Скворцов Валериан. Сингапурский квартет

   - Вот я вас догнал, - сказал человек, напустив скверной улыбкой сухих морщин на шелушившиеся щеки. Алчно тронул грязной ладонью Ароматного, на котором лежали вьюки отца. - Капитан Сы в двух днях пути с пятнадцатью людьми. Смекаете, хозяин?
   Сбрую на лошадке сшивала казенная клепка, армейская, как и седло. Стремена с подпругой тоже были стандартные, кавалерийские. Перекидные сумы плоско свисали, выпуклостями обозначая обоймы с патронами.
   Клео нагнулся за спиной пришельца, будто собирался подправить кожаные обмотки на икрах. Отец поощрительно кивнул и толкнул незнакомца, который, перевалившись через спину Клео, упал, выдергивая маузер из-под шубы. Лошадь отпрянула. Цинь осадил её за повод так, что она присела. Грохнул выстрел. Клео видел, как отлетел выбитый пинком из руки кавалериста маузер, и собрался пырнуть валявшегося ножом, но отец крикнул:
   - Стой!
   - Стой, змееныш! - завизжал и солдат, на всякий случай перекатившись так, чтобы увернуться от кинжала или пули. Под разметавшейся шубой на его поясе виднелись три гранаты, кожаный мешочек для табака с трубкой и порыжевший патронный подсумок с выдавленной английской надписью "США, морская пехота".
   - Я сам к вам пришел! Я сам к вам! Я убежал от ублюдка Сы... Предупредить!
   - Откуда Сы узнал наш путь? - спросил Цинь, присаживаясь на корточки.
   - Капитан получил письмо из Баотоу. Бумага попала сперва в винное заведение "Ворчливая жена", а оттуда принес посудомойщик. Мы тогда уже перешли в Красную армию. Сы заполучил мандат на захват имущества каравана как народного достояния, поднял полувзвод и понесся на Баотоу, а оттуда путей у вас было немного. Только два...
   Отец ударил сапогом пленного по лицу.
   Цинь расстегнул и вытянул из-под кавалериста пояс, перекинул себе на шею вместе с гранатами, подсумком и кожаным мешочком.
   - От кого письмо? Говори, от кого письмо? - кричал отец.
   Кровь у истощенного преследователя казалась водянистой.
   - Все, что знаю, скажу! Письмо - из кабака "Ворчливая жена". В Баотоу капитан выколачивал из мамы-сан борделя сведения о вас. Сколько верблюдов, какие, с каким грузом... Требовал показать, чем расплатились за услуги потаскух твои люди, хозяин... Но кто написал письмо в Пекин, не ведаю. Действительно, не знаю, хозяин.
   - И чем же они расплатились?
   - Не убивай, хозяин! Я говорю правду... Гвоздем.
   Клео впервые в жизни видел, как у отца дрожат пальцы.
   Депутат, торопясь, плохо справляясь, отколупывал от коробочки, в каких прячут амулеты, крышку с медной инкрустацией танцовщицы в развевающихся одеждах.
   - Таким?
   - Что вы присохли с гвоздем, хозяин? Капитан говорит, вы везете несметные богатства. Кто погонится за железками? Первому, кто обнаружит вас, причитаются две доли вместо одной. Разве мои сведения не стоят большего? Что ж... Убей меня! Ну! Убей, хозяин! Убей скорее! Все в этом городе будут знать об этом. Они расскажут капитану Сы, и он опять возьмет ваш след...
   - Почему хочешь перебежать?
   - Не желаю служить у красных.
   - Вот и заврался, почтенный, - сказал отец, успокаиваясь. - Мой товар капитан не сдаст коммунистам. Он сам уже, наверное, считается у них дезертиром. Ты ведь знаешь! Говори! Видел нас до этого? Доложил капитану? Болтаешь - тянешь время?
   На этот раз Лин Цзяо попал носком сапога в ухо лежавшему.
   - Если не околел, - сказал он капралу Ли, - прирежь... Проткни насквозь штыком. В печень. Страдания перед уходом в рай - заслуга... Наглый лазутчик. Стрельбы достаточно... Уходим!
