Симонов Константин Михайлович. Последнее лето

   Синцов, сидя сзади, видел его широкую, ссутулившуюся спину.
   Завернувшись в плащ-палатку и сцепив под ней руки, Серпилин ехал и думал о том, о чем не имел ни времени, ни права думать там, на шоссе. Вернее, подумал и там, но отклонил эти мысли как несвоевременные, не идущие к тому главному, что он обязан был сделать. И сама эта за долгие годы воспитанная в себе способность отложить, оттеснить в сторону лезущие в голову, но несвоевременные мысли, которые можно оставить «на потом», была одной из главных черт его истинно военной натуры, черт, куда более важных, чем поворотливость или выправка, которые прежде всего бросаются в глаза в военных людях.
   Первое потрясение от неожиданной гибели Талызина привычно оттеснилось неотложными мыслями: дивизия набрала темпы и должна была двигаться дальше. То, на что употребил свои последние усилия Талызин, не должно было прерваться с его смертью, наоборот! Иначе сама его смерть становилась еще более бессмысленной. Даже распоряжение отправить прах Талызина прямо в тыл армии было вызвано желанием подтолкнуть вперед дивизию и ее нового командира, заставить их думать над тем, Что дальше, а не над последствиями того, что произошло. Лишить их необходимости думать сейчас об этом. Потом подумают!
   Талызин, бирюковатый по натуре и казавшийся по первому впечатлению малообразованным, на самом деле был хорошо начитан, знал службу и командовал своей дивизией хотя и не безошибочно, но честно: не раздувал успехов и не прятал неудач. И вообще, по составившемуся у Серпилина мнению, был человек высокопорядочный.
   Сегодня утром у Серпилина и в мыслях не было, что Талызин кривит душой, отсиживается. Просто застал его в такой неудачный момент — всякий человек два часа в сутки отдохнуть должен, хоть он командир дивизии!
   Сейчас, когда Талызин погиб, Серпилин вспоминал утренний разговор с ним: не сказал ли ему чего-то несправедливого, такого, что толкает людей к гибели. Нет, не сказал! Да и Кирпичников, хотя и в своем крикливом стиле, по сути, требовал от него дела.
   Ну не изругал бы его Кирпичников, так что он, вперед бы не полез? Все равно полез бы. Не из-за ругани, а по совести! И не впервые это, черт его знает в какое пекло лазил, а жив оставался…
   Конечно, когда человек погибает, тем более подчиненный, хочется задним числом, чтобы ты его перед смертью хвалил, а не ругал. А если в последний раз ругал — пускай правильно, — потом, после смерти, все равно кажется, что надо было сказать ему что-то другое…
   — Синцов!
   Серпилин так долго молчал, что казалось, будет молчать всю дорогу. Синцов даже вздрогнул.
   — Слушаю вас, товарищ командующий!
   — Когда в оперативном отделе работал, бывал у Талызина?
   — Много раз. — Синцов подумал, что Серпилин хочет что-то спросить про Талызина.
   Но Серпилин ничего не спросил. Помолчал и сказал:
   — Жаль потерять командира дивизии. Но если взять его самого, такая смерть для военного человека, можно считать, хорошая! Посреди дела. Не успев подумать о смерти. Думал в последнюю секунду, как бы немцу в бортовую броню снаряд влепить! А то, что видели с тобой, что в могилу кладем, сам человек этого уже не знает. Хуже, когда война человеку время оставляет подумать, что он умирает, а дело недоделанное. — И теперь, когда Синцов уже не ожидал, вдруг спросил: — Говоришь, хорошо знал Талызина? Ну и какой он, по-твоему, был?
   — Из всех командиров дивизий, к которым мне приходилось ездить, самый бесстрашный.
   — Бесстрашием отличался, это верно, — сказал Серпилин и снова замолчал.
   Он знал о Талызине то, чего не знал и не должен был знать Синцов, и это знание заставляло его видеть бесстрашие Талызина в другом свете, чем видел Синцов.
