Симонов Константин Михайлович. Последнее лето

   — А я бы добавил, что они теперь больше нервов тратить стали по мелким поводам, — сказал Артемьев.
   — Что значит: больше нервов?
   — Острей на все реагируют. «Языка» заберем — стрельба не только там, где взяли, а по всему фронту полка. Ночной поиск сделаем, они потом много ночей подряд психуют — чувствуется, нервы натянуты.
   — А нервы отчего? — спросил Серпилин. — Оттого, что наступления нашего ждут?
   — И оттого, что наступления ждут, и вообще, думаю, устали.
   «А мы не устали?» — мысленно спросил себя Серпилин, в то же время подумав, что в словах Артемьева есть важная для будущего наступления истина. Хотя устали и мы и немцы, но усталость эта разная. Мы-устали от перенесенного, от всего того самого страшного, что было у нас уже позади. И эта уверенность, что самое страшное уже позади, при самых разных настроениях у самых разных людей все-таки в конце концов была у всех у нас. А поэтому и усталость у нас была совсем другая, чем у немцев.
   У немцев, конечно, тоже накопилась за годы войны усталость, но вдобавок к ней у них была еще и усталость от ожидания будущего. У них-то не было чувства, что самое страшное позади…
   Насчет нервов слова командира дивизии верные. Нервы у них натянуты. И это хорошо.
   — Сегодня на рассвете три года войны кончились, — вдруг сказал Артемьев.
   — Где война застала? Помнится, на Дальнем Востоке? — спросил Серпилин.
   — В Забайкалье. А начал, надо считать, в декабре под Москвой.
   — Ту встречу помню. — Серпилин и в самом деле отчетливо вспомнил, как ехал тогда ночью по заметенной дороге принимать дивизию и встретил Артемьева, расшивавшего на подъеме пробку.
   По глазам было видно, что Артемьев рад этому воспоминанию, но в ответ промолчал, не сказал того, что другой поспешил бы сказать командующему: «Как же, и я вас помню и век не забуду!»
   Самолюбивый. Мельтешить перед начальством не любит. Недавно проверено. Пять дней назад маршал Жуков приезжал в армию, заслушивал доклады о подготовке к операции, в том числе доклады нескольких командиров дивизий, среди них Артемьева. После доклада давал вводные, усложнял обстановку, спрашивал, как поступите в этой обстановке, как в той. И, довольный докладами, нашел потом время побеседовать с Командирами дивизий и корпусов, как говорится, в положении «вольно». А когда перед самым отъездом Жуков пил чай в столовой Военного совета, вдруг выяснилось, что он лично знает Артемьева. Захаров в ответ на вопрос, кто у них самый молодой по возрасту командир дивизии, назвал Артемьева: «С двенадцатого года. Но начал воевать раньше других, еще на Халхин-Голе».
   Жуков, услышав это, наморщил лоб: «Вспомнил его теперь… Когда докладывал, мелькнула мысль: не он ли в разведотделе там у меня был?»
   Воткнуться с воспоминаниями о том, как он служил под началом у Жукова на Халхин-Голе, Артемьев возможность имел. Но не воткнулся. И Серпилин, исходя из собственных воззрений, поставил ему это в плюс.
   — А ты, Степан Авакович, по-моему, с первого дня?
   Туманян кивнул:
   — На этом же направлении. Строго на запад. Недалеко от станции Сокулька штаб нашего полка стоял, пятьдесят километров юго-западней Гродно.
   — Что ты в первый день войны начал, — помнил, а что на этом направлении, не знал.
   — Договариваемся с командиром дивизии, — без улыбки сказал редко шутивший Туманян, — просить командование, как ближе подойдем, нас под Гродно послать. Я там первый бой принимал. И у него причина есть.
   Серпилин поднял глаза на Артемьева.
   — У меня мать осталась в Гродно, в первый день войны, — сказал Артемьев. — Вместе с племянницей. Вам ваш адъютант Синцов не говорил? Это его дочь там осталась. Он до войны на моей покойной сестре был женат.
   — Я говорил комдиву: будем вместе искать! Как так — свою мать потерять?
   — сказал Туманян с какой-то особенно горькой и цепкой силой привязанности к своему роду, которая в крови у армян.
   Артемьев промолчал, и Серпилин тоже ничего не ответил. Разве скажешь — кто теперь жив и кто умер там, за немецкой линией фронта, которую завтра утром будем наконец проламывать!