   - Пока живой, - сказал Ли. - Я думаю, депутат Лин... лишний солдат это ещё один солдат. Я так считаю. И какой расчет ему лгать? Мог высмотреть и вернуться к капитану Сы, который обошел бы нас и устроил засаду... Не повернул.
   На четвертый день с основной перешли на северную тропу, про которую Цинь сказал: больше пустыни, но меньше пути. Теперь Гоби была грудами скал и камней, черных и серых. Камни до горизонта покрывали плоские, как озера, долины, переходившие в утыканные колючками барханы, от подъемов и спусков по которым в глазах метались, словно навозные мухи, зеленоватые кляксы. Ничего не осталось в памяти - ни Пекина, ни коварной Белоснежной Девственности, ни угрызений совести за невольное предательство отца. Даже злобы на караванщика Циня, который страдал наравне со всеми. Приходилось удивляться, что, пережив множество раз тяготы путешествия через мертвую пустыню, он снова и снова суется в края, на которые не позарился ни один из земных властителей.
   По ночам стоял сухой мороз. Лежали под овчинами, просыпались от озноба, прижимались к верблюдам. Гнедая кавалериста становилась белой от инея. Звезды сыпались с неба, которое к утру желтело и вдруг накрывало пустыню голубым куполом.
   - Большой привал скоро... У райского озера Сого-нур. Оно, правда, не стоит на месте. В дни моего детства было восточнее, - сказал Цинь. - Там потеплеет.
   Озеро обмануло караванщика. Исчезло совсем. И поэтому в полдень не остановились, как ни устали верблюды. Тревога погоняла на заход солнца, к другому озеру - Гашун-нур.
   Сначала показался табор кочевников, а уже потом берег. Место оказалось занятым. В латаных юртах кишели оборванцы, называвшиеся таджиками. Дикари исповедывали буддизм, но, по словам караванщика, грешили против заповедей Просветленного - употребляли в пищу плоть животных. Цинь считал таджиков ничтожествами, поскольку они проявляли равнодушие к собственности и позволяли вольно обращаться со своими женщинами. Караванщик не советовал соваться к грязнулям без презерватива. Головы детей, сновавших по табору, покрывала короста наследственного сифилиса.
   Сняв вьюки с верблюдов, проспали сутки, за исключением отца, караулившего как обычно товары. Пробудившись, с наслаждением плескались, далеко забредя в мелкое холодное озеро. Смывая псиную засаленность, Клео почувствовал, насколько пропитался за эти недели вонью верблюдов, кожи, попон и овчины.... Кроме обмотавшего чресла тряпкой правоверного Циня, все были голыми, с коричневыми от грязи и загара "ошейниками" и "перчатками", с посиневшими в не снимавшихся сапогах ступнями. Они орали и плескались, не обращая внимания на холод и ветер.
   Цинь возбужденно рассказывал, какие впереди теперь легкие тропы, да и весна вот-вот, а неподалеку от Яркенда, до которого рукой подать, как раз находится назначенное место встречи с агентом хозяина лавки "Точнейших весов для драгоценных металлов".
   После купания таджик с клочковатой бородой завалил барана, из глаз которого потекли слезы, и, по локоть вдавив руку в разорвавшуюся под пальцами кожу на брюхе, вытянул из-под ребер живое сердце. Религия запрещала ему орудовать ножом. Терпеливо ждал, когда туша истечет кровью.
   Хозяин юрты помолился перед трапезой на своем языке и вдруг сказал на хорошем пекинском диалекте:
   - Пусть простит нас. Для этого съедим его без остатка. Верно, мальчик?
   - Я не знаю, господин, - ответил Клео, пораженный грамотностью дикаря.
   - Баран отдал нам все, его жизнь перейдет в нашу...
   - Что же, выходит, смерти нет? - спросил Цинь.
   - Всякая тварь поедает другую, мастер Цинь. Сильная слабую. А сильнее всех человек. Но и он становится добычей, кормит собою землю.
   Цинь брезгливо опустил под усами углы рваного рта. Кочевник из юрты говорил глупости.
   - Выходит, - сказал Клео, - самый сильный тот, кто не хочет умирать, не стремится в рай? Тогда что же, не следует желать, по-вашему, достойного свидания с предками?
