальщица Фрося ставила на стол закуску — селедку с винегретом, — Батюк, держа в руке стакан с коньяком, налитый чуть повыше, чем у Львова, заговорил о том, что вчера на севере перешел в наступление еще один фронт. И первая оперативная сводка хорошая.
   Фронт, о котором заговорил Батюк, был тот самый, где он почти год пробыл заместителем командующего, прежде чем его перебросили на юг командовать гвардейской армией.
   — Застоялся там народ. Пока я там был, если не считать частных операций, почти все время стояли. Как в такой обстановке себя проявишь, при всем своем желании? Ну что? Кто три года отвоевал и жив — тем и дальше желаю. А кто не жив — земля пухом! — сказал Батюк и, оглядев всех, выпил.
   Львов тоже выпил, равнодушно, как лекарство. Выпили и остальные.
   — Кто его знал, что первой границей, на которую обратно выйдем, против ожиданий окажется румынская, а второй — финская? Сперва на юге, теперь на севере… — сказал Батюк и сделал паузу.
   Договорил он до конца то, что было на уме, оставалось сказать: теперь дело за нами. Но он промолчал, не захотел вслух говорить о том, что им всем предстояло и что существовало в их сознании так неотвратимо и близко, что даже время отсчитывалось уже спереди назад: считали, сколько его еще осталось до того условного момента «Ч», когда все начнется.
   — Считаем до этого и после этого, как до и после рождества Христова, — пошутил на днях Серпилин.
   Подавальщица Фрося принесла и поставила перед каждым дополна налитые тарелки с вермишелевым супом и кусками курицы в нем.
   — А чего после этого? — спросил Батюк, подняв на нее глаза.
   — Что пожелаете — котлеты или бефстроганов.
   — Ничего больше не пожелаем. Суп твой съедим, куру погрызем, кого чем оделила, и поедем. А чаю у соседа выпьем, чтоб не обижался. Как? — повернулся Батюк к Львову.
   Тот кивнул.
   Серпилин вспомнил, как прошлый раз Львов приказал во время обеда своему порученцу принести что-то из машины, и как тот принес и отдал ему сверток в пергаментной бумаге, и как Львов доставал оттуда какие-то свои диетические капустные котлетки; ел сам и предлагал другим. Сейчас он никого не позвал, котлетки на столе не появились. Ел то же, что и другие.
   — Маскировка у вас неплохо поставлена. До конца додержали порядок, — сказал Батюк во время супа. — И дисциплина движения на дорогах на высоте. Это соратник Фрунзе тут строгость такую навел? — кивнул Батюк на Кузьмича, обращаясь к Серпилину.
   — Да, Иван Васильевич приложил много усилий, — сказал Серпилин, радуясь, что совместная поездка с Батюком, видимо, не вышла Кузьмичу боком.
   — Строгости большие, — усмехнулся Батюк и снова кивнул на Кузьмича: — Хотел было нас с членом Военного совета в одну машину сселить. А как нас сселить? Я дышать люблю, со всех сторон открытый езжу. А Илья Борисович, как в машину — сразу на все стекла закручивается. Как нам вместе? А с другой стороны, у вас приказ по армии — вблизи передовой не больше двух машин вместе. Ничего не оставалось, как только генерала Кузьмича к себе взять. Раз обещаете хорошо воевать, приходится соглашаться на ваши условия.
   — Обещаем, товарищ командующий, — сказал Бойко, хотя и негромко, но так серьезно, что все невольно обратили внимание.
   — А мы сегодня с товарищем Львовым доискалися, — обращаясь к Серпилину, сказал Кузьмич, обрадованный общим» хорошим настроением за столом, — что здесь, на Западном фронте, в двадцатом году соседи с ним были. Я Двадцать девятым имени Московского пролетариата полком у начдива-семь, у Сергеева, командовал, а он, — повел Кузьмич головой в сторону Львова, — левей нас шел, комиссаром Четырнадцатой Железной бригады. Почти до самой Варшавы, можно сказать, рядом шли. И обратно, правда, больше ста верст катилися. Чего на войне не бывает!
