Симонов Константин Михайлович. Последнее лето

   Когда Серпилин услышал это, его вдруг охватило порой отодвигаемое куда-то в сторону и им и другими военными людьми ощущение великости предстоящего им дела. И не военной его великости, которую они чувствовали даже за всеми мелочами и подробностями подготовки. О военной великости своего дела они помнили. А это была другая великость, еще более великая — человеческая, напоминавшая, что у них впереди не просто война, а когда-то оставленная ими земля и оставленные на ней люди.
   От мысли об этом Серпилин вдруг почувствовал себя не только сильным всею той силой, которая была в его готовой к наступлению армии, но еще и виноватым перед теми людьми, там. Однако, как ни странно, это чувство своей вины перед ними делало его сейчас нравственно не слабее, а сильнее. Он чувствовал себя просто-напросто неспособным обмануть их великие и долгие ожидания.
   — И верно, Костя, надо к завтрему чистое белье надеть, — сказал он Захарову, хотя при всей близости их отношений еще никогда не называл его так.
   И тот, почувствовав его волнение, ничего не ответил, только, когда стали выходить из домика, молча и крепко, выше локтя, сжал ему руку.
   — Что это, не накрапывает? — подняв голову, спросил Серпилин.
   — Мне тоже, когда вылезал из машины, показалось. Ветер, листья шумят.
   Они уже подошли к штабной палатке, когда где-то правей, очень далеко, возник чуть слышный гул самолетов.
   Оба остановились и долго прислушивались, ничего не говоря друг другу.
   Бойко, когда они зашли в палатку, стоял у стола и говорил по телефону:
   — Все ясно. Понятно! И вам желаю того же!
   Он положил трубку и, повернувшись к Серпилину и Захарову, сказал:
   — От Костина звонили. Две дивизии уже в воздухе. Пошли на цели.
   — Теперь надо считать — начали, — сказал Серпилин.

19

   Четвертые сутки наступления Серпилин встретил на новом командном пункте, в лесу, где еще три дня назад был один из наблюдательных пунктов немцев. В лесу стоял густой запах смолы, шедший от обрубленных и расщепленных осколками сосен.
   Но и этот новый командный пункт сегодня предстояло менять, поспешая за продолжавшими наступать войсками.
   Вернувшись сюда ночью и мертвым сном проспав четыре часа, Серпилин получил донесение, что один из выброшенных к Днепру передовых отрядов переправился и захватил плацдарм.
   Ночью командир корпуса и командир дивизии клялись и божились, что к утру сделают это. И вот зацепились, выполнили свое обещание.
   Нет ничего лучше, как узнать от подчиненных, что выполнили обещанное. Если б всегда так, война была бы легким делом, только успевай глядеть на часы. Но, к сожалению, на войне далеко не все выходит по часам и у других и у тебя самого!
   Те, кто первым прыгает через реку, всегда прыгают налегке. Теперь все и у немцев и у нас будет построено на выигрыше во времени. Подбросим быстро все, что требуется, сумеем поддержать огнем — удержатся, не сумеем — спихнут.
   Серпилин позвонил командующему воздушной армией и просил взять плацдарм под защиту штурмовой авиации. Не подпускать к нему немцев, особенно танки и самоходки. Авиатор обещал послать штурмовики, но попозже: местность пока плохо просматривается, над Днепром еще висит ночной туман…
   «Вот они в этом тумане и перелезли, — с одобрением подумал Серпилин о тех первых, кто уже был там, впереди, за Днепром. — Они свое дело сделали, остальное зависит от нас…»
   Он позвонил Кирпичникову, командиру корпуса, потребовал, чтобы тот как можно скорей шел своими главными силами вперед, к Днепру, и сказал, что сейчас сам приедет в корпус.
   — Где вы? Там же, где вчера?
   — Пока там же, — сказал командир корпуса.
   «Жаль, что там же», — хотелось сказать Серпилину, но он удержал себя. Жаль-то жаль, но задача не в том, чтобы командир корпуса после твоих попреков сорвался с места. Дело в продвижении войск, а не в том, чтобы каждые пять минут скакать со своим командным пунктом все вперед и вперед. Иной, бывает, так далеко заберется, что без риска для жизни до него и не доедешь. Но сам впереди, а войска его топчутся. Что в этом проку?
