Страница:
в обычный час отправилась к нему в комнату. Жюльен, заслышав шаги в
коридоре, тотчас же задул лампу. Кто-то пытался открыть его дверь: кто, г-жа
де Реналь или ее ревнивый муж?
Рано утром кухарка, которая всегда благоволила к Жюльену, принесла ему
книгу; на обложке ее было написано несколько слов по-итальянски: guardate
alia pagina 130 [12].
Жюльена бросило в дрожь от этой неосторожности; он поспешно открыл
книгу на указанной странице и нашел приколотое булавкой письмо, написанное
кое-как, наспех, все закапанное слезами и без малейшего соблюдения правил
орфографии. Обычно г-жа де Реналь была очень аккуратна по части
правописания, и его так растрогала эта красноречивая подробность, что он
даже забыл об ужасной неосторожности своей возлюбленной.
"Ты не захотел меня впустить к себе сегодня ночью? Бывают минуты, когда
мне кажется, что мне, в сущности, никогда не удавалось узнать до конца, что
происходит у тебя в душе. Ты глядишь на меня - и твой взгляд меня пугает. Я
боюсь тебя. Боже великий! Да неужели же ты никогда не любил меня? Если так,
то пусть муж узнает все про нашу любовь и пусть он запрет меня на всю жизнь
в деревне, в неволе, вдали от моих детей. Быть может, это и есть воля божья.
Ну что ж, я скоро умру! А ты! Ты будешь чудовищем. Так, значит, не любишь?
Тебе надоели мои безумства и вечные мои угрызения? Безбожный! Хочешь меня
погубить? Вот самое простое средство. Ступай в Верьер, покажи это письмо
всему городу, а еще лучше - пойди покажи его господину Вально. Скажи ему,
что я люблю тебя - нет, нет, боже тебя сохрани от такого кощунства! - скажи
ему, что я боготворю тебя, что жизнь для меня началась только с того дня,
когда я увидала тебя, что даже в юности, когда предаешься самым безумным
мечтам, я никогда не грезила о таком счастье, каким я тебе обязана, что я
тебе жизнь свою отдала, душой своей для тебя пожертвовала, - да, ты знаешь,
что я для тебя и гораздо большим пожертвую.
Но разве он что-нибудь понимает в том, что такое жертва, этот человек?
Нет, ты ему скажи, скажи, чтобы его разозлить, что я ничуть не боюсь никаких
злоязычников и что нет для меня на свете никакого другого несчастья, кроме
одного: видеть, что ко мне охладел единственный человек, который меня
привязывает к жизни. О, какое было бы для меня счастье совсем расстаться с
нею, принести ее в жертву и больше уже не бояться за своих детей!
Милый друг, можете не сомневаться: если это действительно анонимное
письмо, его прислал не кто иной, как этот гнусный человек, который в течение
шести лет подряд преследовал меня своим оглушительным басом, постоянными
рассказами о своем искусстве ездить верхом, своим самодовольством и
бесконечным перечислением всех своих несравненных достоинств.
Да было ли оно, это анонимное письмо? Злюка! Вот о чем я только и
хотела с тобой поговорить. Но нет, ты хорошо сделал. Разве я могла бы,
обнимая тебя, быть может, в последний раз, рассуждать хладнокровно, как я
это делаю сейчас, одна? Теперь уже наше счастье не будет даваться нам так
легко. Огорчит ли это вас? Разве только в те дни, когда ваш Фуке не пришлет
вам какой-нибудь занимательной книжки. Но все равно, жертва уже принесена, и
было или нет это анонимное письмо, все равно, я завтра сама скажу мужу, что
получила анонимное письмо и что необходимо во что бы то ни стало, под любым
предлогом, немедленно отослать тебя к твоим родным, заплатив тебе щедро, не
скупясь.
Увы, друг мой, нам придется расстаться недели на две, а может быть, и
на месяц! Ах, я знаю, я уверена, ты будешь так же мучиться, как и я. Но в
конце концов это единственный способ предотвратить последствия анонимного
письма. Ведь это уже не первое, которое ему пишут относительно меня. Ах, как
я, бывало, потешалась над ними раньше!
У меня теперь одна цель: внушить мужу, что это письмо прислал господин
Вально; да я и не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле. Если тебе
придется уйти от нас, постарайся непременно устроиться в Верьере, а я уж
сумею добиться того, что муж сам захочет поехать туда недельки на две, чтобы
доказать этому дурачью, что мы с ним отнюдь не в ссоре. А ты, когда будешь в
Верьере, постарайся подружиться со всеми, даже и с либералами. Я ведь знаю,
что наши дамы готовы тебя на руках носить.
Но не вздумай ссориться с господином Вально, не смей отрезать ему уши,
как ты когда-то грозился, - наоборот, ты должен быть с ним как можно
любезнее. Сейчас самое важное для нас распустить слухи по всему Верьеру, что
ты поступаешь к господину Вально или еще к кому-нибудь гувернером к детям.
Вот уж этого мой муж никогда не допустит. Ну, а если он все-таки
решится - что ж делать! Во всяком случае, ты будешь жить в Верьере, мы
сможем иногда с тобой видеться, - дети тебя так любят, они непременно будут
проситься к тебе. Боже мой, я чувствую, что я даже детей моих люблю еще
больше за то, что они тебя любят. Какой грех! Господи, чем только все это
может кончиться!.. Я совсем голову потеряла. Ну, в общем, ты понимаешь, как
тебе надо себя вести: будь кротким, вежливым; пожалуйста, не выказывай им
презрения, этим грубиянам, - на коленях тебя умоляю, ведь от них зависит
наша с тобой судьба. Можешь быть совершенно уверен, что мой муж, безусловно,
сочтет нужным держаться с тобой именно так, как это предпишет ему
общественное мнение.
Ты же и смастеришь мне анонимное письмо; вооружись терпением и
ножницами. Вырежи из книги слова, которые я тебе напишу в конце, и наклей их
поаккуратней на листик голубоватой бумаги, который я тебе посылаю, - эту
бумагу мне подарил господин Вально. Опасайся обыска у себя в комнате и
поэтому сожги книгу, из которой будешь вырезать. Если не найдешь целиком тех
слов, которые нужны, не поленись составить их сам по буквам. Чтобы тебя не
затруднять, я сочинила совсем коротенькое анонимное письмо. Ах, если ты
больше меня не любишь, каким несносно длинным покажется тебе мое письмо!
АНОНИМНОЕ ПИСЬМО
"Сударыня,
Все ваши похождения известны, а лица, заинтересованные в том, чтобы
положить им конец, предупреждены. Руководясь добрыми чувствами к вам,
которые у меня еще не совсем пропали, предлагаю вам раз навсегда порвать с
этим мальчишкой. Если вы настолько благоразумны, что последуете этому
совету, ваш муж будет думать, что уведомление, которое он получил, лживо, и
его так и оставят в этом заблуждении: знайте, тайна ваша в моих руках;
трепещите, несчастная! Настал час, когда вы должны будете склониться перед
моей волей".