   — Если бы не Тухачевский, не катились бы, — коротко и зло сказал Львов. Сказал, как выстрелил.
   За столом наступила тишина. Казалось, Львов скажет сейчас что-то еще, такое же холодное и резкое, но он ничего больше не сказал, а, придерживая левой рукой куриную ножку, обернув ее кончик кусочком линованной бумаги, по случаю гостей нарезанной из тетрадок вместо салфеток, счищал с нее мясо вынутым из кармана маленьким перочинным ножом.
   С середины 1937 года Тухачевский считался предателем, и к этому уже привыкли. Но чем дальше шла война, тем меньше в армии любили говорить на эти темы. Они все дальше отодвигались куда-то не то в прошлое, не то в сторону. И от внезапных слов Львова всем стало не по себе.
   — А ты где был тогда? Помнится, на Перекопе? — нарушив молчание, обратился Батюк к Серпилину.
   — В северной Таврии и на Перекопе, полком командовал, — сказал Серпилин.
   Ему показалось, что, хорошо зная, где он в то время был, Батюк нарочно задал этот вопрос после слов Львова.
   Он посмотрел на Львова — все еще держит бумажкой, чтоб к пальцам не прилипло, и стругает своим перочинным ножом курицу…
   — Я тогда в тифу лежал, — сказал Батюк. — Первая конная с Западного Буга на Каховку пошла, а я как дурак — в тифу.
   Он встал, так и не дав Львову достругать свою курицу.
   — Если вопросов нет, поехали. — Батюк застегнул верхний крючок на кителе и разгладил пальцами усы.
   — Товарищ командующий, есть срочный вопрос, — сказал Серпилин; он помнил, что вопрос надо задать как можно скорей, но ждал, когда кончится обед.
   — Какой?
   — Может, пройдем к начальнику штаба? Хотел бы на карте…
   — Давай здесь, — сказал Батюк. — Я твою карту наизусть помню. Слушаю.
   Серпилин начал с того, что авиаторы сегодня еще раз подтвердили пункт расположения штаба немецкого армейского корпуса.
   — Тебе еще раз подтвердили, а мне еще не докладывали, — ревниво сказал Батюк.
   — Это в моей полосе, — сказал Серпилин. — А вас на месте не было.
   — Ладно, — усмехнулся Батюк. — Вернемся — разберемся, почему такие вещи тебе раньше меня докладывают. В чем твой вопрос? Хочешь, чтоб ударили по этому штабу?
   — Да.
   — Ударим.
   По выражению его лица было видно, что он настроен сейчас же ехать. Но Серпилину еще предстояло самое трудное.
   — У нас есть предложение и просьба, — сказал он.
   — Просьба?
   На недовольном лице Батюка можно было прочесть тот упрек, которого Серпилин заранее ждал: «Сколько тебе дали, всех соседей раздели, чтобы тебе дать! Себя самих раздели, фронтовых резервов в обрез оставили — все тебе! Какие еще у тебя просьбы?»
   Но Серпилин все равно сказал то, что собирался: о прибывшем в распоряжение фронта дальнобойном артиллерийском полке и о необходимости временно подчинить его армии для удара по штабу немецкого армейского корпуса.
   Пока Серпилин говорил все это, Батюк медленно багровел. Сдерживал себя, но не сдержал.
   — Не дам! — отрезал он и, надев на голову фуражку, которую до этого держал в руках, дернул ее за козырек, надвинув на лоб.
   — Товарищ командующий, разрешите… — начал было Серпилин.
   — Не разрешу! Совсем обнаглели. Думаете, одна ваша армия на весь фронт? Слали им, слали, — как в ненасытную прорву, чего только не дали! А ему еще надо! Полк, понимаешь, ко мне вчера пришел! Вчера пришел, а сегодня уже тебе его отдай? А откуда вам известно, что к нам этот полк пришел? Кто вам эти сведения сообщил? Ты, что ли, Ланской, сообщил им? — спросил Батюк, повернувшись к стоявшему позади него полковнику.