   - Смерти нет, - сказал удивительные слова кочевник. - Всякая видимая смерть, и твоя тоже, мальчик, не более чем путь Будды от хорошего к лучшему, и так без конца.
   В проеме под закатанным пологом, словно на картине, были видны овцы, повернувшие головы на желтый круг солнца, прикоснувшийся к озеру. Пастухи на конях смотрели туда же. Клео стало страшно.
   Таджик ловко нанизывал баранину на шомполы, совал их в огонь, подставляя под бездымное пламя. Мясо темнело, сжималось, жир шипел и выпаривался, не долетая до золы и углей.
   - Видишь, мальчик, - сказал кочевник, - мясо готово. Что в нем? Жизнь... Она перейдет в новорожденного однажды, когда, возмужав, ты зачнешь его...
   - Ну, хватит тебе, старик, жратва вкусная, а вот от разговоров тошнит, - сказал караванщик Цинь. Надсадно чихнул, вытерся рукавом куртки. - Не надо было купаться... Вот чихаю. Все болезни от воды. Хорошо хоть... ха-ха-ха... тут нет изобретения заморских дьяволов... Ну, знаете, вода брызжет сверху.
   - Брызжет сверху? - спросил таджик.
   Караванщик выпятил усы. Редким сообщением он превзошел кочевника в беседе. Последнее слово осталось за ним.
   - Брызжет сверху из трубы на голову, ты голый и вымазан мылом, закрепил он успех.
   - Ох, Будда! - сказал человек из юрты.
   - Да, под брызжущей сверху водой... От этого все болезни!
   - Не так, - сказал солдат, который предал капитана Сы в Шандонмяо. Он стал тугим на ухо после депутатского пинка и получил прозвище Глухой. - В армии заморский инструктор выстаивал под душем каждое утро. И не болел...
   - Потому что имел длинный нос, - сказал капрал Ли. - В их носах застревает все. Они высмаркивают вредные элементы в платки и отдают в стирку... Да!
   Отара и всадники на берегу разом, как вспугнутые птицы, бросились галопом вдоль Гашун-нур. Срезая по мелководью берег, они поднимали искрившиеся радугой брызги. Раскатились винтовочные выстрелы.
   Капрал Ли вскочил, напрягая синюю жилу на шее, закричал:
   - Тревога! В ружье! Всем в цепь! Интервал...
   - Капрал! - привел его в чувство депутат Лин Цзяо, прикрываясь от слепившего закатного солнца ладонью. - Капрал! Прекратить! Ты, ты и ты...
   Толкался, пихал заметавшихся, сбивая в кучку. Верблюды недвижно лежали, пережевывая жвачку.
   - Капрал и Глухой! Э-э-э... Чжун тоже! Выдвигайтесь за стойбище. Разглядите, кто там, и известите. Ясно? Найдете меня здесь. Бегом! Да не тряситесь! Противник тоже боится... Быстрее, ещё быстрее!
   - А поклажа и верблюды, отец? - спросил Клео.
   - Если обойдется, никуда не денутся... Здесь в верблюдов не стреляют. Ваше мнение, уважаемый Цинь?
   - Это не бандиты. Мы на другом краю пустыни. Разбойники сюда не таскаются... в юртах поживиться нечем...
   - Что скажешь ты? - спросил отец таджика.
   - Торговцы платят и не стреляют. Бандиты забирают и тоже не стреляют. Мы нужны им. Мы не нужны солдатам... Солдаты приходят в пустыню убивать, а поэтому грабят подряд и убивают подряд. Это они. Потому что стреляют в баранов...
   Отец распустил ремни на вьюке, выдрал сверток, обмотанный одеялом.
   От озера на своей лошади охлюпкой летел Глухой, валясь с боку на бок без стремян. Крикнул издалека:
   - Хозяин! Кавалерия! Человек десять! Едут медленно... Регулярные. Стреляли в баранов.
   - Дай мне винтовку, отец, - сказал Клео.
   - Заткнись...
   Цинь крякнул, сплюнул. У него начиналась икота.