   Никто, кроме Серпилина и еще трех-четырех человек в армии, не знал о командире дивизии Андрее Андреевиче Талызине, что это тот самый, который в июле сорок первого года вместе с несколькими другими генералами был отдан на Западном фронте под трибунал. Талызину предъявлялось обвинение в трусости и утере управления дивизией. За это он был приговорен к расстрелу, замененному десятью годами лишения свободы. Из лагеря писал письма, просился на фронт, летом сорок второго был освобожден, послан воевать заместителем командира полка и за полтора года снова стал генерал-майором, командиром дивизии и даже Героем Советского Союза.
   Отраженная в личном деле быстрота, с которой все это произошло, даже насторожила Серпилина. Но, увидев Талызина в деле, он понял, что это человек, не способный получать задаром награды или звания. Кто его знает, как у него там было в действительности в сорок первом году, почему и как потерял управление дивизией. Но та настойчивость, с которой Талызин показывал на личном примере, что значит не бояться смерти, та щепетильность, с какой он докладывал о своих неудачах, и та горечь, с какой переживал их, — об этом дважды сообщал Захарову замполит Талызина, беспокоясь за жизнь комдива, — все это заставляло Серпилина думать, что доля вины, тогда, в сорок первом году, за Талызиным все же была. И он ее помнил и не прощал себе. Другие забыли, а он помнил.
   Один раз струсить или растеряться может даже самый храбрый человек. Кто думает иначе, тот войны не знает. Что же, никто на всем Западном фронте так и не был тогда виноват в том, что произошло? Все были ни в чем не повинные? А если бы ты сам тогда там, под Могилевом, не устоял, отступил, бросил позиции, — что тогда?
   Теперь находятся такие, что, вспоминая сорок первый год, говорят: вот, дескать, генерал Самсонов в Восточной Пруссии в четырнадцатом году потерпел поражение, взял на себя за это ответственность — и пулю в лоб! А у наших у многих ответственность была потяжелее, а на то, чтоб пулю в лоб, — не хватило!
   Задним числом легко говорить! На тот свет себя отправить не так долго, если рука твердая. Но разве в этом был тогда вопрос? Вопрос был в том, как немцев остановить! На этом свете, а не на том.
   Пока Талызин был жив, Серпилину не приходило в голову спросить его: что было с ним тогда, в сорок первом году? Был ли в чем-то виноват и как сам смотрит на это? А сейчас, когда он умер, захотелось спросить.
   Но что он мог бы на это ответить — уже никогда не узнаешь…
 
   Генерала Миронова на командном пункте корпуса не оказалось. Он выехал в одну из дивизий вместе с членом Военного совета армии и должен был вот-вот вернуться.
   — Раз скоро будет, подождем, — сказал Серпилин.
   Начальник оперативного отдела доложил обстановку. Мироновский корпус тоже пробился передовыми отрядами на Днепр и сейчас шел к нему главными силами.
   — А сами до завтра здесь будете сидеть? — спросил Серпилин, окинув взглядом стоявший прямо при дороге длинный барак, в котором разместился командный пункт корпуса. Здесь были торфоразработки, и барак, наверно, служил раньше общежитием.
   Начальник оперативного отдела ответил, что новый командный пункт подготовлен в семи километрах отсюда, за Рестой, ждут возвращения командира корпуса, чтобы получить «добро» на перемещение.
   — Ну это еще так-сяк, — сказал Серпилин. — А то выбрали под командный пункт какую-то лачугу. Зимой бы ладно, а то летом, лучшего места не нашли? Как у вас связь с армией?
   — Все в порядке. В шестнадцать докладывали генералу Бойко обстановку.
   — Вот и я с ним поговорю, пока Миронов не вернулся. — Серпилин пошел вслед за начальником оперативного отдела.
   Барак внутри выглядел лучше, чем снаружи. Но когда Серпилин сел на лавку и устало прислонился к засыпной стене барака, там да досками зашуршала и посыпалась земля.