   — Оперативное управление ничего никому не сообщало, товарищ командующий, — сказал полковник. — Прибытие резервов из Ставки Главного командования по положению строго секретно.
   — Для кого секретно, а для кого и нет! Для них, выходит, не секретно. — Батюк уже пошел к машине, но на ходу повернулся и сказал: — По делу надо бы еще спросить — откуда об этом знаете?
   — А может, и в самом деле надо спросить, — сухо сказал молчавший до того Львов.
   — Надо бы, да неохота, — махнул рукой Батюк. — Все равно начальники сухими из воды выйдут, а какой-нибудь стрелочник виноват окажется. Не хочу мараться перед самым наступлением, а то бы спросил. А полка не дам, и не думай! — еще раз повторил он.
   И когда повторил это «не дам» во второй раз, Серпилин подумал: Батюку все же запала в голову мысль, что полк просят для дела. Но в том состоянии гнева и даже обиды на Серпилина, в каком он сейчас находился, не мог дать хода этой здравой мысли.
   — За хлеб-соль спасибо, — сказал Батюк, садясь в машину. — Думал, даром нас похарчили, оказывается, не даром! Завтра на НП встретимся. — Он приложил руку к фуражке.
   — Товарищ командующий фронтом, — подал голос стоявший у самой машины Кузьмин, — разрешите вас проводить до границы армии?
   — Провожайте, коли вам больше делать нечего, — сказал Батюк, — только на своей, — и махнул водителю: — Давай!
   Львов сухо и не спеша простился за руку с Серпилиным и Бойко и сел в свою «эмку». По выражению его лица Серпилин понял, что он все же выяснит, откуда у них в армии сведения об этом полке из резерва Главного командования.
   Кузьмин насмешливо мотнул головой, крякнул по-стариковски и полез в свой «виллис», запасливо оказавшийся тут же рядом, у столовой…
   — Ты, Федор Федорович, не слыхал еще в ту мировую войну рассказ: что есть субординация?
   — Не слыхал, — сказал Серпилин.
   — Вернусь доложить, как сопроводил, расскажу.
   Машина Кузьмича развернулась и ушла вслед за двумя первыми. Серпилин и Бойко остались вдвоем.
   — Чего вы расстроились, Федор Федорович? — спросил Бойко, глядя на Серпилина. — Плюньте.
   — На форму плюнуть могу. А на содержание — не вправе. Пусть бы хоть обматюкал, но полк дал. Не хочу с этим мириться, что не внял голосу рассудка. Конечно, отсюда, из армии, не все видно, но убежден, что этот полк завтра нигде с большей пользой не задействует, чем там, где мы предложили! Вот вроде меняется человек на твоих глазах к лучшему, а потом вдруг наткнешься и видишь: в одном изменился, а в другом какой был, такой и есть.
   — Пойдемте поработаем, — предложил Бойко.
   — А что же еще делать? Слезы лить? Пошли.
   Они проработали минут тридцать. Раздался звонок, и Бойко взял трубку.
   — Бойко слушает. Да, здесь. А ты бы после позвонил, не отрывал сейчас. Работает командующий, не до тебя, — сказал Бойко с той властной повадкой, которая замечалась у него и раньше, а после того, как исполнял обязанности командарма, еще усилилась. — Никитин звонит. — Бойко повернулся к Серпилину, держа трубку в руке. — Говорит, всего на минуту вас оторвет.
   Серпилин взял трубку, подумав, что начальник особого отдела армии Никитин, скорее всего, звонит в связи с неутверждением приговора над тем сержантом. Но Никитин звонил совсем о другом.
   — Извините, товарищ командующий, что оторвал, — быстро сказал он в трубку. — Ко мне временно прибыл один человек. Уверен — вы его увидеть захотите. Прошу назначить время, когда могу с ним зайти.
   Серпилин чуть не поддался первому желанию спросить, что это за человек, имя и должность которого почему-то не назвал Никитин, но удержался и, сказав, чтобы Никитин зашел в двадцать один час, добавил:
   — Сперва один. — Когда клал трубку, заметил скользнувшее по лицу Бойко выражение любопытства и мимолетно улыбнулся: — Секреты разводит. Видимо, лично, а не по телефону доложить хочет.