   Не ответив Туманяну, сказал о себе:
   — А мое первое поле боя — теперь рукой подать, на окраине Могилева…
   И, сказав это, подумал о том, как много людей в его армии начинали войну здесь, в Белоруссии. И Туманян, оказывается, начинал под Гродно. И начальник штаба Бойко рассказывал о себе, что принял тогда полк после гибели командира под Домачево, южней Бреста. И командующий артиллерией Маргиани вспоминал, как подрывал тогда свои стодвадцатидвухмиллиметровые гаубицы под Слонимом, не мог переправить их через реку Щара. И Синцов был под Могилевом. И докторша его тоже была…
   «Да, — с внезапно вспыхнувшей злобой на немцев подумал Серпилин о завтрашнем наступлении, — считали тогда, что уже нет нас: стерли в порошок, проехали по нас — и нет нас! А мы — вот они!»
   — Пора к себе. — Он поставил на блюдечко второй, недопитый стакан чая. И, уже встав, спросил Туманяна: — Как тут у вас Евстигнеев себя показал?
   — Как докладывал вам, в оперативное отделение зачислили. Может, хотите его увидеть? Он здесь рядом, за пять минут найдем!
   — Не за этим спросил. — Серпилину не понравилась готовность Туманяна искать Евстигнеева. — Как показал себя? Не жалеете, что согласились взять?
   — Показать себя не успел, — сказал Артемьев. — Случая не было. По мнению начальника штаба, служит исправно. А я пока не сталкивался.
   — Сразу как прибыл, просил меня в полковую разведку его направить, — выжидательно сказал Туманян.
   — Ну и что? — спросил Серпилин.
   — Пока вакансий нет, но просил. — Сказано было в ожидании, что Серпилин сам даст понять, как поступить с его бывшим адъютантом.
   Но Серпилин словно бы и не услышал этой интонации в голосе Туманяна. Пожал обоим руки и уехал.
   По дороге из сто одиннадцатой Серпилин продолжал думать о людях, с которыми только что расстался.
   Туманян, при своей плохой привычке слишком поспешно говорить начальству «есть», слов на ветер не бросал: то, что обещал, непоколебимо исполнял. И хотя был самолюбив и неравнодушен к поощрениям, зарабатывал их честно, докладывал без преувеличений. И с должности начальника штаба, учитывая его упрямство и волю, по мнению Серпилина, со временем мог быть выдвинут на командира дивизии.
   В Артемьеве Серпилин ценил опыт, соединенный с молодостью. Много успел. За плечами и академия, и штабная работа, и полк, и уже второй год дивизией командует. А лет всего — тридцать два! По возрасту может еще двадцать пять лет служить и продвигаться. Война, — хотя Ольга Ивановна и считает, что грех об этом каркать, — все же навряд ли последняя. А раз так, надо почаще думать о тех, у кого побольше лет впереди!
   Оказывается, Синцов был женат до войны на его сестре. Артемьев сказал «покойной», — значит, или умерла, или погибла уже во время войны. Синцов никогда не говорил об этом. Уже давно, со Сталинграда, считаются в армии со своей докторшей мужем и женой.
   «Да, — подумал Серпилин не о Синцове и его покойной жене, а о себе самом, — так и бывает: сперва считаешь — век не забуду, а потом оказывается по-другому».
   Дорога шла через лес, потом выходила на открытое место. На выезде из леса, у шлагбаума, стоял «виллис»; из него выскочил офицер и, размахивая руками, препирался с автоматчиком. Режим передвижения по дорогам был строго регламентирован. Каждой части выдали жестко ограниченное количество пропусков на машины. Пропуска были разные: для одних дорог одни, для других — другие, чтобы нигде не происходило заметного немцам скопления.
   В светлое время по всей полосе армии должно было передвигаться не больше машин, чем два месяца назад, а все остальные — только ночью! Кузьмич, надо отдать ему должное, мотался по дорогам с утра до вечера и порядок навел образцовый.
   Подъехав поближе к шлагбауму, Серпилин приказал водителю Гудкову затормозить и, искоса взглянув направо в лес, заметил, что под деревьями уже стоят загнанные туда машины — чей-то штабной автобус и две «эмки».
   — Подойдите ко мне! — высунувшись из «виллиса», крикнул Серпилин офицеру. Тот, все еще не заметив начальства, яростно ругал сержанта, упрямо стоявшего перед ним с автоматом наизготовку. — Подойдите сюда, слышите, что вам говорят?