   По твоему же собственному плану действий, который утвержден наверху и после этого стал для тебя законом, предполагается захватить Могилев к исходу пятого дня операции. И, несмотря на все трудности и задержки, особенно в первый день, эта возможность остается еще реальной. Если не позволим сбросить себя с первых плацдармов, а, наоборот, захватим новые, за день подойдем к Днепру главными силами, а за ночь переправимся, — завтра к вечеру можно быть в Могилеве!
   Серпилин взялся за трубку — отдать перед отъездом последние распоряжения Бойко, но в это время в дверях домика появился сам Бойко, одетый в дорогу; на плаще у него были капли дождя.
   — Все еще моросит?
   — Продолжается. Явился доложить, что, согласно плану, отбываю на новое место. Связь проверена: начальник оперативного отдела уже там.
   — А Захаров? — спросил Серпилин.
   — В пять часов уехал к Воронину. Все еще топчемся.
   Серпилин поморщился. Он с вечера знал, что на левом фланге, где наступал корпус Воронина, сильное сопротивление, и знал, что топчемся, но, хотя и поморщился, теперь уже меньше переживал эту задержку.
   «То, что немцы особенно зло дерутся на левом фланге, прямо против Могилева, на поверку может оказаться даже хорошо, — подумал он. — Значит, они недооценили возможность нашего удара севернее, на правом фланге. Поэтому мы там и вышли уже к Днепру. И именно там и решится дело, если сами не испортим его проволочками».
   — Как скоро прибудешь на новое место? — спросил Серпилин, посмотрев на часы, потому что от этого зависело время его собственного отъезда. И по писаному и неписаному закону им с начальником штаба одновременно находиться в дороге не полагалось.
   — Через сорок пять минут буду там.
   — Позвони по прибытии. Поработаю пока с командующим артиллерией и прямо отсюда поеду к Кирпичникову.
   Бойко кивнул. Он так и думал, что командующий поедет на правый фланг, где уже зацепились за Днепр.
   — А ты, Григорий Герасимович, как прибудешь на новый КП, продолжай заниматься подвижной группой. За день наведем там, у Кирпичникова, переправу, к утру перебросим за Днепр подвижную группу — и пусть вырывается на простор, обходит Могилев, режет сзади него и Минское и Бобруйское шоссе. Если за день еще плацдармы захватим, создадим угрозу форсирования на большом отрезке, немцам придется затыкать дыры. Здесь задержат, там задержат, а остановить нашу подвижную группу уже силенок не хватит.
   — Будем готовить, — сказал Бойко.
   Разговор о подвижной группе у них возник вчера, когда Серпилин вернулся с передовой. Первоначально, в масштабах фронта, ее не спланировали, и Серпилин решил сколотить ее сам и получил на это «добро» только в разгар наступления, когда стало ясно, что армия заходит к Днепру правым плечом намного северней Могилева и переправленные там за Днепр подвижные части смогут быстро и глубоко обойти Могилев.
   — Где сейчас танкисты? — спросил Серпилин, имея в виду ту еще не воевавшую танковую бригаду, которая должна была войти в состав подвижной группы как главная ее сила.
   — Пока не двинулись, по-прежнему на восточном берегу Баси.
   — А почему не перешли?
   — Я разрешил отложить, — сказал Бойко. — Боятся посадить танки в пойме. Хотят вступить в бой в полном составе. Я это их желание разделяю. — Он расстегнул планшет и показал по карте. — С ночи работают вместе с саперами — улучшают переправу. Сосредоточиться на исходных вполне успеют, зачем же спешить с риском для техники.
   — С этим согласен, — сказал Серпилин. — Хорошо бы компактно сосредоточить к середине дня в одном районе все части, которые включим в подвижную группу.
   — Так и будет сделано.
   — Сколько пехоты, считаешь, сможем посадить на машины? — спросил Серпилин.
   — Начальник тыла обещал до трех батальонов. Сам подгребает машины, взял это на себя.
   — Будем считать — полк. Временно отнимем его у Артемьева. Начнем следовать дурному примеру командиров корпусов, тратить резервы раньше, чем собирались, — усмехнулся Серпилин.
   — А какой полк? — спросил Бойко.
   — Пусть сам командир дивизии скажет, какой у него полк лучший. Больше чем уверен, даст Ильина.
   — А кого на группу? — снова спросил Бойко.
   Он спросил это еще вчера, сразу же, потому что любил как можно раньше получать распоряжения на будущее. Чем раньше получишь, тем больше останется времени, чтобы в ходе разработки подправить и улучшить первоначальное решение командарма. Но Серпилин вчера не ответил, сказал, что обдумает. Не сразу ответил и сейчас.