Как только ты наклеишь все слова этого письма (узнаешь в нем манеру
выражаться господина директора?), сейчас же выходи в сад, - я тебя встречу.
Я пойду в деревню и вернусь с убитым видом; ах, я и в самом деле
чувствую себя убитой. Боже мой! Подумать, на что я решаюсь, - и все это
только из-за того, что тебе показалось, будто он получил анонимное письмо.
Так вот я с изменившимся лицом отдам мужу это самое письмо, врученное мне
якобы каким-то незнакомцем. А ты ступай гулять с детьми по дороге в большой
лес и не возвращайся до обеда.
С верхнего утеса тебе будет видна наша голубятня. Если все кончится
благополучно, я вывешу там белый платочек, а в противном случае там ничего
не будет.
Ну, а ты-то сам, неблагодарный, неужели сердце не подскажет тебе
какой-нибудь способ, до того как ты уйдешь на прогулку, сказать мне, что ты
любишь меня? Ах, что бы ни случилось, в одном ты можешь быть совершенно
уверен: я дня не проживу, если нам придется расстаться навеки. Ах, скверная
я мать! Но только зачем я пишу эти пустые слова, милый Жюльен? Я совсем не
чувствую этого, я ни о ком, кроме тебя, не могу думать, я только затем их и
написала, чтобы ты не бранил меня. Сейчас, в такую минуту, когда я думаю,
что могу тебя потерять, к чему притворяться? Да, пусть уж лучше я покажусь
тебе чудовищем, чем мне лгать перед человеком, которого я обожаю. Я и так
слишком уж много обманывала в своей жизни. Ну, все равно, так и быть, я тебя
прощаю, если ты меня больше не любишь. Мне даже некогда перечесть это
письмо. А сказать по правде, какой это пустяк, если бы мне пришлось
заплатить жизнью за те блаженные дни, которые я провела в твоих объятиях. Ты
знаешь, что они мне обойдутся много дороже".
ДИАЛОГ С ГОСПОДИНОМ
Alas, our frailty is the cause, not we,
For such as we are made of, such we be.
Twelfth Night [13].
В течение целого часа Жюльен с совершенно ребяческим удовольствием
подбирал и наклеивал слова. Выйдя из комнаты, он сразу же встретил своих
воспитанников с матерью; она так просто и решительно взяла письмо у него из
рук, что это спокойствие даже испугало его.
- А клей совсем высох? - спросила она.
"И это та самая женщина, которая с ума сходила от угрызений совести! -
подумал он. - Что она такое затеяла?" Спросить ее об этом казалось ему
унизительным для его гордости, но, кажется, никогда в жизни он так не
восхищался ею.
- Если это кончится плохо, - все с тем же невозмутимым хладнокровием
добавила она, - у меня отнимут все. Закопайте этот ящичек где-нибудь там, на
горе. Может быть, придет день, и это будет все, что у меня останется.
И она передала ему хрустальный ларчик в красном сафьяновом футляре,
наполненный драгоценностями - золотыми и бриллиантовыми украшениями.
- Идите теперь, - сказала она ему.
Она поцеловала детей, а младшего - даже два раза. Жюльен стоял как
каменный. Она удалилась быстрым шагом, даже не взглянув на него.
Существование г-на де Реналя с той минуты, как он распечатал анонимное
письмо, стало поистине невыносимым. Никогда еще он не был так потрясен, за
исключением одного раза в жизни, в 1816 году, когда ему чуть было не
пришлось драться на дуэли; и надо отдать ему справедливость, даже
перспектива получить пулю в лоб расстраивала его много меньше. "Почерк как
будто женский, - думал он. - А если так, кто же из женщин мог это написать?"
Он припоминал всех знакомых ему дам в Верьере и ни на одной из них не мог
остановиться в своих подозрениях. "Может быть, письмо сочинил мужчина, и оно
написано под диктовку? Но кто же этот мужчина?" И он опять терялся в
догадках; конечно, завистников у него много, и большинство знакомых
ненавидит его. "Надо пойти потолковать с женой!" - подумал он по привычке и
уже совсем было поднялся с кресла, в котором сидел.
Но едва он приподнялся, как тут же хлопнул себя рукой по лбу: "Ах, боже
мой! - вырвалось у него - Ведь как раз ей-то я сейчас и не должен доверять.
Теперь она враг мой!" И от досады и злости слезы брызнули у него из глаз.
Справедливо пожиная плоды своей сердечной сухости - а в ней-то,
собственно, и заключается вся провинциальная мудрость, - г-н де Реналь из
всех людей на свете больше всего опасался сейчас двух своих самых близких
друзей.
"Есть ли у меня, кроме них, еще хотя бы человек десять друзей? - думал
он и перебирал их всех одного за другим, стараясь представить себе, на какую
долю сочувствия он мог бы рассчитывать у каждого из них. - Всем, всем, - с
яростью вскричал он, - эта отвратительная история, которая случилась со
мной, доставит величайшее удовольствие!" К счастью - и не без основания, -
он считал, что все ему завидуют. Мало того, что он только что превосходно
отделал свой роскошный городской дом, ныне навеки осчастливленный посещением
короля, который соизволил провести ночь под его кровом, - он очень недурно
подновил и свой замок в Вержи. Весь фасад побелили заново, а у окон
появились прекрасные зеленые ставни. Он на минуту утешился, вспомнив это
великолепие. В самом деле, замок его был виден теперь за три-четыре лье, к
великому ущербу других загородных домов или так называемых "замков",
находившихся по соседству, которые так и остались в своем скромном обличье,
посеревшем от времени.
Господин де Реналь мог рассчитывать на сочувствие и слезы лишь одного
из своих друзей - приходского церковного старосты, но это был кретин,
способный прослезиться из-за чего угодно. Это был единственный человек, на
которого он мог положиться.
"Какое несчастье может сравниться с моим? - воскликнул он в бешенстве.
- Такое одиночество!"
"Да может ли это статься? - вопрошал себя этот поистине жалкий человек.
- Может ли статься, чтобы в моем несчастье у меня даже не было человека, с
которым я мог бы посоветоваться? Мой рассудок отказывается мне помочь, я
чувствую это. Ах, Фалькоз, ах, Дюкро!" - вскричал он с горечью. Это были
друзья его детства, которых он оттолкнул от себя своим высокомерием в 1814
году. Они с юных лет привыкли держаться с ним на равной ноге, а тут ему
вдруг вздумалось переменить с ними тон, ибо это были незнатные люди.