   Обернувшись и увидев генерала, офицер подбежал. Это был рослый майор с багровым от злости лицом, в танкистском шлеме и накинутой на плечи поверх комбинезона плащ-палатке.
   — Инженер-майор Булыгин, помпотех сто восьмой отдельной танковой бригады, — представился он, не забыв при этом отрапортовать, что их бригада не просто бригада, а гвардейская, краснознаменная, ордена Александра Невского, Карачевская!
   — Что гвардейская — это хорошо, танкистов мы уважаем… А вот почему вы сержанта при исполнении служебных обязанностей матом крестите? Он выполняет приказ командования. Мой. Может, и меня перекрестите, раз вам мой приказ не нравится?
   — Товарищ командующий… — Танкист не знал Серпилина в лицо, но уже сообразил, что перед ним командующий армией. — Командир бригады приказал мне к пятнадцати часам лично доложить о выходе из ремонта двух поврежденных танков. Не доложу — с меня с самого Шкуру спустят. А он задерживает!
   Танкист продолжал стоять по стойке «смирно», только резким движением головы показал в сторону шлагбаума.
   — На вашу бригаду, как и на другие, дано два пропуска для дневного проезда, — сказал Серпилин. — Если вас командир бригады вызвал, зная, что у вас нет машины с пропуском, — значит, сам виноват. А если у вас есть машина с пропуском, а поехали без пропуска, придется объяснить командиру бригады, почему не прибыли к сроку.
   — Была машина, товарищ командующий, — сказал танкист, — я ее с запчастями вперед отправил, а сам…
   — А сам решил на бога. Как же, большой начальник, и глотка здоровая…
   — Серпилин усмехнулся и перешел на «ты». — Как так не прорваться через солдата! А вот не прорвался, солдат службу знает, а ты нет! Ему благодарность, а тебе выговор. Машину с дороги — в лес! До двадцать одного часа.
   — Разрешите выполнять, товарищ командующий?
   — Погоди. — Серпилин оглядел танкиста. — Почему в танкистском шлеме? Приказ о мерах маскировки доводили до вашего сведения?
   — Так точно, доводили.
   — Но для вас закон не писан? Спешите обнаружить свое присутствие? Чтобы немцы узнали, что ваша гвардейская, краснознаменная, Александра Невского, Карачевская здесь появилась? Хотите заранее напугать их своим прибытием? Так нам этого не требуется!
   Серпилин мог бы и покруче взять в оборот этого инженер-майора и взял бы, случись все это три дня назад. Но наутро предстояло наступление, в котором с первых же часов участвовать и этой танковой бригаде, и не хотелось портить перед боем настроение ее командованию, дав несколько суток ареста помпотеху, который завтра будет нужен до зарезу.
   В последнюю неделю за нарушения маскировки уже несколько офицеров отправились под арест. А один злостный нарушитель даже пошел под трибунал. Но с этого сегодня хватит и острастки…
   — Идите! — Серпилин еще раз усмехнулся, увидев, как шедший к своему «виллису» танкист на ходу вытащил из комбинезона пилотку, нацепил ее на голову, а шлем спрятал под плащ-палатку.
   Серпилин подъехал к шлагбауму и подозвал сержанта.
   — Кроме этой, были за ваше дежурство попытки не подчиниться?
   — Еще одна была, товарищ командующий.
   — Будут повторяться — записывайте и докладывайте по команде.
   — Есть докладывать по команде! — сказал сержант.
   — Спасибо за службу! У нас все в порядке. — Серпилин показал на прикрепленный к ветровому стеклу «виллиса» пропуск. — Можем ехать?
   — Так точно, товарищ командующий!
   Приехав на командный пункт, Серпилин зашел к себе. Оперативная группа штаба теперь сидела в лесу. Рассчитывая через несколько дней перейти еще дальше вперед, Серпилин приказал блиндаж не рубить, а собрать на скорую руку трофейный штабной металлический домик, который захватили у немцев в прошлом году, осенью. Он растягивался, как гармошка, и быстро устанавливался. Зимой эта металлическая гармошка оказалась холодной, а сейчас, летом, годилась.
   Домик стоял под шатром деревьев, внутри было прохладно. Серпилин опустился на складной стул и позвал Синцова:
   — Докладывай, что тут без меня. Где командующий фронтом?
   — У Кирпичникова. Оттуда пока не выезжал. Не звонили.