   - Скажи капралу Ли так. Дождитесь кавалерии. Сразу застрелите начальника. У него кожаные сапоги, а не стеганые... Да ты знаешь, как одет Сы. Убьете командира, остальные замешкаются. Если же не убьете, отступайте, тяните солдат на себя, покажите, что вас только трое. Постепенно обратитесь в бегство. Ясно? Вокруг озера. Сделайте так, чтобы убить вас им показалось важнее, чем сразу лезть в стойбище. Ясно? А когда мы увидим их спины, ударим с тыла. Ясно?
   Глухой, лягнув пятками лошадь, пустил её в галоп.
   - Вот такой разговор по мне! - сказал караванщик.
   Лин Цзяо развернул одеяло, потом овчину. С хрустом загнал магазин в автомат "люгер 07", второй магазин сунул за ремень на спине. Цинь, дернув затвор, дослал патрон в карабин, обхлопал карманы с обоймами.
   - Дай мне твой маузер, отец, - попросил Клео.
   - Возьми, - сказал депутат. - Прежде чем стрелять, сдвинешь вот этот предохранитель. Потом нажимай и нажимай... Не целься. Тяни дуло на человека, пока не ощутишь... не ощутишь... В общем, пока не ощутишь, что попадешь!
   Они залегли на полу юрты, прислушиваясь, как движется по берегу бой.
   - Вот что, сынок, - сказал отец. - Если со мной что случится, забирай верблюдов и уходи с таджиками. Если Цинь не будет отдавать, убей его... и уходи с дикарями. Останешься жить. Это моя воля.
   В углу зашелся криком младенец.
   - Повернули вдоль озера, - доложил Цинь от двери. - Раз... два... пять... шестерых вижу, депутат!
   - А вот и капитан Сы, черепашье яйцо! Да его не узнать! Как высох-то, - пробормотал отец. - Не подстрелили, значит...
   Караванщик, выскочив из юрты, вскинул карабин. Водил стволом нелепыми кругами. Отец, ползая на коленях у входа, бил из автомата, дергавшего его руки. Вонючие гильзы сыпались на голову и плечи Клео, который, сжимая маузер, тщетно высматривал врагов. Снаружи что-то вдавилось в полог юрты, по которому пошли рваные дыры.
   Отец, остановив стрельбу, отогнул приклад "люгера". Приложился щекой. Долгие секунды выцеливал... И вдруг крикнул:
   - Не достать! Ушел, чтоб паршивые псы разодрали всех зачатых им выродков в утробах его потаскух! Ушел капитан Сы!
   Клео тоже чувствовал разочарование. Пострелять не удалось.
   Разметавшись, у юрты валялся Цинь.
   Клео пошел за отцом к озеру, потом вдоль воды. Депутат пробовал ногой тела убитых. Глухого, судя по всему, застрелили на лошади, которая стояла над ним. Отец шлепком отогнал её. Труп успели обыскать. Карманы шубы и штанов были вывернуты. Нашли и Чжуна, которого прикончили гранатой. Капрал Ли зигзагами мотался вдоль берега - рылся в карманах, подсумках и вещмешках убитых, комками совал деньги за отворот кителя. Издалека покачал головой на немой вопрос депутата: есть ли пленные?
   Верблюды, продолжавшие лежать, заплевали им сапоги жвачкой, когда они вернулись к юрте осмотреть вьюки. Отец сел, привалившись к туше Вонючки. Вздохнул. Велел Клео:
   - Взгляни на Циня. Если живой, пусть отнесут на берег, к воде.
   Клео сказал старому кочевнику, топтавшемуся возле юрты:
   - Подними караванщика.
   - Он уходит в вечность. Оставь его в покое, мальчик...
   - Хочешь туда же за компанию?
   Клео навел маузер. Отец одобрительно кивнул.
   Раненый Цинь, когда таджики перенесли его к озеру, сказал отцу:
   - Смерть друга всегда огорчение, уважаемый депутат Лин Цзяо... Утешайтесь мыслью, что она приходит ко всем.
   - Может, мусульманский бог ещё оставит тебя нам на несколько минут, почтенный Цинь, для разговора... Пленных не захватили. А мучает вопрос: откуда отродье сифилитичной черепахи Сы узнал, что мои гвозди и подковы не гвозди и подковы, а золото, черненное краской? Иначе бы он не стал преодолевать смертельные трудности конного похода через Гоби в погоне за караваном.