Один из них, Фалькоз, человек умный и сердечный, бумаготорговец из
Верьера, купил типографию в главном городе департамента и открыл там газету.
Конгрегация решила разорить его: газету его запретили, а патент на
типографию отобрали. В этих плачевных обстоятельствах он решился написать
г-ну де Реналю, впервые за десять лет. Мэр Верьера счел нужным ответить
наподобие древнего римлянина: "Если бы министр короля удостоил меня чести
поинтересоваться моим мнением, я бы ответил ему: беспощадно уничтожайте всех
провинциальных печатников, а на типографское дело введите монополию, как на
табак". Это письмо близкому другу, которое в свое время привело в восторг
весь Верьер, г-н де Реналь вспоминал теперь с ужасом "Кто бы мог сказать,
что я, с моим положением, с моим состоянием, с моими орденами, когда-нибудь
пожалею об этом!" И вот в таких-то приступах ярости, то против самого себя,
то против всего, что окружало его, он провел эту ужасную ночь; к счастью,
однако, ему не пришло в голову попытаться выследить свою жену.
"Я привык к Луизе, - говорил он себе. - Она знает все мои дела. Будь у
меня завтра возможность снова жениться, мне не найти женщины, которая
заменила бы мне ее". И он пытался утешиться мыслью, что жена его невинна:
это не ставило его в необходимость проявить твердость характера и было для
него удобнее всего; в конце концов мало ли было на свете женщин, которые
стали жертвою клеветы?
"Но как же это! - вдруг завопил он и судорожно заметался по комнате. -
Да что я, совсем уж полное ничтожество, проходимец какой-нибудь? Как могу я
допустить, чтобы она издевалась надо мной со своим любовником? Ведь так
можно довести до того, что весь Верьер будет потешаться над моим
мягкосердечием. Чего только не рассказывали о Шармье (известный по всему
краю супруг, которого жена обманывала на глазах у всех)? Стоит только
произнести его имя, и уж у всех улыбка на губах. Он хороший адвокат, но кто
же вспоминает о том, какой он мастер говорить? А-а, говорят они, Шармье? Тот
самый Шармье де Бернар - так его и прозвали по имени человека, который его
опозорил".
"Слава богу, - говорил он себе через несколько минут, - слава богу, что
у меня нет дочери, а значит, как бы я ни наказал мать, это не отразится на
судьбе детей, - я могу поймать этого подлого малого с моей женой и убить их
обоих, и тогда уже это будет трагическая история, над которой никто не будет
потешаться". Эта идея ему понравилась, и он стал тщательно обдумывать все
подробности. "Уложение о наказаниях в таком случае на моей стороне, да и как
бы там оно ни обернулось, наша конгрегация и мои друзья, присяжные, сумеют
меня спасти". Он вытащил свой охотничий нож, осмотрел его: нож был очень
острый, но вдруг он представил себе лужу крови, и ему стало страшно.
"Я могу избить до полусмерти этого наглеца-гувернера и вытолкать его
вон. Но какой скандал подымется на весь Верьер и даже на весь департамент!
После того как суд постановил прикрыть газету Фалькоза, а главного редактора
выпустили из тюрьмы, я приложил руку к тому, чтобы лишить его места, где он
зарабатывал шестьсот франков. Говорят, теперь этот писака снова где-то
вынырнул в Безансоне: уж он не упустит случая меня осрамить и сделает это
так ловко, что и к суду-то его привлечь будет немыслимо. Привлечь к суду...
Да ведь на суде этот наглец каких только пакостей не придумает, чтобы
доказать, что он сказал правду! Человек знатного рода, умеющий поддержать
свой престиж в обществе, как это делаю я, разумеется, внушает ненависть всем
этим плебеям. Я увижу свое имя в этих гнусных парижских газетках, - боже
мой, какой ужас! Старинное имя Реналей, втоптанное в грязь зубоскалами! Если
мне вздумается куда-нибудь поехать, придется менять имя. Подумать только!
Расстаться с этим славным именем, в котором вся гордость моя, вся сила! Хуже
этого ничего быть не может.
Но если я не убью мою жену, а просто выгоню ее из дому с позором, так
ведь у нее есть тетка в Безансоне, которая ей из рук в руки передаст все
свое состояние. Жена моя отправится в Париж со своим Жюльеном; в Верьере об
этом все, конечно, узнают, и я опять окажусь в дураках". Тут бедный супруг
заметил, что свет его лампы тускнеет: начинало светать. Он вышел в сад
подышать свежим воздухом. В эту минуту он уже почти решил не поднимать
скандала, руководствуясь главным образом тем соображением, что такой скандал
доставил бы величайшее удовольствие его добрым верьерским друзьям.
Прогулка по саду немного успокоила его. "Нет! - воскликнул он - С какой
стати я должен отказываться от моей жены? Ведь это полезный для меня
человек". Он с ужасом представил себе, во что превратится его дом без нее Из
всей родни у него осталась только маркиза де Р.... старая злющая дура.
Конечно, это было весьма разумное рассуждение, но для того, чтобы
осуществить его, требовалась большая твердость характера, значительно
превышавшая скудную долю, отпущенную бедняге природой "Если я не выгоню
жену, - рассуждал он, - я ведь себя знаю, какнибудь она меня разозлит, и я
ей это припомню Она гордячка, мы поссоримся, и все это может случиться
раньше, чем она получит наследство от тетки. Вот когда они посмеются надо
мной вволю. Жена любит своих детей, в конце концов все это, разумеется,
достанется им же. Но я-то! Я сделаюсь истинным посмешищем в Верьере. Вот он
каков, скажут даже с собственной женой управиться не сумел. Не лучше ли мне
просто держать про себя свои подозрения и не доискиваться истины? И тогда
волей-неволей придется воздержаться от каких бы то ни было попреков"
Но через минуту г-н де Реналь, снова поддавшись чувству оскорбленного
тщеславия, старательно припоминал всякие способы уличения в измене, о
которых рассказывается за бильярдом в Казино или в Дворянском клубе, когда
какой-нибудь зубоскал прерывает партию, чтобы потешить приятелей сплетней об
обманутом супруге Какими жестокими казались ему сейчас эти шутки!
"Боже" И отчего моя жена не умерла? Тогда бы никто уж не мог надо мной
потешаться Был бы я вдовцом! Проводил бы полгода в Париже, вращался бы в
самом лучшем обществе" Но после краткой минуты блаженства, навеянного
мечтами о вдовстве, воображение его снова принималось выискивать средство, с
помощью которого он мог бы узнать правду Что, если, скажем, за полночь,
когда уже все улягутся, насыпать пригоршню отрубей перед дверью Жюльена, а
утром, чуть рассветет, - увидишь отпечатки шагов.