   — Григорий Герасимович, — сказал Серпилин, когда его соединили с Бойко, — обстановка у Кирпичникова и Миронова мне известна. Доложи, как у Воронина.
   Бойко докладывал обстановку на левом фланге, а Серпилин сидел, по-прежнему привалясь к стене, и чувствовал боль в ключице. «Черт ее знает, не болела, не болела, а сегодня вдруг заболела. От езды, что ли?»
   Выслушав обстановку и спросив, как подтягивают вперед артиллерию, Серпилин сказал:
   — Вопросы все. Теперь слушай меня…
   Но Бойко прервал его:
   — Разрешите раньше доложить — командующий фронтом снова звонил от соседа слева в пятнадцать десять. Приказал, как только вас найду, связать с вами.
   — Буду ждать здесь, — сказал Серпилин. — А теперь слушай меня. От Кирпичникова уже знаешь, что случилось?
   — Знаю, — сказал Бойко. — О Земскове уже отдал в приказе.
   — Что отдал — хорошо, — сказал Серпилин, — а вот другой приказ срочно готовить надо. Озаглавь «О мерах охранения в период преследования противника» и жестко напомни: не снижая требования к быстроте продвижения, оставляем в силе все требования по разведке и охранению. Чтобы такого движения очертя голову, как Талызин, никто больше не позволял. К ночи разошлем приказ, а пока от моего имени — устно!
   — Талызин сам виноват, — сказал Бойко. — Сколько раз предупреждали!
   В голосе его прозвучала непримиримость. В свое время, после боев на Слюдянке, он предлагал отстранить Талызина от командования дивизией.
   Серпилин поморщился:
   — Все так, Григорий Герасимович, но тягать его с того света не станем. Выводы выводами, они будут в приказе, а сформулируем как положено, что погиб смертью храбрых. Я приказал его прах в штаб тыла вывезти. Выбери минуту, позвони начальнику тыла.
   — Сейчас свяжусь, — ответил Бойко. И вдруг радостно сказал: — Кирпичников только что донес: понтонно-мостовой батальон уже на Днепре, приступил к наводке первого моста.
   — Замечательно, — сказал Серпилин и озабоченно добавил: — Позвони авиаторам, поставь задачу прикрыть эту переправу, как ничто другое. И зенитки туда подбрось! Это нам теперь важней всего! Эту переправу и для других корпусов используем.
   — Понятно, — подтвердил Бойко. — Если у вас все, буду связывать вас с командующим фронтом.
   — И прямо с ходу доложи ему про мост, чтобы мне этот вопрос уже не задавал! — Серпилин положил трубку, вспомнил, что не обедал, но обедать уже не хотелось.
   В барак вошли командир корпуса Миронов и Захаров, оба забрызганные грязью.
   — Где это вас так? Машину, что ли, сами толкали?
   Захаров рассмеялся:
   — Шли, там у него на наблюдательный пункт дивизии — торфяник, стежка узкая, а немец мину врезал. Как вошла в болото — аж хлюпнула! Осколками не зацепила, а грязью — с головы до ног!
   — «Хлюпнула», — сердито повторил Серпилин. — Талызина полтора часа назад на большаке, у Веденеевки, прямым попаданием так хлюпнула — все, что осталось, в плащ-палатку увязали! «Хлюпнула»… — еще сердитей передразнил он Захарова и, повернувшись к Миронову, повторил то, что уже говорил Бойко о соблюдении правил охранения во время преследования немцев.
   Потом спросил Захарова:
   — Как в дивизии?
   — Между передовыми частями и главными силами, не доходя Днепра, еще болтаются группы немцев с танками и бронетранспортерами. Но с НП уже видели Днепр своими глазами, в четырех километрах.
   — Если разрешите, товарищ командующий, — сказал Миронов, — я сейчас при вас другим командирам дивизий позвоню, заслушаю их доклады… Или сами хотите заслушать?