   - Я расплатился гвоздем с мамой-сан, - сказал с натугой Цинь. - Мне дал образец хозяин лавки... Я не выдержал и пустил его в оборот.
   Кровь запеклась в шрамах по углам его рта. Усы походили на комки засохшей глины. Красные пузырьки выдувались и опадали в ноздрях. Пуля сидела в легких.
   - Зачем?
   - Не оставалось денег, пришлось поменять на них гвоздь...
   - Я не спрашиваю, почему ты пустил его в оборот. Я спрашиваю, зачем хозяин лавки снабдил тебя образцом. Мы договаривались, что тебе о грузе не скажем. Что же задумано за моей спиной? Зачем тебе образец? Проверять вьюки, когда бы ты, собака, прикончил нас с сыном в конце пути? Лавочнику не понравились мои большие проценты? А не ты ли тот самый человек, который и должен опознать нас у Яркенда?
   Отец поднялся с колен. Отошел к капралу Ли и сказал:
   - Отправимся в погоню за собакой Сы. Он не успокоится, вернется. Не сейчас, так потом...
   Счет нелегко давался капралу. Шевеля губами, он расправлял купюры, собранные с трупов. Депутат усмехнулся и принялся набивать магазин "люгера".
   - Капитан Сы выдающийся воин, - ответил, наконец, Ли. - Мы не выиграем против него боя вдвоем. Он сейчас в полной готовности. И подкараулит. Забудьте про него. Ему бы самому теперь унести ноги.
   - Эй, малыш... Эй, - едва слышно окликнул караванщик Цинь оставшегося с ним Клео. - Когда я потеряю сознание и буду умирать, скажи всем, чтобы отвернулись. Я не хочу, чтобы глазели люди другой религии.
   - У этого мусульманина у самого кошачьи зыркалки, - сказал капрал, услышав просьбу караванщика.
   Цинь силился поднять голову. Отец рывком разодрал тесемки на его рубахе. Обшарил окровавленную грудь. Вытащил кисет, из кисета пергаментную карту. Всмотрелся в бумагу. Потянул ремень "люгера", передвигая автомат на грудь.
   Однако выстрелил не отец. Цинь, выгнувшись, как скорпион перед смертью, вытянул из-под спины браунинг и полыхнул из него, когда депутат ещё передергивал затвор. Грохнул второй выстрел.
   - Караванщик погиб достойно. В бою, - сказал, грузно оседая, отец. На его шее, ободранной пулей, словно синий червяк билась артерия.
   Капрал Ли притащил от юрт старуху. Приладив ременными петлями к голове раненого бараньи кости, ведьма залепила получившийся каркас от груди до щек овечьим навозом, который размачивала слюной. Несколько часов, бормоча заклинания, мазала медом лоб впавшего в беспамятство Лин Цзяо. Пока она это делала, спустилась ночь, а к утру кочевье растворилось в пустыне. Старуха исчезла. Возле юрты, на полу которой метался в жару отец, оставалось лишь бродячее озеро.
   2
   И полвека спустя Клео в подробностях помнил очертания пологих гор, нависавших выше облаков над черной каменистой долиной, по которой они медленно, две недели, двигались на Яркенд. Отцу следовало чаще отдыхать. Он мотался притороченным на Вонючке, с которого сбросили вьюки Циня. Все эти бесконечные сутки Клео спал урывками. Мучил страх - за каждым валуном мерещился подстерегающий Сы.
   На десятый день депутат сказал:
   - Теперь груз наш, полностью... Я выживу. В Яркенд прибудем вдвоем. Если я потеряю сознание, скажешь привратной страже, что напали бандиты и перебили всех... Кроме нас. Двоих. Понял?
   Тусклые вечерние огни пригорода застали Клео врасплох. Поэтому, когда стрелял капралу в затылок, рисковал - могли услышать.
   Яркендские монахи-ламы расплавили гвозди и подковы, разлили драгоценный металл по кокилям, которыми пользовались ещё до Чингисхана. Купцы попрятали эти кокили, меченные их личными иероглифами, в монастырях, поскольку монгольские правители ввели монополию на торговлю золотом. Слитки со старыми метами принимались ювелирами от Тибета до Японии без перепроверки. За работу ламы спросили треть от ста двадцати брусочков. Они же снабдили меховыми жилетами со множеством внутренних карманчиков, по которым рассовали оставшиеся слитки.