"Нет, эта шутка никуда не годится! - злобно вскричал он - Подлюга Элиза
заметит, конечно, и мгновенно весь дом будет знать, что я ревную"
В какой-то еще истории, слышанной им в Казино, некий муж убедился в
своем несчастье при помощи волоска, протянутого между дверями жены и ее
любовника и приклеенного с обоих концов воском на манер судейской печати.
После долгих часов сомнений и колебаний он, наконец, решил, что это
средство, пожалуй, будет самым лучшим, и уже совсем начал было обдумывать,
как он все это устроит, как вдруг на повороте аллеи повстречал ту самую
женщину, которую ему так хотелось бы видеть мертвой.
Она возвращалась из деревни. Она ходила к мессе в вержийскую церковь.
По преданию, которое на взгляд холодного философа не внушало доверия, но
которому она, тем не менее, верила, эта маленькая церковь, ставшая ныне
приходской, была некогда часовней в замке сеньора Вержи. Г-жа де Реналь во
время мессы почемуто неотступно думала об этом. Перед нею беспрестанно
возникала одна и та же картина: муж ее на охоте убивает Жюльена будто бы
случайно, а вечером заставляет ее съесть его сердце.
"Судьба моя зависит сейчас целиком от того, - говорила она себе, - что
он будет думать, слушая мой рассказ. Эти роковые четверть часа решат все, а
уж после мне, быть может, больше и не придется с ним разговаривать. Он ведь
человек неумный, он не руководствуется рассудком. А то бы уж я как-нибудь
пораскинула мозгами, постаралась бы сообразить, что он сделает или скажет. А
от его решения зависит наша судьба, она в его власти. Но она зависит также и
от моей ловкости, от моего умения направить в ту или иную сторону мысли
этого самодура, - ведь он в ярости ничего не помнит, не соображает, у него
просто в голове мутится. Боже мой! Какое для этого нужно искусство, сколько
хладнокровия! А где их взять?"
Но едва только она вошла в сад и увидела издали своего мужа, она, точно
по волшебству, сразу успокоилась. По его всклокоченным волосам и измятой
одежде видно было, что он не ложился спать.
Она подала ему письмо, распечатанное, но затем снова вложенное в
конверт. Он взял его машинально и уставился на нее безумными глазами.
- Вот эту мерзость, - сказала она, - подал мне какой-то подозрительный
субъект. Он сказал, что знает вас и даже чем-то обязан вам. Это было вот
сейчас, когда я шла позади палисадника нотариуса. Я требую от вас только
одного; чтобы вы сейчас же, без малейшего промедления, отослали господина
Жюльена обратно к его отцу.
Госпожа де Реналь поторопилась скорее выговорить эту фразу, - может
быть, даже немного раньше, чем следовало, лишь бы поскорее избавиться от
страшной необходимости произнести ее.
Она вся затрепетала от радости, видя, как обрадовали мужа ее слова. По
тому, как он уставился на нее, она поняла, что Жюльен угадал правильно. И
вместо того чтобы огорчиться этой вполне очевидной неприятностью, она
подумала: "Какая проницательность! Какое удивительное чутье! И у такого
молодого человека, без всякого жизненного опыта! Подумать только, как далеко
он может пойти в будущем! Увы, его успехи приведут к тому, что он меня
забудет".
И невольное восхищение человеком, которого она боготворила, рассеяло
все ее страхи.
Она похвалила себя за свою изобретательность. "Я оказалась достойной
Жюльена, - подумала она с тайным и сладостным восторгом.
Боясь не совладать с собой, г-н де Реналь, не говоря ни слова, начал
читать анонимное письмо, составленное, как, вероятно, помнит читатель, из
напечатанных слов, наклеенных на голубоватую бумагу. "Опять новые
издевательства, конца этому нет, - подумал г-н де Реналь, чуть не падая от
изнеможения - Опять новые оскорбления, и над всем этим надо голову ломать, и
все по милости моей жены!" У него уже готовы были сорваться с языка самые
грубые ругательства, но, вспомнив о наследстве из Безансона, он с большим
трудом сдержался. Не зная, на чем сорвать злобу, он скомкал это второе
анонимное письмо и широкими шагами пошел по дорожке. Ему нужно было хоть на
минуту уйти от жены. Через несколько мгновений он вернулся немного
успокоенный.
- Надо решить, не откладывая, и отказать Жюльену, - сказала она мужу,
как только он подошел. - В конце концов это сын простого плотника. Вы ему
заплатите несколько лишних экю, он человек ученый и легко найдет себе место
у того же господина Вально или у помощника префекта Можирона, - у них тоже
есть дети. Так что вы его даже нисколько не обидите...
- Вы мелете вздор, как форменная дура! - неистово закричал г-н де
Реналь. - Да и чего ждать от женщины? Откуда у нее здравый смысл? Вам и в
голову никогда не придет обратить внимание на что-нибудь серьезное: может ли
быть, чтобы вы в чем-нибудь толком разобрались? С вашим легкомыслием, с
вашей ленью вам только бабочек ловить. Жалкие вы существа! Горе нам,
семейным людям, что от вас никуда не денешься...
Госпожа де Реналь не мешала ему выговориться; он говорил долго, изливая
свою злость, как говорят в здешних краях.
- Сударь, - ответила она ему, наконец, - я говорю как женщина, у
которой затронута честь, то есть самое драгоценное, что только есть у нее.
Госпожа де Реналь сохраняла непоколебимое хладнокровие в течение всего
этого мучительного разговора, от исхода которого зависела возможность жить,
как прежде, под одним кровом с Жюльеном. Тщательно обдумывая каждое слово,
она говорила только то, что могло обуздать ярость мужа, направить ее, куда
ей было нужно. Она была совершенно нечувствительна ко всем его
оскорбительным выкрикам, она не слушала их, она думала в это время о
Жюльене: "Будет он доволен мной?"
- Этот деревенский мальчишка, с которым мы так носились, делали ему
столько подарков, возможно, даже ни в чем не виноват, - сказала она,
наконец. - Но как-никак, а ведь из-за него мне первый раз в жизни нанесено
такое оскорбление... Когда я прочла эту гнусную бумажонку, сударь, я дала
себе слово: либо он, либо я, но один из нас должен уйти из вашего дома?"
- Вам что же, хочется скандал устроить, чтобы опозорить меня да и себя
тоже? Вы многим доставите удовольствие в Верьере.
- Это правда, все завидуют тому благосостоянию, которое вы вашим мудрым
управлением сумели создать и себе, и своей семье, и всему городу... Ну,
тогда я предложу Жюльену, чтобы он отпросился у вас на месяц и отправился к
своему достойному другу, этому лесоторговцу в горах.