   — Что же я буду через вашу голову… Обстановка не требует. А мы пока с членом Военного совета выйдем воздухом подышим, а то вы тут в какую-то нору залезли!
   Когда вышли, Захаров стал расспрашивать подробности гибели Талызина.
   — Сам не присутствовал, только результаты видел. — Серпилин посмотрел в глаза Захарову. — Не знаешь, как это бывает? Убит — значит, убит! — И тронул Захарова за рукав гимнастерки: — Почисть!
   — Ждал, когда подсохнет. Сейчас почищу.
   Захаров пошел к своему «виллису». А Серпилин, проводив его глазами, снова тревожно подумал про ту мину в Торфяном болоте. «Хлюпнула…» И недовольно потянул носом:
   — Черт его знает, Миронова, устроил себе КП посреди болота! Лето одно на всех. У Кирпичникова хвоей пахнет, а у этого — гнилью.
   Он огляделся и поманил к себе стоявшего, как обычно, наготове, не слишком близко и не слишком далеко, в десяти шагах, Синцова.
   — Слушаю вас, товарищ командующий.
   — По-моему, у нас с тобой там еще чай в термосе остался? Есть неохота, а попить надо. Принеси.
   Синцов принес из «виллиса» термос. Левой рукой в перчатке прижав его к телу, отвинтил крышку, вытащил пробку, перехватил термос в правую руку, а крышку, опять же ловко, прижал к телу левой рукой и, Налив в нее чай, подал Серпилину. Сделал все это споро, но Серпилин уже не в первый раз испытал неловкое чувство — не то хотелось помочь, не то сделать самому.
   Он выпил несколько глотков начавшего остывать чая, протянул пустую крышку Синцову и, пока тот шел обратно к «виллису», подумал про него: «Адъютант есть адъютант. Хотя, когда брал, обещал, что в денщика превращать не буду, а на практике без „принеси, подай“ не обходится. Все же, когда брал, недоучел его увечье. Сам того не хочешь, а ставишь себя с ним в неловкое положение».
   Захаров вернулся почищенный, даже сапоги блестели.
   — Теперь другое дело, — улыбнулся Серпилин. — Как новенький! Ты куда отсюда?
   — Домой. Хочу вызвать к себе тыловиков, проверить, как с подачей боеприпасов. Сегодня этим вопросом еще не занимался. А ты?
   — Подожду здесь. Батюк приказал ждать его звонка. А после этого по дороге домой заеду в подвижную группу — она в лесу, восточной Замошья, — Серпилин посмотрел на часы, — уже сосредоточилась. — И, взяв Захарова об руку, еще дальше отойдя с ним в сторону, спросил: — Константин Прокофьевич, какое у тебя мнение о Миронове складывается? Ты и в первый день у него был, и сегодня. Правильно мы сделали, что после первых неудач не отстранили его?
   — Полагаю, правильно, — сказал Захаров. — Как-то он в первый день слишком идеально подошел: считал, что раз все так хорошо расписано — столько залпов туда, столько залпов сюда, — значит, все само собой и сделается. И когда завяз в пойме, растерялся. А теперь у него уже материалистический взгляд на вещи: на план надейся, но и сам не плошай!
   — А как с подчиненными? — спросил Серпилин. — Достаточно требователен?
   — Требовать требует, но тон профессорский.
   — Тон еще ничего, — сказал Серпилин. — А что в первый день, как ты выражаешься, «слишком идеально подошел» и считал, что все пойдет как по расписанию, — вот это меня в нем испугало…
   — Ты сам профессор, тебе видней, — улыбнулся Захаров.
   — Это когда было! — сказал Серпилин. — А за него боялся: только на третьем году войны из академии на фронт выпросился…
   Из барака вышел командир корпуса и направился к ним.
   — Товарищ командующий, могу доложить последнюю обстановку…
   Лицо Миронова со впалыми щеками, со щеточкой усов над тонкими, неулыбающимися губами и раньше казалось худым. А сейчас воротник генеральского кителя так отстал от шеи, что казалось: китель с чужого плеча.