   Отец торопился убраться из Яркенда, хотя рана затягивалась плохо. Удалось купить трех лошадей у солдат отступавшей на юг, в сторону Бирмы, второй дивизии генералиссимуса Чан Кайши. Пять недель двигались осыпающимися тропами, задыхаясь на высокогорье. В Непале обменяли несколько слитков на шесть килограммов драгоценных камней. Дальше, на юге, прибыль от перепродажи пестрых кристаллов получилась тройная. В Таиланде Лин Цзяо попытался в районе Чианграя купить сортовой опиум "пять пятерок". Но у деревни, где заключались такие сделки, из-под обрыва, будто злые духи "пхи", возникли трое в куцых клешах и стеганых фуфайках. Карабины висели на животах дулами вниз. Ножи в бамбуковых ножнах примотаны к ляжкам. Без единого слова или жеста исчезли, как и появились, словно провалившись в пропасть за кромкой обрыва, над которой ветер раскачивал стебли с головками дикого мака. Отец немедленно развернулся...
   На лаосской территории, потом во Вьетнаме, в Каобанге, Клео ощутил, как велика родина. Обогнув с юга полмира, они вернулись к её границам. Вывески всюду писались иероглифами, хотя купцы говорили на юньнаньском наречии, разбирать которое оказалось не просто. Из Хайфона, северо-вьетнамского порта, спускались на юг на французском пароходе. Шла вторая осень с тех пор, как они выехали из Пекина. Над морем водили хороводы летающие рыбы. В городе Хюэ, где ржавые борта парохода отражались в изумрудном глубоководье устья реки Ароматной, Клео вдруг понял язык, на котором перекликались кули, принимавшие груз на лодки. В порту вьетнамской королевской столицы унизительную работу выполняли соотечественники за миску риса.
   - Посмотри на них, сын, и запомни, - сказал Лин Цзяо. - Они будут гнуть спину несколько лет, чтобы вернуть долг за оплату дороги из Китая до этих мест. Шестнадцать часов в день сновать с тяжестями... Для большинства вообще лучше бы вернуться на родные поля, но там красные... Запомни этих трудяг! Не продавай свое время, как они. Продавай товар!
   Ночью Клео, прислушиваясь к клокотанию моря за металлической обшивкой, лежал с открытыми глазами в темноте каюты, слушая хрипловатое дыхание отца на нижней койке. Жилеты со слитками, засаленные, провонявшие, закатанные в джутовые мешки, уложенные в изголовье, напоминали о тысячах ли, которые они проделали из сердца Поднебесной в эти варварские окраины. А впереди лежали новые дороги и страны, где, как говорил отец, нет снегов и песков, и под ногами людей, обутых в сандалии, жирнейшая в мире земля, на которой растут райские плоды, где обычай предписывает иметь четырех жен, а иностранцы становятся князьями.
   За спиной Клео были пустыня и горы. Теперь он пересекал море. Он казался себе крепким, способным завладеть богатством и вернуться домой, как сказал покойный мастер-караванщик Цинь, могущественным и сильным...
   А Лин Цзяо слабел. Его выматывали рана и чужбина, где он был никто. Клео подметил вялость отца ещё в Хайфоне, где бывший депутат пристрастился следить по газетам за новостями на ипподроме. Он делал ставки словно сидел на трибуне, тщательно взвешивая возможности лошадей и жокеев. Хватал следующие выпуски и либо радовался несуществующему выигрышу, либо отчаивался из-за такого же проигрыша. Рассуждал о несправедливости судьбы, взяточничестве владельцев конюшен, пересказывал сплетни о бесчинствах зазнавшихся жокеев. У отца появилась и другая странность. Он закрывался на несколько замков и, сидя с ногами на деревянной кровати, пересчитывал золотые слитки.