- А я запрещаю вам распоряжаться, - отрезал г-н де Реналь, впрочем,
довольно спокойно. - И прежде всего я требую от вас, чтобы вы с ним не
коридоре, тотчас же задул лампу. Кто-то пытался открыть его дверь: кто, г-жа
де Реналь или ее ревнивый муж?
Рано утром кухарка, которая всегда благоволила к Жюльену, принесла ему
книгу; на обложке ее было написано несколько слов по-итальянски: guardate
alia pagina 130 [12].
Жюльена бросило в дрожь от этой неосторожности; он поспешно открыл
книгу на указанной странице и нашел приколотое булавкой письмо, написанное
кое-как, наспех, все закапанное слезами и без малейшего соблюдения правил
орфографии. Обычно г-жа де Реналь была очень аккуратна по части
правописания, и его так растрогала эта красноречивая подробность, что он
даже забыл об ужасной неосторожности своей возлюбленной.
"Ты не захотел меня впустить к себе сегодня ночью? Бывают минуты, когда
мне кажется, что мне, в сущности, никогда не удавалось узнать до конца, что
происходит у тебя в душе. Ты глядишь на меня - и твой взгляд меня пугает. Я
боюсь тебя. Боже великий! Да неужели же ты никогда не любил меня? Если так,
то пусть муж узнает все про нашу любовь и пусть он запрет меня на всю жизнь
в деревне, в неволе, вдали от моих детей. Быть может, это и есть воля божья.
Ну что ж, я скоро умру! А ты! Ты будешь чудовищем. Так, значит, не любишь?
Тебе надоели мои безумства и вечные мои угрызения? Безбожный! Хочешь меня
погубить? Вот самое простое средство. Ступай в Верьер, покажи это письмо
всему городу, а еще лучше - пойди покажи его господину Вально. Скажи ему,
что я люблю тебя - нет, нет, боже тебя сохрани от такого кощунства! - скажи
ему, что я боготворю тебя, что жизнь для меня началась только с того дня,
когда я увидала тебя, что даже в юности, когда предаешься самым безумным
мечтам, я никогда не грезила о таком счастье, каким я тебе обязана, что я
тебе жизнь свою отдала, душой своей для тебя пожертвовала, - да, ты знаешь,
что я для тебя и гораздо большим пожертвую.
Но разве он что-нибудь понимает в том, что такое жертва, этот человек?
Нет, ты ему скажи, скажи, чтобы его разозлить, что я ничуть не боюсь никаких
злоязычников и что нет для меня на свете никакого другого несчастья, кроме
одного: видеть, что ко мне охладел единственный человек, который меня
привязывает к жизни. О, какое было бы для меня счастье совсем расстаться с
нею, принести ее в жертву и больше уже не бояться за своих детей!
Милый друг, можете не сомневаться: если это действительно анонимное
письмо, его прислал не кто иной, как этот гнусный человек, который в течение
шести лет подряд преследовал меня своим оглушительным басом, постоянными
рассказами о своем искусстве ездить верхом, своим самодовольством и
бесконечным перечислением всех своих несравненных достоинств.
Да было ли оно, это анонимное письмо? Злюка! Вот о чем я только и
хотела с тобой поговорить. Но нет, ты хорошо сделал. Разве я могла бы,
обнимая тебя, быть может, в последний раз, рассуждать хладнокровно, как я
это делаю сейчас, одна? Теперь уже наше счастье не будет даваться нам так
легко. Огорчит ли это вас? Разве только в те дни, когда ваш Фуке не пришлет
вам какой-нибудь занимательной книжки. Но все равно, жертва уже принесена, и
было или нет это анонимное письмо, все равно, я завтра сама скажу мужу, что
получила анонимное письмо и что необходимо во что бы то ни стало, под любым
предлогом, немедленно отослать тебя к твоим родным, заплатив тебе щедро, не
скупясь.
Увы, друг мой, нам придется расстаться недели на две, а может быть, и
на месяц! Ах, я знаю, я уверена, ты будешь так же мучиться, как и я. Но в
конце концов это единственный способ предотвратить последствия анонимного
письма. Ведь это уже не первое, которое ему пишут относительно меня. Ах, как
я, бывало, потешалась над ними раньше!
У меня теперь одна цель: внушить мужу, что это письмо прислал господин
Вально; да я и не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле. Если тебе
придется уйти от нас, постарайся непременно устроиться в Верьере, а я уж
сумею добиться того, что муж сам захочет поехать туда недельки на две, чтобы
доказать этому дурачью, что мы с ним отнюдь не в ссоре. А ты, когда будешь в
Верьере, постарайся подружиться со всеми, даже и с либералами. Я ведь знаю,
что наши дамы готовы тебя на руках носить.
Но не вздумай ссориться с господином Вально, не смей отрезать ему уши,
как ты когда-то грозился, - наоборот, ты должен быть с ним как можно
любезнее. Сейчас самое важное для нас распустить слухи по всему Верьеру, что
ты поступаешь к господину Вально или еще к кому-нибудь гувернером к детям.
Вот уж этого мой муж никогда не допустит. Ну, а если он все-таки
решится - что ж делать! Во всяком случае, ты будешь жить в Верьере, мы
сможем иногда с тобой видеться, - дети тебя так любят, они непременно будут
проситься к тебе. Боже мой, я чувствую, что я даже детей моих люблю еще
больше за то, что они тебя любят. Какой грех! Господи, чем только все это
может кончиться!.. Я совсем голову потеряла. Ну, в общем, ты понимаешь, как
тебе надо себя вести: будь кротким, вежливым; пожалуйста, не выказывай им
презрения, этим грубиянам, - на коленях тебя умоляю, ведь от них зависит
наша с тобой судьба. Можешь быть совершенно уверен, что мой муж, безусловно,
сочтет нужным держаться с тобой именно так, как это предпишет ему
общественное мнение.
Ты же и смастеришь мне анонимное письмо; вооружись терпением и
ножницами. Вырежи из книги слова, которые я тебе напишу в конце, и наклей их
поаккуратней на листик голубоватой бумаги, который я тебе посылаю, - эту
бумагу мне подарил господин Вально. Опасайся обыска у себя в комнате и
поэтому сожги книгу, из которой будешь вырезать. Если не найдешь целиком тех
слов, которые нужны, не поленись составить их сам по буквам. Чтобы тебя не
затруднять, я сочинила совсем коротенькое анонимное письмо. Ах, если ты
больше меня не любишь, каким несносно длинным покажется тебе мое письмо!
АНОНИМНОЕ ПИСЬМО
"Сударыня,
Все ваши похождения известны, а лица, заинтересованные в том, чтобы
положить им конец, предупреждены. Руководясь добрыми чувствами к вам,
которые у меня еще не совсем пропали, предлагаю вам раз навсегда порвать с
этим мальчишкой. Если вы настолько благоразумны, что последуете этому
совету, ваш муж будет думать, что уведомление, которое он получил, лживо, и
его так и оставят в этом заблуждении: знайте, тайна ваша в моих руках;
трепещите, несчастная! Настал час, когда вы должны будете склониться перед
моей волей".