   «Да, досталось за эти дни профессору! Сколько ему лет-то? Помнится, моложе меня…»
   Миронов продолжал стоять, ожидая ответа. И Серпилин вдруг заметил у него следы от дужек пенсне. С тех пор как Миронов пришел с своим корпусом в армию, за все три недели ни разу не видел его в пенсне. Значит, раньше носил, а сейчас не носит. Почему? Профессорского вида иметь не хочет, что ли?
   — Докладывайте, Виталий Викторович.
   — Предпочел бы на карте.
   — Пойдем, — сказал Серпилин. — Очень уж КП у вас неприглядный. Кто его только выбирал!
   Они вошли в барак. Миронов, стоя над картой, поднял остро очиненный карандаш концом вверх и задержал его в воздухе так, словно хотел привлечь общее внимание к тому, что сейчас будет говорить и показывать. И этим сразу напомнил Серпилину того прежнего Миронова, молодого, подающего надежды адъюнкта академии, читавшего им, слушателям, лекции по истории военного искусства. Волосы он еще тогда, в двадцать девятом, носил на прямой пробор, под Шапошникова. И недавно вышедшая книга Шапошникова о генеральном штабе — «Мозг армии» — была его евангелием.
   — Обстановка по сто сорок третьей дивизии… — начал Миронов и прицелился карандашом в карту.
   Но в этот момент затрещал телефон, и Прокудин протянул Серпилину трубку с лицом, не оставлявшим сомнений, кто звонит.
   Услышав обращение по имени-отчеству и вопрос: «Как себя чувствуешь?» — Серпилин ответил тоже по имени-отчеству.
   — Спасибо, Иван Капитонович, чувствую себя хорошо.
   — А я на твоем месте как раз чувствовал бы себя плохо, — сказал в трубку Батюк. — Сосед-то твой слева на шестнадцать часов вышел ближе тебя к Могилеву!
   — Принимаю все меры, чтобы в течение завтрашнего дня быть в Могилеве, — сказал Серпилин.
   — Доложи, какие меры.
   Серпилин доложил. Батюк там у себя, глядя на карту, два раза уточнял положение. Потом спросил:
   — Что мост приступили строить, уже слышал от твоего начальника штаба. А когда будет готов, хотел бы услышать от тебя самого.
   — Надеюсь, не позже двадцати двух часов доложить вам, что мост готов.
   — Так и запишем. — В голосе Батюка послышалось прояснение — «барометр пошел вверх», как выражался в таких случаях Бойко.
   — Товарищ командующий, — сказал Серпилин, — докладываю: следуя в походных порядках своей дивизии, погиб смертью храбрых…
   Но Батюк перебил:
   — Что погиб смертью храбрых, уже понял из всех докладов. А почему и как — пока не уяснил. Бомбят вас, что ли? Тогда почему не доносишь?
   Серпилин объяснил, почему и как, и добавил, что приняты меры на будущее. Приказ по армии за ночь будет доведен вплоть до командиров полков.
   — Приказа по армии мало по такому случаю. Что вам это, понимаешь, сорок первый или сорок второй год?! Приказом по фронту отдадим и тебе в нем укажем! А теперь слушай последнюю новость: твой сосед справа перешел к преследованию — немец перед ним отходит, и ему догонять немца нечем! К девяти утра, как только у тебя Кирпичников главными силами перейдет за Днепр, приказываю: взять у него сто вторую дивизию и передать ее твоему соседу справа. А с тебя хватит и того, что останется, — наверно ожидая от Серпилина попытки возразить, добавил Батюк.
   Но Серпилин не возразил — считал, что все правильно, хотя отдавать дивизию — радость маленькая!
   — Будет исполнено. К девяти часам ровно передадим дивизию.
   — Только смотри не раскулачивай ее перед этим, — сказал Батюк. — А то иногда в таком виде соседу передают, что и принимать нечего! Все, что вот сейчас, на семнадцать часов, при ней есть, чтоб при ней и было! Предупреждаю.