   Кого назначить командовать подвижной группой, состоящей из танковой бригады, самоходного артиллерийского полка, стрелкового полка и саперного батальона? Вопрос не так прост. Можно дать им начальника сверху, а можно найти внутри. Можно послать заместителя командующего армией, как это часто делают, и в этом есть преимущества — звание, должность, права. Но есть и недостатки: группа собирается из разных частей, а командовать ею сажают человека нового для каждой из них.
   — Думаю все же назначить командира танковой бригады. Для своих он — привычный, а остальных за собой потянет. Раз надеемся на моторы, на скорость — пусть танкисты и играют первую скрипку. Если до середины дня обстановка не внесет поправок, позвоню тебе от Кирпичникова, подтвержу.
   Бойко кивнул. Он достаточно хорошо знал Серпилина, чтобы не придавать значения слову «думаю». Вопрос был решен.
   — Главная задача авиаторам на весь сегодняшний день — защита плацдармов. Если штурмовики будут действовать, как вчера, — никакой черт нас с плацдармов не спихнет, — сказал Серпилин, прощаясь с Бойко.
   Когда через час, поработав с командующим артиллерией над тем же самым — над обеспечением плацдармов, — он сел на «виллис» и поехал в войска, за его «виллисом» пристроились еще два. На одном — рация и связисты, на втором — автоматчики. По приказу за командармом при выездах на передовую должен следовать бронетранспортер. Но бронетранспортер позавчера застрял в болотистой пойме реки Прони, и, хотя его вытащили, Серпилин не желал после этого с ним связываться.
   «Виллисы» гуськом выскочили из лесу и пошли на север, вдоль реки Прони.
   Дождь перестал, но утро по-прежнему было серое. Над головой низко висели облака. Хорошо видная сверху, с шедшей вдоль бывших немецких позиций рокадной дороги, болотистая и широкая, почти в полтора километра, пойма напоминала о том труде, которого стоило преодолеть ее в первый день наступления. Всюду были видны следы этого труда — не столько боя, сколько именно труда. Воронок было много, но почти все старые, заросшие осокой, — следы прошлогодних осенних боев, когда фронт остановился здесь, на Проне. Свежих воронок в пойме почти не было: артиллеристы не мазали, били без недолетов, прямо по траншеям немцев на возвышенности. А немцы, подавленные нашей артподготовкой, во время атаки почти не стреляли. Только потом, когда пехота уже захватила и вторую и третью линии траншей, немцы начали бить отдельными орудиями из глубины. А позже, к вечеру, неудачно бомбили переправу.
   Эти следы были свежие, а остальное все старое. Зато следов того, как волокли через пойму артиллерию, самоходки, танки, как они вязли и как их вытаскивали, щитов и настилов, в крошево расщепленных бревен и досок — всего этого было предостаточно.
   Сейчас все уже вытащили, все колеса и гусеницы пошли и поползли дальше. А в первый день, когда в поту и в мыле до самой ночи преодолевали пойму, минутами казалось, что не успеют вытащить, что техника безнадежно отстанет, так и не догонит рванувшуюся вперед пехоту.
   Опоздание наверстывали два следующих дня, а вернее, два дня и две ночи. В разгар наступления люди, можно считать, не живут, только воюют. Едят и спят — все на ходу, когда придется и где придется.
   Трудности хочешь не хочешь, а заставляют думать: верно ли было с самого начала твое решение? Там ли ударил, где лучше всего было ударить?
   Когда в первый день задержались на Проне, Серпилин тоже думал об этом. Трудности преодоления поймы недоучли, но остальное оценили верно: направление главного удара было для немцев неожиданным — ждали его ближе к Могилеву и держали там более плотную оборону. Дальнобойный полк тоже выпросили у Батюка не впустую. Попали в точку — по штабу немецкого корпуса. Серпилин, как только захватили эту рощу, послал туда вместе с разведчиком своего адъютанта — вдвоем проверить, стоял или не стоял там штаб. Доложили: стоял и уходил оттуда в спешке, даже побросал кое-какие бумаги, хотя и несущественные. Прямые попадания и в блиндажи и в штабные домики.
   — На обратном пути встретил машину из разведотдела фронта. Уточняли у нас, как туда проехать, — сказал Синцов.
   — Вон как! — усмехнулся Серпилин.