Как только ты наклеишь все слова этого письма (узнаешь в нем манеру
выражаться господина директора?), сейчас же выходи в сад, - я тебя встречу.
Я пойду в деревню и вернусь с убитым видом; ах, я и в самом деле
чувствую себя убитой. Боже мой! Подумать, на что я решаюсь, - и все это
только из-за того, что тебе показалось, будто он получил анонимное письмо.
Так вот я с изменившимся лицом отдам мужу это самое письмо, врученное мне
якобы каким-то незнакомцем. А ты ступай гулять с детьми по дороге в большой
лес и не возвращайся до обеда.
С верхнего утеса тебе будет видна наша голубятня. Если все кончится
благополучно, я вывешу там белый платочек, а в противном случае там ничего
не будет.
Ну, а ты-то сам, неблагодарный, неужели сердце не подскажет тебе
какой-нибудь способ, до того как ты уйдешь на прогулку, сказать мне, что ты
любишь меня? Ах, что бы ни случилось, в одном ты можешь быть совершенно
уверен: я дня не проживу, если нам придется расстаться навеки. Ах, скверная
я мать! Но только зачем я пишу эти пустые слова, милый Жюльен? Я совсем не
чувствую этого, я ни о ком, кроме тебя, не могу думать, я только затем их и
написала, чтобы ты не бранил меня. Сейчас, в такую минуту, когда я думаю,
что могу тебя потерять, к чему притворяться? Да, пусть уж лучше я покажусь
тебе чудовищем, чем мне лгать перед человеком, которого я обожаю. Я и так
слишком уж много обманывала в своей жизни. Ну, все равно, так и быть, я тебя
прощаю, если ты меня больше не любишь. Мне даже некогда перечесть это
письмо. А сказать по правде, какой это пустяк, если бы мне пришлось
заплатить жизнью за те блаженные дни, которые я провела в твоих объятиях. Ты
знаешь, что они мне обойдутся много дороже".
ДИАЛОГ С ГОСПОДИНОМ
Alas, our frailty is the cause, not we,
For such as we are made of, such we be.
Twelfth Night [13].
В течение целого часа Жюльен с совершенно ребяческим удовольствием
подбирал и наклеивал слова. Выйдя из комнаты, он сразу же встретил своих
воспитанников с матерью; она так просто и решительно взяла письмо у него из
рук, что это спокойствие даже испугало его.
- А клей совсем высох? - спросила она.
"И это та самая женщина, которая с ума сходила от угрызений совести! -
подумал он. - Что она такое затеяла?" Спросить ее об этом казалось ему
унизительным для его гордости, но, кажется, никогда в жизни он так не
восхищался ею.
- Если это кончится плохо, - все с тем же невозмутимым хладнокровием
добавила она, - у меня отнимут все. Закопайте этот ящичек где-нибудь там, на
горе. Может быть, придет день, и это будет все, что у меня останется.
И она передала ему хрустальный ларчик в красном сафьяновом футляре,
наполненный драгоценностями - золотыми и бриллиантовыми украшениями.
- Идите теперь, - сказала она ему.
Она поцеловала детей, а младшего - даже два раза. Жюльен стоял как
каменный. Она удалилась быстрым шагом, даже не взглянув на него.
Существование г-на де Реналя с той минуты, как он распечатал анонимное
письмо, стало поистине невыносимым. Никогда еще он не был так потрясен, за
исключением одного раза в жизни, в 1816 году, когда ему чуть было не
пришлось драться на дуэли; и надо отдать ему справедливость, даже
перспектива получить пулю в лоб расстраивала его много меньше. "Почерк как
будто женский, - думал он. - А если так, кто же из женщин мог это написать?"
Он припоминал всех знакомых ему дам в Верьере и ни на одной из них не мог
остановиться в своих подозрениях. "Может быть, письмо сочинил мужчина, и оно
написано под диктовку? Но кто же этот мужчина?" И он опять терялся в
догадках; конечно, завистников у него много, и большинство знакомых
ненавидит его. "Надо пойти потолковать с женой!" - подумал он по привычке и
уже совсем было поднялся с кресла, в котором сидел.
Но едва он приподнялся, как тут же хлопнул себя рукой по лбу: "Ах, боже
мой! - вырвалось у него - Ведь как раз ей-то я сейчас и не должен доверять.
Теперь она враг мой!" И от досады и злости слезы брызнули у него из глаз.
Справедливо пожиная плоды своей сердечной сухости - а в ней-то,
собственно, и заключается вся провинциальная мудрость, - г-н де Реналь из
всех людей на свете больше всего опасался сейчас двух своих самых близких
друзей.
"Есть ли у меня, кроме них, еще хотя бы человек десять друзей? - думал
он и перебирал их всех одного за другим, стараясь представить себе, на какую
долю сочувствия он мог бы рассчитывать у каждого из них. - Всем, всем, - с
яростью вскричал он, - эта отвратительная история, которая случилась со
мной, доставит величайшее удовольствие!" К счастью - и не без основания, -
он считал, что все ему завидуют. Мало того, что он только что превосходно
отделал свой роскошный городской дом, ныне навеки осчастливленный посещением
короля, который соизволил провести ночь под его кровом, - он очень недурно
подновил и свой замок в Вержи. Весь фасад побелили заново, а у окон
появились прекрасные зеленые ставни. Он на минуту утешился, вспомнив это
великолепие. В самом деле, замок его был виден теперь за три-четыре лье, к
великому ущербу других загородных домов или так называемых "замков",
находившихся по соседству, которые так и остались в своем скромном обличье,
посеревшем от времени.
Господин де Реналь мог рассчитывать на сочувствие и слезы лишь одного
из своих друзей - приходского церковного старосты, но это был кретин,
способный прослезиться из-за чего угодно. Это был единственный человек, на
которого он мог положиться.
"Какое несчастье может сравниться с моим? - воскликнул он в бешенстве.
- Такое одиночество!"
"Да может ли это статься? - вопрошал себя этот поистине жалкий человек.
- Может ли статься, чтобы в моем несчастье у меня даже не было человека, с
которым я мог бы посоветоваться? Мой рассудок отказывается мне помочь, я
чувствую это. Ах, Фалькоз, ах, Дюкро!" - вскричал он с горечью. Это были
друзья его детства, которых он оттолкнул от себя своим высокомерием в 1814
году. Они с юных лет привыкли держаться с ним на равной ноге, а тут ему
вдруг вздумалось переменить с ними тон, ибо это были незнатные люди.