   — А почему вы меня предупреждаете, товарищ командующий? Совести пока не терял. Или вышел у вас из доверия?
   — Ты это брось, — сердито сказал Батюк. — Вышел бы из доверия, я бы не так с тобой говорил. Где бы я ни был, лично мне доложи, как только мост наведете. И не просто наведете, а первую колонну техники по нему пропустите. Тогда, значит, действительно навели. А то…
   Хотел сказать что-то еще, по, видимо, сдержал себя.
   — У меня все…
   Серпилин положил трубку, устало потер лицо руками и снова взял трубку, приказав соединить себя с Кирпичниковым. И, ожидая, когда соединят, улыбнулся Захарову.
   — Зачем дразнишь? — тихо спросил Захаров, оглянувшись на Миронова, который во время разговора с командующим фронта деликатно отошел в сторону.
   — Не дразню. — Серпилин перестал улыбаться. — Напротив, намного выше ценю, чем раньше. Но пусть не забывает, что я командарм, и мне о порядочности напоминать не требуется. Пусть напоминает тем, кому требуется, если у него есть такие.
   — Все так, — сказал Захаров. — Но не хотелось бы, чтоб отношения испортил.
   — Будем хорошо воевать — не испортим. А провалим дело — о каких отношениях речь? — сказал Серпилин и, услышав в трубке голос Кирпичникова, стал объяснять ему про дивизию, которую — ничего не поделаешь — придется отдать соседу.
   Потом положил трубку и подозвал Миронова.
   — Извините, Виталий Викторович, что прервал вас. Продолжайте. Наверное, что-нибудь хорошее от вас услышим, раз сами спешите доложить.
   — Не совсем так, товарищ командующий, — сказал Миронов.
   Оказалось, что его левофланговая дивизия опять застряла, отбивая контратаки немецкой пехоты с самоходками.
   — Хочу сам туда выехать, — сказал Миронов. — Прошу разрешения.
   — Если верно вас понял, спешите нас спровадить? Мешаем уехать?
   Миронов молчал, но в глазах у него можно было прочесть: «Да, мешаете. Не будь вас тут, уже поехал бы в дивизию».
   — Прав, надо и нам с членом Военного совета трогаться, — сказал Серпилин.
   Но Захаров неожиданно для него вдруг обратился к Миронову:
   — А я, пожалуй, тоже в дивизию съезжу. Вместе посмотрим: почему там немцы не по закону действуют? Что-то самоходок у них больно густо стало! Что ни донесение — самоходки! Когда начинали, разведка нам так много самоходок не показывала…
   Услышав, что Захаров снова собирается ехать вместе с командиром корпуса, Серпилин сначала подумал неодобрительно: не слишком ли много опеки! Но потом решил — Захарову виднее. И в первый день, во время неудачных действий Миронова, не вылезал от него, и сегодня с утра у него. И, может быть, лучше тебя знает сейчас, чем поддержать его дух. Захаров вообще знает, что делает.
   — С тобой вечером встретимся, — кивнул Серпилин Захарову. — А вам, Виталий Викторович, — пожимая руку Миронову, сказал он, — на прощание совет: не забывайте бога войны! Хорошо, конечно, самому комкору в дивизию приехать, но если у него при этом еще в запасе, в кулаке, два-три артиллерийских полка зажаты, которыми он без долгих разговоров способен помочь, — еще лучше. И намного! Боюсь, что ваших подчиненных немец успешно контратакует не потому, что так уж силен, а потому, что артиллерия у вас все еще только едет к переднему краю. А пора бы доехать!
   Простился и сел в «виллис»; и, как только двинулись, спросил у сидевшего сзади Прокудина:
   — Вчера вы в оперативном отделе проектировали, что немец против нашего правого соседа сегодня с утра отход начнет. Так?
   — Так точно, — сказал Проку дин.