   Они проработали еще полчаса, когда раздался второй звонок. Бойко снова взял трубку и сразу передал ее Серпилину:
   — Командующий фронтом!
   — Принимай то хозяйство, о котором просил, — с места в карьер, не называя Серпилина ни по фамилии, ни по имени и отчеству, сказал Батюк. — Уже приказал, чтоб отдали завтра до конца дня в твое распоряжение. Но на дальнейшее не рассчитывай, отберу. — Батюк ничего не добавил и, не прощаясь, положил трубку.
   «Нелегко ему далось пересилить себя, а все же, пока доехал до соседа, пересилил!» — подумал Серпилин и весело сказал Бойко, чтоб тот звонил Маргиани — пусть начинает действовать по плану.
   — Даже «спасибо» не успел сказать командующему фронтом. Сразу трубку бросил!
   Бойко позвонил Маргиани и, переговорив с ним, озабоченно сказал Серпилину:
   — Помяните мое слово, как только займем эту рощу, командующий фронтом сразу же пошлет лично от себя проверять, что там стояло и как мы ударили — в яблочко или нет.
   — Ну и правильно, что пошлет, — сказал Серпилин. — Не задарма же давать такое хозяйство!
   Они радовались, что получили артиллерийский полк, который ударит по штабу немецкого корпуса, и в то же время заранее беспокоились: что покажет проверка после того, как мы займем этот нынешний пункт расположения немецкого штаба.
   И в том, как они запросто говорили об этом сейчас, накануне наступления, незаметно для них самих сказывались все те перемены, которые произошли в армии к четвертому году войны.
   — Разрешите, товарищ командующий? — входя в палатку, спросил Кузьмич.
   В принципе, когда Серпилин думал не о себе лично, а вообще, он осуждал привычку «тыкать» подчиненным, но избавиться от нее уже не мог. Да и не очень задумывался над этим.
   В первые годы после гражданской войны навсегда воспитал в себе правило, в то время строго соблюдавшееся, обращаться на «вы» к красноармейцам — «товарищ боец» и к младшим командирам — «товарищ младший командир». Даже когда и рявкал, рявкал на «вы»: «Как стоите?!»
   В обращении же между командирами повседневное товарищество приучало вне службы почти всегда говорить друг другу «ты». Но на службе это «ты» как-то незаметно превратилось и у него и у других в «ты» сверху и «вы» — снизу. Так и осталось, хотя по закону не положено и, если вдуматься, неправильно. Но уж так!
   Кузьмич — исключение: ты ему «ты», и он тебе «ты». В годах человек. Только если, как сейчас, обращается к тебе официально по занимаемой должности, тогда, конечно, на «вы». Придерживается.
   Кузьмич присел к столу и сказал, усмехаясь:
   — Проводил командующего фронтом. Поостыл немного по дороге, поручкался со мной с одним за вас за всех и сказал на прощание: «Берегите здоровье, чтобы опять подставки не подвели». Вспомнил мне Сталинград, ту историю, — Кузьмич подмигнул Серпилину. — Весь день на «вы» меня звал.
   — А чем плохо? — сказал Серпилин. — И всем бы нам так! Сами не заметили, как разучились.
   — Конечно, неплохо, — согласился Кузьмич. — Если из уважения, от души. А скорей всего просто решил: ладно, буду звать на «вы», пока тебя, старого хрыча, еще ноги носят! А между прочим, член Военного совета фронта не моложе меня, мы с ним одногодки, с восемьдесят шестого.
   Услышав это, Бойко с недоверием взглянул на Кузьмича: как так — ровесники с членом Военного совета фронта! Кузьмич в ощущении Бойко был старик; из-за своего маленького росточка даже старичок. А Львов — совсем другое. И хотя тоже немолодой, но про него нельзя было сказать ни «старичок», ни «старик». Было в нем что-то противопоказанное этому. Может быть, та привычка к власти, которая и зримо и незримо исходила от него и мешала другим людям воспринимать как старика этого уже давно не молодого человека.