Один из них, Фалькоз, человек умный и сердечный, бумаготорговец из
Верьера, купил типографию в главном городе департамента и открыл там газету.
Конгрегация решила разорить его: газету его запретили, а патент на
типографию отобрали. В этих плачевных обстоятельствах он решился написать
г-ну де Реналю, впервые за десять лет. Мэр Верьера счел нужным ответить
наподобие древнего римлянина: "Если бы министр короля удостоил меня чести
поинтересоваться моим мнением, я бы ответил ему: беспощадно уничтожайте всех
провинциальных печатников, а на типографское дело введите монополию, как на
табак". Это письмо близкому другу, которое в свое время привело в восторг
весь Верьер, г-н де Реналь вспоминал теперь с ужасом "Кто бы мог сказать,
что я, с моим положением, с моим состоянием, с моими орденами, когда-нибудь
пожалею об этом!" И вот в таких-то приступах ярости, то против самого себя,
то против всего, что окружало его, он провел эту ужасную ночь; к счастью,
однако, ему не пришло в голову попытаться выследить свою жену.
"Я привык к Луизе, - говорил он себе. - Она знает все мои дела. Будь у
меня завтра возможность снова жениться, мне не найти женщины, которая
заменила бы мне ее". И он пытался утешиться мыслью, что жена его невинна:
это не ставило его в необходимость проявить твердость характера и было для
него удобнее всего; в конце концов мало ли было на свете женщин, которые
стали жертвою клеветы?
"Но как же это! - вдруг завопил он и судорожно заметался по комнате. -
Да что я, совсем уж полное ничтожество, проходимец какой-нибудь? Как могу я
допустить, чтобы она издевалась надо мной со своим любовником? Ведь так
можно довести до того, что весь Верьер будет потешаться над моим
мягкосердечием. Чего только не рассказывали о Шармье (известный по всему
краю супруг, которого жена обманывала на глазах у всех)? Стоит только
произнести его имя, и уж у всех улыбка на губах. Он хороший адвокат, но кто
же вспоминает о том, какой он мастер говорить? А-а, говорят они, Шармье? Тот
самый Шармье де Бернар - так его и прозвали по имени человека, который его
опозорил".
"Слава богу, - говорил он себе через несколько минут, - слава богу, что
у меня нет дочери, а значит, как бы я ни наказал мать, это не отразится на
судьбе детей, - я могу поймать этого подлого малого с моей женой и убить их
обоих, и тогда уже это будет трагическая история, над которой никто не будет
потешаться". Эта идея ему понравилась, и он стал тщательно обдумывать все
подробности. "Уложение о наказаниях в таком случае на моей стороне, да и как
бы там оно ни обернулось, наша конгрегация и мои друзья, присяжные, сумеют
меня спасти". Он вытащил свой охотничий нож, осмотрел его: нож был очень
острый, но вдруг он представил себе лужу крови, и ему стало страшно.
"Я могу избить до полусмерти этого наглеца-гувернера и вытолкать его
вон. Но какой скандал подымется на весь Верьер и даже на весь департамент!
После того как суд постановил прикрыть газету Фалькоза, а главного редактора
выпустили из тюрьмы, я приложил руку к тому, чтобы лишить его места, где он
зарабатывал шестьсот франков. Говорят, теперь этот писака снова где-то
вынырнул в Безансоне: уж он не упустит случая меня осрамить и сделает это
так ловко, что и к суду-то его привлечь будет немыслимо. Привлечь к суду...
Да ведь на суде этот наглец каких только пакостей не придумает, чтобы
доказать, что он сказал правду! Человек знатного рода, умеющий поддержать
свой престиж в обществе, как это делаю я, разумеется, внушает ненависть всем
этим плебеям. Я увижу свое имя в этих гнусных парижских газетках, - боже
мой, какой ужас! Старинное имя Реналей, втоптанное в грязь зубоскалами! Если
мне вздумается куда-нибудь поехать, придется менять имя. Подумать только!
Расстаться с этим славным именем, в котором вся гордость моя, вся сила! Хуже
этого ничего быть не может.
Но если я не убью мою жену, а просто выгоню ее из дому с позором, так
ведь у нее есть тетка в Безансоне, которая ей из рук в руки передаст все
свое состояние. Жена моя отправится в Париж со своим Жюльеном; в Верьере об
этом все, конечно, узнают, и я опять окажусь в дураках". Тут бедный супруг
заметил, что свет его лампы тускнеет: начинало светать. Он вышел в сад
подышать свежим воздухом. В эту минуту он уже почти решил не поднимать
скандала, руководствуясь главным образом тем соображением, что такой скандал
доставил бы величайшее удовольствие его добрым верьерским друзьям.
Прогулка по саду немного успокоила его. "Нет! - воскликнул он - С какой
стати я должен отказываться от моей жены? Ведь это полезный для меня
человек". Он с ужасом представил себе, во что превратится его дом без нее Из
всей родни у него осталась только маркиза де Р.... старая злющая дура.
Конечно, это было весьма разумное рассуждение, но для того, чтобы
осуществить его, требовалась большая твердость характера, значительно
превышавшая скудную долю, отпущенную бедняге природой "Если я не выгоню
жену, - рассуждал он, - я ведь себя знаю, какнибудь она меня разозлит, и я
ей это припомню Она гордячка, мы поссоримся, и все это может случиться
раньше, чем она получит наследство от тетки. Вот когда они посмеются надо
мной вволю. Жена любит своих детей, в конце концов все это, разумеется,
достанется им же. Но я-то! Я сделаюсь истинным посмешищем в Верьере. Вот он
каков, скажут даже с собственной женой управиться не сумел. Не лучше ли мне
просто держать про себя свои подозрения и не доискиваться истины? И тогда
волей-неволей придется воздержаться от каких бы то ни было попреков"
Но через минуту г-н де Реналь, снова поддавшись чувству оскорбленного
тщеславия, старательно припоминал всякие способы уличения в измене, о
которых рассказывается за бильярдом в Казино или в Дворянском клубе, когда
какой-нибудь зубоскал прерывает партию, чтобы потешить приятелей сплетней об
обманутом супруге Какими жестокими казались ему сейчас эти шутки!
"Боже" И отчего моя жена не умерла? Тогда бы никто уж не мог надо мной
потешаться Был бы я вдовцом! Проводил бы полгода в Париже, вращался бы в
самом лучшем обществе" Но после краткой минуты блаженства, навеянного
мечтами о вдовстве, воображение его снова принималось выискивать средство, с
помощью которого он мог бы узнать правду Что, если, скажем, за полночь,
когда уже все улягутся, насыпать пригоршню отрубей перед дверью Жюльена, а
утром, чуть рассветет, - увидишь отпечатки шагов.