   Кирпичников — командир корпуса, которому предстояло действовать на правом фланге прорыва.
   — Ясно, — сказал Серпилин. — Обед подготовлен?
   — Нач. АХО доложил, что все готово.
   Кто звонил?
   — Прокурор звонил, спрашивал, нет ли перемен. Вы его на пятнадцать часов вызывали.
   — Что ответил?
   Что других приказаний не было.
   — Жену повидал?
   — Повидал.
   — Как ее здоровье?
   — Здорова.
   Синцов расстегнул планшет и положил перед Серпилиным лист метеосводки. Он уже привык, что Серпилин интересуется прогнозом погоды по нескольку раз в день и любит смотреть метеосводки сам.
   — Хорошо, иди.
   Метеосводка отражала реальность. Погода тихая и пасмурная, а что предвещает такая погода в дальнейшем, почти всегда сказать трудно. В метеосводке после цифр атмосферного давления стояло: «Ночью возможен туман».
   «Да, возможен туман, — подумал Серпилин. — И если он будет плотно стоять до утра, как это уже несколько раз бывало — все же тут много болот, и это сказывается, — придется переносить и начало артподготовки и час атаки. Такая возможность не только не исключена, но и предусмотрена. Хотя лучше бы, конечно, не переносить.
   Если ночью будет сильный туман, это отразится на действиях авиации. По тылам противника должна нанести удар авиация дальнего действия — три дивизии. Но если будет сильный туман, еще вопрос: всем ли, кто запланирован, дадут «добро» на вылет, а если и дадут, какая будет эффективность их бомбового удара в условиях плохой видимости? Если за ночь хорошо пробомбим немецкие тылы — это нам завтра для наступления еще одно очко плюс. А если не пробомбим, наоборот, одно очко минус.
   Как тщательно ни готовь операцию, а погода все равно может в самый последний момент внести свои коррективы не в твою пользу».
   Серпилин позвонил начальнику штаба.
   — Григорий Герасимович, я на месте. Если ничего особо срочного нет, сам зайду к тебе через полчаса… Это знаю!
   Бойко сказал ему по телефону, что особо срочных дел нет, а командующий фронтом еще не выезжал от Кирпичникова.
   О том, что командующий фронтом Батюк вместе с членом Военного совета Львовым приехал сегодня с утра в армию, Серпилин узнал сразу же, хотя и был в тот момент далеко от штаба, на наблюдательном пункте одного из полков.
   Батюк, приехав утром в штаб армии и не застав там Серпилина, сказал Бойко, чтоб командующего армией не отрывали — пусть занимается в войсках своими делами. А Львов сказал то же самое о Захарове, который с утра был в другой дивизии.
   Взяв с собой оказавшегося на командном пункте генерала Кузьмича, Батюк и Львов поехали с ним в корпус к Кирпичникову.
   Командующий фронтом приезжать сегодня не собирался. Наоборот, вчера, уезжая из армии, сказал Серпилину: «Занимайся доделками. Теперь приеду к тебе только за час до музыки».
   «За час до музыки» — значит, прямо к артподготовке. В ста метрах от окопчиков с козырьками, которые там на НП подготовили для Серпилина, был готов и наблюдательный пункт для командующего фронтом, такой же. И связь туда была протянута, и все что положено. Не захочет завтра быть вместе, захочет наблюдать отдельно — все готово!
   Но, оказывается, не выдержал, приехал еще и сегодня!
   Серпилин, когда узнал, был не рад этому. Мало ли что там может выйти, пока будет ездить, что-то не понравится или, еще хуже, что-то новое в голову придет перед самым началом дела!
   Но в то же время в душе не осуждал Батюка за этот сегодняшний приезд. Возможно, и сам на его месте не выдержал бы, приехал. Все же главный удар именно здесь. И впервые он наносит такой удар в роли командующего фронтом. Не удивительно, что ему не сидится.
   Серпилин не испытывал зуда спешить навстречу начальству. Наоборот, узнав по телефону, что Батюк приказал не тревожить командарма, продолжал действовать, как запланировали, побывал сначала в одном полку на переднем крае, потом в штабе одной из дивизий второго эшелона, потом на позициях тяжелой артиллерии. С артиллеристами речь шла не об артподготовке, не о начале, а о конце первого дня наступления: за сколько времени рассчитывают сменить позиции и выдвинуться вслед за пехотой.