   И когда приехавший в армию Батюк мимоходом обронил: «Не обманул меня, действительно по штабу корпуса в первый день бил, а не по пустому месту», — не удержался, съязвил в ответ: «Так точно, товарищ командующий. Первым делом, как заняли, проверил это». — «А почему сразу не доложил?» — «Узнал, что вы своего проверяющего туда послали, не хотел лишать его возможности порадовать вас личным докладом». — «Ох и вредный у тебя характер, командарм», — сказал Батюк. Сказал без особого зла; сам не любил, чтобы ему наступали на ноги, и уважал это в подчиненных.
   Вчера все глубже загребали правой рукой. Там, на правом фланге, к утру первыми форсировали на широком фронте вторую реку — Басю, там же вчера к вечеру вышли на третью — Ресту и, в нескольких местах перескочив ее с ходу, пошли к Днепру.
   Кирпичников действовал особенно напористо, не задерживался. Где протыкал — там и шел напролом своими передовыми отрядами, продолжая воевать у себя в тылу с еще не отступившими немцами. Один подзастрявший полк сегодня с утра был у него еще на Басе, а передовые отряды уже на Днепре.
   Год назад Серпилин, наверно, в такой день, как сегодня, поехал бы не на правый фланг к Кирпичникову, где глубже всего рванулись вперед, а в левофланговый, поотставший по сравнению с другими корпус. Стал бы подгонять, чтоб выравнивали фронт, не отставали. Это, конечно, тоже делалось. Но все-таки главным для Серпилина было сейчас другое: чтоб Кирпичников вышел за Днепр, расширил плацдармы и дал возможность перебросить туда подвижную группу, а за ней и другие войска.
   Не обязательно каждому корпусу наводить свои переправы. Если займем надежные плацдармы севернее, можно потом перекантовать туда часть войск с юга и пропустить их на тот берег через уже наведенные переправы. И быстрей и без лишних потерь.
   В этом смысле дела пока неплохие; по донесениям первых трех дней, потери не идут в сравнение с теми, какие несли в прежние годы в схожих обстоятельствах и при меньших успехах. А идет все не так гладко потому, что война вообще палка о двух концах: и ты за нее схватился, и противник из рук не выпускает. А противник сильный, цепкий, на этом направлении с зимы сорок первого года как следует не битый.
   Серпилин думал обо всем этом в дороге, попутно привычным глазом сопоставляя разные приметы общего хода дел. Эти приметы говорили, что дело движется, и создавали то настроение постепенно развивающегося успеха, которое владело и Серпилиным, и теми, кто ехал с ним, и теми, кто делал свое дело здесь, на дорогах наступления.
   С просеки на дорогу вытягивали на тракторах пушки — тяжелая артиллерия меняла позиции и шла вперед. Два танка, наверно после ремонта в подвижной мастерской, с открытыми люками нагоняли своих. Почти непрерывным потоком шли машины со снарядными ящиками, в поле виднелись флажки, огораживающие минные поля. Какой-то капитан из трофейной команды с несколькими шоферами осматривали колонну немецких машин, застигнутых нашими штурмовиками на выезде из лесу. В начале и в конце колонны все было сожжено, а в середине застряли целые машины, их пробовали завести.
   Облака немного поднялись, и в небе невысоко с ревом прошла сначала одна шестерка штурмовиков, потом еще три и над ними — истребители.
   «Туда, к плацдармам», — успокоенно подумал Серпилин. И повернулся к сидевшему сзади Синцову.
   — Люблю штурмовики! — сказал так, как говорят люди про что-то, что в их жизни уже навсегда: «Люблю степи», «Люблю березы»… — Немцы называют их «черная смерть», а для нас это жизнь. Всякий раз смотришь и думаешь: сколько они за этот вылет солдатских жизней спасут?
   В сторону фронта пошла еще одна шестерка. Серпилин, высунувшись из «виллиса», проводил ее глазами.
   — Погода разгуливается. Если после июньских дождичков тепло постоит, такой ранний гриб-колосовик пойдет — только лукошки готовь. Когда в тридцать первом году в Бобруйске полком командовал, тоже такое лето выдалось, грибов набирали — неимоверно. Особенно на стрельбище, куда никто не ходит.
   Синцов с удивлением услышал это отступление о грибах. Впервые за трое суток командующий заговорил о чем-то постороннем, дал себе передышку хотя бы в мыслях.