   — А он с утра не начал. Рассуждал, наверное, как и вы, но приказа еще не имел. А теперь получил.
   — Кирпичников все же за утро сильно углубился, — сказал Прокудин. — Им ничего другого и не оставалось делать, как начинать отход, раз Кирпичников к Днепру вышел…
   Думать так, как думал сейчас Прокудин, было приятно: что именно мы, наши успехи — причина тому, что немец начал отступать не только перед нами, а и справа от нас. Но, как ни сладко так думать, главная причина все же другая: оба соседних фронта, наносящих главные удары, прошли так далеко вперед, что немец почувствовал угрозу мешка. Отсюда и его приказ на отход!
   Серпилин с тревогой вспомнил о Могилеве — что немец и оттуда может начать отход по приказу раньше, чем мы перережем у него в тылу и Минское и Бобруйское шоссе. Вот чего не должна ему позволить подвижная группа! Вот что главное! А чьи раньше других полк и дивизия ворвутся в Могилев — твоя или соседа слева, хотя и хочется, чтоб твоя, — все же дело второе…
   Приехав в подвижную группу, Серпилин смог убедиться, что Бойко с обычной своей дотошностью проследил за выполнением задуманного. Все части подвижной группы были уже сосредоточены в лесах, по обе стороны большака, откуда они могли быстро выйти к переправе, а командиры частей собраны у командира танковой бригады.
   Полковник Галчонок встретил Серпилина на опушке леса. Ждал там.
   — Разрешите сопроводить к штабу бригады?
   — А далеко он у вас?
   — Триста шагов отсюда, товарищ командующий.
   — Раз триста шагов — дойдем. Надоело за день ездить.
   Серпилин вылез из «виллиса» и пошел по наезженной колее через лес рядом с командиром бригады.
   — Когда Дурдыев привез вам приказание?
   — В шестнадцать ровно.
   — А где он сейчас?
   — У меня в штабе. Знакомим с приказанием командиров и самоходного и стрелкового полков. Они позже прибыли.
   — А саперы где?
   — Командир саперного батальона уже был у меня, когда приказание привезли. Отправил его вперед с моим помпотехом. Дал им два танка, бронетранспортер, два «студебеккера» для роты саперов — и послал вперед. Пусть сами лично всю дорогу испытают на проходимость. Задачу поставил — до самого Днепра. А если, пока доберутся, там уже мост наведут, пусть и этот мост лично проверят, переправятся!
   — Умно. Хороший у вас помпотех? — спросил Серпилин, вспомнив трепку, которую дал этому самому помпотеху.
   — У нас все хорошие, товарищ командующий. Плохих не держим.
   — В принципе верно, — усмехнулся Серпилин. — У меня тоже все хорошие. А все же сколько танков из тех, что имели в канун наступления, в полной исправности? Сколько пойдут?
   — Сколько имели — столько и имеем. Все пойдут.
   — Раз так, согласен, что помпотех хороший.
   — Они вдвоем с сапером ревнивей всякого другого все проверят. Если что не так — на их же шею!
   — Тоже верно, — сказал Серпилин и, повернувшись, искоса взглянул на размашисто, но неторопливо шагавшего рядом с ним полковника.
   У танкиста были голос и повадки человека, уверенного, что все, что он делает, он делает хорошо, иначе и быть не может.
   Танкисты чаще всего хотя и крепыши, но невысокие. А этот — большой, с вылезающими из обшлагов гимнастерки длинными руками, с тяжелым длинноносым лицом, на котором выражение упрямства и сосредоточенности. Движется по этому молодому леску сам чем-то похожий на танк.
   В прошлую встречу, перед началом наступления, произвел впечатление человека опытного. А сейчас показался еще и сильным.
   Идя рядом с танкистом, Серпилин вспомнил, как Жуков, когда приезжал в армию перед началом операции, заговорил об одной из неудач в начале войны и отозвался о ее виновнике: вообще-то генерал неплохой, но танковыми качествами не обладает!