   Оттуда поехал к танкистам, в ту самую Карачевскую бригаду, откуда был майор-помпотех, которому пришлось делать выволочку. Всюду предупреждал, куда двинется дальше, и всюду ему звонили, где находится командующий фронтом и что сейчас делает.
   Кстати, таким образом заодно проверил и связь. Со связью был порядок, работала без осечек.
   Если от Кирпичникова командующий фронтом поедет прямо к соседу справа, не заезжая в штаб армии, Кузьмич вернется, расскажет, как ездили, какие замечания были. А если станет возвращаться через командный пункт армии, на всякий случай в палатке, в столовой Военного совета, готов обед.
   Побывав с утра в войсках, Серпилин почувствовал, что там, внизу, так же как и он сам, ждут завтрашнего дня с затаенным волнением. Но суеты не было. И перед начальством не мельтешили, вели себя с достоинством, как люди, сознающие, что они вполне приготовились к своему решительному часу.
   Серпилин не стремился сегодня объехать побольше частей; побывал лишь в нескольких, хотел ощутить настроение в войсках и на выборку проверить, как подготовились не только к моменту атаки, а и к дальнейшему. Войск было много, график движения многоэтажный. Некоторые тонкости этого дела он и проверял сегодня. Рвануть сразу даже на большую глубину после удачной артподготовки — это еще не все. В глубине могут возникнуть и, наверное, возникнут многочисленные осложнения, которые требуется предусмотреть.
   Сейчас, вернувшись, он вспомнил о танкисте-помпотехе и позвонил командующему АБТ полковнику Свиридову. Сказал ему сначала, что был в Карачевской гвардейской танковой бригаде и что ее командир полковник Галченок, которого раньше не знал, произвел самое наилучшее впечатление, а потом добавил, чтобы Свиридов взял на заметку и доложил после операции, как проявит себя в ходе боев помпотех этой бригады инженер-майор Булыгин.
   Свиридов по телефону сказал только: «Есть», о причине звонка не спросил, видимо, сам догадался — у Серпилина была слабость: он любил, когда чем-нибудь проштрафившиеся люди потом, вопреки ожиданиям, хорошо проявляли себя в боях.
   — Товарищ командующий, к вам прокурор армии, — доложил Синцов.
   — Пусть заходит.
   Серпилин посмотрел на часы. Ровно пятнадцать. Прокурор никуда не делся, явился точно.
   И хотя, казалось бы, в самый канун наступления на эту встречу можно было времени и не найти, Серпилин нашел. Хотелось воевать на свежую голову, освободить ее от того тяжелого вопроса, по которому пришел прокурор.
   — По вашему приказанию явился.
   — Садитесь, — сказал Серпилин, поднимая глаза от метеосводки на вошедшего подполковника юстиции, которого он видел впервые.
   Прокурор прибыл десять дней назад вместо Полознева, служившего в армии бессменно с начала ее формирования. Как раз в тот день, когда Серпилин вернулся из Москвы, Полознев был ранен на передовой осколком. Ранение было неопасное для жизни, но неудобное — ни встать, ни сесть!
   И хотя он был хороший человек и к нему хорошо относились в штабе армии, но, как обычно в таких случаях, все равно не могли удержаться от шуток, говорили, что немец все же подвел прокурора под трибунал!
   А на плечи нового прокурора сразу, как прибыл, легло из ряда вон выходившее дело: гибель на учениях заместителя командира дивизии полковника Цветкова и ранение находившегося рядом с ним командира полка от осколков одной и той же злосчастной мины.
   Дело тяжелое для всех еще и потому, что хотя прямых, доказательств злого умысла обнаружено не было, но не было и доказательств обратного, а масштабы последствий требовали суровой кары виновному.
   Кроме всего прочего, для тех, кто занимался этим делом, не осталось в секрете, что командующий армией, человек обычно уравновешенный, узнав о гибели полковника Цветкова и тяжелом ранении командира полка, вышел из себя и потребовал строжайшего расследования. Не только принял к сердцу сам факт, который действительно не лез ни в какие ворота, но и никак не мог пережить, что погиб Цветков, с которым он еще в должности комдива прошел через весь Сталинград.
   А командующий армией есть командующий армией. Какой бы ни вынесли приговор — утверждать ему! И при таком заведомо крутом отношении начальства пойти на смягчение буквы закона будет трудно. Даже если и захочется. А на фронте этого часто хочется людям, особенно когда речь идет о возможности смертного приговора. И так кругом столько смертей, что добавлять к ним еще смерть по приговору редко кто стремится. Почти всегда это делается скрепя сердце.