   Синцову, четырежды лежавшему в госпиталях, Серпилин в эти дни наступления чем-то напоминал хирурга. Наступление было похоже на операцию, когда хирург стоит в резиновых перчатках, в маске, со скальпелем в руке и торопит: «Тампон! Зажим! Тампон! Шелк! Проверьте пульс!» Командует людьми, которые помогают, а у самого нет времени ни на что постороннее, разве что один раз за все время затянется папироской, да и ту сунут ему прямо в рот, и зажгут, и вынут после того, как затянулся.
   Похоже или не похоже, но Синцову казалось, что похоже. И сегодня, несмотря на трехсуточный недосып, Серпилин так ни разу и не задремал по дороге. То смотрел на карту и о чем-то сам с собой спорил: видно было, как крутит там, впереди, головой; то останавливал людей, расспрашивал, и приказывал, и снова ехал, глядя по сторонам, словно боялся пропустить что-то важное для будущих своих решений.
   Вдоль дороги потянулась шестовка. Серпилин спросил сидевшего сзади с Синцовым заместителя начальника оперативного отдела:
   — Прокудин, куда, по-твоему, связь? Не к Талызину? — И ткнул пальцем в лежавший на коленях планшет. — Через пятьсот метров будет поворот налево, к хутору. Вчера в двадцать три часа он был еще там, если не переместился за ночь.
   — Шестовка туда, больше некуда, товарищ командующий, — сказал Прокудин.
   Но Серпилин уже увидел шедшего вдоль линии связиста.
   — Остановите, — приказал он Гудкову. — Синцов, спроси, куда связь.
   Синцов выскочил из «виллиса», подбежал к связисту и, вернувшись, доложил, что связь идет в штаб дивизии. Верней, шла, а теперь ее приказано смотать.
   — Это у них со своим тылом связь, ее и сматывают, — сказал Серпилин, — а сами — чувствую — еще на месте! Заедем.
   Свернув с дороги, заехали в приткнувшийся к рощице хутор. Крайнюю хату разнесло прямым попаданием, а у соседней — целой — стоял «виллис»; за рулем сидел водитель, а под деревьями топтались автоматчики.
   Серпилин зашел в хату. Командир дивизии Талызин сидел за столом, небритый, в нательной рубахе, в подтяжках, и хлебал суп из котелка.
   — Извините, товарищ командующий, — вскочил он. — Приехал немного отдохнуть, сейчас обратно, — и, схватив с лавки гимнастерку, стал натягивать ее на голову.
   — Не спеши, Андрей Андреевич. — Серпилин сел. — Одевайся. Солдату и то положено две минуты на одевание.
   Но Талызину, несмотря на миролюбивый тон командарма, было неловко, что его в восемь утра застали в таком виде, за завтраком, и не впереди, на наблюдательном пункте, а здесь, в штабе дивизии. И он, подпоясываясь и застегивая пуговицы, стал объяснять, что всю ночь был в полках и впервые за трое суток заехал поспать. Велел через два часа разбудить, а проснуться не смог — пока суп хлебал, просыпался.
   — Это зря объясняешь, — сказал Серпилин. — Это мне понятно. Лучше объясни то, что мне непонятно. Почему до сего времени дивизия Талызина, как я считал, лучшая в корпусе, идет не впереди соседей, а сзади?
   Талызин повторил, что ночью побывал во всех полках, толкал вперед, и стал объяснять, что и вчера и позавчера сопротивление было сильное; там, где прошла дивизия, противник оставил на поле боя семь самоходок и более двадцати орудий.
   — И не в донесениях, а в натуре — проверено!
   — Что ты добросовестный, не сомневаюсь, — сказал Серпилин. — А вот как объяснить, что из трех дивизий вашего корпуса медленней всех идешь? Правый фланг корпуса уже за Днепром, а ты все еще на Реете копаешься.
   — Зато сплошняком на нее вышел, товарищ командующий. Немцев сзади себя не оставил.
   — Вот и плохо, что сплошняком! Я тебе объясню, почему ты копаешься — потому что промежутков не ищешь. Вытянул полки в одну линию и прешь грудью. А у немцев нет перед тобой сплошного фронта, они только имитируют его перекрестным огнем, стараются создать у тебя это представление. А ты и поверил! Промежутки надо уметь находить. Нашел — и двинул туда! Нашел — и двинул! Прошел вперед, быстро свернулся, в походных колоннах пустое пространство преодолел и опять развернулся — для боя… К вечеру жду от тебя другого доклада. В сорок третьем за Днепр Героя получил. И где? В среднем течении, где он махина. А здесь, в верховьях, где его можно чуть не вброд перейти, никак до него не дотянешься. Не узнаю вас! — сердито, на «вы» закончил Серпилин. Но вслед за этим, хотя и хмуро, все же пожал командиру дивизии руку. — Желаю успеха.