   В Сайгоне они устроились в Шолоне, чайнатауне, близ церкви святой Катерины. Снова появились газетные кипы. Теперь отец вырезал передовицы, в которых конкурирующие листки поносили друг друга. Над кроватью повесил в рамке статью из "Южного всемирного вестника". В ней рассказывалось, как в декабре 1949 года, уже после захвата Мао Цзедуном Пекина, Чан Кайши, отходивший со своими силами на юг, отправился на рыбалку в Чэнду. Первый же заброс сети принес карпа пяти футов длины. Генералиссимус расценил улов как предзнаменование и сказал, намекая на политическую ситуацию, что "последнее слово не сказано". Разменивая очередной слиток на кредитки, Лин Цзяо, страшившийся проесть остатки своего золотого запаса, теперь бормотал:
   - Последнее слово не сказано!
   В день, когда по настоянию генерального консула Тайваня, именовавшегося консулом Китайской республики, китайским эмигрантам во Французском Индокитае предоставили право экстерриториальности, Лин Цзяо позвонил в консульство и напомнил о своем депутатстве. Чиновник, попросив подождать, продержал его с трубкой возле уха минут десять, после чего раздались сигналы отбоя... Результат пережитого унижения был странен: бывший депутат и отъявленный великоханьский шовинист отправил сына в школу, где преподавали на французском.
   Но чему было учиться у напыщенных прощелыг, вьетнамских преподавателей?
   Клео выработал навык, уставившись на классную доску, спать с открытыми глазами или размышлять о своем. Оживлялся иногда на математике. Интерес вызывали задачи про такое-то число мешков с рисом, купленных за столько-то пиастров, перевезенных на рисорушку и проданных за такую-то сумму "подсчитайте полученную прибыль".
   Дважды или трижды в неделю Клео ездил на паровом трамвае во французскую часть Сайгона. На бульварах Соммы, Шарнэ и Боннар, на проспекте Зиа Лонга, площадях Гарнье и Пиньо де Боэн, на узкой роскошной Катина обретались, вне сомнения, небожители. У собора Клео впервые в жизни ощутил аромат европейских духов. Ему исполнилось восемнадцать. Вьетнамка, источавшая райский запах, втиснулась, томно изгибаясь, в крохотное такси и укатила в сторону набережной - там высилась гостиница "Мажестик", обиталище совсем уж верховных богов. Они обладали золотом, но, в отличие от отца, который тоже обладал им, наслаждались богатством, не дожидаясь, когда будет сказано последнее слово...
   Иногда Клео усаживался в липучее пластиковое кресло в холле гостиницы "Каравелла" в верхней части Катина. Рубашка и брюки из белой фланели, европейская шляпа с синей лентой служили достоверным пропуском. Подслушивал, запоминал, сопоставлял внешний вид людей и повадку. Пробирался и в "Мажестик", вращающиеся двери которого охраняли европейцы. Другие отели - "Восточных добродетелей" и "Новый сад несомненных достоинств", прибежище состоятельных холостяков, - он освоил раньше.
   Основной вывод относительно белых заключался в том, что большинство, оказавшись в Азии, не отличают правду от лжи.
   Обычно Клео принимали за сына состоятельного купца, гида, иногда полицейского осведомителя. Ему удавалось многое, если он оставался внутренне хладнокровным и внешне невозмутимым. Однажды в ливень, накрывший Сайгон, Клео провел два часа в операционном зале Индокитайского банка. Он не вызвал тревоги даже у французских жандармов возле стальной сетки, за которой совершались операции с наличностью и другими ценностями. Клео вдруг сообразил: этот банк - место для белых, и если его охраняют внутри, то значит, от белых же...
   Воры-азиаты шныряли на рынках, улицах, подстерегали жертвы в магазинах и ресторанах, кишели на толкучках. Если в роскошных гостиницах и, конечно, банках, где азиатскому отребью делать нечего, жулики и водились - а не водиться там, где для кражи все имелось в изобилии, они не могли, - то эти жулики несомненно были белыми. Клео иногда думал, что по внешнему виду он смог бы выявить некоторых. Но полной уверенности не ощущал. Трудным оказывалось подметить детали европейского костюма или повадку. Все французы казались одинаково грубы и одинаково роскошно одеты, если носили галстук... Клео не решался идти на сближение, даже когда чувствовал и видел, что перед ним действительно вор, белый вор.