"Нет, эта шутка никуда не годится! - злобно вскричал он - Подлюга Элиза
заметит, конечно, и мгновенно весь дом будет знать, что я ревную"
В какой-то еще истории, слышанной им в Казино, некий муж убедился в
своем несчастье при помощи волоска, протянутого между дверями жены и ее
любовника и приклеенного с обоих концов воском на манер судейской печати.
После долгих часов сомнений и колебаний он, наконец, решил, что это
средство, пожалуй, будет самым лучшим, и уже совсем начал было обдумывать,
как он все это устроит, как вдруг на повороте аллеи повстречал ту самую
женщину, которую ему так хотелось бы видеть мертвой.
Она возвращалась из деревни. Она ходила к мессе в вержийскую церковь.
По преданию, которое на взгляд холодного философа не внушало доверия, но
которому она, тем не менее, верила, эта маленькая церковь, ставшая ныне
приходской, была некогда часовней в замке сеньора Вержи. Г-жа де Реналь во
время мессы почемуто неотступно думала об этом. Перед нею беспрестанно
возникала одна и та же картина: муж ее на охоте убивает Жюльена будто бы
случайно, а вечером заставляет ее съесть его сердце.
"Судьба моя зависит сейчас целиком от того, - говорила она себе, - что
он будет думать, слушая мой рассказ. Эти роковые четверть часа решат все, а
уж после мне, быть может, больше и не придется с ним разговаривать. Он ведь
человек неумный, он не руководствуется рассудком. А то бы уж я как-нибудь
пораскинула мозгами, постаралась бы сообразить, что он сделает или скажет. А
от его решения зависит наша судьба, она в его власти. Но она зависит также и
от моей ловкости, от моего умения направить в ту или иную сторону мысли
этого самодура, - ведь он в ярости ничего не помнит, не соображает, у него
просто в голове мутится. Боже мой! Какое для этого нужно искусство, сколько
хладнокровия! А где их взять?"
Но едва только она вошла в сад и увидела издали своего мужа, она, точно
по волшебству, сразу успокоилась. По его всклокоченным волосам и измятой
одежде видно было, что он не ложился спать.
Она подала ему письмо, распечатанное, но затем снова вложенное в
конверт. Он взял его машинально и уставился на нее безумными глазами.
- Вот эту мерзость, - сказала она, - подал мне какой-то подозрительный
субъект. Он сказал, что знает вас и даже чем-то обязан вам. Это было вот
сейчас, когда я шла позади палисадника нотариуса. Я требую от вас только
одного; чтобы вы сейчас же, без малейшего промедления, отослали господина
Жюльена обратно к его отцу.
Госпожа де Реналь поторопилась скорее выговорить эту фразу, - может
быть, даже немного раньше, чем следовало, лишь бы поскорее избавиться от
страшной необходимости произнести ее.
Она вся затрепетала от радости, видя, как обрадовали мужа ее слова. По
тому, как он уставился на нее, она поняла, что Жюльен угадал правильно. И
вместо того чтобы огорчиться этой вполне очевидной неприятностью, она
подумала: "Какая проницательность! Какое удивительное чутье! И у такого
молодого человека, без всякого жизненного опыта! Подумать только, как далеко
он может пойти в будущем! Увы, его успехи приведут к тому, что он меня
забудет".
И невольное восхищение человеком, которого она боготворила, рассеяло
все ее страхи.
Она похвалила себя за свою изобретательность. "Я оказалась достойной
Жюльена, - подумала она с тайным и сладостным восторгом.
Боясь не совладать с собой, г-н де Реналь, не говоря ни слова, начал
читать анонимное письмо, составленное, как, вероятно, помнит читатель, из
напечатанных слов, наклеенных на голубоватую бумагу. "Опять новые
издевательства, конца этому нет, - подумал г-н де Реналь, чуть не падая от
изнеможения - Опять новые оскорбления, и над всем этим надо голову ломать, и
все по милости моей жены!" У него уже готовы были сорваться с языка самые
грубые ругательства, но, вспомнив о наследстве из Безансона, он с большим
трудом сдержался. Не зная, на чем сорвать злобу, он скомкал это второе
анонимное письмо и широкими шагами пошел по дорожке. Ему нужно было хоть на
минуту уйти от жены. Через несколько мгновений он вернулся немного
успокоенный.
- Надо решить, не откладывая, и отказать Жюльену, - сказала она мужу,
как только он подошел. - В конце концов это сын простого плотника. Вы ему
заплатите несколько лишних экю, он человек ученый и легко найдет себе место
у того же господина Вально или у помощника префекта Можирона, - у них тоже
есть дети. Так что вы его даже нисколько не обидите...
- Вы мелете вздор, как форменная дура! - неистово закричал г-н де
Реналь. - Да и чего ждать от женщины? Откуда у нее здравый смысл? Вам и в
голову никогда не придет обратить внимание на что-нибудь серьезное: может ли
быть, чтобы вы в чем-нибудь толком разобрались? С вашим легкомыслием, с
вашей ленью вам только бабочек ловить. Жалкие вы существа! Горе нам,
семейным людям, что от вас никуда не денешься...
Госпожа де Реналь не мешала ему выговориться; он говорил долго, изливая
свою злость, как говорят в здешних краях.
- Сударь, - ответила она ему, наконец, - я говорю как женщина, у
которой затронута честь, то есть самое драгоценное, что только есть у нее.
Госпожа де Реналь сохраняла непоколебимое хладнокровие в течение всего
этого мучительного разговора, от исхода которого зависела возможность жить,
как прежде, под одним кровом с Жюльеном. Тщательно обдумывая каждое слово,
она говорила только то, что могло обуздать ярость мужа, направить ее, куда
ей было нужно. Она была совершенно нечувствительна ко всем его
оскорбительным выкрикам, она не слушала их, она думала в это время о
Жюльене: "Будет он доволен мной?"
- Этот деревенский мальчишка, с которым мы так носились, делали ему
столько подарков, возможно, даже ни в чем не виноват, - сказала она,
наконец. - Но как-никак, а ведь из-за него мне первый раз в жизни нанесено
такое оскорбление... Когда я прочла эту гнусную бумажонку, сударь, я дала
себе слово: либо он, либо я, но один из нас должен уйти из вашего дома?"
- Вам что же, хочется скандал устроить, чтобы опозорить меня да и себя
тоже? Вы многим доставите удовольствие в Верьере.
- Это правда, все завидуют тому благосостоянию, которое вы вашим мудрым
управлением сумели создать и себе, и своей семье, и всему городу... Ну,
тогда я предложу Жюльену, чтобы он отпросился у вас на месяц и отправился к
своему достойному другу, этому лесоторговцу в горах.
- А я запрещаю вам распоряжаться, - отрезал г-н де Реналь, впрочем,
довольно спокойно. - И прежде всего я требую от вас, чтобы вы с ним не