   Отъезжая, услышал, как почти вслед за ним тронулся и «виллис» Талызина.
   Синцову всегда бывало жалко людей, попадавших в неловкое положение. А в должности адъютанта часто видишь, как люди чувствуют себя неловко. Правда, Синцов успел заметить, что и сам Серпилин не любил, когда подчиненные оказывались перед ним в неловком положении. Услышав неправдивый доклад или суесловное обещание — в два счета все исправить! — он морщился от этого и дергал головой, как лошадь, которой лез в ноздри слепень, и на лбу у него вздувалась жила, в другое время незаметная.
   Пока добирались от Талызина к Кирпичникову, над головами снова прошли штурмовики. Серпилин высунулся, и Синцов считал вместе с ним: одна шестерка «горбылей» возвращалась целиком, а в другой недоставало двух самолетов.
   Кирпичникова на его прежнем командном пункте не застали. Он недавно уехал на новый, только что подготовленный ему уже за рекою Рестой, как доложил Серпилину остававшийся на старом командном пункте капитан-сапер.
   — Дорогу вперед знаете? — спросил Серпилин.
   — Оставлен командиром корпуса, чтобы проводить вас туда, если поедете.
   — А что он, сомневается, что ли? — усмехнулся Серпилин. — Куда-куда, а до командира корпуса добраться нам по закону положено. Потеснитесь там, — добавил он через плечо и, приказав офицеру лезть в «виллис», стал по пути расспрашивать его, как у них происходило форсирование рек, что держало. Ради этих расспросов и посадил сапера к себе.
   Капитан отвечал честно, что Проня и Бася дались трудно, а через Ресту, там, где он был, даже сами не заметили, как перепрыгнули. Видимо, обогнали в междуречье отходивших от Баси немцев и попали под их огонь только на том берегу.
   — Ну, это они уже из глубины резервы подтянули, — сказал Серпилин. — В том-то и суть, что вы немцев обогнали. А те, кто прочикался, те и в третий раз под огнем будут переправляться! Понтонно-мостового батальона не видели, еще не подошел к вам?
   — Лично я не видел, товарищ командующий. Может, пропустил, не заметил.
   — Такое хозяйство не заметить трудно. Значит, еще на подходе. — Серпилин приказал Прокудину пересесть в задний «виллис», связаться по рации со штабом армии и выяснить, где сейчас находится понтонно-мостовой батальон, который приказано направить в распоряжение Кирпичникова. — Выяснишь — догонишь нас.
   Прокудин вылез, и Гудков погнал «виллис» дальше.
   Синцов, когда Серпилин отправил Прокудина, подумал, что они скоро будут у Кирпичникова, — там телефон — почему не позвонить оттуда? Но потом понял, что Серпилин хочет проверить, как обстоят дела с этим понтонно-мостовым батальоном, раньше, чем доедет до командира корпуса.
   Серпилин вообще любил радио: и сам ездил всегда, имея на втором «виллисе» рацию, и приучал пользоваться радио всех, к кому ездил. Находил поводы напомнить о его существовании.
   Шутя называл начальника штаба армии Бойко фанатиком связи, но сам был такой же, как он. А как-то, вспомнив при Синцове о сорок первом годе, сказал: «Если бы нам тогда во всех звеньях надежную радиосвязь, да к этой радиосвязи — привычку ею пользоваться, — много бы трудней немцам пришлось
   — с их клещами и клиньями. Половину бы пообрубали, зная друг о друге, где кто находится. И кто сейчас, имея радиосвязь, плохо ее использует — тот сам себя обкрадывает».
   Серпилин сидел впереди и вспоминал смущение Талызина, случайно застигнутого им вдали от передовой.
   «Интересная все-таки наша психология: чем дальше добираться до нас начальству, тем смелей смотрим ему в глаза! Застанешь какого-нибудь командира дивизии на тычке, в окопчике на переднем крае, и хотя воюет неудачно и надо бы дать ему выволочку — заслужил! — а что-то удерживает: вон он где, оказывается, сидит! Пока до него добирался, сам страху натерпелся!»
   Серпилин заметил, что их догоняет второй «виллис», и скал ал Гудкову:
   — Остановись.
   Прокудин пересел и доложил:
   — Ответили, что понтонно-мостовой батальон следует по графику.
   — Кто ответил?