   И это дело тоже разбирали скрепя сердце. Виновного обнаружили сразу, да он и не думал отпираться.
   Обстоятельства дела были такие: третий день шли учения в обстановке, максимально приближенной к боевой. Незадолго до этого командованию дивизии досталось от Серпилина за то, что занимались показухой, наводили на дивизию лоск, а настоящие трудовые учения не проводили, к боям, по сути, не готовились. Замкомандира дивизии сняли, назначили на его место Цветкова, и Цветков взялся за дело с двойным старанием — хотел доказать, что не зря пришел. Несколько дней подряд так гонял людей на учениях, что все были в мыле.
   И в этот день с утра назначили батальонные учения — наступление за огневым валом. Огневой вал создавали артиллерией и минометами. Цветков, взяв с собой командира полка, шел в цепи батальона, показывая личным примером, что на таком удалении можно безопасно двигаться за огневым валом.
   Потом цепь пошла дальше, а Цветков с командиром полка стали возвращаться, хотели побывать еще в одном батальоне. В это время и произошел проклятый выстрел.
   Минометы вели огонь, как и положено на дальнюю дистанцию, с дополнительными зарядами. При очередном выстреле произошла осечка. Мину извлекли из ствола — причиной осечки оказалось то, что перед этим на бойке осталась часть шляпки гильзы.
   Приведя боек в порядок, миномет установили снова, но заряжающий в спешке схватил мину без дополнительного заряда. Командир расчета, заметив это, приказал прекратить огонь и стал ругать заряжающего за оплошность.
   И тут-то и произошло непонятное и непоправимое — наводчик сержант Никулин, которому это было вовсе не положено, сам схватил еще одну мину и произвел выстрел. И мина эта оказалась тоже без дополнительного заряда — была взята не оттуда… Недолет получился большой, в цепи никого из солдат не задело, мина разорвалась за их спинами, на поле, как раз там, где в это время шли Цветков и командир полка. Командиру полка оторвало ступню, а Цветкову — семь осколков в живот. Умер на операционном столе, не приходя в себя. Удивительно, как еще прожил полтора часа.
   Строго говоря, никто, кроме наводчика, не виноват. Что командир расчета приостановил огонь, отвлекся для выговора оплошавшему солдату, было в порядке вещей. А что наводчик как раз в этот момент вдруг проявит такую инициативу, сам произведет выстрел, никто ждать не мог.
   Допросив командира батареи и командира расчета, состава преступления в их действиях не нашли, рекомендовали обойтись дисциплинарными взысканиями. Так и было сделано. Старшего лейтенанта, раз, на его несчастье, выстрел произвела его батарея, за халатность — из старших лейтенантов в младшие, с батареи — на взвод. Командира минометного расчета — из сержантов в рядовые. А наводчик, тоже сержант, предстал перед трибуналом.
   В ответ на вопрос, почему самовольно произвел выстрел, объяснил, что спешил продолжить огонь. А как не заметил, что взял мину без дополнительного заряда, — ничего вразумительного сказать не мог. Только, удивляясь самому себе, разводил руками и повторял: «Что ж теперь делать! Раз виноват — отвечу». Был как в воду опущенный. Пока сидел под следствием, прокурор даже забеспокоился: как бы не наложил на себя руки. Приказал обыскать: нет ли при нем чего-нибудь такого, чем себя жизни лишают?
   Когда обыскивали его, поняв, почему обыскивают, сказал: «Зря на меня подумали, не Иуда, чтоб вешаться. Моя вина, но суда не боюсь!»
   Трибунал признал наводчика минометного расчета сержанта Никулина виновным в преступном нарушений приказа, что в результате самовольно произведенного им выстрела миной без дополнительного, заряда привело к гибели заместителя командира дивизии и ранению командира полка. Учитывая тяжесть последствий, сержант Никулин был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу.
   Выслушав приговор, Никулин только глубоко вздохнул, но ничего не сказал. Наверное, было бы легче, если б хоть что-нибудь сказал. А он не сказал ни слова. О том, что приговор трибунала подлежит утверждению Военным советом армии, сержант Никулин во время объявления ему приговора или не услышал, или не придал значения. По лицу его было видно, что он ждал такого приговора. Не потому, что считал себя преступником, а привык к мысли: раз вышло так, что убил человека, значит, и сам должен быть готов к ответу и по всей строгости.